Текст книги "Чёрный беркут"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 31 страниц)

Но опий, кажется, уже начал действовать на терьякеша. Он расхрабрился и даже сам начал разговор с «большим начальником».

– Ай, яш-улы, – привычно произнес он, обращаясь к Лозовому. – Ёшка Кара-Куш – мой лучший друг. Второй раз встречаемся, второй раз Каип Ияс остается живой. Ай, алла, алла! Агахан убит, Клочкомбек убит, Фаратхан убит. Джафархана поймали. – Он перечислил еще с полдесятка имен. – А Кип Ияс живой. Два раза его ловил Ёшка Кара-Куш, а Каип Ияс все равно живой.

Комиссару почти не требовался переводчик. В этих местах он прожил много лет, поэтому сравнительно неплохо знал курдский язык.

– Хорош друг этот Каип Ияс, – сквозь зубы процедил Яков. – Подальше от таких друзей.

– Лучшие чувства надо уважать, Яша, – усмехнувшись, проговорил Лозовой. – Спроси-ка, если бы была у него земля, понес бы он к нам терьяк?

Яков перевел вопрос комиссара. Каип Ияс ответил, что никогда у него не было земли.

– А скажи, яш-улы Каип Ияс, – спросил Лозовой, – почему куришь? Кем бы ты был, если бы жизнь у тебя получше была?

Яков перевел и этот вопрос. Каип Ияс долго всматривался в спокойное лицо комиссара: не смеется ли над ним «большой начальник». Но во взгляде русского увидел лишь искренний интерес к себе. Такое внимание польстило. Жалкий терьякеш даже приосанился, рассудительно ответил:

– Дед мой курил, отец курил и я курю. Жизнь тяжелая, нельзя не курить. Если бы не курил, – он тяжело вздохнул, – научился бы на блюре играть, на всех бы свадьбах играл... – Вытащив откуда-то из-за отворота грязного халата знакомую Якову камышовую дудку, Каип Ияс выдул из нее несколько заунывных свистящих звуков. Вид его был жалок и смешон. Но Лозовой и Яков не смеялись.

– Вот тебе, Яша, и ответ, – повернувшись к Кайманову, сказал комиссар. – Влезь в его шкуру, и курить начнешь, и с терьяком через границу побежишь. Такая у него жизнь. Переведи ему. Пусть не ходит к нам больше, живет у себя. Ни ему, ни нам терьяк не нужен. Скажи: большой начальник, мол, надеется; что не будет Каип Ияс заниматься контрабандой.

Яков перевел. Каип Ияс не сразу понял, оторопело замер, всматриваясь слезящимися глазами, с расширенными от опия зрачками, в лицо комиссара. Что-то человеческое мелькнуло в его взгляде, показавшись на мгновение из-за привычной угодливости. Мелькнуло и пропало. На лице снова можно было прочесть только выражение хитрости и страха.

– А теперь он вернется к себе и будет всем говорить, что самого большого русского начальника обманул, – отходя вслед за комиссаром, сказал Яков.

– Так ведь никто не поверит, – возразил Лозовой.

– Товарищ полковой комиссар, разрешите доложить! – К ним подошел начальник заставы Черкашин. – Трупы захоронены, местность обследована. Обнаружены следы, которые требуют выяснения. Возможно, «базовцы» задержали лишь часть группы. Вызванные начальник заставы Пертусу Бассаргин и заместитель начальника резервной заставы Павловский ждут вас в условленном месте.

– Хорошо, товарищ Черкашин. Продолжайте нести службу. Кайманова я заберу с собой. Прошу дать ему коня. На всякий случай имейте в виду: я на стыке застав.

Яков хотел было сказать Василию Фомичу, что уже двое суток не был дома, что Ольга, вероятно, волнуется. Но, поразмыслив, решил: зря комиссар задерживать не станет.

Ему подвели коня. Уже в седле, он некоторое время ждал, пока Лозовой отдавал какие-то распоряжения Черкашину. Но вот коновод комиссара, невысокого роста крепыш с круглым, как солнышко, лицом и золотистыми бровями, с очень подходившей ему фамилией – Светличный, подвел коня к Василию Фомичу.

Втроем они направились к стыку участков застав.

Ехали молча. Комиссар не мешал Якову думать. А того и на самом деле одолевали всякие противоречивые мысли и чувства.

