Текст книги "Чёрный беркут"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 31 страниц)

Анатолий Викторович Чехов
ЧЁРНЫЙ БЕРКУТ
Роман

Чекисту-пограничнику Якову Григорьевичу Ковешникову посвящаю.

Автор

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
КРАСНЫЕ СКАЛЫ

ГЛАВА 1. ГЮРЗА – ГАДЮКА ГРОБОВАЯ
Вместо пролога

Серый хвост змеи скользнул по скале, исчез в расщелине. Донеслось грозное шипение. Гюрза уходила, но Яшка знал: деваться ей некуда. Еще неделю назад они с Баратом выследили ее на этой изрытой впадинами и трещинами скале.

– Давай, – по-курдски сказал Барат. Черные глаза его стали круглыми, ноздри хищно раздулись.

Яшка сунул руку за пазуху, достал мышь, которую тоже не просто было добыть. Мышеловки в поселке у каждого, но они решили взять мышь у богача Мордовцева. Попробуй-ка унеси у Мордовцева! А Яшка унес.

Барат оттянул заднюю лапку мыши. Яшка привязал к ней тонкую бечевку. Другой конец бечевки обмотал вокруг колышка, воткнул колышек в трещину. Ребята спрятались за обломком скалы, стали ждать.

Мышь некоторое время сидела, сжавшись в комочек, поблескивая бусинками глаз. Потом вдруг резво побежала по плитняку. Веревочка натянулась, отбросила ее назад. Яшка оглянулся, не видит ли кто, чем они тут занялись. Недели не прошло, как отец больно отстегал его ремнем: «Не лови ты этих змей, укусит – подохнешь». А Яшка ловит.

Молодой доктор, рыжий, очкастый, за каждую гюрзу или кобру пять копеек дает. Это ли не богатство! На пять копеек у азербайджанца Кадыр-заде можно купить пять длиннющих конфет с махрами. Хочешь – грызи, хочешь – махрами любуйся. Но ремень в руках отца тоже запомнился.

Яшка еще раз внимательно осмотрелся. Отсюда, со Змеиной горы, видна вся окруженная горами долина. В верхней части ее поселок Дауган – сотни полторы глинобитных домов, вытянувшихся вдоль столбовой дороги. Над дорогой сомкнули кроны чинары и карагачи. Блестит в арыках вода. Во дворе таможни готовится в путь караван верблюдов. В сторону пограничного казачьего поста проскакал по дороге верховой в туркменской папахе. Это фельдъегерь из сотни джигитов повез утреннюю почту. Как будто все спокойно. До них с Баратом никому нет дела.

Яшка расправил мешочек, что дал им доктор, протянул руку из своего укрытия, тронул мышь проволочкой. Мышь пискнула, снова побежала по плитняку. Барат на всякий случай удобнее перехватил палку, раздвоенную на конце. Змея не появлялась.

Молодой доктор предупреждал: «Смотрите, гюрза – по-научному гадюка гробовая, укусит – смерть». Что он знает, этот доктор, о змеях! Только приехал, а учит. Яшке и без него известно, что будет, если укусит гюрза. Но где еще в пограничном поселке денег возьмешь? На Даугане заработки известные. Взрослый продаст караван-баши мякину или ячмень, а то в город сено, дрова отвезет. А откуда сено или дрова у мальчишек?!

Яшка снова тронул мышь проволокой. Мышь пискнула, побежала по плитняку. От нечего делать Яшка перевернул несколько камней: нет ли скорпионов? Все же по копейке пара!

За скорпионов и фаланг отец не ругал. Кусали они и Яшку, и Барата. Сначала жжет так, что хоть криком кричи. Сутки не знаешь, куда деваться, а потом ничего, проходит, сырой земли приложишь – и все. Доктор им и трубок стеклянных надавал: в одну трубку по два скорпиона сажать. Их-то всегда наловишь, а змея – совсем другое!..

Яшка затаил дыхание.

Из расщелины появилась гюрза, скользнула по каменистому склону. Высоко подняв голову, стала свиваться кольцами. Злые глаза уставились на мышь. Мелькнул раздвоенный язык.

