Текст книги "Привет, Афиноген"

Автор книги: Анатолий Афанасьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 31 страниц)

11

Наташе Гаровой позвонила подруга Света Дорошевич, которая весь последний школьный год уговаривала Наташу ехать вместе в Москву в театральный институт, где у них будет шанс встретить живого артиста Василия Ланового. Теперь Светка восьмой месяц работала в лучшем и единственном федулинском ателье «Ариадна» и была довольна судьбой. Больше ни о каком институте она не помышляла. Закройщик Эрнст Львович, с первых дней не обходивший вниманием смешливую Светку, проводил с ней долгие беседы о

вдохновенном и благородном призвании портнихи, о редкостном таланте чувствовать линию и прочих умопомрачительных вещах. Эти беседы действовали на Светку, как наркотические уколы. Приходила в себя она только тогда, когда чувствовала на своей юной коленке хитрую руку пожилого закройщика.

– Что вы, Эрнст Львович! – вспыхивала она. – Я такая еще невинная.

Эрнст Львович искренне обижался, сопел и отходил, потирая ладонью влажную лысину. Ему было сорок пять лет, он был толст, подобно Санчо Пансе, и понимал действительность сложно, как карнавальное шествие распаленных греховными желаниями женщин. Эрнст Львович неоднократно бросал свою жену и пятерых детей, будущих закройщиков, но каждый раз возвращался с повинной и бывал помилован. Жена его, татарка, обожала смотреть на его многодумное лицо, более подходящее какому–нибудь древнему философу или библейскому пророку, и жадно таяла от прикосновения его пухлых сильных искусных рук. По ателье Эрнст Львович частенько, распарившись, расхаживал в шелковой майке, давая возможность заказчикам любоваться своими круглыми плечами, поросшими сплошь рыжим пухом.

– Наталка, – сказала Света в телефонную трубку, – Эрнст Львович сделал мне предложение.

– Какое?

– Глупая ты, Талка, господи, он же мужчина, красивый и толстый, а я женщина. Он хочет осчастливить меня законным браком.

– У него же есть жена.

– Ничего не значит.

Наташе невесело было продолжать треп, но она не позволяла себе расслабиться.

– Если не значит, то соглашайся.

– Он жирный и потный.

– Ничего не значит.

Светка немного посмеялась, потом строжайше повелела:

– Натали, собирайся и иди ко мне.

– Зачем?

– Зачем, зачем. Посидим, поохаем. Зачем еще.

– Говори правду.

– Ну, мальчишки придут кое–какие. Ты их знаешь. Егорка Карнаухов. Может, еще великий физик Мишка Кремнев. Помнишь, он в параллельном классе учился? Ушастый такой и малость придурошный. Ну, возможно, Эрнст Львович заглянет для представительства.

– Эрнст Львович? Ты что, Светка, серьезно, что ли?

– Милая Натали, тебе хорошо жить с твоими данными, а мне пора подумать о своем устройстве. Девушке уже восемнадцать стукнуло.

– Я сейчас приду.

Наташа повесила трубку и посмотрела на мать. Анна Петровна со вниманием выслушала весь разговор.

– Какой еще Эрнст Львович? – спросила она. – Дочка, ты в своем уме?

– Я в своем, а Светка не в своем. Я приму меры. Она у меня запляшет.

– Ас Геной вы сегодня разве не встречаетесь?

Наташа напружинилась, уперев руки в колени. Очень редко мать произносила это имя, очень редко и с непонятным выражением, выводившим Наташу из себя. Сейчас Анна Петровна спросила спокойно, как о человеке давно и хорошо знакомом. Это было что–то новое.

– Ты хочешь вызвать меня на откровенность, – тон у Наташи был подозрительным, – почему? Тебе же не нравится Афиноген. Он кажется тебе чудовищем, мамочка. Он и мне иногда кажется чудовищем, но без него я не могу, не могу! – Слезы подступили к Наташиным глазам, и голос осел. – Он околдовал меня, мамочка, опоил какой–то сладкой отравой. И я не хочу выздоравливать.

Анна Петровна уже заботливо обнимала, утешала дочку.

– Доченька, доченька, – шептала Анна Петровна. – Все это пройдет, вот увидишь. Это не любовь, ты же сама понимаешь. Любовь делает человека счастливым, а ты исхудала и часто плачешь. Это пройдет, увидишь.

