Текст книги "Чёрный беркут"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 31 страниц)

ГЛАВА 10. ГЛУХАЯ СТЕНА

На втором этаже Кайманова снова спросили:

– Оружие есть? Нож есть?

Часовой проверил карманы и, убедившись, что у него нет ни пистолета, ни ножа, вручил ему заранее выписанный пропуск.

Яков медленно пошел по длинному коридору, читая по пути таблички с фамилиями. Из-за дверей слышались громкие голоса. Откуда-то донесся приглушенный крик. Ему стало не по себе. Вот и дверь «его» кабинета. Постучал.

– Войдите...

За письменным столом – человек средних лет, в штатском. Следователь. Бледное, утомленное лицо. Под глазами темные круги. Волосы гладко причесаны, смоченные то ли водой, то ли бриолином, влажно блестят. В углу, за отдельным столиком, очевидно, писарь. У входа – часовой с винтовкой.

– Садитесь, – предложил следователь. – Курите! – Пододвинул пачку папирос.

С тридцатого года Яков не курил, но тут, волнуясь, взял папиросу, жадно затянулся. По привычке все подмечать, увидел, что средний ящик письменного стола приоткрыт: достаточно одного движения, чтобы выхватить пистолет.

Следователь читал какую-то бумагу, затем отложил ее в сторону, внимательно посмотрел на Кайманова.

– В Москву телеграфировали?

– Послал две телеграммы: Иосифу Виссарионовичу Сталину и Михаилу Ивановичу Калинину.

– Не надо было. Мы бы и сами разобрались. Что у вас стряслось на Даугане?

– Народ посчитал, что меня неправильно сняли с председателей.

– Кто организовал сборище?

– А разве собрания всегда надо организовывать?

– Вопросы задаю я, вы – отвечаете. Кто организовал собрание?

– Товарищ следователь, вы шьете дело комиссару Лозовому. Ничего у вас не выйдет. Вызывайте хоть весь поселок, все скажут: комиссар собрание не организовывал. За меня люди сами вступились. Если по чести: моей вины во всем этом деле тоже нет. Портреты Антоса с его биографией продержал у себя Павловский, а потом подкинул в поселковый Совет. Секретарь райкома Ишин почему-то обвинил во всем меня.

– Вы знаете, что будете отвечать за каждое слово, сказанное здесь?

– И отвечу. Как только выйду отсюда, о комиссаре Лозовом и о себе Наркому обороны напишу.

– А если так скоро не выйдете?

– Люди напишут. Комиссар сделал все, чтобы не допустить стихийный бунт, а вы его под стражу. Вы не знаете, кого вы взяли.

– Кого арестовали, разберемся. Сейчас речь идет не о Лозовом, о вас. Если вам не все равно, сколько вы пробудете здесь, отвечайте на вопрос прямо. Кто организовал собрание на Даугане?

– Ну я организовал, я! – теряя терпение, воскликнул Яков. – Сдал дела, хотел пулю себе в лоб пустить, да комиссар вовремя подоспел. Народ сбежался, Василий Фомич повернул дело так, что все согласились дождаться представителя исполкома. Что еще надо?

– Хорошо. Теперь скажите, вы знаете, что бывает за вооруженное сопротивление власти?

– Какое еще сопротивление? Насчет Павловского?

– Значит, вы не отрицаете, что оказали вооруженное сопротивление заместителю коменданта Павловскому?

– Жалею, что не пристрелил! Это он все затеял. Бдительность проявил! А из-за самого погибли Шевченко и Бочаров – пограничник и наш бригадир. Вот кого надо судить, а не меня и не комиссара.

– Значит, вы не отказываетесь, что угрожали Павловскому оружием и сейчас жалеете, что не застрелили его?

– Да, жалею, – в запальчивости подтвердил Яков.

– Этими словами вы подписываете себе приговор. Существует статья, касающаяся пограничной зоны...

Резко зазвонил телефон. Следователь снял трубку, коротко сказал: «Нет, сейчас занят». Якову показалось, что в мембране звучит знакомый голос. «Кто бы это мог быть?» Следователь положил трубку, снова поднял на него темные проницательные глаза.

– Скажите, Кайманов, когда вы только приехали на Дауган, вы встречались с контрабандистом по имени Каип Ияс?

