Текст книги "Привет, Афиноген"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 31 страниц)

5

В жизни человека бывают периоды, когда он испытывает приступы вроде бы беспричинной ностальгии, хандры – тут трудно подобрать точное слово. Ученые люди объясняют это переменой биологических ритмов и даже берутся любому желающему заранее расписать график его настроений. Наверное, они правы, какобыч* но. Астрологи обнаруживают прямую связь психического состояния человека с расположением звезд.

Обидно сознавать, что все наши состояния, чувства и, в конечном свете, движения разума зависят, оказывается, попросту от того, какую стадию в организме проходит процесс обновления клеток и насколько он удачен. Однако, если продолжать эту мысль далее, можно прийти и к некоторым оптимистическим прогнозам. Наверняка в ближайшем будущем человек научится управлять собой и настраивать себя, как радиоприемник, с помощью кнопок, вмонтированных, скажем, в портативный переносный саквояж. Нажал одну кнопку – состояние светлой необременительной грусти, нажал другую – изнываешь от счастья, ткнул пальцем в третью – погружаешься в философские размышления о смысле жизни. Хотя какой там может быть смысл, если ответы на все вопросы изготовляются на электронном конвейере предприятия номер такой–то…

Так меланхолически размышлял молодой Михаил Кремнев, поджидая у кинотеатра любезную его сердцу Светку Дорошевич, обещавшую пойти с ним на трехчасовой сеанс, если ей удастся удрать из ателье. Нет–нет и взглядывал Миша искоса в. маленькое зеркальце, спрятанное в ладони, – как там прыщ на подбородке, не сгинул ли, не стерся ли? Нет, по–прежнему на месте и распространяет вокруг себя розово–бледный ореол. Случись рядом волшебник и пообещай Мише Кремневу выполнить одно его желание – недолго думал бы студент. Чистую кожу, ясные глаза и пяток сантиметров роста – все, что попросил бы он у волшебника или у дьявола, а взамен половины жизни не пожалел бы. Потому что второй месяц любил Миша озорную Светку Дорошевич, любил первой ненасытной и сумасшедшей любовью, не знал покоя, не знал, как быть, падал ежеминутно в пропасть, наполненную ядовитым туманом ревности, полудогадок, полупредчувст– вий, полупризнаний, полуответов. Состояние его было устрашающе половинчатым. Слова, которые он выслушивал, доносили ему лишь половину своего смысла, мысли не додумывались до конца и изнуряли мозг неопределенностью и расплывчатостью формулировок. Вторая половина всего, что было в нем, путешествовал^ там, где предположительно находилась Светка Дорошевич. Эта губительная раздвоенность делала его по– лубеспомощным и заставляла совершать необдуманные полунелепые поступки, в которых позже он давал себе полуотчет. «Где же Светка? – думал он, с удивлением различия полусвет на фасаде кинотеатра и скользящие полутени в той стороне, откуда должна была появиться девушка, – неужели она меня надула?»

В воскресенье он опоздал на свидание и знакомый мальчишка из Светкиного дома охотно доложил ему, что его «невеста – тили–тили тесто» села в такси с двумя дядьками. Миша не поверил, сгоряча отвесил мальчишке добрую плюху, потом в порядке реабилитации одарил его гривенником на мороженое и дотемна проторчал возле дома, прячась в скверике, – ждал. Не зря ждал. Наградой за терпение было ему чудесное зрелище выпорхнувшей из такси смеющейся Светки. А в глубине машины он с полуотвращением заметил медальный профиль незнакомого мужчины и яркое лицо Светкиной подруги Натки Гаровой. Миша не окликнул Светку, тем более что та передумала идти домой, нырнула обратно в машину, и они покатили дальше – ему даже не хотелось знать куда. Около двенадцати он позвонил Дорошевич из своей квартиры.

– Смешной, – прощебетала Света сонным голосом, – смешной ненормальный Отелло. Зачем ты звонишь девушке по ночам? Это неприлично, граф! Спокойной ночи, мой милый! – и повесила трубку.