– Я не хочу, чтобы проходило!

Наташины глаза вспыхнули неожиданным гневом.

– До чего он тебя довел, дочка, – обомлела Анна Петровна. – Да пусть он лучше околеет, такой злодей!

– Нет! – крикнула Наташа. – Не говори так.

У Светки в комнате на кушетке листал журналы мод Егорка Карнаухов. Наташа встрепала его волосы.

– Отстань! – сказал Егор. – Кто я тебе, котенок, да?

В классе Егор носил кличку «пришелец». Так его прозвали за склонность к фантастической литературе и постоянную мрачность, точно он маялся хронической зубной болью. Зубы у Егора не болели, и смеяться он умел не хуже других, но считал смех признаком легкомыслия и малой осведомленности. В младших классах девочки обожали щекотать Егора. Он долго с достоинством терпел щекотку и щипки, беззлобно отмахиваясь, но в конце концов не выдерживал и начинал хохотать. Тут уж было на что поглядеть, потому что хохотал Егор так же долго, как перед этим терпел. Никто не мог его остановить, и частенько учитель так и выпроваживал его – хохочущего, в слезах и красных пятнах – из класса. «Пришельца» повели на луну отправлять!» – всегда острил кто–нибудь вдогонку. Но то было в младших классах, давно, хотя Наташа помнила.

– Давай его пощекочем? – предложила она Светке.

– Кому–то сейчас пощекочу, – хмуро предостерег Егор, – три года будет чесаться.

Но Светка уже в нетерпении заходила со спины, а Наташа с лукавым лицом приплясывала перед ним, выделывая руками затейливые пассы.

– Да вы что? – испугался Егор, вжался в кушетку. – Кричать буду. Мама!

От позора и унижения спас Егора приход Эрнста Львовича, который явился с букетом гвоздик в одной руке и с бутылкой шампанского в другой. Закройщик был одет в строгий серый костюм, шея повязана пестрым галстуком, лысина серебрилась капельками пота. Увидев, что Света не одна, Эрнст Львович замешкался на пороге. Наташа прыснула, Егор крякнул с облегчением, потянулся и включил магнитофон. В комнате зарокотал хрип битлов.

– Проходите, гражданин, – пригласил Егор гостя, выступая в роли хозяина, – не стесняйтесь. Тут все запросто. Сейчас вас будут щекотать и тискать, Вы, наверное, к Павлу Всеволодовичу?

– Нет, – обескураженный Эрнст Львович пугливо озирался. – Я, собственно, к Светлане Павловне.

– И шампанское для нее?

– Разумеется… для всех,

– Давай стаканы, мать, – распорядился Егор, чувствуя себя теперь в полной безопасности, – тяпнем шипучки.

Света не спешила на помощь жениху, наслаждалась смущением своего прямого начальства, но наконец как бы спохватилась, цыкнула на распоясавшегося Карнаухова и усадила почетного пожилого гостя в удобное мягкое кресло.

– Знакомьтесь, Эрнст Львович. Это – Наташа, Егор – мои бывшие одноклассники.

Эрнст Львович извлек из недр пиджака огромный розовый платок и аккуратно, как полотенцем, протер лицо.

Наташа еле сдерживалась от смеха, уже клокочущего в груди. «Вот бы сюда Афиногена!» – подумала она, и смех сам собой истаял, сгорел.

Битый час они распивали шампанское. Девочки, две голубки, обнявшись, ворковали на Светкиной кровати, а мужчины беседовали о политике.

– Не говорите мне этого, – смягчая некоторые твердые согласные, вещал Энрст Львович, – Картер – хитрая пестия и к тому же масон. Не так все просто, юноша. Они опомнятся, но путет позтно. Помяните мое слово… Шутки с ятерным оружием не прохотят. Можно, к примеру, перешить пальто, а ятерную поеголовку в сопло не вернешь, нет. Только отин раз кто–то нажмет кнопку. И я не уверен, что это путет Картер.

Егор упивался разговором.

– Кто бы ни был, какая, в сущности, разница. Заряженное ружье должно выстрелить, и оно выстрелит. Кнопку нажмет не отдельный человек в отдельном кабинете, а политическая ситуация, которая рано или поздно станет благоприятной для ядерного удара.