Он освоил меткую стрельбу. Специально ездил к Амангельды, чтобы поучиться следопытству. Но комиссар говорит, этого мало.

Лозовой придержал коня, поехал рядом с Каймановым.

– Я ведь сюда совсем по другому делу приехал, – сказал он. – А когда вы тут бой начали, пришлось на помощь спешить.

– У вас там, на самой границе, тоже бой был. Небось похлеще нашего, – отозвался Яков.

– Да, пришлось повоевать и нам. Ты вот что, Яша, пока мы приедем на место, постарайся вспомнить все о том бое, в котором были убиты Шевченко и Бочаров. Только получше вспомни, все подробности...

Так вот зачем комиссар взял его с собой! Яков посмотрел на Лозового. Ну что ж, он готов помочь Василию Фомичу разобраться в этом деле! Тем более, что сам тогда был просто свидетелем и все видел.

Вот и гребень той высоты, у подножия которой все произошло. Навстречу им выехали Федор Карачун, Бассаргин и Павловский. Остановились, поздоровались. Затем, ни слова не говоря, Василий Фомич прошел к месту в камнях, откуда стрелял из штуцера бандит. За ним последовали остальные.

– Вы займете позицию там, где находился Шевченко, – сказал комиссар Карачуну, – а вы, товарищ Бассаргин, – там, где был Бочаров. Павловский и Кайманов пусть займут те места, на которых находились во время боя.

Карачун и Бассаргин быстро легли за камни, как раз там, где Яков видел за несколько минут до гибели Шевченко и Бочарова. Вспоминая подробности боя, он так задумался, что не сразу услышал вопрос комиссара:

– Эти позиции занимали Шевченко и Бочаров перед броском?

– Да, точно, эти. А Павловский лежал вон там, в стороне.

Оглянувшись, он увидел, как вспыхнуло неприязнью длинное, с близко посаженными глазами лицо Павловского. Потом на тонких губах заместителя начальника заставы появилась надменная улыбка. – Не вижу необходимости в этой инсценировке, товарищ комиссар, – сказал он. – Операцией в последней ее стадии руководил начальник заставы Бассаргин, а не я. Зачем же делать из меня козла отпущения?

– Так, значит, не по вашей вине погибли два человека?

– Да, я не виноват в их гибели, товарищ комиссар.

– Положим, что так, товарищ Павловский. Но ответьте мне прямо и честно. Почему вы опоздали к месту расположения наряда? Струсили или еще по какой причине? И еще один вопрос. Вы были пьяны. Почему скрыли это от своего начальника?

– Да, был выпивши и ни от кого не скрывал этого, товарищ комиссар. Отмечал день рождения. Разве нельзя?.. Потом, я уже говорил, на завершающей стадии боем руководил Бассаргин.

– Как же вам не стыдно, Павловский, – резко бросил Бассаргин. – Ведь вы хорошо знаете, что я подъехал в самый последний момент, успел лишь крикнуть Шевченко и Бочарову, чтобы они повернули назад, но, к сожалению, поздно...

– Да, мне стыдно! – с надрывом прокричал Павловский. – Мне давно стыдно, что со дня выпуска из училища меня держат на должности заместителя начальника резервной заставы... Может, из-за этого я тогда и выпил. Пусть мне дадут самостоятельную работу, хотя бы небольшую заставу, тогда никому стыдно не будет...

– Странная у вас логика, Павловский, – сказал Лозовой. – Вы не справились с частной задачей, которая была поставлена перед вами, а жалуетесь на то, что вас не назначают на самостоятельную работу. Но дело сейчас не в этом. Вам предъявлено обвинение, что вы несвоевременно прибыли к месту расположения наряда, были пьяны, во время боя видели, что Бочаров и Шевченко побежали прямо под пули, и не остановили их. Вы согласны с этим?..

– Слушай, Павловский, ну чего ты темнишь, – не выдержал Яков. – Все ведь видели...

– Я категорически возражаю против присутствия здесь посторонних, – не глядя на комиссара, проговорил Павловский. – Я буду жаловаться в Главное управление.

– Это я-то посторонний? – начал было Яков, но комиссар жестом остановил его.