Других объяснений Миша и не требовал, не рассчитывал на подробности. Год жизни в общежитии, в Москве, год свободы, многому его научил. Он возвратился на лето в Федулинск, чувствуя себя взрослым, самостоятельным человеком. У него были шикарные планы. За лето он собирался в совершенстве овладеть английским языком, чтобы не отвлекаться на него в институте. Собирался поднакачать мускулатуру по системе «Атлас». Готовился освоить фотодело, чтобы потом подрабатывать в московских газетах и журналах и не нуждаться в родительских переводах. Планы его рухнули, сгорели синим пламенем. Он встретил Светку в магазине канцтоваров, проводил до дома, С того дня «он знал одной лишь думы власть». На собственном опыте он убедился, что в области чувств мало что изменилось с прошлого века. Подробный анализ своего состояния Миша Кремнев находил в романах отечественных и зарубежных классиков. У них давно все было разложено по полочкам. По Стендалю, например, выходило, что его любовь застряла на стадии первой кристаллизации. Но это вряд ли соответствовало действительности. Когда он зачарованно следил за движениями Светкиного лица, когда слышал гортанный резкий смех, когда, покрываясь испариной, в темноте кинозала ощущал тепло и мягкую упругость ее руки, плеча, когда с тяжелым дыханием впивался глазами в кутерьму ее круглых коленок, тогда он сомневался в справедливости теории великого французского писателя: ему казалось, что его чувство началось прямо с конца, с того места, где влюбленный оказывается перед выбором: либо соединится с дорогим предметом, либо – в омут головой.

Самое ужасное – он не понимал, как относится к его любви Света Дорошевич. В конечном счете все зависело от этого. Если, позволяя ласкать и целовать себя, бегая к нему на свидания, она лишь забавляется с ним, упражняется в любовной науке, как с очередным временным ухажером – думать так у Миши были основания, – то он надеялся переломить себя, уйти, вырвать ее из сердца, излечиться способами, которые тоже во множестве предлагались в романах. Если же – великий боже! – она испытывает к нему то же, что и он к ней, тогда следовало йредпринимать какие– то быстрые и решительные шаги.

Никогда бы Миша Кремнев не поверил, что любовная горячка, эта сладкая болезнь, приносит мучения несравнимые ни с какой ранее им изведанной болью. Любовь к Светке Дорошевич повергла его в одиночество, какое испытывает человек, может быть, только перед лицом небытия. Родители, друзья стали ему чужими, скучными, порой ненавистными людьми. Обычные житейские соблазны – музыка, одежда, вкусная еда, чудесные книги, – стоили ровно столько, сколько стоит желтый песок в пустыне.

Сосущая сердце пиявка не отпускала свои мелкие острые зубки ни на секунду, мешала сосредоточиться на чем–то одном, хотя бы и на Светке, а иной раз кусала с такой силой, что он вскрикивал, стонал и просыпался посреди ночи.

Перед Светкой он бодрился, шутил с ней, наигрывая роль современного хиппового мальчика, для которого нет тайн в отношениях между мужчиной и женщиной. Интуиция подсказывала ему, что так и надо держаться, что это единственный путь к успеху. Подай ему Светка какой–нибудь добрый знак, он изменился бы в мгновение ока: затих, воспарил, успокоился и упал бы на колени – в грязь ли, в лужу, на твердый асфальт – там, где настиг бы его этот знак. Хороша ли она, умна ли, добра ли, порядочна ли – эти вопросы совсем не занимали его ум. Зато про себя он отлично понял то, что раньше жило в нем, как невероятное смутное предположение. Сам он был туп, неостроумен, некрасив – особенно с этими прыщами, – не умел правильно двигаться, ходил как–то боком. Была у него, конечно, надежда, что если бы Света подождала год–другой, потерпела, он сумел бы исправить все свои недостатки, поумнел бы, похорошел и, возможно, добился славы. И еще рост – вот что почему–то особенно его бесило. Эти проклятые метр семьдесят, по нынешним временам курам же на смех, рост приличный единственно для занятий наукой. На танцах с такими сантиметрами делать особенно нечего, потому что вряд ли выглядишь себе партнершу из–за спин настоящих высоких парней с каучуковыми бицепсами.

Чудное виденье – Светка Дорошевич возникла внезапно из зелени улицы, и запестрили ее бегущие ножки, замелькали белые крылья рук, поплыло на Мишу смеющееся, сияющее солнечными бликами чернобровое, круглое, удивленное лицо.