– Вы пораженец, Егор Николаевич. По–вашему, нато ситеть сложа ручки и жтать неизпежного? Нет, Егор. Прогрессивная мысль не топустит войны.

Эрнст Львович победно взглянул на ученицу по портновскому ремеслу и вторично промокнул череп.

– Егорка нарочно заводит, – вступилась Светка, – он же спорщик. Вы ему не верьте, Эрнст Львович. Все путет по–вашему.

– Не вякай ты, цветок душистых прерий, – по– свойски урезонил ее Егор Карнаухов. – Помолчи, когда два джигита беседуют.

Шокированный Эрнст Львович зарделся и отхлебнул шампанского. В этой компании он не чувствовал себя уверенно и ежесекундно ожидал подвоха. Чего ему действительно хотелось, так это остаться наедине со Светкой и, возможно, предаться блаженству невинных объятий. На большее он не рассчитывал. Последняя безнадежная любовь печально кружила его суровую душу. Хохотушка Светка, ее бездонные украинские очи, добродушный и озорной нрав, изящные движенья легких рук сводили его с ума.

– Скоро родители пожалуют, – ни к кому не обращаясь, сообщила Света.

Эрнст Львович, однако, принял намек в свой адрес, рванулся куда–то, но тут же, застыдившись собственной несолидности, опустился опять в кресло.

– Искупаться бы, – скучающе помечтал Егор, недовольный, что прервали их политический диспут, в котором он скоро одолел бы несмышленого пузана.

Многие жители Федулинска, а особенно молодежь, в выходные дни выезжали отдыхать на чистое и глубокое лесное озеро, расположенное в пятнадцати километрах от города. Туда по субботам и воскресеньям ходили рейсовые заводские автобусы.

– Искупаться! – обрадовалась Света. – Поедем на Утиное? Ах, как здорово! Там сейчас народу нет никого. Вода теплая.

– На чем ты поедешь? – охладила подругу Наташа. – Опомнись!

– Эрнст Львович отвезет нас на такси. Правда, Эрнст Львович? Вам ведь хочется со мной искупаться? Мы будем играть в нырялки–догонялки. Я дам вам свою шапочку.

Юная кокетка с азартом подергивала впервые натянутую ею струну власти над мужчиной. Эрнст Львович закашлялся, беспомощно завертел головой, забасил, как испорченная пластинка:

– Конечно, почему же не искупаться. Летом только и купаться. Хорошо летом купаться…

Света, ликуя, утащила подругу в другую комнату примерять купальники. Мужчины остались одни.

– Допьем? – кивнул на шампанское Егор. Опыт» ный закройщик понял: ждать помощи он может лишь от этого белобрысого и дерзкого мальчишки.

– Видите ли, Егор Николаевич, – заговорил он, наступая на горло самолюбию, – меня в этом меро» приятии смущает отно опстоятельство. Я довольно хорошо известен в городе… Увитев меня в опществе твух прелестных тевиц, знакомые могут неверно истолковать… Хотя…

– Ханжество, – с презрением перебил Карнаухов, – позорно слушать.

– Вы так считаете?

«Все равно, – подумал Эрнст Львович с неожиданной отвагой. – Если Светлана согласится, уйду от жены. Давно пора решиться на этот шаг. Сколько можно терпеть! Да, все зависит от Светланы. Я ей нынче же объясню еще раз. И буду настаивать».

Их проезд на такси по федулинским улицам получился триумфальным. Народ густо двигался со службы, домохозяйки делали последние покупки к ужину, дети резвились повсюду, как стайки птиц. Был час пик. Латунный череп и медальное лицо Эрнста Львовича в глубине салона и сияющие по бокам две девичьи мордочки многих заставили остановиться. Мужчины понимающе ухмылялись, тень зависти сгоняла усталость с их лиц; домохозяйки с полными сумками суровели, а самые морально устойчивые выкрикивали вдогонку обидные слова. Детишки подхватывали эти слова хором и долго бежали следом за медленно ползущей машиной. Как ни склонял почти до сиденья свои могучие плечи Эрнст Львович, его, конечно, узнавали. Главная неприятность случилась на выезде из города. Эрнст Львович уже собирался облегченно вздохнуть, как – о, ужас! – дорогу им преградила пожилая дама в ярком цветастом платье. Дама, слегка покачиваясь, брела как раз по середине проезжей части. Таксист резко тормознул.