– Жаловаться, Павловский, вы, конечно, можете, – сказал Лозовой. – Жалуйтесь кому угодно, хоть господу богу. Разве в жалобе дело? Погибли люди. Понимаете, наши советские люди. Погибли из-за вашей беспечности. Слишком дорогая цена... Буду откровенным. Знайте, что дело на вас передано в трибунал.

– Передавайте куда хотите, хоть самому господу богу, – зло сузив глаза, бросил Павловский.

– Вы наглец, Павловский, – с раздражением, едва сдерживая себя, проговорил комиссар. – Я отстраняю вас от должности. Товарищ Бассаргин, приказываю арестовать Павловского и препроводить в комендатуру.

– Вы еще пожалеете об этом, – сверкнув глазами, сказал Павловский.

Яков не верил своим ушам. Он даже не предполагал, что этот мальчишка Павловский может так разговаривать с комиссаром! Да с каким комиссаром – с самим Лозовым!

– Выполняйте приказание, товарищ Бассаргин! – повторил комиссар. – А вы сдайте оружие, – повернулся он к Павловскому.

Тот медленно, словно нарочито оттягивая время, расстегнул ремень, снял кобуру с наганом, передал начальнику заставы.

Несколько успокоившись, комиссар распорядился:

– Вы свободны, товарищ Карачун. Я с Каймановым остаюсь здесь до утра. С моим коноводом Светличным пришлете нам ужин, товарищ Бассаргин.

После того как начальники застав уехали, Лозовой некоторое время молчал, о чем-то глубоко задумавшись. Яков не мешал ему. Он был полностью на стороне комиссара, приказавшего арестовать Павловского, и ждал, что скажет сам Василий Фомич.

– Ты извини меня, Яша, что не отпускаю домой. В трудную минуту хочется, чтобы кто-то близкий был рядом. Да и не договорили мы с тобой. Утром посмотрим, как свет здесь ложится. По-моему, солнце тогда светило прямо в глаза Шевченко и Бочарову. Они при всем желании не могли быстро заметить бандита. А Павловский видел его и все же не предотвратил несчастья...

– Не пойму я, Василий Фомич, почему это Павловский какие-то из себя виртуозы строит. Ведь сопляк, а грозит.

– Виртуозы, говоришь? – без улыбки переспросил Лозовой.

– Может, не так я сказал. Но вы понимаете, Василий Фомич, о чем я...

– Понимаю, Яша, понимаю. Именно «виртуозы строит». Хотя есть у слова «виртуозы» другое, более благородное значение. Секрет, Яша, простой. У Павловского в Москве «рука», да такая, что любого начальника, в том числе и меня грешного, если захочет, в порошок сотрет. Вот потому он и хорохорится. И все-таки пусть с меня голову снимут, а буду добиваться, чтобы его выгнали из войск к чертовой матери, – с ожесточением сказал Лозовой. – Таких нельзя допускать командовать людьми.

Светличный привез ужин. Яков и Лозовой молча поели, потом закурили.

– Пора нам с тобой в наряд идти, Яша, – сказал комиссар. – Честно говоря, люблю ночью границу послушать. Вроде моложе становлюсь после этого. В наряде и думается хорошо, времени достаточно. А подумать нам с тобой есть о чем, есть что и вспомнить.

Они устроились среди камней на гребне сопки, откуда просматривались одновременно три направления. Не было, конечно, необходимости самому комиссару отряда оставаться в наряде. Но Лозовой поступал сейчас как отец, которому хотелось побыть рядом с сыном, с близким человеком.

Слушая ночь, Яков думал о границе, протянувшейся на многие-многие версты. Может быть, именно сейчас где-то там, на равнине, ее пересекают банды басмачей. А здесь, в горах, она словно червоточиной изъедена сотнями троп контрабандистов. Какая же сила нужна, чтобы вести со всем этим борьбу!

Думал Яков и об Ольге, и о Светлане, и о сидевшем рядом комиссаре Лозовом. Думал о матери и отчиме.

Так прошла ночь.

Бурые склоны гор начали размываться снизу волнами тумана. Кисейные покрывала его потянулись из ущелий, клубясь от встречных движений воздуха. Сквозь молочные струи то проступала темная арча, похожая на согнувшуюся фигуру контрабандиста, то, словно чья-то огромная голова, высовывался камень, то показывался выступ скалы...