– Противный Эрнст Львович хотел силой удержать, – стала оправдываться Светка. – Все они у нас в ателье ненормальные – на минутку не отлучись. То ли дело в институте, где Егорка работает. Там свободно, хоть на неделю отпрашивайся – никто слова не скажет.

– Кто это Егорка?

– Егор Карнаухов. Ты что, не помнишь? Лопоухий такой. В нашем классе учился.

Фамилия прозвучала знакомо, но Егора вспомнить он не смог – еще один повод для ночных фантазий.

Они вбежали в полупустой зал и плюхнулись па первые попавшиеся места. На экране мелькали кадры кинохроники.

– Скучища, – сказал Миша. – Нет бы «Фитиль» показать.

– Жарко, – ответила запыхавшаяся Светка, – жарко и душно. Ух! Не хватай меня, у тебя руки сырые и противные. Ух!

Влюбленный Кремнев, узнав, что у него сырые руки, надолго замкнулся, с мнимым вниманием изучал мелькавшие на экране однообразные картинки. Он тайком пощупал свои ладони, конечно, они были сухими. Все ясно. Никогда девушка, если она любит, не скажет своему парню: «Отстань, у тебя сырые руки!», во всяком случае не скажет таким тоном, убийственно безразличным и даже злорадным, как обращаются в очереди: «Не стойте, вам не хватит».

За спиной у них разместилась стайка школьников, девочки и мальчики, человек семь. Шум, который они производили, запросто перекрывал кинозвук. Начался фильм–сказка о золотом путешествии «Синдбада–море– хода».

«Бессмысленная жизнь, – ерзая, тосковал Михаил, – до чего же она бессмысленная. Ну с какой стати эта девушка вдруг захватила такую власть надо мной? Кто дал ей эту власть? Кто меня поработил? Мокрые руки, подумаешь! Встать и уйти. Немедленно встать и уйти насовсем. Мне не повезло, она меня не любит. А если бы любила, какая разница? Что бы изменилось? Она бы сама искала со мной встреч. Вот упоительное счастье, она, а не я. Как заставить ее полюбить? Вот белеет ее рука, ее профиль, вот она дышит рядом, живая, теплая. В ее головке бродят какие–то мысли, представления. Какие? Неужели она всерьез увлечена этой чепухой на экране? Не оглянется, как будто я не существую».

Появление на экране полуголой туземки вызвало среди школьников взрыв восторга. Раздались оценивающие реплики, смешки и придушенное странное взвизгивание.

– Тише, – оглянулась Света, – тише, пожалуйста, детки!

Сзади притихли, затем в полной тишине прозвучал смелый мальчишеский голос:

– Приходи вечером в парк, рыжая, увидишь, какие мы детки.

Детки оказались повзрослевшими до поры. Миша обернулся, вгляделся. Навстречу ему сверкнуло много нахальных, любопытных глаз, белыми наклейками сияли полоски зубов.

Света дернула его за рукав, погладила руку, легонько ущипнула.

– Не обращай внимания, милый.

Он сжал ее пальцы, стиснул их, мял, ощущал сладостное ответное пожатие. Ее щека была рядом. А позади расселся этот зоопарк. Не повезло, опять не повезло. И тут не повезло.

– Светочка, – шепнул или хрюкнул он, – ты меня любишь?

Светка Дорошевич отстранилась от него.

– Чего?

– Нет, я так. Шутка.

Она поцеловала его бегло в ухо, отняла руку.

– Смотри, смотри. Какая страшила!

Огромная деревянная баба ожила на экране и повела себя хулигански. Отчаянно задвигала бревнами рук, придушила одного морехода, собиралась и Синдбаду показать, почем фунт лиха, но, оступившись, свалилась в океан.

Бравые школьники на заднем ряду задыхались от смеха. Тот же голос, который пригласил Свету в парк, объявил:

– Очумела деревяшка. Пускай прохладится. А все – водка проклятая.

Голос выговаривал очень смешно, с мудрым сочувствием и заботой, скорее всего подражая кому–то из учителей. Ряда за три впереди забился в плаче малыш. Поднялся рослый мужчина и под мышкой вынес бьющегося ребенка из зала. Голос прокомментировал и это событие.

