Текст книги "Чёрный беркут"

Автор книги: Анатолий Чехов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 31 страниц)

– Что ты, Ёшка, какие мастерские?

– Ты домой приехал, никто тебя не переизбирал!

– Мы тебя не отпустим!

Благодарно улыбаясь, смотрел он на шумевших дауганцев. Сколько знакомых лиц, сколько в памяти разных случаев, связанных со многими из этих суровых и близких ему людей. До глубины души тронуло его и то, что именно в такой день приехали на Дауган комендант участка, начальник заставы, знакомые красноармейцы-пограничники.

Когда закончился митинг, Карачун с Логуновым подошли к Якову.

– Яша, я не выступал, а думаю, что скорей других тебя уговорю остаться на Даугане, – сказал Карачун, первым пожимая ему руку.

– Как это?

– Очень просто. В порядке приказа. Захватить с собой котелок, пару белья, и шагом марш в Дауганский гарнизон.

– Шутишь, Афанасич?..

– И шучу и не шучу. Командование поручило мне поговорить с тобой. Ты отлично знаешь курдский язык, повадки контрабандистов. Знаешь еще три восточных языка. Прямой путь тебе к нам, в погранвойска. Обстановка у нас что ни день, то хуже. На границе активизируются вооруженные группы. Дело уже не в терьяке. Шпионы лезут, всякая другая сволочь.

– Все-таки надо подумать, – сказал Яков. – Какой я буду чекист, когда военной школы не кончал... В мастерских избрали меня редактором стенгазеты, выпускаем «Колючку».

– Не морочь ты себе голову, Яша, – улыбнувшись, сказал Карачун. – Машины ремонтировать и без тебя люди найдутся, а следы читать да на четырех языках контрабандистов допрашивать – это не каждый сможет. Переводчиком тебя и назначим... Еще какую-то «Колючку» выдумал. Мы тебе в натуре таких колючек найдем, пальчики оближешь! Между прочим, одна уже есть. Я ведь сюда не только ради тебя приехал.

Яков проследил за взглядом Карачуна и увидел стоявших в стороне мать и Флегонта Мордовцева. Как только он их прежде не увидел?

– Тебе не кажется странным, что твой отчим приехал вместе с Глафирой Семеновной? И не сегодня приехал, а два дня назад?..

– Думаешь, хочет за кордон махнуть?

– Обязан думать. Ты – тоже.

– Да... Я тоже. – сказал Яков.

Разговор пришлось прекратить: к ним уже подходили молодцеватый, подтянутый Мордовцев и принарядившаяся, словно в праздник, мать.

Она расцеловалась с сыном, отчим крепко пожал ему руку. Мордовцев выглядел все таким же крепким и статным. Время прибавило немного морщин-лучинок вокруг его глаз, но сами глаза по-прежнему смотрели молодо, а сейчас и благодушно. Но Яков не мог отделаться от впечатления, будто из зрачков Флегонта смотрел совсем другой человек: холодный и жестокий.

– Все-таки есть правда на земле, – весело произнес Флегонт. – Честно говоря, для нас с Глафирой это тоже большая радость.

Если Флегонта трудно было понять, какой смысл вкладывал он в свои слова, то мать от чистого сердца радовалась и встрече, и восстановлению сына в правах. Она была чем-то смущена. Яков даже подметил ее беспокойный взгляд, каким она окинула свой костюм, будто опасалась, что недостаточно хорошо одета.

Мать есть мать. Глаза ее лучились теплотой, она и тревожилась о чем-то, и явно гордилась сыном.

Почти все жители поселка уже разошлись по своим домам. Вместе с Яковом у поссовета остались мать, отчим, Карачун, Логунов, Барат и еще несколько самых близких друзей.

