Текст книги "Привет, Афиноген"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 31 страниц)

Он провел Егора длинным, плохо освещенным коридором, отпер одну из дверей, предварительно заглянув в глазок.

Старший брат лежал у окна на широком, низком, деревянном топчане, где с успехом могли поместиться еще человек десять.

– Потолкуйте, братья… Скоро приду. – Сержант почти втолкнул Егора в камеру и замкнул за ним дверь на засов.

Егор осторожно приблизился к брату и присел на краешек нар. Он хотел произнести заготовленное, то, что велел ему сказать Голобородько, но никак не мог начать.

– Братушка, – неожиданно выдавил он, подобно отцу, давно забытое слово, прозвучавшее как просьба. – Братушка, что же ты так…

– Тебя кто прислал? – Викентий сухо кивнул на дверь. – Они?

Имел ли он в виду родителей или милицию – непонятно.

– Нет. Я сам пришел. Еле упросил, чтобы пустили. Ты теперь, Кеша, подследственный. Тебя повидать целая история… Капитан, правда, велел у тебя вызнать, кто твои дружки. Он так сказал мне: ты его ни о чем не спрашивай, он тебя – ты, то есть, меня – о чем–нибудь сам попросит… Ну, а я уж потом должен ему передать.

– И ты согласился?

– Согласился. – К горлу подступила спасительная злость. – Откуда я знаю, что мне делать. Он обещал, вроде тебе это на пользу будет… Я почем знаю. Скажи мне, что я должен сделать, – я сделаю… Я молодой, в таких делах не участвовал и не собираюсь участвовать.

– Не хами, Егор. Придержи язычок!

– Придержи?.. Это я от тебя много раз слыхал. Дома. Теперь здесь… Ты старший мой брат, на двенадцать лет старше, чему ты меня научил? Язычок придерживать? Я жить не знаю как надо… Тебе хоть за то спасибо, что научил, как не надо. Я на тебя всегда смотрел и боялся, что тоже так буду жить… из угла в угол, молчком. Ты думаешь, я твоих дружков не знаю?.. Знаю. Младшие братья все знают про старших. Это родители не знают, а я знаю. Я мог сразу капитану назвать.

– Почему же не назвал?

– Да уж не из–за тебя… Поостерегся как–нибудь рикошетом бате с мамой не навредить. Послушай меня, Кеша. Назови их сам, пожалей стариков. Ты ведь не главный, у тебя жила тонка главным быть… Может, тебя вообще отпустят. Уедешь из Федулинска… Хочешь, вместе уедем?

– Ну–ну, дальше. Я слушаю.

– Хочешь дальше. Пожалуйста… Ты в этой компании, я знаю, был на побегушках. Главный у вас черномазый такой, на корейца похож. Он раньше джинсами спекулировал. Подонок! Кеша, пожалей стариков! У нас батя человек, каких нету. Зачем ему перед смертью позор. Он умрет, а ты после того долго будешь жить… Но запомни, брат! Я тебе покоя не дам, никогда не прощу. Ты на спокойную счастливую жизнь не надейся теперь.

Что–то сломалось в лице Викентия, поплыли его глаза к потолку, он вжался в нары.

– Ты за что меня так, Егор? Тебе я какое зло причинил? У меня беда–то, не у вас. Меня бы пожалеть надо, вот как. Мы братья с тобой, Егор. Твой отец и мой тоже отец. За что ты–то так?

Егор вытер рукавом рубашки мокрое от душной испарины лицо. Он сказал то, что пришло ему в голову только сейчас:

– По крови родство – не главное родство. Ты отца и мать предал, Кеша. Ты торговал, теперь тобой торгуют. Черномазый и тот… с двумя фиксами.

– Хочешь, чтобы я их выдал?

– Да, хочу. Я слов не боюсь. Да, выдал.

Викентий заплакал, не пряча глаз, неумытое лицо его стало грязным от слез.

– Я их выдам, а ты потом и этого мне не простишь… Я ведь правда не виноват. Испугался. Они сказали: иди, толкни, сотняги две отвалим. Я спросил: «Чье золото?» Они сказали: «Наше, наше!» Я знал, что не ихнее, откуда у них быть золоту, а рассудил так, почему бы и не быть, если они сто лет так спекулируют. Нажили, теперь продают. Испугался я, брат. Убить они меня не убьют, а поувечить могут спокойно.