Яшка не отрываясь смотрел на гюрзу. Доктор еще говорил, что змеи видят и слышат плохо, зато у них есть какие-то инфракрасные точки около ноздрей. Вроде они даже мышиное тепло чувствуют. Наврал доктор. Сколько Яшка ни смотрел, никаких красных точек у гюрзы на морде не увидел.

Змея метнулась и схватила мышь. В ту же секунду Барат прижал ее голову рогаткой. Мгновенно толстое серое тело обвилось вокруг палки. Но Яшка знал: зубы гюрзы так устроены, что мышь ей не выплюнуть, а проглотить рогатка не даст.

Хвастаясь перед Баратом смелостью, он схватил гюрзу за голову, сунул ее в мешок и вдруг резко отдернул руку. Острая боль пронизала палец. Яшка вскрикнул. Встревоженный Барат быстро завязал мешок со змеей и глянул на руку друга: две маленькие ранки – следы зубов гюрзы – темнели у Яшки на пальце возле ногтя. То ли он не рассчитал и сам накололся на ядовитые зубы, то ли гюрза сумела и с мышью в пасти схватить его за палец. Коричневое лицо Барата стало серым. Он смотрел на Яшкин палец круглыми от ужаса глазами. Две маленькие ранки, две красные точки, словно следы укола иголкой, а в них – смерть! Яшка почувствовал, что и у него кровь отливает от лица.

– Ай, Ёшка, беда! – опомнившись, закричал Барат. – Давай палец.

Выхватив из кармана самодельный нож, он глубоко надрезал ранки. Яшка скривился от боли.

– Опускай руку, Ёшка-джан, дави палец!

Яшка послушно опустил руку вниз, алая кровь закапала на камни.

– Ай, к доктору надо. Он ученый, знает, что делать!

Барат обмотал Яшкин палец бечевкой, подхватил мешок с гюрзой, и они галопом понеслись в поселок.

Доктор приехал на Дауган недавно, в тот самый день, когда на общем сходе объявили Советскую власть. Отец сказал, что доктор – большевик. Что это такое, Яшка не знал. Но он – родной брат того высокого Василия, который еще раньше тайно приезжал к отцу. По вечерам они надолго запирались в закутке у Али-ага – конюха почтовой станции Рудометкиных. В такие вечера отец посылал Яшку и Барата на дорогу смотреть, чтобы, чего доброго, не нагрянули казаки.

– Эй, Ёшка, эй, Барат! Что такое? Зачем так бежите? – остановил ребят у самой таможни дауганский лекарь и костоправ Али-ага. Он тоже мог бы помочь, но – Яшка боялся: сразу скажет отцу.

– Молчи, – приказал он Барату. И они еще быстрее побежали к караван-сараю, где поселился доктор.

Загоревший под туркменским солнцем до черноты, молодой доктор, с рыжим чубом и чудным для дауганских ребят именем Вениамин, занимал в караван-сарае две комнаты. В одной жил сам, в другой держал всякую живность.

Когда Яшка и Барат вбежали к нему, он рассматривал через микроскоп какое-то стеклышко и, не оборачиваясь, спросил:

– Что у вас?

– Змею поймали.

– А, это хорошо. Давайте сюда...

Порывшись в кармане, достал пятак и ловко шлепнул им о крышку стола.

– Забирайте.

– Она меня укусила, – сказал Яшка.

– Что?..

Всем корпусом доктор повернулся к ребятам. Яшка выставил свой туго перетянутый веревкой, посиневший и набрякший палец с надрезом, молча шмыгнул носом.

– Когда укусила?

– Только что, у Змеиной горы.

Доктор развязал мешок и вытряхнул змею в один из ящиков, обитых сверху проволочной сеткой, крепко завязал крышку. Около десятка таких же ящиков стояло вдоль стены.

– Гюрза, – сказал он. – Очень опасно...

На секунду задумавшись, тряхнул рыжей лохматой головой, указал Яшке на топчан, весь заставленный стеклянными банками с лягушками, змеями, молодыми зям-зямами, которых он называл непонятным словом «вараны», и другими ящерицами, залитыми прозрачной жидкостью.

– Садись, змеелов.