– Это она! – молвил Эрнст Львович, сползая с сиденья.

Да, это была теща Эрнста Львовича, старуха Карина, женщина дикой воли, необузданных страстей и первозданного мировоззрения, дочь степей, ничего не забывшая из прошлого скитальческого устава. Старуха Карина давно порвала всякие отношения и с дочерью и тем более с развратным зятем, жила одиноко в старом бревенчатом доме за городской чертой. Карина разводила на своем маленьком участке невиданной сладости и раннего созревания клубнику и сдирала на рынке с федулинских жителей баснословные деньги. Причем установленные законом пределы рыночных цен ее как бы не касались. Попытки угомонить старуху, ввести ее в общее торговое русло всегда кончались плачевно, она попросту делала вид, что не понимает русской речи. А когда однажды молодой и ретивый милиционер Никаноров вежливо пригласил ее проследовать за ним в отделение, старуха взялась так истошно вопить и метко плеваться, что на рынок сбежалась половина Феду– линска. Оплеванный в прямом и переносном смысле, добросовестный Никаноров сочинил один за другим три рапорта по инстанции и был удостоен личной беседы с капитаном Голобородько.

– Оставь ты это дело, дружок, – отечески посоветовал Голобородько, – старуха, конечно, ядовитая и ненормальная, но особого беспокойства от нее не исходит. Скажи, дружок, ты купишь клубнику по десять рублей кило? И я не куплю, – капитан ухмыльнулся. – Купят только те, у кого крайняя необходимость либо нечестно нажитый капитал. Кстати, ты бы, милок, не к старухе, а к этим последним приглядывался.

– Закон есть закон! Он для всех общий. Или я ошибаюся? – с вызовом спросил сержант.

– Не ошибаешься, – капитан обрадовался встрече с грамотным подчиненным и вышел из–за стола, – но иногда закон добродушен по отношению к ненормальным пожилым старухам нерусского происхождения. Учти еще и то, милок, что клубнику она выхаживает сама, своими дрожащими старческими руками. А это нелегкий труд.

– Она оскорбила в моем лице представителя охраны порядка.

Голобородько нагнулся к самому уху сержанта и сказал совсем иным свистящим шепотом, словно по секрету.

– А вот за то, что ты допустил такую ситуацию, я должен наказать тебя самым суровым образом, сер» жант – И прогремел: – Как ты смел опозорить славные милицейские погоны?!

Сержант Никаноров попятился, отдал честь и покинул кабинет.

На такси с веселыми купальщиками старуха Кари* на наткнулась, разумеется, случайно. Она любила, когда водители проклятых смердящих автомобилей с руганью сворачивают и уступают ей дорогу. Ни один мускул на ее лице не вздрагивал, даже если она оказывалась на волосок от гибели.

Сейчас она мгновенно зоркими татарскими очами различила в глубине машины и девочек, и своего низкого душой зятя. Ни слова не говоря, она, семеня, обогнула машину сбоку и, крякнув, врезала по железному колпаку сухим старушечьим кулаком. Звонкий гул потряс кузов.

– Едем! – простонал Эрнст Львович,

Водитель среагировал правильно, не стал распинаться и качать права, а сразу дал полный газ, гырвав машину за пределы досягаемости озверелой бабули.

Вскоре шоссе сделало поворот, и Федулинск исчез за деревьями где–то позади. Еще поворот, и машина заскользила по земляной проселочной дороге, утрамбованной до крепости асфальта. Света первая прервала неловкое молчание:

– Ах, Эрнст Львович, что же вы нас не предупредили! Ведь бабушка могла бы расколотить казенную машину вдребезги.

– Ведьма она, а не бабушка, – откликнулся повеселевший водитель. В открытые окна потянуло свежими лесными запахами. Сразу стало прохладней, будто из одной погоды переехали в другую.

Эрнст Львович вдруг обиделся не на шутку.

– Прошу не отзываться так о Карине Ипрагимов– не, тостойной и скромной женщине, – сухо обратился он к водителю.