– Стыдно, Кеша. Еще стыдней, что я, сопляк перед тобой, тебя стыжу. Во, ты докатился как!

– Ерунда все это, брат, брызги жизни, как Сива говорит. Ничего этого нет, пустое… Я вот мечтал, у меня мечта была, хотел красиво полюбить, и чтобы меня красиво полюбили. Нарочно никого не заводил, не женился. Мне с мечтой веселее было. Ты другой, ты не поймешь… Отец мог бы понять… Я не конкретную женщину хотел, понимал – это у всех одинаково, да и у меня бывало. Видишь, не умею тебе объяснить. Может, я для поэзии родился, для музыки. Может, я в себе такую музыку слышу, которую никто не слышит… Брат, брат! Стыдно, говоришь? – лениво повел рукой постенай. – Нет, за это мне не стыдно. Родиться, отбарабанить все, что тебе положено, потом лечь и, как животное, в вони помереть – вот стыдно, да.

Теперь Егор хорошо понимал брата, жалел, что раньше никогда так не поговорили душевно.

Шаги прогрохотали по коридору и спрятались за дверью.

– Подслушивает, – Викентий улыбался чуть капризно. – Пусть подслушивает, служба… Скажи старикам: ошибка это. По ошибке я сюда загремел, скоро выйду. Голобородько ничего не говори… Я сам, наверное, все–таки… А ты меня не оставишь одного, Егор? Если они мстить будут.

– Мы им, гадам, уши–то пообрываем. Мы их научим родину любить. – Егор был уверен: он кому угодно уши пообрывает за брата. Представился бы случай.

Дверь распахнулась бесшумно.

– Выходи!

Егор крепко, со всей силой сжал влажную руку брата.

На улице стемнело, он и не заметил когда. Девушки переминались на углу.

– Ни в чем он не виноватый, – не ожидая вопроса, объявил им Егор. – По недоразумению забрали, спутали с кем–то. Вы бы не трепали языками, если можно. Очень вас прошу. Особенно тебя, Светка. Ты же, чего узнаешь, сразу на площадь бежишь.

Наташа нервничала: сколько времени она не была дома, и каждую минуту мог позвонить Афиноген. А она тут прохлаждается. Заранее ведь было ясно, все это очередная Светкина штука. Милиция, преступление, что это такое? Ничего такого нет на свете.

– До свиданья, – сказала она. – Вы сколько хотите играйте в свои приключения, я побежала, мне не* когда. В другой раз еще с вами поиграю, теперь некогда больше.

– Чокнутая, не обращай внимания. – Светка обернулась к Егору, погладила нежно его плечо. – Ты в нас не сомневайся, Егорша. Мы тебе преданные друзья. А с кем его спутали?

Егор плюнул, чуть не выругался, не отвечая зашагал прочь. Он двинул в одну сторону, Наташа в другую, а Света Дорошевич осталась временно на месте, в рассуждении, где она нужнее. Сообразила все же, догнала подругу.

– Натка, Натка! Все–таки я точно права, это из–за той женщины в зеленом парике. Помнишь, я тебе ее показывала…

8

В среду отдел Карнаухова с утра напоминал не учреждение, где люди работают, а скорее большую коммунальную квартиру, озабоченную неким событием, затрагивающим судьбу каждого жильца. Слух об уходе Николая Егоровича на пенсию, доселе вяло обсуждавшийся как возможная, но неопределенная во времени перспектива, приобрел реальность в связи с вызовом Карнаухова к директору. Недоброжелатели во главе с Клавдией Серафимовной Стукалиной, так и не простившей Карнаухову двурушничества в истории с курильщиками, откровенно радовались, не таясь обсуждали возможных новых кандидатов на пост начальника отдела. Сторонники Карнаухова, каковых было немало, в основном из числа людей, проработавших в отделе не один год, толпились в коридоре или в местах, отведенных для курения, почти не разговаривали, вздыхали и понимающе кивали друг другу. Равнодушные – те, кому было все равно, кто станет заведующим, – охваченные общим волнением, переходили от группы к группе, отпускали колкие шуточки и попросту наслаждались как бы кем–то свыше санкционированной возможностью побездельничать. Были и такие, как Виктор Да– видюк, который делал вид, что ничего вокруг не происходит, и, бросая вызов коллективу, не отрываясь строчил за столом обычную свою тягомотину. Так или иначе, вопрос о скорой смене заведующего всех волновал и всех касался. Отдел, выбитый из обычного рабочего ритма, кипел и выплескивал возбуждение на другие этажи.

Николай Егорович собрал у себя в кабинете начальников групп и, как ни в чем не бывало, дотошно обсуждал и утрясал с ними квартальные планы. Вид у него был несколько помятый и усталый, что дало Стукали– ной основание ехидно заметить: «Наш–то, видать, запил с горя!»

Карнаухов неожиданно публично распек Инну Борисовну, отвечавшую за своевременное составление сводки по показателям группы «С». Раньше он никогда себе этого не позволял. Инна Борисовна до того напугалась, что на требование объяснить, почему сдача сводки задержана на три недели, ответила невразумительно: «Фролкин постоянно занимает телефон. Нельзя никуда дозвониться!»

Этот наивный ответ вызвал сочувственные смешки. Инна Борисовна залилась краской и выскочила из кабинета. Стукалиной, в этот день без устали бродившей из конца в конец этажа, она сообщила, что шеф наплевал на все правила приличия и набрасывается на сотрудников, как император на своих рабов.

– Ничего, – успокоила ее Клавдия Серафимовна, – теперь недолго ему буйствовать и куражиться. Укорот ему скоро выходит.

Перед самым обедом случилось маленькое событие, убедившее всех, что тучи над Карнауховым сгущаются. В кабинет позвонил Кремнев и осведомился, где находится Сухомятин. Георгий Данилович присутствовал на совещании и, сообразив, что его разыскивает начальник отделения, нацелился принять трубку из рук Карнаухова, но тот резко бросил ему: «Сидите!» – трубку не дал и при этом чуть ли не толкнул в грудь. Он сам ответил Кремневу:

– Юрий Андреевич, у нас идет производственное совещание. Присутствие Сухомятина необходимо… Да, он зайдет к вам попозже.

В течение следующего часа Сухомятин сидел как на иголках, ловя на себе иронические взгляды товарищей. Он до того извертелся, что Карнаухов вынужден был его спросить:

– Вам нездоровится, Георгий Данилович? Что с вами?

Сухомятин извинился и заверил, что с ним все в порядке. Про себя он думал: «Эх, Карнаухов! Ведь у тебя это агония. Это мне тебя надо спрашивать про здоровье. Отдел–то скорее всего я у тебя приму. А если нет? Если и на этот раз меня обойдут?» Дома Сухомя– тнн давно «просчитал» всех возможных кандидатов из числа замов, начальников групп и даже заведующих другими отделами. По всему выходило, его шансы предпочтительнее. Объективно предпочтительнее да плюс доброе расположение товарища Кремнева, рекомендация которого, конечно, сыграет не последнюю роль. Может быть, этот звонок и был для него сигналом. Сухомятин испытывал утомительное чувство раздвоенности: должность заведующего не слишком привлекала его – она давала ему лишние сорок рублей в месяц, мнимую самостоятельность (в том, чтб самостоятельность мнимая, Сухомятин не сомневался, он хорошо освоил структуру отношений в их институте), с другой стороны, на его плечи ложилась вся тяжесть ответственности за работу отдела. При всем при том он чувствовал, если его не назначат на эту малопривлекательную должность, он будет огорчен и подавлен, как никогда прежде. Его давно не манила ни сладость пусть иллюзорной власти над людьми, ни другие преимущества руководящего положения – слишком много раз он убеждал себя в суетности подобных преимуществ. Ему необходима была какая–то перемена, весь организм его – нервы, ум – настойчиво требовал движения, какого угодно – вверх, в сторону, – но обязательно движения. Сухомятин не мог больше торчать на одном месте раз и навсегда воткнутым в землю сучком. Эта отупляющая неподвижность наводила его на пустые и вредные размышления.

В просторный кабинет Кремнева, где прежде всего в глаза бросалась пуританская антимодерная строгость обстановки, он вошел взбудораженный и полный предчувствий.

– Как кончилось совещание? – поинтересовался Юрий Андреевич.

Сухомятин помедлил, пытаясь уловить, чего ждет от пего Кремнев. Он не был подхалимом и никогда сознательно никому не угождал, однако исподволь в нем вырабатывалось убеждение: начальству лучше говорить то, что оно желает услышать, особенно когда речь не идет о принципиальных вопросах.

– Кончилось, Юрий Андреевич, так же, как и нача* лось – ничем. Попереливали из пустого в порожнее и разбрелись. Мне кажется, на подобных совещаниях следует устанавливать регламент, как на партсобраниях, чтобы каждый не лез во что горазд. У нас ведь как: стоит человеку открыть рот – он столько нагородит, столько сторон разных затронет, что уже невозможно отличить, где главное, где второстепенное. Старинная русская привычка к краснобайству хороша в застольях, никак не на деловых совещаниях.

– Георгий Данилович, вы проговорили ровно три минуты. Однако вы правы, правы… Думаю, немаловажно, кто проводит подобные совещания.

– Конечно, конечно.

Сухомятин смущенно склонил голову, напрягся. Вот оно.

– Вам не кажется, что Карнаухов в последнее время излишне медлителен, несколько как бы начал уставать? Не будем закрывать глаза на его возраст, пенсионный возраст.

Сухомятин хмыкнул неопределенное: «Да-с».

– Это было бы его личным делом, если бы не показатели. А они в упадке. Вы, заместитель Карнаухова, не хуже меня понимаете: отдел часто пробуксовывает. В чем причина? Да, да, ответьте. В чем, по–вашему, причина?

Георгий Данилович теперь отлично понял, какого ответа ждет от него Кремнев. Понимал он и другое – вряд ли Карнаухов виноват в плохой работе целого коллектива. Было время, когда этот же самый отдел, почти с теми же работниками, под тем же руководством числили в передовых… Что–то изменилось – но где, в чем? В первую очередь изменились требования, вырос, расширился институт. Скорости, пригодные года три–четыре назад, нынче оборачивались черепашьим шагом.

Качество разработок не соответствовало больше уровню даже не института, нет, а какому–то другому, осязаемому пока лишь на бумаге уровню. На окрепшем и разветвившемся предприятии появились службы, которые запараллеливали функции отдела, но не подчинялись Карнаухову. Подавая свои прогнозы, не всегда совпадавшие с прогнозами отдела, они, тем самым, вставляли им палки в колеса, создавая видимость неразберихи. Прибрать эти службы к рукам Карнаухову не удалось и не могло удаться по той простой причине, что, существуя реально при других отделах, они никак не именовались в штатных ведомостях, в отчетности, представляя собой нечто похожее на доходные прикладные промыслы, которые расчетливый председатель создает у себя в хозяйстве.

Было еще множество нюансов, объяснять которые не имело смысла, потому что Кремнев не мог их не знать и не учитывать. Спрашивая «в чем причина?», он надеялся услышать короткий и исчерпывающий ответ: «Причина в слабом руководстве отделом, а именно в халатности Николая Егоровича Карнаухова».

Мог так ответить опытный и предусмотрительный Сухомятин? Мог, разумеется. Было бы это честно? А какая, в сущности, разница, если сама постановка вопроса некорректна. Высшие инстанции решили отправить Карнаухова на пенсию и обратились к нему, заместителю заведующего, за поддержкой. Хотя вполне могли бы обойтись и без него. Закон–то на их стороне.

И все–таки что–то мешало Сухомятину без лишних проволочек назвать фамилию своего заведующего. Слишком все это походило на вызов свидетеля в суд. «Знаете виновника?» – спрашивает следователь. Ответов два: «да» или «нет». Сухомятин напрягся и придумал третий: «Виновника не знаю, но предположить могу». В кабинете Юрия Андреевича ответ прозвучал в несколько иной форме:

– Видите ли, – изображая глубокое беспокойство, произнес Сухомятин. – Причин может быть несколько. Как одну из них, могу предположить некоторую нечеткость руководства отделом со стороны Карнаухова. Повторяю, как одну из них.

«А, съел? – подумал Сухомятин не без злорадства, и тут же содрогнулся, сообразив, что, возможно, уклончивым ответом ставит крест на собственном продвижении. Вместо того чтобы попытаться, пока не поздно, перестроиться, он заторопился и добавил:

– Ия виноват не меньше других. Конечно! – Кре– мнев улыбнулся с одобрением: мол, держись, Жора, не все у тебя еще потеряно.

– Дорогой Георгий Данилович, будем откровенны. Для меня не имеет значения, кто возглавит отдел. То есть не имеет до тех пор, пока отдел функционирует нормально. Понимаете, какая тут есть психологическая петрушка? Для меня отдел – его удачи и его неуспехи – представлен в основном в лице одного человека: его руководителя. Хорошо работает отдел, и этот человек мне дорог; плохо работает – я постараюсь избавиться от такого заведующего. Скажу больше, я понимаю, о чем вы про себя думаете… Да, я даю себе отчет в том, что, заведя речь о развале отдела, мы несколько сгущаем краски. Да, с таким же успехом можно попытаться изобразить картину и навыворот… Но надо думать о перспективе, о завтрашнем дне. Надо планировать тенденцию, а не отдельные мероприятия. Меня, если хотите, не устраивает стиль работы Карнаухова, его медлительность, его этакая склонность к философскому обдумыванию, его постоянные ссылки на объективную реальность, в конце концов его мягкость, непростительная мягкость по отношению к нарушителям дисциплины. Все эти качества, простите меня, более уместны в воспитании мудрым дедом любимого внука. Какой–никакой, а у нас конвейер. В этом, надеюсь, не нужно вас убеждать? Мне во главе отдела требуется человек, который чутко улавливает ритм конвейера, а не пытается постоянно философствовать. Мне нужен работник, а не мыслитель, хотя и на– место мыслителя я, скорее всего, предложил бы другую кандидатуру. Вы можете упрекнуть меня, что я хочу воспользоваться стечением обстоятельств. А я этого и не скрываю. Да, царствование Карнаухова представляется мне бесперспективным, и я пользуюсь временем для смены караула, установленным отнюдь не мной, другими, поверьте мне, грамотными и сведущими людьми… Уйдет Карнаухов, уйду в свой срок и я, и вы – институт останется, и он должен развиваться и набирать темп. В конечном счете, каждый на своем месте, все мы поставлены, чтобы способствовать этой центральной идее… Вы согласны со мной?

Сухомятин глубокомысленно кивнул.

– Отлично;. – В этом месте Юрий Андреевич снизошел до сомнительного комплимента. – Мне всегда было приятно обмениваться с вами соображениями. Ладно, достаточно слов, перейдем к сути, тем более что между нами не осталось недоговоренного… В ближайшее время, желательно в понедельник, мы проведем общее собрание отдела с привлечением заинтересованных товарищей со всех участков института… Собрание необычное. Некий творческий отчет о работе отдела. Такую форму отчетов, кажется, мы раньше не практиковали. Ведь не практиковали?

– Нет, кажется. – Сухомятин понял: началось

главное. Кремнев, как обычно, вел разговор предельно сухо, по–деловому, и все–таки Георгию Даниловичу казалось, что над ним слегка подсмеиваются, слегка подсмеиваясь, подталкивают его коленкой пониже спины. Он отнес это ощущение на счет своей всегдашней подозрительности. Так ему было удобнее. Не пешка же он в конце концов в этой игре. Он – будущий заведующий. А если нет?

– Вам, Георгий Данилович, придется взять на себя самую ответственную часть, – вы подготовите основной доклад с анализом, с беспощадным анализом, без всяких двусмысленностей. Все точки над «и» мы на этом собрании расставим, я надеюсь. Не хотелось бы пускать. отчет на самотек. Правильно? Наверное, нелишне будет поговорить с товарищами, как–то настроить, чтобы не разыгралась стихия, которую вы так метко окрестили краснобайством. Цель и смысл вашего выступления – вскрыть недостатки и сделать выводы.

– Сколько минут мне…

– Сколько хотите. Учтите, Карнаухов так просто не отступит. Он тоже будет готовиться.

«Сталкивают лбами», – жалобно подумал Сухомя– тин, но не испугался. Они теперь разговаривали почти как заговорщики, и он еле удержался, чтобы открыто не спросить: кто будет заведующим? Удержал его единственно металлический блеск глаз Кремнева, тот блеск, за который, возможно, любили Юрия Андреевича женщины. Сухомятину он не нравился. Человек с таким блеском отчасти напоминал ему робота, но даже робот

не станет же гробить своих добросовестных помощников.

Из кабинета начальника отделения Георгий Данилович вывалился с чувством человека, извлекшего кошелек с деньгами из помойного ведра. Лицо его расплывалось в радостно–виноватой улыбке. Первым делом он уединился на этаже с Клавдией Стукалиной. Ум этой женщины, изощренный в борьбе с курильщиками, не нуждался в долгих объяснениях. Не понадобилось даже намекать, чего он от нее ждет, какого рода поддержки. Наоборот, пришлось удерживать ее от слишком бурного проявления энтузиазма.

– Весь народ за вас, – возбужденно заверещала она, – ждем не дождемся, когда же уберут этого… Вы, Георгий Данилович, только скажите, когда выступать, только знак подайте.

– Да нет, я не про это. – Сухомятин досадливо поморщился. Стукалина багровела нехорошим азартом, и ему было стыдно, что приходится обращаться за советом к ограниченной, почему–то обозленной на Карнаухова женщине. Правда, другого выхода он не видел, с ней по крайней мере можно не бояться подвоха. Она будет предана ему до конца. «К сожалению, – подумал он философски, – не всегда мы сами выбираем себе сторонников».

– Клава, надо, во–первых, нарисовать объявление, текст я вам составлю. В понедельник будет собрание отдела, общее. Во–вторых, хочу просить вас выступить на этом собрании. Так сказать, от лица низовых сотрудников.

Стукалина держала нос по ветру.

– Не беспокойтесь! Я так выступлю – гром прогремит. Я ему устрою финскую баню! Никогда прежде не выступала, не люблю, а тут выступлю, постою за справедливость.

– Отлично, – голосом Кремнева похвалил он. – Хотелось, чтобы и другие наши товарищи не отмалчивались. Это будет откровенный нелицеприятный разговор. Довольно шептаться по углам.

^{! —} Выступлю! И другие выступят. Измучился народ под его начальствованием, натерпелся унижений. Инна Борисовна выступит непременно… Кабы еще этих урезонить, никогинщиков. А то ведь они тоже, поди, поползут на трибуну. Кабы им заранее хвосты прищемить.

– Как?

Стукалина надулась коварством, как шар водородом, понизила голос до глухого пощелкивания; хотя никто их не мог слышать, коридор был пуст – обеденный перерыв.

– Главный заводила у Карнаухова, собутыльник его Мефодьев Кирилл Евсеевич. Он из ума–то давно выжил, но может скомпрометировать. К нему некоторые по глупости прислушиваются. Его в этот день отослать бы куда–нибудь подальше… Я после придумаю. Хоть бы и звонок из райкома организовать – он же парторг. Мальчишки еще, сопляки наши отдельские, куряки которые, – им бы только дай языками потрепать. Хорошо ихний самый жуликоватый в больницу угодил. Допредставлялся, голубчик.

– Данилов?

– Генка, он. У него за место человечьих слов яд изо рта вытекает. С ним в комнате Наталья Иосифовна работает, женщина культурная, робкая, четверо детишек у ней. Жаловалась мне! Бывало, наслушается его диких признаний – ночами после мается, не спит. Почему, я вас спрашиваю, дозволено изголяться над пожилой заслуженной работницей? Кто дал такое право? Ну, мы–то с вами знаем кто.

Легок на помине, вышел из своего кабинета и поравнялся с ними Николай Егорович. Как обычно, шагал он тяжелой походкой, смотрел прямо перед собой, но зорко все примечал. Сухомятин от неожиданности покраснел, как краснел давным–давно в безмятежные юные годы, пойманный учителем на списывании. Клавдия Серафимовна поздоровалась ангельским голоском:

– Добрый день, Николай Егорович! Покушать решили?

– Здоровались утром, Клава. По воздуху пройдусь немного. Вы, Георгий Данилович, загляните ко мне после обеда.

– Хорошо.

Карнаухов миновал их, вдруг остановился, обернулся, словно что–то припомнил.

– Клава, передайте Инне Борисовне, пусть тоже ко мне зайдет.

– Непременно, Николай Егорович, непременно.

Карнаухов скользнул по ним невеселой улыбкой, казалось, он нес в себе какую–то суровую думу, а здесь в разговоре она выскользнула невзначай – поди догони. Сухомятин ничем не мог ему помочь. Они работали вместе несколько лет, по–разному складывались их отношения, всякое бывало: ссоры, непонимание, взаимные упреки, – но ни разу Карнаухов не унизил своего зама, не использовал своего положения начальника. Зато нет–нет да и ловил Сухомятин на себе эту потерянную, невеселую улыбку, ни на ком другом не ловил, а на себе ловил. Что она означала?

Николай Егорович вышел во двор и свернул за угол административного здания. Тут начиналась липовая аллея, которая шагов через двести приводила к небольшому искусственному пруду. Возле пруда под сенью деревьев были расставлены скамеечки и столики; здесь обедали летом те, кто предпочитал приносить еду из дома. Большинство сотрудников института либо питались в здешней очень приличной столовой, либо успевали за час обернуться домой. Карнаухову обеды готовила жена, но сегодня ему просто невмоготу было идти к ней. Чем он мог ее утешить? Утром, улучив минутку, он позвонил Голобородько, и тот дал ему телефон следователя. Голобородько ничего не сказал путного, уклонился, хотя Николай Егорович напомнил ему о давности их знакомства, о том, что федулинские старожилы должны поддерживать друг друга. Следователь тоже мычал что–то невразумительное, но в голосе его по сравнению со вчерашним появились какие–то извиняющиеся нотки, – Карнаухов догадался: новости есть,

плохие или хорошие, но есть, и решил сразу после работы заглянуть в милицию.

За одним из столиков на свежем воздухе попивал молочко и грыз сухарики Кирилл Евсеевич Мефодьев. Увидев Карнаухова, он приглашающе махнул рукой.

– Угости сухариком, – присев, попросил Карнаухов.

– Бери. Тебе, Коля, надо полный обед съесть. Ты худеешь, я замечаю.

– А ты по–прежнему, как английский лорд, обедаешь по вечерам?

г – Так для здоровья полезнее.

Мефодьев выбрал удобный столик: в тени, с видом на пруд. Неподалеку закусывали другие люди – в основном молодежь. Понятно было, почему они тут пробавляются кефиром и хлебом. Получка через день, а семьями они пока не обзавелись – это были ребята из общежития, строители и молодые специалисты. Поедали они свой скромный обед беззаботно, с шуточками, щедро бросали кусочки хлеба в пруд, на потеху рыбкам.

– Как они, настроения? – спросил Кирилл Евсеевич, глядя на старинного приятеля с состраданием и еле заметной насмешкой. – Хотят, я слышал, тебя от– почковать из наших славных рядов?.. Учил я тебя, Коля, не лезь в начальники. Еще когда предостерегал, вспомни, – лет двадцать назад. Тут тогда пруда этого не было, и вон тех корпусов не было… Тебе, видишь, захотелось возвыситься над людьми, теперь пожинай плоды. Меня вот никто не трогает, хотя мне, но секрету сообщу, шестьдесят шесть годиков. Ешь, ешь сухарики, угощайся. На, молочка хлебни, не побрезгуй. Самый полезный продукт – пастеризованное молоко. Пей три бутылки в день, как я, и никакая хворь тебя не одолеет.

Николай Егорович отхлебнул большой глоток и не почувствовал вкуса. Молоко холодом ознобило горло.

– Ты что, в холодильнике его держишь?

– А как же. Маленькие удовольствия и нам, рядовым сотрудникам отдела, доступны.

– Послушай, рядовой руководитель группы, у тебя сын вроде на юриста учился?

– Учился. И выучился. В Москве обитает в качестве адвоката. Хочешь, чтобы он тебя на работе сохранил? Это можно… Давай мне задаток – сто рублей, я ему напишу письмо. Он ко мне прислушается, уважает отца.

Очень захотелось Карнаухову поделиться своей бедой со старым товарищем, с кем еще мог он обсудить положение, посоветоваться, да язык не поворачивался. «После как–нибудь», – подумал. Все же что–то в нем за эти грустные дни набродило такое, что требовало исхода, перло наружу, как бражка в щель. Не мог он так глупо перегорать внутри себя, не имел права, слишком много сил это отнимало, никуда не направленных сил.