– Яшка сел.

– Как звать?

– Кайманов Яшка.

– Григория Кайманова сын? Дорожного рабочего?

– Он самый.

– О-о! Ну, тогда вытерпишь!..

Последние слова доктора насторожили Яшку. «Что собирается делать доктор?» Яшка с тревогой следил за приготовлениями к операции.

Доктор вымыл руки, вскипятил на спиртовке воду в железной коробочке, сделал ему несколько уколов в палец, а потом повыше – в руку, взял из коробочки узкий блестящий нож.

– Ну что ж, Яков Кайманов, – сказал он. – Смотри в окно и медленно считай, скажем, до ста...

* * *

– Я-а-ша! Я-а-ша! – донесся голос матери. Не откликаясь, Яшка и Барат все дальше уходили от дома.

Заросли бурьяна скрывали их с головой. Тут попадались метелки гули-кона – телячьего цветка, рыбьей травы – марги-маи...

Стараясь заглушить нестерпимую боль, начинавшую сверлить палец, Яшка сбивал палкой метелки трав, огибая стороной амбар Мордовцевых, в котором сегодня раздобыл мышь. Ему удалось вынести мышеловку в ту минуту, когда хозяин амбара молодой Флегонт Мордовцев зачем-то ушел в отгороженную бревенчатой стенкой кладовую.

Флегонта Мордовцева в поселке многие побаивались и вместе с тем уважали. От взрослых Яшка слышал, что в революцию он выступил против своего отца-богатея и в пику ему перешел на сторону красных. Когда же началась гражданская война, занялся оставшимся после отца хозяйством.

Только подумал Яшка о Флегонте, как наткнулся прямо на него. Мордовцев стоял за амбаром с незнакомым казаком.

Прищурясь и замолчав вдруг, Флегонт уставился карими глазами на Яшку, будто спрашивал: «Что надо?» Барат успел нырнуть в кусты.

Яшка почему-то всегда робел перед этим ладно скроенным погодком отца. Что-то дикое и вместе с тем вкрадчивое было в его точеном лице. От испытующего взгляда Флегонта у Яшки всегда подирал по коже мороз.

– Слышишь, мать зовет? – Флегонт взял его за локоть, повернул лицом к поселку. – Почему не идешь?

«Не знает про мышеловку», – подумал Яшка и _,вывернувшись из-под руки Флегонта, скрылся в бурьяне.

На Даугане говорили, что Флегонт когда-то хотел сватать за себя Яшкину мать – Глафиру, первую красавицу поселка, но старый Лука Мордовцев, богатей и самодур, расстроил это сватовство. Потому, видно, сколько помнил себя Яшка, Флегонт никогда не притеснял его, не измывался, как другие казаки. Да и сейчас ничего не сделал, просто хотел завернуть домой. Но Яшке почему-то стало жутко. Уж очень пристально смотрел на него Флегонт...

Раздался негромкий свист. Из лопухов высунулась физиономия Барата. Мальчишки, прячась в бурьяне, направились к столбовой дороге.

– Отпустил?

– Сам ушел.

Барат не поверил. Наверное, видел, как Мордовцев схватил Яшку за руку.

– Я-а-аш-ка-а! Я-аш-ка-а! – На этот раз кричал отец.

Ребята, прибавив шагу, все дальше уходили от поселка.

У Яшки нестерпимо болела рука, кружилась голова. Доктор наложил повязку не только на култышку, оставшуюся от пальца, но и на всю кисть, руку подвесил на косынку, завязанную узлом на шее. Яшка сейчас был похож на раненого отца, когда тот приезжал во время войны из лазарета на побывку.

Ребята вышли к тому месту, где от главного тракта отходила дорога в сторону горного кряжа Асульмы, замедлили шаги и просвистали условный сигнал. Справа и слева от них раздался такой же свист. Зашуршала сухая трава, со склона посыпались мелкие камни.

– Дур! [1]

[Закрыть]– донесся мальчишеский голос.

Яшка остановился.

На русском языке он говорил, пожалуй, только дома да еще с немногими русскими мальчишками поселка, такими, как Алешка Нырок. Остальные – курды, азербайджанцы, туркмены. На улице разговор велся чуть ли не на всех языках стран Востока.