Синее небо становилось все светлее, переливаясь чистыми тонами. И вот уже бесшумное желтое пламя поднялось из-за гор. Белый огонек как по светящемуся шнуру побежал по хребтам и седловинам, заглянул в ущелья и распадки, очертил горящей, переливающейся линией гребни остывших за ночь скал.

Где-то запел жаворонок. «Тыц-тыц-тыц-тыц», – явственно послышался цокот козьих копыт на каменистой тропе. Первые солнечные лучи отразились в мириадах капелек росы на кустах и траве...

Отсветы зари алыми бликами легли на сухое, с резкими складками у рта лицо Василия Фомича. Теперь можно было встать, расправить затекшие после долгого сидения ноги.

Комиссар поднялся, повел плечами и, прежде чем тронуться в путь, с минуту постоял на гребне сопки.

– Жаль расставаться с такой красотой, – сказал он. – Надо как-нибудь приехать сюда поохотиться. Ружье-то у тебя есть, Яша?

– Винтовка надежнее, Василий Фомич. Козлы на ружейный выстрел не подпускают.

– А что ж ты в гости меня не приглашаешь? Слыхал, с женой приехал, наследника ждешь...

Напоминание о жене несколько смутило Якова. Поди теперь докажи Ольге, что не мог вернуться вовремя. Ей сейчас самый уход нужен, а муж то на работе, то на границе. Вопрос комиссара застал его врасплох.

– Не успел пригласить, – краснея, проговорил он.

– Ладно. Совесть, вижу, у тебя еще есть, – улыбнулся Лозовой. В его спокойных, с затаенной грустинкой глазах, казалось, отразилась вся нестерпимая голубизна утреннего неба.

«Почему так долго он не мог заняться расследованием обстоятельств гибели Шевченко и Бочарова? – подумал Яков. – Видно, кто-то мешал ему. Кто? Не иначе та всемогущая «рука», на которую надеется Павловский...»

ГЛАВА 13. ЗАПИСКА

Едва Яков вошел в комнату, сразу почувствовал: что-то случилось. Заплаканная Ольга, увидев его, отвернулась к окну. На столе – смятая бумажка, прижатая камнем. Яков подошел, снял камень, взял записку, написанную по-фарситски.

Письменность фарси Яков почти не разбирал, с трудом прочитал лишь два слова «жена» и «нож». Он молча смотрел на записку, не зная, что сказать Ольге. Неожиданно она сама выручила его:

– Как затяжелела, сударку завел, дома совсем не бываешь. Теперь вот даже записки стали бросать!.. – И заплакала навзрыд.

Яков обнял ее, стал утешать.

– Чудачка ты, – сказал он. – Ведь письмо-то по-фарситски, а язык фарси знают только Али-ага да Балакеши. Это Балакеши и писал. Видно, в бригаду зовет: пора строить на зиму барак, начинать осенний ремонт дороги.

Он сам удивился, как ловко насочинял. Но Ольга все еще недоверчиво вздыхала, продолжала плакать. Яков с нежностью смотрел на ее заплаканное лицо, на ее округлившийся стан, испытывая какое-то неведомое раньше чувство к жене. Ольга, его Ольга носит под сердцем живое существо, не очень понятное, но бесконечно дорогое и трогательно-беспомощное, нуждающееся в ежечасной и ежеминутной заботе! Неосознанная еще нежность к будущему сыну (обязательно сыну!) сменилась тревогой – все ли благополучно обойдется с его появлением на свет, а тревога – жалостью к жене, последнее время так часто остававшейся одной.

Научившись прекрасно разбираться в чувствах Якова, Ольга спрятала заплаканное лицо у него на груди, не переставая всхлипывать, как ребенок, жалобно и с придыханиями:

– Измучилась я... И без того тяжело, а тут всякие переживания, еще вот записка...

– Какие там переживания, – беспечно, словно ничего не случилось, сказал Яков. – Далась тебе эта записка...

– Пойдем к твоему Али-ага, – предложила Ольга, – пусть прочитает. Ты ведь тоже должен знать, что тебе Балакеши написал.

Деваться некуда: пришлось идти.

По пути к бывшему конюху почтовой станции Рудометкиных, а теперь кучеру таможни, поселковому лекарю и костоправу Али-ага Яков рассказал Ольге о своей поездке к Амангельды. Конечно, он ни словом не обмолвился о стычке с контрабандистами. Вид у него был безмятежный, но на самом деле не давала покоя мысль: «Что в записке? Можно ли читать ее при Ольге?»