Миша обернулся и спросил:

– Ты заткнешься или нет?

Голос взвился;

– Слышу речь не мальчика, а мужа. Рыжая, тебе повезло, с психом связалась.

Такого нахальства Михаил не имел права спускать в присутствии дамы. Уличный закон требовал, чтобы он начал действовать. Миша встал и влепил пощечину ближайшему из мальчишек. Хлестким щелчком прозвучала пощечина.

– Кто еще желает? – Уже в это мгновение он покраснел. от жгучего стыда.

Тишина. Светка сильным рывком усадила его на место. Багровый, страдающий от убожества ситуации, он прислушивался к тишине за спиной. Мертвая тишина. А на экране безумствовал злой маг, по селектору управляя демонами тьмы. «Сейчас трахнут мне по черепушке какой–нибудь железкой», – подумал Миша, стараясь усесться боком, чтобы по возможности успеть уклониться от удара. Однако невидимый в темноте противник решил продолжить дуэль на интеллектуальном уровне. После долгого перерыва прежний дерзкий голос громко заметил:

– Наш отечественный идиот, ребятки, ни в чем не уступит американскому.

Хохот школьников заглушил вопли обезумевшей туземки на экране. Мишка катастрофически проигрывал эту партию на глазах у возлюбленной. Он сел в лужу, Света Дорошевич не оставила его в ней, вызволила:

– Мальчик, – весело сказала она, полуобернувшись, – я тебя узнала, ты живешь в нашем доме. Если ты не угомонишься, я вечером забегу к твоим родителям, и они опять тебя выпорют. Только ты не визжи так громко, как в прошлый раз. Помнишь, в субботу, мальчик?

Это был по меньшей мере нокаут. Сзади тоненько пискнула, подавилась смехом какая–то девочка, и наступило благоговейное молчание. Миша представил себя на месте тихого мальчишки, который, возможно, тоже был влюблен и выпендривался перед своей зазнобой, и пожалел его. Наврала Светка или нет – не имело значения. Оправдываться герою перед товарищами будет трудно, ох как трудно. Он получил хороший предметный урок, воочию убедился в беспомощности мужской лихости перед женским коварством. Когда тебя в тридцать лет лупят ремнем любящие родители – это полбеды: когда ты визжишь при этом поросенком, выражая протест против устаревшей формы воспитания – тоже полбеды; но когда о том и о другом узнает твоя компания, твой родной школьный коллектив, где ты олицетворяешь собой безупречную мужскую честь, доблесть и бесстрашие, – это, товарищи, великая беда. Сидит в темноте оклеветанный мальчишка, и сухие рыдания обиды начинают сотрясать его победительную грудь, кажется ему, что нет с ним больше друзей, с напряжением ждет он, когда вспыхнет свет и множество зрителей оглянется с любопытством: кого это тут порют по субботам. И уйти он не можег, потому что не привык капитулировать, а привык с улыбкой смотреть, как капает из порезанного пальца кровь. А рядом затаилась, не зная, как себя вести, дама его сердца.

Киношный Синдбад тем часом перегнул палку своей судьбы и оказался близок к мученической гибели. То же самое и с туземкой, которая судьбу не испытывала, да попутал ее грех – втюрилась по уши в авантюриста и искателя приключений, и теперь должна была разделить его участь и пропасть ни за понюх табаку. Свирепый кентавр метался по сталактитовым пещерам в поисках жертв, а кроме Синдбада со спутниками терзать ему было некого, голодному зверюге.

– Мне страшно, – сказала Света Дорошевич и прижалась к Мишке.

– Не бойся, – он не упустил момент чмокнуть девушку в щеку. – Это сказка. Это же сказка.

– Безобразие! – заорал сзади знакомый воскресший голос. – Они целуются на глазах у детей. Это же публичный разврат. Милиция!

Нет, напрасно пожалел Михаил мальчишку, ему бы впору себя жалеть. Быстро оклемался вундеркинд и крепко отомстил. Ничего особенного не было в слове «разврат», вполне литературное слово, но Мишу будто грязью со спины окатили. Он заворочался медведем, вставая, много сил пришлось потратить Светке, чтобы его утихомирить.