Шуршание в бурьяне стихло.

– Ун кия лёу? [2]

[Закрыть]– спросил Барат.

– Кочахчи [3]

[Закрыть]Аликпер Чары оглы. А вы кто?

– Ладно, выходите, – приказал Яшка. Сегодня, после истории с гюрзой, да еще встречи с Мордовцевым, ему было не до игры. С самого утра он ничего не ел. После операции тошнило. Все сильнее дергало палец.

Из бурьяна к Яшке и Барату вышли еще два подростка: стройный и быстрый, с развитыми икрами и тонким станом Аликпер и немного вялый, с круглым, как блин, лицом Алешка Нырок. Увидев Яшкину забинтованную руку, оба остановились.

– Покажи, – сказал Алешка. Смотрел он на бинты с уважением и страхом. Яшке хотелось рассказать об операции, но «предводителю разбойников» негоже распускать слюни. Да и Аликпер поглядывал на него с таким видом, будто укорял: «Эка невидаль – хватила гюрза... Бери топор, руби палец, а то всю руку отрежут».

– Отойди! – сказал Яшка Алешке. – Не на палец, а на дорогу надо смотреть. Понял?

...Солнце клонилось к закату. Голубые тени выползали из ущелий. Рядом с тенями словно горели в отсветах заката выступы скал. Горы, как огромные древние мамонты, ставшие в ряд, протянули каменные лапы в долину, уложили между лапами бугристые хоботы, выставили каменные лбы. На самой высокой скале – Колокольне Ивана Великого – белое пятно: орлиный помет. Выше – гнездо орлов. Там старинная крепость Сарма-Узур. По преданию, жил в этой крепости когда-то предводитель древнего племени Асульма. Яшка и его друзья забирались в остатки крепости, находили серебряные монеты, наконечники стрел. Оттуда хорошо видна вся долина и протянувшаяся через нее из края в край мощеная дорога. Считай, каждый десятый камень этой дороги вытесал и уложил своими руками Яншин отец. Дорога кормила отца. Кормила она и Яшку, а вместе с ним и других мальчишек поселка. Дни и ночи движутся по дороге огромные фургоны с грузами, идут верблюды. В Россию везут урюк, очищенный миндаль, сабзу, бидану [4]

[Закрыть], хлопок, шерсть; из России – мануфактуру, сахар. Под перезвон колоколов, подвешенных к тюкам товаров и к шеям верблюдов, Яшка родился и вырос. Идут караваны и сейчас, хотя начавшаяся в России гражданская война докатилась и сюда, к далекой границе.

У Яшки закружилась голова, он присел на прятавшийся в бурьяне обломок скалы.

«Дон-дон-дон!..» – звенело в ушах. Нет, это не в ушах звенит. Это поднимается караван по дауганским вилюшкам [5]

[Закрыть]. Еще немного, и он втянется в долину, покажется из-за гор.

«Дон-дон-дон!..» – все явственнее и громче гремят колокола. Яшка рассудил, что все равно порки не миновать, и за гюрзу попадет, и за то, что опять увел свою ребячью команду караван встречать.

«Дон-дон-дон!..»

От каравана отделился всадник в белой рубахе, белых широченных штанах, черной жилетке. Это – караван-баши. Стоит любому каравану войти в долину, караван-баши пришпоривает коня и рысью мчится к таможне или караван-сараю, чтобы проверить, есть ли корм для верблюдов, узнать, где отведут место для ночлега, принять новые грузы. При виде поселка остальные караванщики съезжаются в голову каравана, курят свои чубуки, разговаривают. Караван-баши – большой начальник. Каждый мальчишка мечтает стать или знаменитым кочахчи, или караван-баши. Лучше – караван-баши. Летом в чалме и белой одежде, зимой в накрученных на голову шарфах из верблюжьей шерсти, в расписной вышитой шубе, караван-баши, словно лучший джигит, проезжает по Даугану. Знакомые кланяются ему, курды снимают вязаные шапочки, русские стаскивают кепки, треухи. Каждому лестно поговорить с караван-баши, расспросить о новостях. Дорожный человек все видит, все знает. Многие караван-баши знали и уважали Яшкиного отца. Яшка мечтал, когда вырастет, стать караван-баши, но сейчас у него с караванщиками отношения были испорчены.