– Салям, яш-улы Али-ага, – входя в знакомую пристройку у таможни, приветствовал он старика.

– А-а! Ёшка! Оля-ханум! Заходите, гости дорогие, сейчас чай будем пить. Гюльджан, Гюльджан! – крикнул он, заглядывая в памятную каморку, где в свое время часто собирались на тайные сходки Лозовой и отец Якова с друзьями. – Иди скорей, Гюльджан, смотри, какие гости к нам пришли!

Из каморки вышла девочка лет семи, поздоровалась. Блеснули любопытством черные, как сливы, глаза. Яков невольно залюбовался ими. Взглянув на старика, понял: в этой девочке вся жизнь старого Али.

– Приготовь чай, Гюльджан, – сказал Али-ага. – Большие гости у нас. Постели самый красивый ковер...

И хотя у Али-ага был всего-навсего один коврик, тот самый, какой Яков видел у него еще в детстве, он простил старику его невинное тщеславие.

– Внучка, – с гордостью сказал Али-ага. – Мать с отцом на Мургаб строить плотину поехали, внучку мне оставили.

На ковре, покрытом свежей салфеткой, уже стояли три чайника, три пиалы, между которыми хозяин торжественно поставил блюдце с сахаром. По местным обычаям, женщины в то время не садились за один стол с мужчинами, но для таких гостей, как Яков и его жена, старый Али сделал исключение, хотя разговор вел преимущественно с Яковом.

– Ай, Ёшка-джан! Спасибо, что пришел, не забыл старого Али. Маленький балай будет – какая радость! – посмотрел он на Ольгу. – Кызымка – хорошо, оглан – два раза хорошо! Порадовал ты старого Али.

Ольге да и Якову не терпелось узнать, что в записке, но неприлично сразу говорить о деле, не спросив хозяина, как его здоровье, в полном ли порядке дела, хорошо ли чувствуют себя его родственники, близкие, знакомые? Когда поговорили обо всем обязательном, Яков достал из кармана записку.

– Ты ученый человек, Али-ага, – сказал он. – Прочитай, пожалуйста, что мне тут Балакеши написал? Наверное, зовет барак строить у щели Сия-Зал. Надо начинать там осенний ремонт дороги.

Ольга сделала движение, будто хотела предупредить домыслы Якова, но уважение к старому Али не позволило ей вмешаться.

Али-ага прочитал записку. Лицо его стало непроницаемым. Спохватившись, вернул записку Якову, с улыбкой сказал:

– Забываю уже, о чем сказать надо. Наверное, старый стал. В этой записке Балакеши просит, чтобы ты скорей ехал к щели Сия-Зал. Там бригада строит барак на зиму, с того места начнете ремонт дороги.

Яков взял записку, с минуту разглядывал ее, затем спрятал в нагрудный карман толстовки, решив зайти после и расспросить старика, почему он сначала молчал, а потом слово в слово повторил то, что сказал он сам. Яков и Ольга посидели для приличия еще немного, поблагодарили за угощение, вышли. Следом за ними вышел и Али-ага. На дороге со стороны заставы показался Санитарный возок. Лошадью правила Светлана. Увидев Каймановых у дома Али, она натянула вожжи, соскочила с облучка.

– Салям, яш-улы, – по обычаю обращаясь сначала к старшему, приветствовала их Светлана. – Здравствуйте, семья Каймановых. Как себя чувствует самый младший? Что скажет его мама?

Светлана держалась непринужденно. Но Ольга подозрительно посмотрела на карман толстовки Якова, где лежало письмо, которое только что «прочитал» им старик.

«Известно же ей, что Светлана по-фарситски ни слова не знает. Чего ж ее-то подозревать?» – с досадой подумал Яков.

Светлана действительно не знала и не могла ничего знать о записке. Она приехала просто навестить Ольгу, дохаживавшую последние дни беременности.

– Пойдемте-ка, без пяти минут мамаша, в медпункт. У нас с вами есть о чем поговорить...

И Светлана, улыбнувшись мужчинам, оставив лошадь с возком на попечение старого Али, увела тяжело ступавшую Ольгу к медпункту.