Барат, коренастый, широкий, крепкий, с толстыми, красными губами, выглядывавшими из черной бороды, с театральной торжественностью взошел на крыльцо, поднял над головой короткопалые руки, словно требуя тишины. Надув щеки, выкрикнул:

– Друзья! Пусть веревка будет длинный, а слово короткий! Последние известия! Балакеши убил архара. Большой шашлык жарим. Объявляется соревнование, кто больше съест!

– Вот здорово придумал Барат! Придется его поддержать. Пойду дам руководящие указания. Все-таки именинник я, а не он, магарыч с меня, – сказал Яков, обращаясь к матери и отчиму.

Он достал бумажник и направился к Барату. На виду у всех дал ему деньги, громко сказал:

– На вино. – Затем отвел друга в сторону, вполголоса добавил: – Я сейчас отлучусь. А ты не спускай глаз с Флегонта. Куда он, туда и ты. Запомни, с кем будет встречаться, на кого смотреть. За каждым шагом следи...

– Слушай, Ёшка! Савалан и Мамед шашлык жарят, надо еще мясо мариновать...

– Ты понял меня?..

– Ай, Ёшка, конечно понял! Вай, что за человек! В такой день и то шашлык поесть не дает!

Яков вернулся к Флегонту и матери, стоявшим рядом с Карачуном и Логуновым.

– Мама, мы с Федором Афанасьевичем хотим сходить на могилу отца. Может, ты пойдешь с нами?

– Да, Яша... Только... – она глянула на Флегонта.

– Сходи, Глаша, – тут же подхватил Мордовцев. – Григория Яковлевича надо уважить. Я где-нибудь тут побуду...

И снова безмятежное выражение карих глаз, ни тени на пышущем здоровьем, сухощавом лице.

Яков молча кивнул, как бы благодаря Флегонта за содействие.

– Пойдемте, мама!

Миновали последние дома Даугана, свернули к кладбищу. Вот и высокий дувал из сырца, до звона высушенного солнцем. Недалеко от входа обелиск:

«Григорий Яковлевич Кайманов – член Совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов...

Вениамин Фомич Лозовой – врач...

Пусть земля будет вам пухом, дорогие товарищи.»

Тишина. Вечный покой над могилами. Здесь лежат те, которые когда-то жили на Даугане, любили и страдали, не жалели ничего, чтобы добиться лучшей жизни для своих детей. В скорбном молчании замерла мать. С фуражкой в руке молча стоял Карачун.

– Мама, – негромко сказал Яков, – поклянитесь прахом отца, что вы никогда не уйдете с нашей земли...

– Что ты, что ты, Яша! Бог с тобой! Такое сказать! – испуганно проговорила мать.

– Поклянитесь, мама... – он не спускал с нее взгляда, улавливая в ее лице и смятение, и тревогу, жалость к себе, может, и к Флегонту, к давно забытым дням, прожитым на Даугане, когда она была еще молода, не надломлена жизнью. Колени у матери подогнулись, и она рухнула на могилу, припав к ней грудью, сотрясаясь в тяжких рыданиях.

Яков не мешал ей. Карачун молчал, опустив голову, держа в руках фуражку.

Тихо посвистывал ветер в травинках. Ослепительно белый куст цветущего жасмина, свисая через дувал, покачивался на ветру.

ГЛАВА 4. «ТЫ ДОЛЖЕН БЫЛ СТРЕЛЯТЬ»

Не сразу они вернулись с кладбища. Долго не могла успокоиться мать.

Флегонт встретил их у крайних домов. Он едва сдерживал гнев.

Видно, догадался, зачем Яков приглашал мать на кладбище.

Тяжкому, очень тяжкому испытанию подверг Кайманов родную мать. Да ничего не поделаешь, иного выхода у него не было. Не мог же он допустить, чтобы мать ушла за границу. Не имел права и Мордовцева упускать из виду. Неопровержимых данных для обвинения отчима в том, что он виноват и в расстреле отца, и самого его опутывал сетью доносов, у Якова не было. Догадки – не доказательства. Чтобы иметь факты для обвинения, надо постоянно держать Флегонта под контролем.

– На твой праздник мы не пойдем, – в упор сверля пасынка глазами, сказал Мордовцев. – Расстроил ты мать, сам виноват.

Кайманов опустил голову, молча развел руками. Его нисколько не смутил грозный вид Флегонта. Напротив, как раз таким он и хотел его видеть. Обескураживало другое: то, что отчим оказался здесь, у околицы поселка. Видимо, никуда не уходил, пока они были на кладбище.

– Дело ваше, Флегонт Лукич, – как бы соглашаясь с Мордовцевым, проговорил Кайманов. – Не могу настаивать, чтобы вы оставались до конца, но зайти, по-моему, надо, иначе люди осудят. Пойдемте, мама, к Барату в дом. Отдохнете, выйдете к столу.

И этот удар попал в цель: больше всего, конечно, Флегонт не хотел обращать на себя внимания, вызывать о себе пересуды. В глазах других ему важно было оставаться любящим мужем, добрым отчимом.

– Ежели так, придем. Отдохнет мать – и придем. Такой день!.. – зло глянув на Якова, согласился он.

– Отойдет лицо-то от слез, и приходите, мама. На людях горе быстрее проходит, – сказал Яков. Сам он направился к пруду, возле которого, в тени деревьев, уже вовсю шла подготовка к пиру.

Неожиданно близко просвистал сыч. Кайманов остановился.

– Эй, Ёшка, иди сюда. Не хочу выходить, заметят, – позвал его Барат, сидевший под деревом.

Внимательно осматриваясь по сторонам, спросил:

– Скажи, дорогой, сколько лет может человек одни и те же чарыки носить?

– Говори, в чем дело.

– Не знаю, Ёшка. Барат или совсем с ума сошел, или счет времени потерял. Пойди, дорогой, к Змеиной горе, у крайнего колодца кяризов посмотри следы. От каменной колоды чарык с косым шрамом на пятке туда ведет. Помнишь, Ёшка, у родника Ове-Хури такой же след был? Ты потом видел его в ауле Коре-Луджё, когда Светлана-ханум тебе и мне по щекам надавала. Я тебя спрашиваю, Ёшка: может человек несколько лет одни и те же чарыки носить? Сам видел: чарык – новый, а косой шрам на пятке – старый.

– Не может, сам знаешь. А при чем тут следы? Я-то тебе велел за Мордовцевым смотреть!

– Как при чем? Вы только ушли, Флегонт вроде гулять пошел, да? Идет по дороге. Дошел до колоды, где поят скот, двинулся дальше, по тропе, мимо колодцев. Так за Змеиную гору вышел. А там уже и поселка не видать! У крайнего колодца присел на бугорок, посидел и обратно пошел.

– Все?

– Все!

– Не густо...

– Ты большой, глупый ишак, Ёшка! Ты думаешь, Флегонт дурак. А Флегонт – не дурак. Он смотрит: ага, Барат на трибуну вылез, всех приглашает шашлык кушать. А где теперь Барат? Нет Барата, пропал Барат. Куда пропал? По склонам ходит, ящериц пугает! Очень нужны Барату ящерицы!..

– Ну хорошо, предположим, заметил тебя Флегонт и вернулся. А следы-то куда девались?

– Откуда я знаю? След ни к одному колодцу не подходит, а вот пропал, и нет его. Все равно как под землю ушел.

– Ладно, Барат, спасибо. Иди теперь к гостям, скажи: мать моя немного прихворнула, попозже придет.

Осторожно пройдя огородами к Змеиной горе, так, чтобы его не было видно из окон дома, где остался Флегонт, Яков увидел то, о чем говорил Барат.

След с косым шрамом на пятке вел от бетонной колоды, из которой поили лошадей, до последнего колодца кяризов, дальше исчезал, будто и впрямь под землю уходил. Пройдя еще с десяток шагов, Кайманов увидел следы человека, обутого в красноармейские сапоги. Пограничники всегда ходят по два, здесь был кто-то один. А вот знакомые следы маленьких, почти женских ног. Именно этот след, след отчима, был у источника Ове-Хури. Наверняка Флегонт получил тогда крупную партию опия и передал деньги носчикам. А сюда он приходил либо на явку, либо за письмом. Может, из-за тех денег, что не достались Таги Мусабеку, а попали в руки пограничников, он и поспешил уехать на Мургаб? Боялся, что Таги Мусабек будет мстить: двое-то носчиков ушли за кордон. Кто им мог помешать сказать, что сам Флегонт подстрелил третьего, забрал деньги себе? А может, сегодня к Флегонту сюда приходил верный человек с известием, что все готово для перехода через границу? И все-таки это лишь предположения, а Мордовцева надо ловить за руку, с поличным.

Одно ясно: у Флегонта есть сообщник. Косой шрам на пятке чарыка – условный знак. Возможно, они не назначают места встречи, а просто Мордовцев идет по следу, и там, где этот след обрывается, находит или письмо, или опий, сам оставляет деньги, заказ на следующую партию контрабанды. Косой шрам на пятке чарыка – удобный для Флегонта пароль, если надо послать кого-нибудь вместо себя. Бандиты пользуются тем, что на заставах мало людей. Перейти границу и сразу вернуться гораздо проще, чем идти до самого города с контрабандой.

Внимательно осматривая склоны гор, Яков надеялся обнаружить движение на карнизах и осыпях. Но все было тихо, лишь налетавший из ущелья ветер покачивал звенящие, сухие стебли травы.

* * *

Несколько дней спустя директор автомастерской получил указание: «Произвести полный расчет с военнообязанным Каймановым, обеспечить его явку в военкомат».

Секретарь парторганизации на общем собрании авторемонтников сообщил, что Кайманов идет служить на границу, от имени коллектива вручил ему премию – шевиотовый отрез на костюм и карманные часы.

На следующий день Яков съездил в военкомат и, получив предписание, явился для прохождения службы в Дауганскую комендатуру.

– Иди на склад, получай обмундирование и оружие, – будничным голосом сказал ему Карачун.

– Так просто – иди и получай? – Яков вопросительно посмотрел на коменданта.

– Не хочешь «так просто», дуй вприскочку. Только не задерживайся. Надо еще познакомить тебя с нашими сотрудниками.

Возвращаясь в кабинет Карачуна уже в военной форме, Яков на минуту задержался перед висевшим в коридоре зеркалом, придирчиво осмотрел свою атлетическую фигуру, облаченную в синие диагоналевые брюки и гимнастерку, не без удовольствия подумал: «Вид у меня вроде серьезный, будто всегда носил военную форму». Расправив складки на гимнастерке, он вошел в кабинет коменданта, плотно прикрыл за собой дверь.

– Самодеятельность, Яша, кончилась. Начинается серьезная работа, – так начал разговор Карачун.

За окнами ночь. Шумит весенний ливень. Потоки воды журчат в арыках. Федор отдал приказание начальникам застав усилить наряды. Невысокий и плотный, с белыми залысинами над загорелым темным лицом (лоб всегда закрыт козырьком фуражки), он прохаживался по кабинету и, как называл такие беседы Яков еще на Даугане, читал ему «вечернюю молитву»:

– Мера власти, Яша, – мера ответственности. Нам дана большая власть. Ответственности у нас еще больше. Ты зачислен в кадры на должность переводчика. Эта должность командирская, представление на звание послано. Сам понимаешь, при твоем знании границы заниматься тебе придется не только переводом, но и оперативной работой.

– А я так и понимаю свою работу.

– К тому и говорю. Но по натуре ты – партизан. Думаешь, вымахал до неба, тебе и черт не брат.

– Допустим.

– Что «допустим»? Банду поймать – еще не самое главное. Силами одних только пограничников границу не закроешь. Это я тебе уже не первый раз говорю. Наглухо закрыть контрабандистам путь на нашу землю – не то, что пни корчевать. Для торгашей опий – дело миллионное. Контрабандная торговля терьяком не только приносит ущерб экономике страны, но и содействует вербовке шпионов, подготовке диверсий.

– Вы мне, товарищ комендант, вроде как лекцию читаете. Эту мораль я давно знаю.

– Когда мы вдвоем, называй меня по имени и на «ты», – заметил Карачун и продолжал: – Знаешь, да только с одного бока. Главное для нас заключается в том, чтобы знать каждого, кто живет в погранполосе. Ни одно нарушение не должно застать нас врасплох. Мы обязаны поднять на охрану границы всех, кому дорога Советская Родина.

– Все правильно. Не понимаю только, зачем ты мне все это втолковываешь?

– Затем, Яша, чтобы ты сразу в курс вошел, правильно понял обстановку. А то будешь постоянно думать о Лозовом да вокруг отчима ходить, можешь не увидеть остального, главного.

– Ты так говоришь, Афанасич, будто Василий Фомич уже на свободе.

– Я почти уверен, что он скоро будет на свободе. Разберутся. Такой человек не может долго находиться под следствием.

– Что ж до сих пор не разобрались? А пора бы. Нутром чувствую – плохо сейчас Василию Фомичу. И может, в этом виноват не столько Павловский, сколько Мордовцев. Комиссар ему мешал. Еще в Лепсинске. Схватим Флегонта, посмотришь, какую ораву контрабандистов и всякой сволочи вместе с ним выудим.

– В этом я почти не сомневаюсь, Яша. Надо только хватать с умом: Мордовцевым не мы одни занимаемся. Командование информировано. Отдаст приказ, будем действовать. А с Лозовым, я уверен, ничего не случится. Такие люди зазря не пропадают... – Карачун сделал небольшую паузу. – Я просил нашего следователя Сарматского навести справки о комиссаре. Может, ему что-нибудь удалось узнать. Посиди, пока схожу к нему...

Оставшись один и прохаживаясь от стола к окну, Яков продолжал размышлять о сказанном Федором, соглашался и не соглашался с ним. Павловский далеко, его не заставишь опровергнуть собственный донос. Зато Мордовцев рядом. Стоит «расколоть» его, и появится как раз то звено, ухватившись за которое можно вытянуть длинную и запутанную цепь. Но почему Федор так уверенно говорит о скором освобождении Лозового? Что-нибудь знает? Очень хотелось надеяться, что все образуется и Лозового отпустят...

Карачун возвратился быстро. Лицо у него было белее бумаги.

– Ты что, Афанасич?

Федор с трудом глотнул слюну:

– Василий Фомич...

– Что Василий Фомич?

– Расстрелян, как враг народа.

Наступила тишина. Яков стиснул зубы, стараясь заглушить боль, ударившую в виски.

– Кто сказал?

– Сарматский... В штабе округа был... Сегодня вернулся...

– Я, во всем я виноват! – воскликнул Кайманов. – Каип Ияс со страху наговорил. Какой же я дурак, что отвел его в НКВД.

– Лозовой расстрелян еще до задержания Каип Ияса, – возразил Карачун.

– Значит, без суда и следствия?

– Зачем без суда? Был суд... Вероятно, был.

Одернув гимнастерку, Кайманов с отчаянной решимостью направился к двери.

– Куда? – Карачун встал на его пути.

– В НКВД. Надо же узнать, в чем дело?

– Не делай глупости!

– Пусти!

– Приказываю, назад! Хочешь, чтобы вместо одного двое погибли?

– Что же делать?.. Как жить?.. Кому верить?..

Карачун резко обернулся. В глазах его появились боль и ненависть. Таким, как сейчас, Яков никогда его не видел. Федор задыхался, его била нервная дрожь.