– Не надо, милый, ну не надо! – умоляла она.

– Ладно, – сладко остывал Михаил, – зажгут свет, я их возьму на заметку. Я их!..

Веселые ребята не стали ждать, пока их возьмут на заметку: застучали стулья, зашаркали ноги, – детишки потопали к выходу. Михаил, бесясь, услышал напоследок длинное глумливое рассуждение о том, что не* возможно смотреть детям хороший фильм, когда некоторые дебилы являются в кинотеатр с единственной целью – полизаться.

Света Дорошевич захлебывалась от восторга. Синдбад безжалостно прокалывал кентавра кинжалом. Добро торжествовало. Туземка была не против приголубить удачливого морехода.

– Тебе правда смешно? – недоверчиво спросил Миша.

– Очень смешно.

– А мне не смешно.

– Почему?

– Мерзавцы. Юные хулиганы. Сейчас они так, а подрастут – финка появится. Тогда с ними так просто не справишься. Вот откуда вырастает всякая мразь.

– Не занудствуй!

– Как?

– Не занудствуй, милый!

Холод, равнодушие, ледяное презрение. Когда это кончится, когда? Что он ей – игрушка, кораблик с парусами, куда дунешь – туда поплыл. Скоро переполнится чаша его терпения. Он сказал:

– Нет, Света, это не ерунда, не повод для смеха. Хамство обязательно перерастает в подлость, а подлость – в преступление, пускай это преступление тайное, не совершенное, тем оно страшнее. Несовершенные преступления – это почва, на которой произрастают все язвы человечества.

– Я тебя боюсь, – сказала Света, – проводи меня быстрее к мамочке.

Подталкиваемые с боков выходящими зрителями, они выбрались на улицу. Михаил завелся, почувствовав тему для спора. В институте, в общежитии они спорили по любому поводу, им нравился сам процесс спора. Миша был далеко не лучший спорщик, ему не хватало умения высказывать свои мысли коротко. От отца он перенял спокойную манеру обоснованных мотивированных рассуждений. В общежитии на долгие разговоры не хватало времени. Там дискуссии обыкновенно велись репликами. Уж очень надо было быть оригинальным, чтобы тебя одного слушали больше двух минут подряд. Мишу обычно ядовито обрывали на середине фразы. Это его раздражало. Но парировать реплику мгновенно, точно и остроумно он не умел. Он горячился: «Глупо! То, что вы говорите, глупо!» Ему кричали: «Докажи, почему глупо!» Он начинал доказывать, торопясь, на первом же нечетком зигзаге его сбивали остротой бойкие говоруны, и он в растерянности умолкал, продолжая по инерции мямлить: «Глупо, *глупо».

С отцом приятно было спорить. Сначала излагал' свою точку зрения Юрий Андреевич: подробно, основательно, потом высказывался Михаил, также основательно, не оглядываясь на часы, не опасаясь подвоха. В такой манере течение. мысли, пусть неверной, но продолжительной, цепь рассуждений доставляли истинное наслаждение, завораживали и вселяли уверенность в силу и цепкость собственного ума.

– Нет, ты выслушай, Света. Почему ты смеешься вместе с этими подонками? Почему? Одобрение для них, как вода для сорняка. Сорняк неприхотлив. Десять раз обойдет его стороной дождик – ничего, достаточно нескольких капель влаги, случайной, и сорняк буйно потянется к небу, давя вокруг себя полезные, но более прихотливые растения. С этими мальчиками – то же самое. Десять раз они встретят отпор своему хамству – ничего, стерпят. Зато один раз кому–то понравилось, кто–то одобрил, оценил их мнимые достоинства, все – победа, торжество, признание! Тем самым, Света, ты оказала им плохую услугу. Ты, сама не сознавая, явилась тем спасительным дождиком, который удобрил и укрепил их стремление к разгулу, создал иллюзию вседозволенности хамства.

Света Дорошевич холодно смерила его с ног до головы, потрогала быстрой ручкой его лоб.

– Господи, с кем я связалась. Да сколько тебе лет? А выглядишь ты, мой друг, таким упоительно молодым.

– При чем тут возраст?

– Мне скучно, милый. Я хочу домой.

– Разве мы не пойдем в парк?