– Она, конечно, видать, что скромная женщина, – согласился тот, – сразу видать. У меня у самого теща такая же. Скромничала, скромничала, а потом подлила мне в четвертинку – я ее на опохмелку с вечера приготовил – подлила, стерва, купоросу. С ними, соскром– ницами, всегда ухо приходится наготове держать… – водитель увлекся своими рассуждениями, бросил баранку и начал прикуривать. Машина запетляла между деревьями, как пьяная. Девушки завизжали, а Миша на переднем сиденье успел крикнуть:

– Прощайте, девушки–подружки!

– Не бойсь, – успокоил водитель, выравнивая автомобиль. – Бог не выдаст, свинья, значит, не съест.

Озеро открылось неожиданно, выкатилось перед дорогой чудесным зеркалом, с трех сторон четко обрубленным застывшим в вечерней неподвижности сосновым бором. Казалось, сказочный гигант обронил невзначай в зелень и прохладу огромный осколок мутноватого стекла.

…На пляже и в воде резвились солдаты, в сторонке, в тени деревьев, спрятался их зеленый грузовичок. Крики и хохот дробили воздух, гулко отражались or воды. Увидев такое скопление молодых людей, Эрнст Львович растерялся. Ему представился неминуемый скандал, он сам в роли рыцаря, защитника поруганньк девиц, и, возможно, побои. Как–то тревожно складывался у него вечер. Непривычно.

– Вы постойте минут тесять, – обратился он к водителю. – Мы пыстренько искупаемся, и домой.

– Не хочу быстренько, – закапризничала Света. – Ой, сколько солдатиков. Наташка, гляди, и офицерик с ними.

Действительно, пожилой майор–артиллерист сидел поодаль на бугорке и наблюдал за купающимися. Это несколько успокоило Эрнста Львовича. Сам он в армии не служил по причине таинственной болезни суставов, но понаслышке знал, что дисциплина – основа воинской жизни.

Майор, заметив их, приблизился.

– Вам бы лучше немного отъехать вон туда, – показал он с улыбкой. – Но вы не волнуйтесь – мы скоро отбываем.

Среди крика и гомона чуткое ухо Эрнста Львовича стало различать отдельные, хорошо знакомые ему крепкие юмористические фразы.

Пришлось, вопреки энергичным возражениям Светки, взять метров на сто влево. Здесь пляж был похуже, дно быстро переходило в вязкую торфяную жижу, зато крики солдат слились в нестройный ликующий гомон, напоминающий фырканье незаводящегося трактора.

Наташа наотрез отказалась купаться. Она жалела, что увязалась за Светкой. Может быть, думала она, ее сейчас разыскивает Афиноген. Она уселась под кустик и подставила лицо заходящему солнцу. Егор опустился рядом, лег на живот.

– Как чудно, Наташка, – сказал он. – Природа, эх!

Светка Дорошевич в купальнике предстала юной богиней, бронзовой, с худыми руками, узкими бедрами и смеющимся нахальным ртом. Эрнст Львович разоблачался медленно, с такой гримасой, точно собирался не купаться, а принять на пляже мученический венец. Постепенно обнажались его покрытые пухом жирные плечи, волосатая спина и грудь, и, наконец, открылись взорам ровные, массивные колонны ног, прикрытые до колен зелеными синтетическими трусиками. Увидев жениха в первозданном виде, Светка упала на траву и некоторое время перекатывалась с боку на бок.

Потом она вскочила на ноги, протянула ладонь Эрнсту Львовичу – он обеими руками поддерживал резинку трусов – и властно сказала:

– Пойдем, милый, в воду. Не тушуйся и ничего не бойся. Я с тобой!

Эрнст Львович пустился за ней к воде, как теленок, которого прекрасная амазонка ведет к жертвенному камню. Но это со стороны, а душа его пела и торжествовала. Лишь одна мысль мешала ему полностью погрузиться в нирвану: хватит ли у него денег расплатиться с таксистом. На счетчике пока было набито ровно четыре рубля.

Наташа и Егор Карнаухов с одинаковым изумлением уставились в удаляющуюся широкую спину, колышущиеся пухлые плечи и бедра, пухлый, могучий зад богатыря из федулинского ателье.

– Светка, видно, дурака валяет? – спросил Егор, и в голосе его скользнула взрослая озабоченность. – Зачем ей это? Я не осуждаю, она человек вольный. Но зачем, Натка?