– Я его задержал и передал на погранзаставу.

Он отвечал не задумываясь, будто не верил, что допрос ведется всерьез.

– До того Каип Ияс всю ночь пребывал вместе с вами в одной пещере?

– Была же гроза, ливень!

– А не кажется ли вам странным, Кайманов, что тот же Каип Ияс вторично встретился в погранзоне с вами и Лозовым? Комиссар с ним беседовал? Верно?

– Черт знает что! – вырвалось у Якова.

– Значит, вы не отрицаете, Кайманов, что и во второй раз встречались с контрабандистом по имени Каип Ияс, что после стычки с нарушителями государственной границы комиссар Лозовой и вы вели с ним продолжительную беседу?

– Слушайте, – еле сдерживая себя, произнес Яков. – Каип Ияс – последний терьякеш, шаромыга. Это – падаль, не человек. Его не только на Дауганской заставе знают, но и начальник заставы Пертусу Черкашин знает и комендант Федор Афанасьевич Карачун...

– Отвечайте, да или нет?

– Отказываюсь отвечать!

– Отказываетесь?.. Заставим...

В зловещей невозмутимости тона, каким были произнесены эти слова, Яков почувствовал и многодневную усталость, и неумолимую волю – любыми путями добиться признания. Пока что использовался самый безобидный способ – беседа...

Снова зазвонил телефон. Следователь с видимой досадой снял трубку, недовольно слушал чей-то взволнованный мужской голос. Яков перевел дух. Это была минутная передышка, маленькая возможность собраться с мыслями. Кто сочинил напраслину о мнимом шпионаже Каип Ияса? Кому потребовалось сделать его шпионом? Кто доложил все подробности вплоть до того, что комиссар Лозовой беседовал с ним? Надо же придумать: Каип Ияс – агент! Чушь какая-то! И вместе с тем в вопросах следователя была неумолимая логика. Словно какая-то бесстрастная машина затягивала Кайманова своими шестернями, втаскивала в жадную пасть, ощеренную железными клыками. Еще немного, и пасть захлопнется, ловушка сработает.

Он вдруг с ужасом подумал, что не сможет доказать своей невиновности. Следователь уже внес в протокол допроса показание, что он угрожал Павловскому. Но это еще куда ни шло. А вот с Каип Иясом дело намного хуже. Обвинение нелепое, но его невозможно опровергнуть. Попробуй докажи, что Каип Ияс не шпион. Станешь доказывать, скажут, выгораживаешь, защищаешь. Как ни крути, а Каип Ияс иностранец, нарушитель границы.

– Я уже сказал, что сейчас занят! – раздраженно говорил в трубку телефона следователь.

Обостренный слух Якова теперь совершенно отчетливо улавливал каждое слово, звучавшее в мембране. Человек на другом конце провода кричал во весь голос:

– Я настаиваю, чтобы вы меня приняли. Это по делу Кайманова. У меня разрешение начальника погранвойск и вашего начальника...

Теперь он понял, кто говорит, узнал голос Федора Карачуна. Но еще неизвестно, что добавит к его «делу» это вмешательство.

– Хорошо, – перед тем как положить трубку, сказал следователь. – Вам будет заказан пропуск.

Встревоженный телефонным звонком Федора, боясь надеяться и в то же время надеясь на его помощь, Яков решил сам исправить то, что еще не успел окончательно испортить. Прежде всего не надо грубить следователю. Кроме неприятностей, это ничего не даст.

– Товарищ следователь, – сказал он спокойно. – Я семь лет на границе. Сколько раз в нарядах бывал, участвовал в вооруженных столкновениях. Поверьте, Каип отъявленный терьякеш. За терьяк и отца родного, и детей вместе с женой продаст. На него и пулю тратить жалко. Ну какой из терьякеша агент?

– Неубедительно, Кайманов, – холодно прервал его следователь. – Вы сами знаете: чем опытнее агент, тем меньше он вызывает подозрений. Что касается вас, на сегодня хватит. Уведите арестованного...

От сдержанности Якова не осталось и следа:

– Тебе обязательно надо меня закопать? Да? А кого закапываешь? Вот этими руками Дауган поднимал, бандитов стрелял! Комиссар Лозовой революцию делал, а его в кутузку? Да какой ты следователь, когда людей не видишь?