– Нет, не пойдем.

– Почему?

– В парке ты замучаешь меня до смерти прописными истинами. Я потеряю голову и натворю глупостей.

– Каких глупостей?

– Отдамся чувственному порыву. А куда мы денем ребенка?

– Да, – сказал Миша Кремнев, – это финиш. Ты что, издеваешься надо мной?! Ты что, думаешь, я придурок? Светка!.. Оставь свои дикие шутки, оставь. Зачем ты так? Тебе это не идет. Ты не такая.

– Такая. Именно такая, милый. Я не боюсь слов, не боюсь смеха и двусмысленностей и не падаю в обморок, когда вижу, как резвятся взбалмошные дети… Что касается благополучных папенькиных сынков, которые кичатся своей нравственностью и своим умом, суют их под нос бедным девушкам, как паспорт, – с такими мне не по пути. Заруби себе на носу, милый! Не! – по! – пу! – ти!

Михаил оторопел и не успел удержать ее. Светка крутнулась на каблучках и припустила вдоль газона. Не бежать же за ней? Он побежал. Он догнал ее.

– Скажи, что с тобой, Светка? Что я тебе сделал?!

Бледный, с вытаращенными глазами, с выражением лица одновременно решительным и жалким, он не вызвал у Светки сочувствия.

– Отпусти! С ума сошел? Больно же. Отстань от меня, Мишка! Ты мне надоел своими лекциями и нытьем. Ты меня любишь? – передразнила она, высовывая язык. – Обожаю! Отстань, я иду домой.

– Света, прости меня!

– Вот, пожалуйста. Где твоя гордость, дружок? Хочешь хороший совет? Никогда не унижайся перед девчонками, не проси прощенья. Понял? Будь мужествен и смел. Я понимаю, тебе нечем гордиться, а ты делай вид, будто есть чем.

– У меня нет гордости, Светлана. Была раньше, а теперь нет.

– Где же она?

Они стояли на центральной улице, мимо уже начиналось вечернее шествие. Люди спешили с работы. Длинный пестрый поток возглавляла молодежь, та, которая собирается у проходной за десять – пятнадцать минут до конца смены и по звонку вываливается из дверей, чуть не затаптывая вахтеров.

– Отойдем в сторону, – попросил Мишка, – посидим минутку. Одну минутку!

Света нехотя кивнула. Отошли, сели на лавочку в глубине сквера.

– Ну, чего тебе?

– Света, как же так. Позавчера мы гуляли до полуночи. Ты была такая нежная и… ты говорила мне… разве не помнишь? Я потом не спал до утра. Я думал… неужели так все плохо теперь?

– Неужели ты не понимаешь – я хочу домой.

– И мы больше не встретимся?

– Встретимся, встретимся.

– И мне можно поцеловать тебя?

– Господи, ну и подарок. Да целуй, сколько влезет. Ну, целуй!

Светка смежила веки и подставила ему щеку. Михаил застыл, пораженный. Ее лицо с опущенными ресницами таинственно переменилось: куда–то исчезли резкость линий, задор, пламя, словно жизнь на мгновение покинула это лицо, – строгая, спокойная дорожка бровей и вторая – потоньше – ресниц отсекли, скрыли то, что, собственно, было Светланой; так занавес в театре отсекает от зрителя чудо спектакля. Это минутное исчезновение живой души и ощущение, что она здесь, близко, схоронилась за шторками ресниц (мучительно непонятно, как столько энергии, страсти и блеска могло схорониться за узенькой полоской), – это приоткрывшееся ему волшебство стеснило его дыхание. Прижимаясь губами к ее нежно горячей щеке, Мишка замычал, застонал теленком: «мм–ы–ы!»

– Какой буйный темперамент, – оценила Света Дорошевич, отталкивая его. – Откуда что берется… Ну, надеюсь, теперь я могу бежать к мамочке?

На самом деле ей было лень вставать. Раздражение ее улеглось, да и было ли оно. Они удачно расположились за кустами сирени. Улица, затопленная толпой, совсем рядом, как на ладони, а их самих увидеть можно было только из верхних окон дома. Кто станет глазеть в окна в этот час, когда хозяйки хлопочут у кухонных плит и вернувшиеся с работы устало плещутся у умывальников.