Наташа сжала плечи, пальчиками теребила травинки.

– Не знаю, – с грустью отвечала она, – во всей этой истории есть что–то противоестественное. Какой–то

Эрнст Львович. Нет, он мне, кстати, понравился. Возможно, он даже добрый и умный человек, но как можно его полюбить. – Ее прозрачные глаза округлились. – Егорушка, помнишь, как хорошо было в школе? Легко и всегда светло. Уроки, наши всякие шутки над учителями, обиды, слезы, недоразумения. Ведь это было всего год назад и уже не вернется никогда.

– Не впадай в маразм, старуха. – Егор скривил губы, понюхал мох и перевернулся на спину. – Еще детский садик вспомни.

Над недалекой гладью воды возвышался мощный торс Эрнста Львовича, слышались его мерные покряхтывания, словно он там, в озере, рубил дрова. Светкина синяя шапочка то скрывалась под водой, то смешно выныривала, как поплавок, когда клюет крупная рыба. Эрнст Львович тщетно пытался ухватить руками ускользающую, верткую наяду. Душа его окончательно воспарила, и он забыл про счетчик в такси. Водитель, свесив ноги с сиденья на траву, читал газету «Правда». Солдаты усаживались в грузовики и вдруг грянули: «Не

плачь, девчонка, пройдут дожди». Деревья сиротски поскрипывали, склоняясь к своему отражению. Воздух налился тягостной, томящей густотой комариного звона.

Наташа оглянулась на кусты и тихонько сообщила:

– Я влюбилась, Егорушка.

Карнаухов улыбнулся, но, столкнувшись с пронзительной ясностью Наташкиного взгляда, благородно удержался от комментариев.

– Да, да, можешь смеяться сколько угодно. Я говорю с тобой, как с добрым старым другом. Я полюбила властного, дерзкого человека и оказалась совсем не готова к любви. Я плачу и тоскую, как тургеневская барышня.

– Фу! – не выдержал Егор. – Прости, Натали, но ты несешь чушь. К любви никто никогда не готов, как к чуме. Зато от нее быстро излечиваются. Честное слово, есть вещи похуже, о которых мы понятия не имели в школе. Знаешь, что это? Будни, рутина ежедневной скучной работы, обязательное общество серых неинтересных людей, пьянство. Наташа, жизнь не праздник, а мертвое топтанье на болотных кочках. Вот что это такое. Да, я зол. Да, я обозлился. Почему нас столько лет готовили к празднику? Почему обманывали? Зачем говорили, что достаточно быть честными и трудолюбивыми и все остальное приложится? Кому теперь мне предъявить счет? Ты знаешь моего отца – честнее и трудолюбивее его нет человека? Так вот – его выгоняют с работы. Это справедливо? Нет? Он мне про это не говорил, я ведь работаю на том же предприятии. Там у нас каждую такую новость смакуют и обсасывают со всех сторон, как собаки кость. Смакуют, но найди хоть одного кто бы пошел и заступился. Всем безразлично.

– За что выгоняют Николая Егоровича?

– Ни за что. На пенсию.

Наташа промолчала. Егорушкина новость не задела ее сознания. Она подозревала, что Егорушка Карнаухов скорее всего безответно влюбился и корчит из себя Печорина именно поэтому. Ей нравился их неожиданный суматошный и доверительный разговор, и она пожалела, что в школе по–настоящему не подружилась с Карнауховым. Наверное, он хороший друг. Ей так сейчас необходим надежный друг. Она подумала, что хорошо, если бы из кустов вдруг нагрянул Афиноген и увидел их с Егором лежащих друг подле друга и вообразил бы бог весть что. Пусть бы помучился, злодей! Молчание затянулась, и на всякий случай она сказала:

– Все уходят на пенсию. И мы с тобой когда–нибудь уйдем.

Лучше бы не говорила. Егор вздыбился, сгорбился, сумасшедшая неприязнь плеснула из его глаз. «Не надо!» – хотела попросить Наташа, но не успела.

– Проклятые коровы, – вырвал из себя Карнаухов, – не на пенсию вы уйдете, а на лужайку щипать траву. И ты, и Светка, и все, – он повел рукой на потухающий лес. – Ваши сердца бьются ровно. И любовь ваша – это тоска по потомству. В этом мире на одного человека приходится тысяча голов рогатого скота, запомни это!