Али-ага подождал, пока обе женщины отошли достаточно далеко, затем негромко сказал:

– Ёшка-джан, в записке совсем не те слова, что я тебе прочитал. Давай письмо еще раз. Сам посмотришь. – Яков достал бумажку. Али-ага ткнул в строчки коричневым пальцем. – Вот написано: «Красная собака ГПУ. Выйдешь еще в горы, повесим на первой арче. Жене твоей – бичак в живот. Щенка – в костер». Тут еще разные плохие слова, – добавил костоправ. – Это, Ёшка, одних мужчин дело. Оле говорить нельзя.

– Спасибо, яш-улы!

Послание было не из приятных. Но оно не удивило Якова. Кто написал? Кайманов перебирал в памяти всех жителей поселка, однако ни на одном не мог остановиться. Что, если какой бандит прорвался через границу? Тогда почему он сразу не стрелял в Ольгу, не напал на нее с ножом? Значит, ему нужна не Ольга. Ему необходимо повлиять на него самого. Враг добивается, чтобы он вместе с семьей уехал с Даугана. Так вот где собака зарыта! Кому-то он мешает.

В памяти всплыл след чарыка со стоптанным носком, косым шрамом на пятке. Такой же след видел Яков в ауле Коре-Луджё. Он сказал об этом костоправу.

– Надо людей спросить, – ответил Али-ага. – Люди должны знать, кто в поселке был.

– Только не всех спрашивай. Поменьше шуму.

– Понимаю.

– Яш-улы, – понизил голос Яков. – Много ты сделал для меня добрых дел. Сделай еще одно. Пока я буду в бригаде, поживи у меня в доме, посмотри, дорогой, как пойдет дело у Оли. Ей вот-вот родить. В случае чего пошли за Светланой.

Глаза старика гордо блеснули.

– Все сделаю, как велишь.

Кайманову и в самом деле нужно было ехать к щели Сия-Зал, где уже собралась вся бригада, чтобы строить на зиму барак и начинать осенний ремонт дороги. Но уехать в тот день ему не удалось.

Едва он вернулся домой, понял, Ольга нарочно задержала Светлану у себя, чтобы проверить свои подозрения. Разговор они вели за чашкой чая. Якову ничего не оставалось, как тоже, вымыв руки, сесть за стол.

– Теперь уже скоро, – кивнув в сторону Ольги, сказала Светлана. – Так что, папаша, готовьтесь. Надо, чтобы кто-то постоянно был с вашей женой и, когда потребуется, мне сообщил.

– Я уже просил старика. Али-ага побудет у нас, – отозвался Яков. – Попрошу еще жену Барата, Фатиме, когда придет время, Рамазана за вами послать.

Яков держался скованно, не знал, о чем говорить. Он по-прежнему не переставая думал, кто же все-таки написал записку?

– Вы чем-то расстроены, Яков Григорьевич? – спросила Светлана. – Как ваша нога? Не болит?

– Пока ничего.

– Пойду чай подогрею, – сказала, поднимаясь с места, Ольга, решив, очевидно, оставить мужа и Светлану вдвоем, а потом внезапно вернуться, чтобы по их лицам догадаться, о чем они говорили.

– Я часто думаю о вас, Яков Григорьевич, – неожиданно сказала Светлана, когда Ольга вышла в кухню.

– Что же вы обо мне думаете?

– Думаю, что живете вы вполсилы. Способностей у вас много, а как применить их, не знаете.

– Ну так вы врач, подскажите, – улыбнулся Яков.

– Я серьезно, Яков Григорьевич. Вы человек сильный, волевой. Многое можете сделать в жизни. Жаль, если не сумеете раскрыть самого себя. Хотела бы и я вам помочь, да не вправе. Слишком все это сложно.

– Ну и как же их раскрыть, эти мои способности? – спросил он. – Вроде я себя знаю...

– Вы знаете себя таким, какой вы есть. Ну... смелым, немного застенчивым, иногда бесшабашным... А хочется видеть вас по-настоящему значительным, большим, одухотворенным.

– Каким-каким?

– Как вам это объяснить? Ну, духовно сильным, хорошо знающим цель своей жизни, великодушным, твердым, последовательным в поступках, словом, таким, каким вы можете стать. Все это в вас есть, но скрыто, а хочется, чтобы развилось. Если бы вы знали, как важно многим одно сознание того, что есть на свете добрые и сильные духом люди!

– Вы прямо-таки захвалили меня, – развел руками Яков. – Непонятны только мне эти ваши какие-то особенные требования.

– Не вас захвалила, а того, кого хотела бы в вас видеть, – сказала Светлана. – Пока что все у вас в зачатке: может развиться, может и умереть. Но не давайте погибнуть тому, что чувствуете в себе значительного, сильного, доброго.

Озадаченный таким странным разговором, Яков молчал. Вошла Ольга, быстро взглянула на него и Светлану. Та спокойно выдержала ее взгляд.

– Ругаю вашего мужа, – сказала она. – Ни себе, ни семье своей цены не знает. Не хочет учиться, чего-то добиваться... Не век же по горам с винтовкой бегать да камни тесать.

– А мне ничего больше и не надо, – неожиданно обиделся Яков.

Его всегда задевал разговор об учебе: кто-то должен и камни тесать, и по горам за бандитами бегать.

– Я ведь просто так, свое мнение сказала, – поднимаясь и благодаря Ольгу за чай, проговорила Светлана. – У вас своя голова на плечах. Только можете вы сделать в сто раз больше, чем сейчас делаете. Масштаб у вас должен быть совсем другой. – Меняя тему разговора, она добавила: – Пойду принимать ваших больных. Знаете, стали уже в медпункт по нескольку человек приходить. Может быть, с того укола на сенокосе все и началось...

Яков дипломатично промолчал, а Ольга, после того как Светлана ушла, ревниво сказала ей вслед:

– Нечего чужих мужей учить. Поучи своего...

– Оля, – перебил ее Яков. – Она же к тебе приходила.

– Не знаю. Может, ко мне, а может, и к тебе... В поселке всякое говорят. – Ольга с минуту молчала, затем, повернувшись к мужу, попросила: – Покажи записку, Яша, что сегодня в окошко бросили, я еще раз на нее посмотрю.

Ничего не подозревая, Яков достал бумажку из кармана. Ольга взяла ее, спрятала за вырез платья, деловито произнесла:

– Может, не по-фарситски, а по-английски писано. Небось она и по-английски может, образованная.

– Да ты что? Что выдумала? Я-то не умею по-английски читать!

– Долго ль научиться. Целые дни пропадаешь... Небось научит...

– Оля, я тебе могу поклясться чем хочешь, что записка написана на языке фарси... Хочешь, ищи, кто прочтет, хочешь, так выбрось.

– Зачем же выбрасывать? – насторожилась Ольга. – Балакеши написал, Балакеши и прочтет. Я еще узнаю, что это за Балакеши! То не была, не была твоя Светлана, а то явилась. Утром записка, днем сама пожаловала...

Яков махнул рукой, решив, что разубеждать жену бесполезно. Потребуешь записку обратно, еще больше вызовешь подозрений. Он вспомнил, что Балакеши, кажется, не знает языка фарси. Выходит, во всем поселке мог прочитать записку один только Али-ага, а он ее уже «прочитал».

Яков запряг коня, сказал жене, что будет наведываться, и отправился к щели Сия-Зал, в бригаду.

Смутное предчувствие, как тогда, у дождь-ямы, перед гибелью Бочарова и Шевченко, томило его.

Мерно шел конь. В знойном мареве застыли горы. Навстречу текла, петляя по склонам, зловеще молчаливая, серая, как чешуя гюрзы, дорога.

* * *

...Яков приладил к стенке одну из досок, которыми ремонтники обшивали барак, несколькими ударами молотка загнал гвоздь.

Самые опытные строители, члены бригады, во главе с Баратом помогали ему, другие уже начали ремонт дороги.

Со стремянки, на которой стоял Яков, хорошо виден участок, где Мамед Мамедов и Нафтали Набиев расчищали от колючек яндака кюветы. Вдоль сыпучих склонов ремонтники выкладывали каменную стенку в полметра высотой, чтобы предотвратить оползни. Группа подрывников во главе с Саваланом работала в карьере. Оттуда то и дело доносились взрывы. К дороге одна за другой двигались телеги с камнем.

У Якова все не шел из головы последний разговор со Светланой. Что ей от него надо? Работать он умеет не хуже других, пуль не боится, люди его уважают. Чего же еще? А может, она права? От себя самого надо требовать гораздо больше. Светлана увидела в нем что-то такое, не известное даже ему самому.

Холодный ветерок бодрит, вызывает на щеках румянец. Работать легко и весело. Вся бригада после уборки урожая опять собралась вместе. Впереди зимний ремонт дороги, когда надо будет лишь засыпать гравием ямки да расчищать снег, если его будет много. Вот и все. Зато сколько зимних вечеров они проведут у печки, рассказывая друг другу страшные и забавные истории, обсуждая дела жителей поселка и товарищества.

Яков старается настроить себя на спокойный лад, но тревожное состояние не оставляет его. Мысли перебрасываются к семье, к Ольге. Что может сделать старик Али-ага, если в дом ворвутся бандиты? Не надо и Шарапхана. Обыкновенный шаромыга наделает бед.

Снова и снова Яков перебирает в памяти жителей аула Коре-Луджё, старается разгадать, кто написал записку. Но враг мог жить не обязательно в этом ауле. Кто он? Где его искать? С кем он связан?

После стычки с контрабандистами авторитет Якова намного вырос. Члены бригады обращались к нему за советами по самым различным вопросам, хотя он оставался рядовым рабочим. Вот и сейчас:

– Ёшка, скажи, дорогой, в какую сторону будем дверь открывать?

– Яш-улы, печка готова. Посмотри, хорошо ли сделал?

Яков разводит руками: Барат – лучший печник в поселке, зачем его проверять?

– Ёшка! – кричит от дороги Мамед Мамедов. – Сколько нам арб гравия записали? Приедет десятник, смотри, чтобы он правильно считал...

Еще недавно Яков тревожился: как примут его товарищи? Приняли как настоящего смельчака и верного друга.

Честные труженики, ненавидящие торгашей и контрабандистов, они всегда уважали людей за смелость и удаль. А ему, Якову, удали не занимать. Все теперь знали, как он спас Барата. Барат не пожалел слов, когда рассказывал о стычке с бандитами. Простреленное ухо Якова и ножевая рана на руке Барата говорили сами за себя. С Баратом они теперь не только друзья, но и братья по крови, пролитой в одном бою...

Частый цокот конских копыт по дороге прервал размышления Якова. К бараку подъехал Карачун в сопровождении Дзюбы и Галиева. Начальник заставы, приветствуя рабочих, потряс над головой крепко стиснутыми руками.

Здороваясь с Федором, Яков внимательно посмотрел на него, будто старался проникнуть в его мысли. Тот радушно улыбался, видно, был в отличном настроении. После обычных вопросов о здоровье и работе Карачун торжественно обратился ко всей бригаде:

– За отличное выполнение боевой задачи по охране государственной границы начальник пограничной части объявил благодарность рабочим-дорожникам Барату Агахану и Якову Кайманову. Оба они награждаются ценными подарками.

Дзюба развязал притороченный к седлу мешок и вытащил из него на всеобщее обозрение две пары совершенно новых яловых сапог. Это действительно были очень ценные подарки. Самодельные чарыки – удобная обувь, особенно летом, но разве могут они сравниться с настоящими армейскими, фабричной выделки яловыми сапогами!

– Ай, якши. Бик якши! Шибко хорошо! – раздавались вокруг возгласы. Тяжелые руки грабарей и камнетесов похлопывали Якова и Барата по спинам, тянулись пощупать сапоги: добротна ли кожа, надежно ли пришиты ушки, хороши ли подошвы?

Награжденные растерянно улыбались. Им тоже хотелось пощупать обновы, но при других они стеснялись.

– Товарищи Кайманов и Барат Агахан! – продолжал Карачун. – Жизнь на границе обязывает даже на мирной работе держать винтовку рядом с собой. Иногда приходится бросать и работу, и дом, выполнять боевую задачу, ловить бандитов. Так вот, чтобы удобнее вам было бегать по нашим скалам и вылавливать всякую нечисть, которая каждый день лезет к нам из-за кордона, мы и дарим вам сапоги. Бери, Яков Григорьевич! Бери, Барат! Носите на здоровье!

В поведении Федора не было и тени отчужденности, того предостерегающего выражения, с которым он совсем недавно спросил Якова: «Слушай, что там за канитель у вас со Светланой?»