– Не забывайтесь, Кайманов, – предупредил следователь и еще раз приказал часовому: – Увести арестованного!

Кайманов встал, тяжело шагая, пошатываясь от нервного напряжения, пошел к двери. Он понимал, что все испортил грубостью, но знал, если допрос повторится, будет вести себя так же.

«Ну и черт с ними, пусть хоть знают, что не боюсь я их. Одно плохо – следователь не позволил встретиться с Карачуном».

А Федор уже шел навстречу по коридору. Лицо озабоченное и в то же время веселое:

– Яша! Буду ждать у подъезда, там моя машина! Приказ об освобождении! Вот он, сам главный подписал!

– Федя!.. Как же... – Конвоир не дал договорить, грубо втолкнул в дверь с решеткой.

Теперь Яков не обратил на это внимания: пусть толкает! Главное – Федор здесь, принес приказ об освобождении! Эх, Федор, Федор, нет на свете меры, какой можно было бы искупить перед тобой вину!.. Как томительно тянется время. Яков настороженно прислушивается к шагам в коридоре, с нетерпением ждет, что вот-вот откроется дверь, и он будет свободен.

Дверь открылась. Послышался такой же, как у следователя, бесстрастный голос:

– Кайманов, выходите! – У порога стоял начальник конвойной команды. Возвратил паспорт, удостоверение погранзаставы, протянул какую-то бумажку, сказал: – Подписка о невыезде, распишитесь. Не забудьте свой сверток.

И все. Больше ни слова. Во взгляде – полное равнодушие. Обычное дело.

– Я свободен?

– Пока свободны. Потребуетесь, вызовем.

Как во сне, Яков расписался в какой-то книге, пошел по коридору. У подъезда остановился, еще не веря, что все позади и что он снова может вернуться к семье, к друзьям. А может, отпустили только для того, чтобы следить, где он бывает, с кем связан, да не похаживает ли к нему через границу какой-нибудь Каип Ияс? Пусть следят. Бояться ему нечего. Он и сам бы сейчас готов был из-под земли достать Каип Ияса, чтобы тот помог снять все подозрения с Василия Фомича.

Из-за угла выехала машина, остановилась.

– Яша, сюда!

– Ай, Ёшка-джан, садись скорей!

Он не сразу рассмотрел на заднем сиденье улыбающиеся физиономии Барата и Алешки Нырка. Из вестибюля выбежал Федор Карачун, обнял Якова, открыл дверцу машины. Нырок тут же налил Кайманову стакан водки. Тот залпом выпил, не почувствовал ничего, словно это была вода.

– Поехали, дома допьем! – скомандовал Карачун.

– Афанасич, мне надо на Дауган. Ольга, поди, извелась вся, и в поселке не знают, где я.

– Ольге уже передали, в поселке знают. Шофер дорожного управления Ваня Якушкин к вам поехал. Я ему наказал, чтобы всем, особенно жене, передал: Яков, мол, ни в чем не виноват, освобожден. У нас тут разговор будет долгий, так что не обессудь, немного задержу.

Машина выехала за город и помчалась к комендатуре.

– Не знаю, Афанасич, как тебя благодарить! Если бы не ты... Словом, сам знаешь. Выручить бы теперь Василия Фомича.

– Чего там благодарить, – махнул рукой Карачун. – А в общем скажи спасибо, что понравился комбригу Емельянову. Долго уговаривать его не пришлось... Да еще твой отчим помог.

– Как отчим? Он же на Мургабе.

– Прошел слух, собирается вернуться. Мамаша твоя ждет его. Но это разговор особый.

Известие, что возвращается отчим, озадачило Якова, хотя это был и не тот, главный вопрос, который сейчас его волновал.

– Где Павловский? – спросил он. – Надо во что бы то ни стало заставить этого гада сознаться в подлоге в ложном доносе.

Карачун ответил:

– Нет Павловского. Получил вызов из Москвы, уехал.

– Так... Догадался, значит.

Как же теперь выручить комиссара? Надо было заставить Павловского самого опровергнуть донос. А теперь где найдешь этого хлыща в модных сапогах? Только сейчас Яков по-настоящему понял, чем обязан своим друзьям – Федору Карачуну, Барату, Алешке Нырку. Они сделали почти невозможное, освободили его от неминуемого суда по самым серьезным политическим обвинениям.

Барат и Нырок на полпути вышли из машины, отправились домой, а Карачун с Яковом на холостяцкой квартире, принявшей без Светланы нежилой вид, почти до вечера просидели за составлением писем в ЦК и Наркому обороны, в которых неопровержимо, как им думалось, доказывали невиновность Василия Фомича.

– Ну почему, почему так? – уже не в первый раз с горечью спрашивал Яков. – Объясни ты мне, Федор, откуда такое? Самые заслуженные люди, и вдруг – враги народа...

– Думаешь, я знаю откуда? По-своему, конечно, понимаю: идет огромная очистительная работа. Есть еще на нашей земле немало явных и тайных врагов. Многих схватили правильно, а вот от лишнего усердия берут и таких, как Василий Фомич. Просто тут кто-то перестарался. Дело, может, не только в Павловском.

– Но ведь лучших людей берут. Наверняка работает иностранная разведка. Доносик напишут, а его надо проверять. Проверяют с пристрастием. Какому-нибудь следователю, вроде того, что меня опутывал, кажется неудобным зря свое место занимать. Из-за этого неудобства, смотришь, десятка два людей и закатал.

– Не так все просто, Яша. По-моему, сейчас ведется определенная линия на очищение всего нашего аппарата. Вероятно, так нужно. Конечно, не обходится без ошибок...

Перед Яковом возникло бледное лицо Лозового: «Помни, Яша, я верю в святое наше дело, верю в партию. Обещай, что и ты никогда не утратишь этой веры».

Услышит ли он когда-нибудь снова его голос, ставший таким родным? Или прощание в здании НКВД было действительно последним?

– Органы обязаны проверять не только на кого доносят, но и тех, кто пишет доносы, – будто убеждая Карачуна, твердо проговорил Яков.

– Что они обязаны, они сами знают, – отозвался тот. – Но скажу честно, я и сам не все понимаю, что происходит. Для себя решил: что бы ни было, как бы ни было – Родина у нас одна, партия одна. Их мы обязаны беречь. Когда идет такая чистка, врагу под эту марку вольготно черные дела творить. Тут надо держать ухо востро. Не давать спуску никакой сволочи...

Они написали письмо в ЦК, лично Сталину, зная, что под этим письмом готов поставить свою подпись любой честный житель Даугана. Но что ни пиши, о чем ни рассуждай, Лозовой пока остается в заключении. Его, видно, тоже допрашивают, как совсем недавно допрашивали Якова. Правда, обстановка допроса не вязалась с тем, что последнее время говорили об НКВД. Следователь не грубил, ничего не подтасовывал, как будто действительно хотел объективно во всем разобраться. Но за другими дверьми Яков слышал и стоны, и ругань. Там допрашивали с пристрастием. Трудно даже вообразить, что таким методом допрашивают Лозового. А ведь это вполне возможно. Василий Фомич сказал, что справедливость восторжествует. Может быть. Но у Якова еще слишком живо было в памяти впечатление от допроса, когда, казалось бы, самые пустяковые мелочи становились вдруг чуть ли не решающими обвинениями.

– Скажи, Федор, как мог повлиять на мое освобождение отчим? Ты что-то намекал в машине.

– Очень просто. Я еще раньше докладывал начальнику войск о твоих подозрениях в отношении Мордовцева. Он передал это комиссару внутренних дел республики. Ну все и завертелось. Откровенно говоря, нам самим показалось странным поведение твоего отчима. Когда ты едва не выследил его, он неожиданно уехал на строительство Мургабской плотины. Теперь, говорят, возвращается. Разоблачать Мордовцева тебе, никому другому. На том и с начальником войск, и в НКВД порешили.

– Какой может быть разговор! Все силы положу.

О своей готовности разоблачить Мордовцева говорил он с чистым сердцем. Жалко, конечно, мать – она любит Флегонта. Случись что с мужем, проклянет сына. Но что делать! Когда-нибудь и она поймет, кто прав. И еще. Дать обещание разоблачить отчима легко, а вот как сдержать слово? Флегонт – хитрая лиса, у него железная воля, сильный характер. Голыми руками такого не возьмешь.

– Мы думали тебя призвать в армию и к себе забрать, – продолжал Карачун. – Нам очень нужен хороший переводчик, знающий курдский и фарситский. Но решили пока повременить. Не поймут люди: то чуть не арестовали, а то сразу в комендатуру. Тот же Мордовцев к тебе будет как зверь только против ветра заходить. А он не один терьяком балует. Последнее время под марку терьяка что-то уж больно густо всякой контры пошло. На одном фланге прорвутся шаромыги, на другом – тоже, а как заставы рассредоточишь, поднимешь в преследование, по центру бац, и пустят какого-нибудь туза, вроде того, что на вшах попался.

Таким озабоченным Яков никогда еще не видел Карачуна. Выходит, не только по дружбе он выручил его из беды – о деле заботится. Знает ли о Светлане? Если бы знал, пальцем не пошевелил для его защиты. И был бы прав... Теперь еще надо добиваться восстановления на работе. Семейных забот полный рот. Надвигается зима, дома никаких запасов. На дороге зимой работы сокращаются. Чем заняться? На что жить, если не восстановят на прежней должности?..

Позвонил в дорожное управление. Там ответили, что до утра ни одна машина на Дауган не пойдет. Надо было где-то устраиваться на ночлег.

– Ночуй у меня, места хватит, – предложил Карачун.

– Нет, Федя, думаю с матерью повидаться. Редко бываю. Обидится, если не приду.

У него был свой план. Завтра с утра он рассчитывал побывать в райкоме и в райисполкоме, чтобы взять там официальную справку с прежнего места работы. Справка может потребоваться. «Да и дело недолгое. Возьму справку, и сразу на Дауган».

Спустя полчаса он уже торопился к матери. Какие бы ни сложились у них отношения, мать всегда остается матерью!..

Все ускоряя шаги, подошел к дому с резными наличниками и жестяным петухом на трубе, толкнул калитку, вошел во двор, весь оплетенный виноградом, уже сбросившим пожухлые листья. Едва поднялся на знакомое крыльцо, мать вышла навстречу:

– Господи! Яшенька! Сынок! Слава тебе, царица небесная, услышала мои молитвы: свиделись в полном здравии.

Испытывая чувство щемящей радости, Яков молча прижал к груди заметно поседевшую родную голову матери. Будто снова вернулась та невозвратимая пора, когда он прибегал к ней и получал ее скупую, но тем более незаменимую ласку, снимавшую с него обиды и горести.

– Ну что вы, что вы, мама? – едва справляясь с волнением, проговорил он, чувствуя, что и у самого увлажняются глаза, щекочет в носу. – Как вы-то, живы-здоровы?

– Бог миловал. Вот по тебе извелась вся. Не успела приехать, уж сороки на хвосте принесли: дескать, Яшку твоего с председателей турнули, в НКВД упекли. Давно тебе говорила, сынок, не связывайся с властью. Свое-то хозяйство – и власть, и достаток. А теперь куда тебе податься? Ни кола, ни двора, ни государственной должности.

– Ладно, ладно, мама. Все наладится. – Ему не хотелось так вот, с порога, вступать в споры с матерью. – Сам-то скоро приедет?

– Ладно так ладно, – согласилась мать. – Флегонт-то Лукич днями будет, дела сдает. Что ж это мы на крыльце стоим? – спохватилась она. – А уж набедовался ты, сынок, в гроб и то краше кладут. Винищем от тебя разит. Нешто на радостях?

– На радостях, мама.

– Ну, на радостях можно. Для такого случая и у меня припасено. В будние дни небось тоже потребляешь?

Такой отзывчивой и покладистой он уже давно не видел ее. То ли долгая разлука, то ли радость встречи после черной вести смягчили ее. Ему всегда было трудно разговаривать с матерью, а теперь будто появились общие интересы. Она искренне радовалась встрече, в этом он не мог обмануться, и отвечал ей давно не испытываемой сыновней приветливостью.

Мать быстро накрыла стол («научилась принимать гостей!»), поставила закуски, из подпола достала бутылку не какого-нибудь самогона – настоящей водки. Радушно угощая сына, то вздыхала, сложив руки на груди, то вытирала глаза уголком платка и все смотрела на него, радовалась встрече. И он ощутил вдруг давно забытое чувство дома, которое бывает только в детстве, когда все заботы кончаются там, где появляются взрослые. И хотя мать не могла сейчас помочь ему ни в чем, ощущение это осталось, будто и в самом деле не одному ему теперь биться с житейскими невзгодами...

«Если б все было так!» – Яков усмехнулся своим мыслям.

– Ну, дай бог, чтоб была тебе удача в делах, – поднимая маленькую рюмочку с водкой, сказала мать.

– Все будет хорошо, мама, – отозвался он. – Руки-ноги целы, голова на месте, с остальным как-нибудь справимся.

– Дай бог, чтоб она всегда была на месте. Добрым людям теперь незнамо куда и податься. Хоть за кордон беги.

Он насторожился, но не подал виду, что обратил внимание на ее слова. Ему уже не впервой приходилось слышать такие речи. Кое-кто подался туда в прошлом году, когда началась вся эта заваруха, в которую и он ни с того ни с сего попал. Уж не задумал ли Флегонт и правда через рубеж махнуть? Он способен и на это.

– Что ж так, за кордон-то? – спросил Яков. – Живете вроде и здесь в достатке?

– Да что достаток. Время сам знаешь какое. Тряхнут – и все пропало. Справным людям нет прочности в жизни, не одного тебя могут в НКВД потянуть.

«Точно. Не зря Флегонт боится НКВД. Видно, есть причина».

Внезапное смещение с должности председателя как бы приблизило мать к Якову. Говорила она с ним сейчас доверительно, как с человеком, обиженным властью. Это ему не понравилось. Говорила не свои слова, а Флегонта, которому эта власть никак не давала развернуться, несмотря на всю его оборотистость и хватку. Мечется Флегонт, мотается из одного места в другое, теперь уж и о загранице разговоры ведет.

Выходит, надо спешить. Одно дело схватить отчима за руку в городе, поймать с поличным. Совсем иное – уследить, когда решит махнуть за кордон. Яков – на Даугане, Флегонт – здесь. Горы знает не хуже любого пограничника. Выберет подходящее время, шмыгнет на ту сторону – и поминай как звали. Но с ним уйдет и мать. Где ж ей остаться! Живет по заповеди: «Жена да убоится мужа».

Ощущение домашнего уюта исчезло. Он думал отдохнуть под родным кровом, а тут новые огорчения. Перед ним не враг, которого надо опутать и взять хитростью или натиском, а мать, давшая ему жизнь. Как он будет плести против нее сеть и ловить ее вместе с Флегонтом? А надо. Ради нее самой. Нельзя допустить, чтобы она ушла за кордон.

Он еще надеялся, что мать просто оговорилась, случайно начала разговор. Но по опыту знал, у Флегонта каждое слово полной мерой весит. Бесполезно сейчас спорить с матерью, отговаривать ее не уходить с Флегонтом. Да может, все это не так уже серьезно? Женщина в запальчивости скажет иногда такое, о чем по-настоящему и не думает.

– Постелите мне, мама. Намаялся за день, ко сну клонит, – попросил Яков. – Завтра еще справку получать и на Дауган добираться. Дома тоже небось заждались...

Мать постелила ему в горнице (без Флегонта чувствовала себя хозяйкой). В доме все стихло. Но он долго не мог уснуть. Может, потому, что отвык спать на перине, а скорее всего оттого, что разные думы одолевали, набегая одна на другую. Из-за нелепого случая сняли с должности. Уехала Светлана. Потерял самого близкого человека, долгие годы заменявшего ему отца, – Василия Фомича. Сам чуть в тюрьму не угодил. Хорошо, что выручил Федор Карачун. Но сам он в Федоре потерял друга: не может, не имеет права относиться к нему, как прежде. Совесть мучит. Права Светлана: ничто человеку не проходит зря, все возвращается. Палка о двух концах.

Идут годы. Уж далеко за тридцать перевалило. А что осталось? Осталась Ольга, остался Гришатка. Как они там теперь? Тревога за них, неожиданная мысль, что и с ними может что-то случиться, вдруг охватили Якова. Ему захотелось как можно скорее домой, на Дауган, утешить жену, обнять сынишку. Слишком мало уделял он им времени и внимания. А ведь это тоже его жизнь. Может, он и правда не так живет, не так ведет себя с людьми. А кто может сказать, как надо жить?

Невыспавшийся, с больной головой отправился он утром в райисполком за справкой. Его приняла Муртазова. «Она все знает, – подумал Яков. – Не станет тянуть со справкой». Но он ошибся. Муртазова повертела в руках его заявление, отложила в сторону, сказала:

– Как я буду подписывать справку, когда сняты вы по рекомендации секретаря райкома Ишина? Идите в райком, там получите справку.

Он отправился в райком.

– Не по адресу обращаетесь, товарищ Кайманов, – сухо сказал Ишин. – Сняты вы решением президиума исполкома, пусть исполком и разбирается с вами.

– Да что это за порядки! Заколдованный круг какой-то! – уже теряя терпение, воскликнул Яков. Но в ответе Ишина была логика: при чем тут райком, если с должности председателя он снят решением райисполкома?

Яков вернулся в райисполком, занял очередь на прием к председателю Исмаилову. Дождался, прошел в кабинет, коротко изложил свою просьбу.

– Хорошо, – сказал Исмаилов. – Справку я дам. Тут же набросал текст: «Яков Григорьевич Кайманов освобожден от должности председателя поселкового Совета Даугана по собственному желанию». Яков возмутился.

– Я же не просил вас освобождать меня от работы. Зачем мне такая справка? Напишите все, как было...

– Как хочешь, дорогой, – ответил председатель. – Иной справки дать не могу.

Хлопнув дверью, Кайманов вышел на улицу. Ему до того надоело все то, что держало за душу бумажными цепями, оказавшимися прочнее железных, что захотелось плюнуть и уехать домой. Скорей на Дауган, где каждый знает его, каждый поможет! Там жена, сынишка, там верные друзья.

Но не только страстное желание поскорее увидеть семью гнало его на Дауган. Жгло сердце письмо насчет Лозового, спрятанное в нагрудном кармане толстовки. К письму он взял у Карачуна два листа чистой бумаги для подписей. Был уверен: в поселке все до единого подпишутся под заявлениями о снятии с Лозового каких бы то ни было обвинений. В другом кармане лежало его собственное заявление в райисполком с просьбой выдать справку, где указывалась бы действительная причина, почему его сняли с работы. «Копию тоже пошлю в Москву», – подумал Яков.

Хотя собственное его положение было далеко не завидным, своим делом он все же решил заняться, только выполнив долг перед Лозовым.

В хлопотах незаметно прошел день. Пришлось Якову еще раз ночевать у матери. Утром, когда сели завтракать, к дому подъехал грузовик. В комнату вошли Барат и шофер дорожного управления Иван Якушкин.

– Яша! – поздоровавшись, сказал Якушкин. – Всех отпустили, кого брали по твоему делу: и Мамеда, и Савалана, и Балакеши. Тебя в поселке ждут. Едем!

Наскоро позавтракав и распрощавшись с матерью, Яков, не задерживаясь, выехал вместе с друзьями в родной поселок.

Вот уже миновали барак ремонтников, мрачное ущелье Сия-Зал. Машина, надрывно гудя мотором, стала подниматься по дауганским вилюшкам. Асфальтовое полотно дороги, заметаемое вихрившимся снежком, стремительно выбегало из-за борта кузова, уходило вдаль, сворачивая то вправо, то влево, исчезая на виражах. Яков сидел рядом с Баратом в будке кузова, запахнув полы ватной фуфайки, прислонившись спиной к кабине, смотрел на запорошенные снегом скалы. Стоило побыть под следствием и почувствовать опасность заключения, как глаза теперь уж совсем по-новому воспринимали окружающее.

Пофыркивая, мчится машина. Горный воздух пахнет снегом, выхлопными газами, немного пылью. Эти с детства знакомые запахи дороги чуть ли не до слез взволновали его. Последний поворот. Машина пошла быстрее. Вдруг Яков сорвался с места и, просунув руку в переднее окошко будки, забарабанил по крыше кабины.