– Ты спрашиваешь, как жить? – глухо проговорил он. – А я тебя тоже спрошу... И ты мне ответь... Год тому назад Светлана ушла ночью в буран, вернулась только к утру. С той поры ее со мной нет. Я тоже часто думаю: «Как дальше жить? Кому верить?» Зря я так думаю или не зря?

Пораженный тяжким известием и внезапностью перемены разговора, Яков молча смотрел на Карачуна. «Значит, все знал... И молчал... Мучился и молчал... Хотел проверить, а Светлана сразу уехала. Проверить не мог. Ждал момента, чтобы сказать все. Момент наступил...»

– Ответь мне, – повторил Карачун. – Зря я мучаюсь или не зря?

Всего одно мгновение колебался Яков: «А, пропади все пропадом! Вот она, расплата! Ничто не проходит даром – ни добро, ни зло. Что сделал, то и получай...»

– Не зря, – не отводя взгляда, ответил он.

– Так что же я, по-твоему, должен делать?! – с болью выкрикнул Федор.

– Стрелять!..

Яков сам удивился тому, как спокойно сказал это. Ему сейчас и в самом деле не хотелось жить. Какое значение, в конце концов, имеет эта история? Что значит он сам со своей судьбой и любовью к Светлане, когда Василий Фомич так трагически погиб? Словно со стороны оценивал он и себя, и Федора, и все, что происходит сейчас, что произойдет в следующую минуту.

Карачун молчал. Его внимание будто раздвоилось: он следил за Яковом и в то же время прислушивался к какому-то голосу внутри себя.

«Колеблется! – подумал Яков. – Видно, не знает, что еще недавно Светлана была в гавахе. «Ты любишь головой, Яша, а такой любви грош цена...» Да люблю ли я ее так, как любит Карачун? И кому надо выяснять, кто больше любит Светлану, когда случилось самое страшное: погиб Василий Фомич».

– Тогда ты должен был стрелять, – с удивительным хладнокровием повторил он.

– А я не стрелял, – с какой-то отрешенностью сказал Карачун. – Спрашивал себя: «Что делать? Как жить?» И не стрелял. Надеялся, верил... Ведь могла же она ошибиться, увлечься, потом раскаяться. Не мог я потерять сразу двоих. Я не стрелял, не имел права стрелять!

– Сейчас еще не поздно, – бесстрастно произнес Яков.

Медленным, точно рассчитанным движением он расстегнул кобуру, положил перед Федором свой наган.

– Смерти ищешь? – вспыхнул Карачун. – Я сам себе горло давлю, а ты мне наган суешь?..

Что-то похожее на угрызения совести шевельнулось в груди Якова. Он сам растоптал дружбу, а сейчас еще и вел себя вызывающе с человеком, который не сделал того, что на его месте, вполне возможно, сделал бы он сам.

Зазвонил телефон. Вслед за первым звонком второй, третий... Карачун снял трубку. Докладывали с заставы Пертусу о том, что вооруженная группа нарушителей обстреляла наряд, прошла в глубь нашей территории. Личный состав поднят по тревоге.

Карачун стал по телефону отдавать распоряжения, а Яков, опустошенный, безразличный ко всему, продолжал стоять у окна. Он уже не думал ни о себе, ни о Федоре. В голове мелькали какие-то воспоминания, обрывки мыслей. Вспомнилось прощание с Лозовым: «Что бы ни случилось, Яша, все равно верю в партию, в наше великое дело. И ты верь». В мозгу с отчетливой ясностью вспыхнула картина: Алешка Нырок выбивает коротким шомполом патроны из барабана револьвера, комиссар заклеивает пластырем рану. «Сколько всякой сволочи возрадовалось бы, Яша, если бы ты себя убил».

С трудом понял: прорыв. Вооруженная банда идет в наш тыл...