I– Хочешь знать, почему мне тяжело, Киря? Думаешь, потому, что начальство решило от меня избавиться? Нет. Хотя и это имеет значение. Не чувствую я особой вины за собой, не нахожу, что отдел зашился. Тем более недостатки я сам вижу ясно и, думаю, смогу их исправить. Особенно торопиться тут нельзя. Люди не машины, и шестеренки у них не металлические. Ситуация такая, что прежде институт рос, как растет ребенок. Нужнее всего на этой стадии ему были витамины роста, рыбий жир. Теперь задача иная. Научить выросшего ребенка понимать свои возможности, свою новую мощь, заставить его работать как положено взрослому человеку, без скидок и слюнявчиков. Наверное, свежему человеку легче это сделать, но смогу и я… Да не про то я тебе хочу сказать. Мне горько, Кирилл, что люди, которые меня хорошо знают, с которыми столько вместе работали, вроде бы ждут не дождутся моего ухода. Я вижу. Ходят, шушукаются. И в глазах почти у всех какое–то жадное нетерпение. Будто любуются со стороны, как другие охотники загоняют дичь в силки. Мне не столько за себя горько – и за них тоже. Я, возможно, в людях разочаровываюсь на старости лет. Может такое быть?

– Непонятно… Ты ожидал, что слухи о твоем уходе вызовут волну самоубийств, как смерть Сергея Есенина, а тут – на тебе, равнодушие.

– Не надо так со мной, Кирилл! – попросил Карнаухов.

– Не надо? А если мне стыдно от тебя такое слышать?.. Азы психологии коллектива тебе–то уж пора понимать. Не думал, что ты разнюнишься. Отыскался, господи, отец солдатам, слуга отечества. Коля! Коля! Ты же руководитель: для нас, рядовых, ты не обычный человек. В любопытстве, которое ты так тонко, по–девичьи подметил, может быть скрыто не равнодушие, но и восхищение. Люди ждут, как ты выпутаешься, ждут от тебя очередного примера, урока. Они привыкли учиться у тебя… Никому и в голову не придет, что ты можешь так мандражировать.

– Все?! – рявкнул Карнаухов.

– Вот теперь я тебя узнаю. Не ори только, я постарше тебя. Умей уважать возраст, мальчишка… Конечно, Коля, есть в отделе товарищи, которые рады твоей отставке. А как же? Человек слаб и завистлив, врагов нет только у того, кто боится их заводить. В любом коллективе при тесном скоплении народа всегда плетутся какие–то мелкие интрижки, кто–то кого–то подсиживает, но ты, Коля Карнаухов, должен быть выше этого, выше базарной суеты. Если ты опустишься до уровня, прости, выражения чьих–то глаз, тебе надо самому бегом подавать заявление.

– Ты прав, – сказал Карнаухов. – Ты прав, и я тебя за это благодарю.

Мефодьев растрогался, дал другу допить молоко, сам выудил из заднего кармана пачку «Примы».

– Тогда, если я прав, послушай маленькую историю. Она случилась со мной лет восемь как тому. К нашему разговору годится. Не гляди, не гляди на часы – перерыв не кончился… Родом я, Коля, знаешь или нет, из–под Пскова. Мы псковские. Сколь на родине не был – страшно сказать, почти с войны. Да вроде и делать там нечего, семья здесь, которые дальняя родня, так, может, никого и не осталось, почем я знаю. Кто и остался, навряд ли признают. Так и жил, пока сердце не схватило. Как же так, думаю, скоро собираться пора окончательно, а я в родных местах не погулял. Так, знаешь, захотелось, мочи нет. Речка там, я помню, прудок. Деревня под бугром, за бугром – луга и железная дорога. Из деревни самой дороги не видать, а поезда слышно как гудят, особенно ночами, зимой. Вот ведь, Коля, сто лет не помнил, а тут стал припоминать, что ни день, то новое вспоминаю: то дерево какое–нибудь необычное, то мосток через речку, то лицо чье–нибудь. Имена тоже, события разные. Как по хозяйству хлопотали, коней пасли, рыбу в речке сеткой ловили… Вишь, готовили меня, готовили к крестьянской работе, а я убежал. Не сам убежал – жизнь увела… И так ведь ясно, ясно все вспоминаю: что ни день, то больше.