Мимо борта кузова промелькнули две закутанные в шубейки и платки фигуры. Он скорее почувствовал, чем понял: Оля и Гришатка. Вышли за поселок на добрых три километра, чтобы встретить его.

Машина затормозила. Из кабины высунулся Ваня Якушкин.

– Своих не узнаешь? – крикнул ему Яков, спрыгнул, побежал навстречу жене и сыну, прижал их к себе.

– Яшенька, родной! Значит, правда, отпустили?..

Таких сияющих глаз на залитом слезами лице жены он никогда еще не видел.

Гришатка с криком «Батяня!» повис у него на шее.

– Зачем вы так далеко?.. Ведь холодно. Дома бы встретили, – целуя мокрое от слез лицо жены и прижимая к себе Гришатку, спросил Яков, в душе радуясь этой встрече.

– В доме народу полно, ждут тебя. По-родному и встретить не дадут, – тихо проговорила Ольга.

Он снова привлек ее к себе, но Ольга бережно отстранилась, будто к чему-то прислушиваясь.

– Ты что, Оля? – спросил он, краем глаза наблюдая, как медленно подъезжает к ним задним ходом машина и как, размахивая руками, отплясывает в кузове Барат.

– Осторожнее, Яша...

– Чего осторожнее-то? – начиная догадываться, в чем дело, спросил Яков.

Ольга подняла к нему счастливое и вместе с тем смущенное лицо, взяла его тяжелую руку, положила ее за борт шубейки себе на живот.

В первое мгновение он не почувствовал ничего, но потом то ли ему показалось, то ли он и на самом деле ощутил легкое движение.

– Здоровается... – проронил Яков. – Но когда же... Ты ничего не говорила...

– Сам должен был увидеть, – с торжествующей улыбкой, дивясь смущению мужа, сказала Ольга. – Ты так был занят, Яша, разными делами, что вот до каких пор ничего и не видел... Не хотела говорить, да не скроешь...

– Оля, ну что ты... – еще больше смутившись, проговорил Яков, снова целуя жену в промытые слезами, светившиеся радостью глаза.

– Эй, Ёшка! Оля-ханум! Совсем замерз. Зачем здесь целоваться, когда дома можно, – крикнул Барат.

Взяв Гришатку на руки и бережно поддерживая Ольгу, Яков прошел к машине, помог им сесть в кабину рядом с Ваней Якушкиным. Сам вскочил в кузов, притих, поглощенный чувствами и мыслями, когда-то уже испытанными, но сейчас заставшими его врасплох, и потому новыми. Машина резко взяла с места, через несколько минут на полном ходу влетела в поселок...

Семейные заботы свалились на Якова в самое трудное время года. У него и раньше бывало так: не замечал, как летит время. А теперь дел еще больше. Несколько месяцев после возвращения на Дауган пролетели, как один день. Даже рождение дочери, которую назвали Катюшкой, лишь ненадолго отвлекло его внимание от поисков постоянной работы, от домашних нужд.

Прошло немало времени после того, как он отослал в Москву заявления, написанные в памятный день под диктовку Федора. Под ними поставили свои подписи почти все жители Даугана и рабочие-дорожники. Кто не умел писать, ставил крестик, кто умел – корявым почерком добавлял несколько теплых слов о комиссаре от себя. Но разбор дела Лозового, видимо, все откладывался. Слишком много в то время было таких дел. Не торопился райком партии и с разбором «дела» Кайманова.

Однажды он снова зашел к председателю исполкома Исмаилову, с нескрываемым возмущением спросил:

– До каких пор я буду носить клеймо «враг народа»? Дадите вы наконец справку, с которой бы я мог поступить на работу? В суд подам, придется вам из своего кармана оплатить мне вынужденный прогул.

– Послушай, дорогой! – возразил Исмаилов. – Как я напишу тебе такую справку? Твое дело еще не рассматривалось ни в исполкоме, ни в райкоме.

– Должен же я наконец работать, содержать семью, должен знать, за что меня сняли?

– Подожди, дорогой, придет время, все узнаешь. Пусть райком решит о тебе вопрос, тогда приходи. Любую работу дам. Сейчас не могу.