– Миша, а ты чего, правда в меня влюбился?

– Да, – признался Кремнев, – это правда.

Какой–то бесенок все–таки подталкивал Светку под локоть.

– Печальное дельце, – сказала она. – У меня есть уже один жених. А просто так не по закону с тобой встречаться я не могу. Это аморально.

– Какой жених?

– Хороший человек, веселый и толстый. Его зовут Эрнст Львович. Я тебя с ним скоро познакомлю.

– Ты с ним вчера каталась на такси?

– Мы ездили купаться на озеро. А ты откуда знаешь? Какой ты, однако, проныра.

– Весь город об этом судачит. Он же женатый, полон дом детей.

– Да, он женат, и у него пятеро детей. Верно. Зато он не читает девушке нотаций. Хочу поговорить с тобой, как с другом, Мишенька… Да, он старше меня, у него дети, которых он бросит ради меня. Все меня осудят… И не люблю я его ни капельки. Что ты мне посоветуешь, Миша. Идти за него замуж или нет? Вопрос не простой, подумай.

– Иди. Чего тут спрашивать.

– Вот девушка так и рассуждает. Выйди она замуж, – а ей пора, ох пора! – выйди за какого–нибудь папенького сыночка вроде тебя – и что? Стирай ему грязные носки, готовь котлеты и в награду выслушивай, какой он умный и гениальный. Потом родится ребеночек… Начнутся пеленки, детский садик, болезни. А если девушка еще хочет потанцевать, посмеяться и погулять? Если у ней томление в крови и радужные планы? Теперь второй вариант – Эрнст Львович. Девушка ликует и плачет от счастья. Никаких забот, ужины только в ресторане, тряпок любых – вагон, деньжищ – три сберкнижки, при желании – дача на Черном море… Допустим, мне надоедает конфетная действительность. В одно прекрасное утро я просыпаюсь и с приятной улыбкой говорю, – смотри, Миша, – говорю: «Любимый Эрнст. Так как ты не скульптор, а портной, то жизнь с тобой стала для меня духовно невыносимый. Поцелуй девочку крепко последний разочек и помоги ей собрать чемоданы. Адью! Я возвращаюсь к маме, богатая и очень молодая…» Ну как?

– Ты все это несерьезно!

– Осуждаешь?

Миша не мог ее осуждать сейчас, он мог ее не понимать, злиться на нее, безумствовать, но не осуждать. Осуждение предполагает самоуважение, а он себя презирал. Он сказал:

– Не верю. Это называется – бесстыдная торговля своим телом. Ты на это не способна.

– Миша, опять!

– Ты сама спросила у меня совета. Я тебе его дал.

– Какой?

– Не бросай меня, и мы будем счастливы вдвоем. Я сам постираю носки и пеленки.

– Правда?

– Честное слово!

– Ну, тогда ладно. Тогда подумаю.

Светка хотела еще что–то сказать возлюбленному, как–то его подбодрить, но увидела необычайную картину и ахнула.

– Что? – Мишка проследил за направлением ее взгляда. По опустевшему тротуару шли двое: впереди

понурый, с нелепо дергающейся головой молодой мужчина, а позади милицейский сержант.

– Ну и что, – удивился Мишка, – чего ты испугалась? Поймали какого–то алкаша. Сейчас будут его протрезвлять. Очень гуманно.

– Какого алкаша, дурак. Это Вика Карнаухов, брат Егора. Старший.

Света кошкой сиганула на тротуар, милиционер загородил от нее арестованного.

– Вика, Вика! За что тебя забрали?

Мужчина поднял голову, усилием воли укрепил покачивающуюся шею. Он узнал Свету Дорошевич, лицо его выразило разочарование и смущение.

– А, Света, здравствуй. По ошибке забрали, не волнуйся. С кем–то спутали. Не говори никому, ладно!

– Отойдите, девушка, – приказал сержант, нервно дернув рукой. – Отойдите, а то и вас по ошибке заберу.

– Отпустите его, товарищ милиционер. Я его знаю – он настройщик музыкальных инструментов.

– Настройщик? Поглядим, какие инструменты он настраивает. И почем берет.

– Как вы смеете!