Он возвысился над ней грозным призраком, а после быстренько поскакал к воде, на ходу срывая рубашку и брюки. Как раз из озера возникли счастливые жених и невеста, Егор чуть не сшиб их с ног.

Он долго плыл широкими саженками, потом лег на спину и закрыл глаза. Вода покачивала, успокаивала и нежила его, маня опуститься поглубже. Егор Карнаухов не сожалел о минутной вспышке и множестве вырвавшихся на волю злобных слов. Хотя сознавал, что проявил слабость и ни за что обидел не бестолковую, серьезную и добрую Наташку Гарову.

Это было слишком мелкое событие в сравнении с тем, что он переживал теперешним летом. Мир в самом деле изменился в его представлении, он различал в прежде привычно ясном и праздничном мелькании дней и событий некие уродливые и пугающие черты. Словно он пировал с друзьями, шутил и веселился, и вдруг из–за кустов выглянуло чужое, мерзкое рыло. Выглянуло, подло мигнуло и спряталось.

Карнаухов сказал Наташе правду, все началось с того момента, когда он стороной узнал, что его отца собираются проводить на пенсию. Нежно привязанный к отцу, он видел незаметное другим, видел, как сильный, умный человек в короткий срок постарел, обрюзг, ссутулился и начал разговаривать осевшим, мнимо бодрым пустым голосом, будто извиняясь и прощаясь.

Что–то перекосилось в сознании Егора, и теперь многие вещи, не имеющие никакого отношения к отцу, он видел ожесточенными, затуманенными глазами. Взять, к примеру, вот этого жирного Эрнста Львовича. Как возможно, что он ходит петушиными кругами около Светки Дорошевич, девочки с хохочущим ртом, ' которую Егор отлично помнил в форменном платьице, тискающую руки от чудовищного смятения по поводу посаженной в тетрадке кляксы. Разве она уже женщина? Нет, она прежний наивный и смешной, лукавый подросток. Но ведь она сама поглядывает на Эрнста Львовича взглядом, в котором мелькает далеко не детское выражение вызова и обещания. Что это? Как понять? Подло, дико, но существует, – вот оно перед ним. Истинная чистота, не стыдясь, исполняет таинственный любовный танец перед пожилым, волосатым существом. Зачем? Для какого неведомого смысла?

Егор утомился и поплыл к берегу. Эрнст Львовичи девочки сидели в такси.

– Карнаухов! – крикнула Света, подруга школьных дней. – Давай побыстрей, а то на счетчике шесть рублей настукало.

«Деньги не твои пока, – хотел сказать Егор. – Рано тебе их считать».

Но не сказал, не спеша оделся, забрался на заднее сиденье, рядом с Наташей. Гарова, бледная, глядела в сторону.

– Извини, – шепнул ей Карнаухов. – Я тебе не хотел хамить. Так вышло.

– Я понимаю, – сказала Наташа. – Мне не надо было рассуждать про твоего отца. Я сделала тебе больно.

– Да, не надо было.

– Нет.

– Мне кажется, Гена работает с твоим папой.

Егора раздражало, что их разговор слушает Эрнст Львович.

– Ну и что?

Наташа произнесла на тихом дыхании, готовая оборвать себя на полуслове.

– Это такой человек, который может помочь. Хочешь, я его попрошу? Он мне не откажет.

– Ты девочка, Натали. Попросить можно достать джинсы. О таких делах никто никого не просит. Оставим это. Ерунда. Забудь.

– Какие–то секреты, – вмешалась Светка. – Се– кретчики объявились. Ух!

Эрнст Львович обернулся с переднего сиденья и хмыкнул.

– Чего? – обрезал его Егор Карнаухов. – Вы–то чего мычите?

– Егорий!

– Молотой человек, я никому не хочу турного, – предельно вежливо объяснил Эрнст Львович. – Я сказал «хм!», потому, что потумал, как странно устроена наша жизнь.

Дальше они ехали в молчании. У первых домов, освещенных тусклыми в сумерках фонарями, Егор покинул компанию.

Эрнст Львович подвез подруг к Наташкиному подъезду, а сам еще заехал в магазин и купил себе к ужину четвертинку водки.