«Дон-дон-дон!..» Мерно идут верблюды, раскачиваются взваленные на их горбы тюки. Все ближе и ближе подходит караван. На переднем верблюде ковровое покрывало, множество колокольчиков. Колокол подцеплен к грузу последнего в десятке верблюда. У некоторых проколоты ноздри, в прокол вставлена палка: с одной стороны – набалдашник, с другой – ременная петля. Идут верблюды быстро, словно в такт гремящей музыке ставят в пыль широкие подушки ног. Ритмично раскачиваются тюки на их спинах.

Яшка наметанным глазом определил, в каком мешке сахарный песок, вскочил, ткнул самодельным ножом. Из мешка потек белый ручеек. Яшка подставил лист лопуха, с десяток шагов бежал рядом с верблюдом, потом заткнул прореху жгутом травы, скрылся в бурьяне.

Уж он-то знал, как надо резать мешок. Весной Алешка перестарался и так полоснул по мешку, что песок ручьем потек на дорогу. Успей тогда убежать Алешка, ничего бы не было, но он перепугался, начал затыкать прореху чем попало. А песок все течет и течет. Алешка оттянул края прорехи, хотел веревкой завязать. Тут караванщики его, голубчика, и сцапали. В таможне дознались, кто еще был. Стоимость сахара взыскали с отцов. Отцы «взыскали» с сыновей... Горьким показался Яшке тогда сахар. Отец так отстегал ремнем, что Яшка надолго запомнил тот случай. С сахаром Яшка связывался только тогда, когда ничего более толкового не попадалось. То ли дело орехи или урюк! Ширнешь в тюк ножичком, а сам в бурьян. Караван идет себе да идет. Верблюды шагают, тюки раскачиваются, а из прорехи падают орешки: то один, то другой. Караван уйдет, остается пройти по дороге, добычу собрать... Рубашку потуже подвяжешь, полную пазуху орехов или урюка наберешь – любо-дорого!

Яшка сел в излюбленном месте за валунами, дождался ребят. Все четверо сосредоточенно слизывали с листьев лопуха сахарный песок, когда донесся быстро нараставший гул. Яшка вскочил, выглянул из бурьяна. Но пока ничего не было видно. Тогда он, держа завязанную руку на отлете, приложил ухо к земле. Гул усилился.

– Кони! Так гудит земля, когда скачет табун лошадей.

– Казаки! – испуганно крикнул Алешка Нырок.

В долину вливался казачий эскадрон. Развернувшись веером, он на рысях шел прямо к поселку.

– Белые!

Яшка знал, что значит приход белых. Отец – красный, член Совета рабочих и солдатских депутатов.

Ребята сорвались с места, помчались вдоль дороги. Поздно: передовые разъезды казаков перешли на галоп. Слыша за спиной все усиливающийся топот, Яшка и его товарищи со всего разбегу повалились на землю, замирая от страха, притаились в бурьяне.

С тяжелым гулом промчались совсем рядом конники. «А-а-а-а!» – донесся протяжный то ли стон, то ли крик.

Яшка поднял голову. Часть казаков окружила караван, стала его конвоировать. Остальные уже скакали по улицам и огородам поселка, стреляли из винтовок, вертели над головами шашками. Вспыхнула ответная стрельба, но вскоре все затихло.

Перепуганные мальчишки осторожно вошли в поселок. Яшка пересек долину и горным отщелком [6]

[Закрыть]вышел к своему дому, тут же увидел отца: четыре дюжих казака, по два с каждой стороны, вели его со связанными за спиной руками. Крепко ухватив за локти, они висли на нем, словно боялись, что он развернется и сбросит их с себя. Рубашка на отце разорвана, лицо в кровоподтеках.

Вслед за отцом из соседнего дома казаки вывели избитого, в растерзанной одежде Флегонта Мордовцева. Подняв голову, он увидел Яшку, кивнул ему. Толкая арестованного прикладами в спину, конвоиры погнали его дальше, в сторону казачьего погранпоста. В поселке продолжались повальные обыски.

Из караван-сарая вывалилась еще одна группа казаков. В их окружении Яшка увидел связанного молодого доктора. Заметил доктора и отец Яшки. Когда обе группы слились вместе, отец что-то сказал Вениамину. Арестованных повели в сторону узкого отщелка, уходившего к Змеиной горе.

Яшка понял вдруг, зачем казаки ведут туда отца и Вениамина.

– Батяня!

Отец оглянулся.

– А, Яша! – спокойно сказал он. – Хорошо, что вернулся.

И тут же всплеснулся истошный крик выбежавшей вслед за отцом матери. Она тоже увидела Яшку, запричитала в голос:

– Ирод окаянный, убивец проклятый... Не искал бы тебя отец, беспутного, разве далси бы анафемам! Ой да горы высокие, щели глубокие, ушел бы – поди сыщи его! Ой да сирота ты сирая, бесталанная, сам теперь придешь к холодным ногам отцовским!..

Мать голосила, закатывала глаза, заламывала руки. Два казака перехватили ее, не подпускали к отцу.

Яшка стоял, окаменев, не в силах сдвинуться с места. Страшная тяжесть обрушилась на него.

– Сынок! – окликнул его отец. – Ты не виноват. Береги мать. Глафира, прощай...

Отцу не дали договорить, ударами прикладов погнали дальше.

Яшка со всех ног бросился за ним. Словно каленым железом ожгло спину. Раздался грубый хохот: казак Кандыба, которого Яшка не раз видел у казармы погранпоста, огрел его плетью. Корчась от боли, Яшка бросился напрямик к отщелку. Всхлипывая и дрожа от предчувствия страшной беды, он с трудом пробирался по карнизам к Змеиной горе.

– Батяня, батяня, батяня!..

Отца и молодого доктора поставили у края обрыва. Яшке все казалось, что еще мгновение, отец напружинит свои могучие руки, сорвет веревки и пойдет крушить пудовыми кулаками ненавистных врагов. Но, видно, и правда – врасплох захватили отца казаки. Он только поводил плечами и, бледный, темноволосый, возвышаясь на целую голову над врагами, в последний раз окидывал взглядом родные горы, зеленую долину Даугана, поселок, раскинувшийся по обе стороны дороги.

Молодой доктор со связанными за спиной руками стоял рядом с ним. Но Яшка видел только отца. Он не верил, не хотел верить, что сейчас произойдет самое страшное.

– Назад, Яша! Не подходи! – крикнул отец.

Но Яшка подбежал к нему, обхватил руками сильные ноги, уткнулся лицом в жесткие веревки.

– Убрать щенка! – раздался грубый голос.

Яшка оглянулся. Прямо в лоб ему смотрело черное дуло маузера. За маузером, расплываясь в горячем тумане, маячило изрытое оспой, перекошенное злобой лицо.

– Стреляй, что ж не стреляешь? – в исступлении крикнул Яшка.

– Кончай, Шарапхан! – донесся тот же грубый голос.

Грохнули выстрелы. Крупное, тяжелое тело отца стало оседать на землю. Протяжный стон сорвался с его губ...

В этот миг Яшка почувствовал, как его самого рванули за шиворот, отбросили в сторону. Цепляясь за склоны отщелка, он головой вниз полетел под откос.

Все заполнила гудевшая колокольным звоном кромешная тьма...

* * *

Очнулся Яшка на сеновале почтовой станции. Над головой – дощатый потолок. В углу – круглая черная дырка, словно кто ткнул туда палкой. Здесь был штырь, на который Али-ага вешал сбрую, а потом перенес ее вместе со штырем в пристройку. Багровые отсветы лучей заходящего солнца пробивались сквозь щели в двери.

«У-ху-ху-ху-ху!» – донесся крик горлинки. И снова: «У-ху-ху-ху-ху!..»

Какой страшный сон видел Яшка. Будто казаки и туркменский джигит расстреливали отца!.. Это не сон! Это правда! Черная дырка в глинобитной стене – зрачок маузера! Он, только он, Яшка, виноват в том, что не стало отца. «Ой да сирота ты сирая, сам придешь к холодным отцовским ногам!..»

– Батяня!..

Яшка вскочил. Страшная боль пронизала все тело. Скрипнула дверь, показалось знакомое, темное в сумраке лицо Али-ага.

– Тихо, Ёшка, тихо, – сказал он. – Сейчас громко нельзя... Идти можешь? Надо с отцом проститься, хоронить пора.

Яшка замер. Али-ага горестно почмокал губами:

– Сутки не давали подойти. Часового ставили...

Сутки! Значит, он, Яшка, целые сутки был без памяти.

Кисти Яншиных рук, ободранные о камни, саднили и кровоточили. Али покачал головой, провел Яшку в низенькую мазанку, где хранилась упряжь, поджег кусок тряпки и горячим пеплом засыпал раны. Доктора теперь не было. Снова в поселке остался единственный лекарь – мудрый Али-ага. Яшке повезло, что именно он подобрал его в отщелке.

Вид каморки на заднем дворе почтовой станции отозвался в Яшкиной груди мучительной болью. Сюда, в эту мазанку, не раз уходил отец, когда приезжал к нему брат молодого доктора Василий Фомич. Сюда собирались и русские, и курды, и туркмены, и азербайджанцы – все бедняки. А их, мальчишек, старшие рассылали по улицам поселка, чтобы, если кто чужой поедет, особенно с казачьего поста, дали бы знать.

Сколько раз Яшка стоял караульщиком у стенки мазанки. Он жадно ловил голос отца, говорившего что-то быстро и горячо. Как гордился Яшка, когда отец выступал на митинге и его выбрали председателем поселкового Совета. Теперь отца нет...

Али-ага осторожно приоткрыл дверь мазанки. Оба вышли на улицу. Солнце уже село, наступили сумерки. Из караван-сарая, где разместился эскадрон, доносились громкие голоса подгулявших казаков.

Прямо навстречу Яшке и Али-ага выскочил из-за угла дома пьяный казак Кандыба, тот самый, что ударил Яшку плетью. Яшка инстинктивно отпрянул. Но Кандыба был сейчас настроен миролюбиво. Он глупо захохотал, хлопнул себя ладонью по голенищу и уже направился было своей дорогой, как вдруг резко повернулся и сунул мальчишке под нос кукиш:

– Вот она, твоя... Советская власть! Хватит! Вы поносили, теперь мы поносим! – Снова хлопнул себя ладонью по сапогу. На пьяном казаке были брюки и сапоги Яшкиного отца. Мальчик рванулся было к Кандыбе, но жилистые руки Али-ага удержали его.

...Гроб с телом отца стоял на столе. У изголовья, закрыв лицо руками, рыдала мать. В комнате стоял душный запах тлена и ладана. Первое, что увидел Яшка, пробравшись сквозь толпу жителей поселка к столу, были две маленькие дырочки – следы пуль на открытой груди отца. Из ран и сейчас еще сочилась сукровица. Мать Алешки Нырка осторожно стирала ее чистыми комочками хлопка, будто боялась причинить Григорию Яковлевичу Кайманову боль.

– Не молчит кровь, – произнес по-курдски Али-ага.

Яшка вздрогнул: где он видел такие же две маленькие дырочки? Мысли мелькали. Ни на одной он не мог остановиться.

Вдруг все стали торопливо прощаться с покойным. Кто-то сообщил, что казаки снова собираются пойти по домам поселка…

...На кладбище собрались почти все жители Даугана. У широкой ямы стояли на табуретках два гроба. Над одним из них склонился Василий Фомич Лозовой – старший брат доктора Вениамина, в форме железнодорожника. Плечи его сотрясались от рыданий.

– Прощай, Веня, прощай, братишка... – тихо говорил Василий Фомич.

Рядом, у гроба Яшкиного отца, словно окаменев, стояла мать.

Никто не произносил речей, не отпевал покойников. Знали – большевиков не отпевают. Яшка смотрел в белое лицо отца и мучительно вспоминал, где он видел такие же дырочки, как следы пуль на его груди? И вдруг вспомнил: вчера у себя на пальце – две ранки от укуса гюрзы. Две красные точки возле ногтя – и не стало пальца. Две дырочки от пуль – и не стало отца...

Словно прорвав тишину, ударил в уши неумолчный треск цикад. Цикады трещали все время. Но Яшка почему-то раньше не слышал их. Из караван-сарая донесся гвалт пьяных казаков.

Яшка замер, поразившись мысли, которая вдруг пришла ему в голову. Никому не сказав ни слова, он стал осторожно выбираться из толпы окружавших могилу мужчин, женщин, детей, вышел на дорогу и во весь дух побежал в поселок, сшибая ноги о камни и коряги.

Вот почтовая станция, таможня, дальше – стена раскинувшегося широким четырехугольником караван-сарая. Во дворе полно казаков. На улицу выходят окна «номеров» для приезжих. Четвертое окно. Это комната, где только вчера доктор делал ему операцию. Осторожно толкнул створки. Окно не заперто. Раздвинул стоявшие на подоконнике банки и склянки с заспиртованными лягушками и ящерицами. Через мгновение был уже в комнате, открыл дверь, выходившую во внутренний двор караван-сарая. Во дворе несколько костров, вокруг них горланят казаки, чистят винтовки. Это пришлые казаки. Своих, дауганских, с погранпоста тут наверняка нет. Ни один житель Даугана, даже мальчишка, не разожжет костра на открытом месте: на огонь всякая нечисть лезет – и фаланги, и скорпионы, и змеи...

Трясущимися руками Яшка открыл дверцы ящиков со змеями, осторожно отступил к окну. Комнату наполнило грозное шипение. Потревоженные кобры и гадюки зашуршали в своих клетках. Яшка вскочил на подоконник и, присев на корточки, хотел уже спрыгнуть на улицу, как услышал: кто-то идет по переулку...

Из ближайшего к окну ящика появилась хорошо видимая при лунном свете голова кобры. Капюшон ее был раздут. Уж кто-кто, а Яшка знал, что это значит: каждую секунду она могла напасть. Сидя на подоконнике, замирая от ужаса, Яшка лихорадочно переводил взгляд то на кобру, то на появившегося из-за угла казака. Кобра перевалилась через край ящика, упала на пол. В полосе тени не было видно, куда она ползет. Яшке казалось, что змеи шуршат и шипят повсюду. Но прыгать из окна – значило попасть в руки казака. Зажмурив глаза, Яшка решил лучше умереть от укуса змеи, чем быть схваченным казаком. Секунды тянулись мучительно долго. Наконец казак, пыхнув цигаркой, удалился. Яшка спустился на землю. Сердце колотилось в груди, кровь стучала в висках. Огородами он выбрался на дорогу и во всю прыть понесся к кладбищу.

На месте могилы уже вырос небольшой холмик земли. Мать все так же, словно окаменев, стояла возле него.

Люди, провожавшие в последний путь Григория Кайманова и Вениамина Лозового, расходились. Вдруг из поселка донеслись тревожные голоса, ржание лошадей, беспорядочная стрельба.

Лозовой, услышав шум, выхватил из кармана наган, насторожился.

– Дядя Василий... Я... выпустил в караван-сарае змей Вениамина, – признался Яшка.

Стоявшие рядом женщины заохали: «В домах дети!..», «Змеи скотину покусают».

– В дома не полезут, в горы уйдут, – успокоил их Лозовой. – А тех гадов и змеями не потравишь. Каленым железом надо выжигать. Правильно сделал, сынок. Будешь жить, никакой сволочи пощады не давай. Им и нам на одной земле места нет.

– Пора, Василий, – сказал отец Алешки Нырка. – Вам тоже надо ехать, подвода ждет. В поселок больше нельзя, – он подошел к Яшкиной матери.

– А ничего нас тут и не держит, – неожиданно спокойным голосом отозвалась она. – Все выгребли, проклятые. Стол да старую кошму оставили...

Яшка сел рядом с матерью на телегу. Туда же соседи положили кое-какие вещички и еду.

Впереди ждала их темная ночь да узкая дорога, уходившая в горы...