– А вы мне девушка не грубите, не надо. Как бы ответить не пришлось. Здесь вам не танцплощадка.

Викентий, безучастно прислушивающийся к разговору, повернулся и быстрыми шагами пошел прочь.

– Эй–эй! – крикнул сержант и поспешил за ним. Михаил удержал готовую идти с ними Свету Дорошевич.

– Люди смотрят, Света. Не шуми.

– Люди! – розовое лицо ее пылало искренним возмущением. – Человека на расстрел повели – тебе нипочем! Вот ты какой оказывается, со всеми своими правильными словами. Трус! Репутацию боишься замарать, чистенький мальчик. А я не боюсь, пусти! Пусти.

Михаил крепко держал разъяренную, извивающуюся у него в руках девушку. Она пинала его локтями и коленками, попыталась укусить за палец.

– Пусти, слышишь! Пусти меня, трус. Ненавижу, Викентий бесплатно починил мне пианино. Пусти! Ах, ты мне синяки делать?

Мишка все вытерпел, отпустил ее, когда милиционер и Викентий скрылись за поворотом.

Две женщины и пацаненок в трусах остановились неподалеку и глазели.

– Что ж ты ее мучаешь, ирод? – сказала одна из женщин. – Она, чай, не кукла тебе.

Отпущенная Света Дорошевич пронзила его ненавидящим взглядом, замахнулась, но остановила свою бешеную руку на полпути.

Руку эту, приготовленную для удара, она положила себе на плечо, а другую руку положила на другое плечо и спокойно сообщила, что он сломал ей, видимо, много позвонков и все ребра.

– Ты очень сильный, Миша, – сказала она. – И за это я тебя уважаю.

Повернулась и, гордо вскинув подбородок, пошла к своему дому. Он глядел ей вслед, покачиваясь из стороны в сторону. Обе прохожие женщины, робея, обошли его кругом, точно придорожный столб, на котором они ожидали увидеть объявления. Света Дорошевич не оглянулась.

Только что Карнаухов вернулся с работы, не успел еще приласкать разбушевавшегося от счастья встречи с хозяином пса Балкана, как позвонил капитан Голобо–родько. Они были знакомы, как обычно знакомы два старожила с маленьком городе: здоровались издале

ка и много понаслышке знали друг о друге. Не более того.

– Николай Егорович, – в трубке голос капитана звучал проникновенно, как голос диктора в передаче «Закон есть закон-», – ты не волнуйся, понимаешь ли, есть неприятное известие («Одно к одному», – успел подумать Карнаухов). Тут твоего сынка старшего мы задержали, понимаешь ли. Аккурат, как говорится, до выяснения.

– Пьяный, что ли, напился?

– Зачем пьяный, если бы пьяный. А то ведь трезвый, понимаешь ли, как стекло. Но, однако, задержали.

– Товарищ капитан, не томи! В чем там дело?

Карнаухов почти не взволновался: слишком не вязалось это с его старшим сыном Викентием. Егор – другое дело. Тот был вспыльчив, как уголек, мог при случае влипнуть в какую–нибудь историю, пошебур– шить. Очень мог, а Викентий не мог – пороху нехва* тит. Он и пьяный не напивался, это уж так, к слову пришлось.

– Не телефонный вовсе разговор, Николай Егорович. Вы бы заглянули к нам. Не ко мне лично, а в следственный отдел. Но я там буду, как же… Мне самому, понимаешь ли, любопытно, в чем дело.

Карнаухов вскипел.

– Так вы из любопытства теперь людей хватаете? Или как?

– Погоди, товарищ Карнаухов, не горячись. Ошибка если вышла – мы извинимся, как же иначе. Бывают у нас ошибки – извиняемся иногда. Поверишь ли, нет, и стружку с нас самих тоже сымают. Живая работа у нас, очень живая и щекотливая. Всяко бывает, скрывать от тебя не стану. С людьми работа. Иногда думаешь жулик, а он, этот жулик, честнейший человек, только что без крыльев – а так вполне ангел. Но чаще почему–то наоборот. Снаружи ангел, а внутри, понимаешь ли, грязь, как в конюшне у нерадивого хозяина.

Карнаухов, одурманенный доверительной речью капитана, спохватился: