Текст книги "Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 30 (всего у книги 42 страниц)
– Что это, маэстро, компромисс или мудрость?
– Не пытаюсь определить. Это очень странное чувство, когда оно в тебе или в других, и ты видишь это. Человек знает, что он не в состоянии понять, но все равно стремится к этому. По-моему, это странное отчаянное чувство. Человек, который находит, всегда и теряет что-то. Если он нашел ответ, то, возможно, потерял вопрос. Но это неизбежный процесс. Всегда что-то становится более ценным, другое утрачивает прежнюю ценность.
– Существуют разные уровни познания, совершенно согласен с вами, маэстро. Есть человек и есть человечество. И есть наш разум, всех нас объединяющий. Я полагаю, что этот разум начинается тогда, когда он поднимается до уровня самопознания, отважившись на осмысление самого себя. Возможно, во вселенной существует и такой разум, который не в состоянии подняться до степени самопостижения. Это счастливые цивилизации, истекающие соком самодовольства и потому лишенные будущего, тупиковая ветвь эволюции. Но мы на нашей планете бесповоротно встали на путь самопознания – насколько глубоким оно окажется, это другой вопрос. Гении поднимаются к вершинам самопознания, задавая человечеству столько вопросов, что для ответа потребны века. А потом смертные начнут добросовестно поправлять гения, предъявляя ему упреки в социальной ограниченности, это теперь особенно модно. Тем самым нивелируются вершины, могучие горы стригутся под одну гребенку. Давайте теперь сравним степень самопознания одного индивидуума, гения, поразившего мир, с уровнем самопознания всего человечества в его планетарном четырехмиллиардном составе. В этом случае окажется, что это планетарное самосознание пребывает на самом младенческом уровне, мы даже не осознали еще, что являемся единым человечеством, в распоряжении которого всего один дом, наша планета. Однажды Блез Паскаль сказал, что человеческому разуму легче идти вперед, чем углубляться в себя. Прошло три века, но положение нисколько не переменилось. Мы видим нашу суету, сами суетимся, это есть наше стремление идти вперед, чтобы убежать, улететь на реактивном лайнере от решения проблемы. Но вот художник остается один на один с самим собой, перед чистым холстом, он делает первый мазок – и начинается акт самопостижения.
Блеснув заезженной эрудицией, я откинулся в кресле и с чувством исполненного долга принялся за чашечку кофе, подогретую моим красноречием, пока Меружан трудился над переводом. Передышка была заслуженной, однако я насладился ею больше, чем предполагал.
9
– Знаешь… – отвечал мудрый Акоп не менее мудрому Меружану, потому что сам Меружан давно забыл о переводе и выходило так, словно это они сами увлеченно и радостно беседовали меж собой, а я пребывал рядом в качестве лишенной слова натуры. – Знаешь, – продолжал Акоп, – я не могу объясняться на таком высоком научном уровне. У меня чувство человека, который находится в начальной стадии самопознания, и причина этого, видимо, в том, что так устроена натура художника. Если бы, к примеру, в мире не было огня, я не смог бы его изобрести, потому что я предназначен не для огня, а для чего-то другого. Я не думаю, что художник изменяет мир.
– А донести огонь до людей? Отвечай! Смог бы донести?
Тут они вовсе увлеклись своими проблемами. Пленка-то крутится, но когда еще изначальный текст дойдет до меня: стенографистка будет снимать слова с пленки на бумагу, переводчик переводить текст. Школьная тетрадь в клеточку догонит меня лишь в Москве.
Они спорили, кипели, сверкали мыслями, но все это мимо меня. Я обратился с мольбой к Феникс, сидевшей рядом.
– О чем они говорят?
– Кто больше меняет мир: оптимисты или пессимисты? Ведь мир меняется от недовольства им.
– Я тоже хочу… дайте мне… – я пытался догнать убегающую мысль, но мысль стремилась вперед, не желая углубляться в себя.
– Как же так говоришь, Акоп? Художник не изменяет мир! Разве? Он создает свои миры, в результате чего меняется сам, а вместе с ним меняется весь мир.
– Оптимист доволен тем, что есть вокруг него. Он не видит недостатков.
– Не знаю, может быть, это слишком пессимистично, но я думаю, что недостатки являются неотъемлемой частью нашей прекрасной действительности. Без недостатков жизнь застынет.
– Значит, если у тебя плохая мастерская, темная и сырая – это так и надо, да?
– При чем тут сырая мастерская? Мы говорим о проявлении духа…
– Дайте мне сказать… Скажите мне, о чем вы говорите…
Ученое интервью, задуманное по дороге к горным вершинам, грозило превратиться в словесную сумятицу, набор фонем, хотя бы на таких двух прекрасных языках, как армянский и русский. Требовалось срочное вмешательство высших сил, способных привести нас в более членораздельное состояние.
(Никогда не думал, что маэстро может быть столь зажигательно темпераментным, вот откуда тревога его холстов? Но это так, в порядке рабочей гипотезы.)
Какие высшие силы действуют в XX веке? Звонок телефона. Приход почтальона с уведомлением о денежном переводе. Удар футбольного мяча в лопнувшее окно. Чашечка кофе, опрокинувшаяся со звоном на подносе. Ничего сверхъестественного, уверяю вас.
Автор вправе предписать героям любое из этих действующих средств. Я выбираю телефонный звонок как статистически наиболее вероятный. Гражданин свидетель, вы подтверждаете, что телефонный звонок действительно имел место?
Дальше все просто. Телефон звонит, хозяин должен снять трубку. Мы замолчали, так и не успев понять, отчего разгорячились. Маэстро Акоп поговорил некоторое время, заполняя паузу. Надеюсь, второго телефонного звонка мне не понадобится?
– Прошу задавать вопросы.
– Мы видим в вашей мастерской много предметов, изображенных на холсте. Как вы избираете натуру и чем при этом руководствуетесь?
– Для своих новых натюрмортов я избираю такие предметы, которые, стоит их только изобразить на полотне, словно отрицают само понятие натюрморта. К примеру, брошенные на стол перчатки – это не только обреченные на неподвижность вещи, но и находящиеся в действии одушевленные существа. В них ощутимо желание сблизиться друг с другом, стремление к общению. То же самое можно сказать и об инструментах. Клещи, кусачки, плоскогубцы лежат иной раз таким образом, что хватательная их часть напоминает рот… Пальто может валяться на стуле, что напомнит нам его владельца, выразит какие-то чувства. Одежда стала такой неотъемлемой принадлежностью человека, что кажется, она не создана им, а сама собой выросла на нем. Стало быть, если возможно, как это показывает история искусства, изображая отдельные части человеческого тела (голову, лицо, торс, руки), выразить испытываемые человеком чувства, то почему же нельзя добиться того же с помощью одежды.
– Но это же труднее?..
– Зато интереснее, в этом я уверен.
– Маэстро, в ваших работах имеются повторяющиеся мотивы: столбы, соединяющие небо и землю, одни и те же части одежды, манекен, инструменты. Что это: поиск идеала, наибольшей выразительности? Или желание, пусть непроизвольное, навязать зрителю свои идеи?
– Повторяется не только мотив, все повторяется: форма, цвет, краски. Я не знаю, что буду писать через месяц, через год, во время картины рождается следующая. Но я никогда не гоню мотив от себя. Мотив должен уйти сам, тогда я чувствую себя свободным.
– Конечно, маэстро, я вижу повторение формы на ваших картинах, хотя бы повторение цвета. Я думаю, что все ваши полотна решены в едином цветовом исполнении. Сначала мне этот ваш цвет казался несколько искусственным. Но вот в мае я поехал через Севанский перевал на автомобиле, и в этот момент пошел снег, который ложился на зеленую траву. Снег на траве, снег на траве, и я увидел ваш неповторимый цвет, маэстро, снег на зеленой траве. Я бы сказал так: в этот момент творения природы земля сделалась акопистой.
– Все мы учимся у природы, – соглашается Акопян. – Я тоже видел снег на зеленой траве, и это мне нравилось. Но мне кажется, что я нашел этот цвет еще в Египте, а там я никогда не видел снега.
– Что же главнее – природа?..
– Главнее все: природа, народ. Мы учимся у них в одинаковой степени. У каждого народа есть свои вершины. И своя великая история, которая нас тоже учит. Наш народ не был бы таким великим, если бы у нас не было Комитаса, Месропа, Хоренаци, Егиша, Сарьяна, Минаса. Эти великие люди учились у своего народа и стали его горным хребтом. В них сохраняется лицо народа. Существование этих людей, я, разумеется, назвал далеко не всех, оправдывает народ и дает ему новые стимулы. Может быть, это имеет некоторое отношение к тому разговору, который мы вели об уровне самопознания отдельного индивидуума и самопознании народа. Мне кажется, одно неразрывно с другим.
– Что такое бессмертие, маэстро, есть ли оно вообще или после смерти человека уже ничего не остается?
– Знаю, что человек ощущает смерть с самого детства. Это есть одна из наиболее сильных идей, существующих в мире. Наверное, нужны очень сильные и высокие стремления, чтобы верить, что ты не можешь умереть. Я же про бессмертие не думаю. Мне становится больно и горько, когда я начинаю думать о смерти, но я не хочу утешать себя ложью о вечной жизни. Я считаю: надо жить и делать то, что ты умеешь делать.
– Маэстро, самый счастливый день в вашей жизни?
– День я точно не помню, но имел много таких счастливых мгновений, когда сидел на коленях у отца и он меня обнимал.
– А как же работа, маэстро?..
Акоп Акопян не ответил и повернулся к мольберту, косясь на неоконченную картину, которая там стояла. Рука его дернулась было к кисти и легла обратно на колени.
Мазок за мазком, линия за линией, грань за гранью – я понял, что кисть диктует руке такое же непрерывное движение, как слово перу – и нет на холсте ни одного пробела для паузы, мазок за мазком – и слагается цвет. И нет ни минуты передышки. И рука сама напрягается и тянется к кисти, потому что рука знает свою обязанность на этой земле.
Мы простились и вышли во двор, ведущий на улицу Комитаса. Меж домами были натянуты веревки с развешенным бельем. Холсты простыней и наволочек озаряли мир ослепительной белизной. Я перешагивал через веревки из одной вечности в другую.
10
Чем велик Акоп Акопян? Боюсь, что мой ответ окажется банальным до приторности: тем, что он видит мир так, как не видит его никто другой. Акоп видит мир не только линиями пространства, но и цветом, секрет которого ведом ему одному. Он срывает покров с натуры, будь то пейзаж, человек, перчатки. Он проникает в глубь предмета.
В Акопе Акопяне явился синтез двух древнейших культур. Про Сарьяна говорят, что он красочен, декоративен. Акоп вернул армянской живописи суровую изначальность ее колорита, встречающуюся иногда на древних армянских иконах.
Акоп Акопян правдив, аналитичен, щедр. Но он же беспокоен, агрессивен, мучителен. Он не льстит родной земле, но разговаривает с ней на равных.
Акоп не занял в искусстве чужого места, но пустил в нем новую ветвь, которая к зрелости расцвела пышно и красочно. Акоп не последователь, но пролагатель. Немногим творцам выпадает такая славная участь. Пытаюсь найти аналог в русском искусстве. Может быть, Врубель, утвердивший законы, дотоле неведомые? Или в русской прозе Владимир Набоков, явивший миру новую красоту русского слова?..
Вот еще что – Акоп многозначен. Не сразу раскопаешь Акопа. Но каждый вправе увидеть в нем собственные миры.
К Акопу Акопяну уже приставлено много эпитетов; но я для себя выбираю один – мятежный Акоп.
Но почему он сказал о самом счастливом дне, что это было в далеком детстве на коленях у отца? Очередной секрет мятежного Акопа? Вот оно что! Самое счастливое воспоминание о жизни – первое. И самый счастливый день тот, когда человек осознал, что явился в этот мир для дальнейшей жизни в нем. Значит, с этого вообще начинается наше самосознание?
Все сказанное нами оказывалось намотанным на одну нить. Мы не суесловили, мудрый Акоп сам направлял нашу беседу.
Я прошел сквозь арку и оказался в просторном помещении, столь щедро залитом светом, что не видать было ни самой малой тени.
На стенах в отменных золотых рамах висели картины Акопа. В проеме стены раскрылся полдень в Агавнадзоре (83×99). Я услышал тоскующий голос, исходящий из самых глубин.
– Я мучаюсь, тоскую, стражду, – заклинала земля. – Меня иссушают корни, распирают столбы, выжигает солнце. Дерево извивается в корчах, стремясь покинуть меня, но я не отпущу его. Я соком напою столбы и корни, но помните: срывать плоды легче, нежели растить их.
– Зачем ты снова поставил меня в угол, о мой повелитель? – верещал голосом девственницы манекен, висевший по соседству. – Я ожила на холсте, меня ласкали взглядами, а теперь я снова в углу, здесь пыльно и темно, мой повелитель, рисуй же меня…
– Был всплеск огня и сделался вечный мрак. Мы были людьми, стали оболочкой, пустым рукавом. О нет, пожалуйста, не надо водородных всполохов, не кидайте бомбу, нет и нет, я буду заклинать, пока мой пустой рукав способен на это.
– Посмотрите на меня, люди, я женщина с зеркалом (139×94, холст, масло), меня зовут Маргарита. Зачем же ты закрыл мне лицо, мастер? Ты слышишь, они шепчутся передо мной: какая Маргарита красивая, недаром она смотрится в зеркало. Она так красива, но нам не видать. Мастер нарочно закрыл ее лицо зеркалом, он не хочет ни с кем делиться своей Маргаритой.
– Укус, еще укус! А что если это поцелуй? Разве кусачки только кусают? Я жажду новых лобзаний. А то укушу!
Сначала я несколько недоумевал, слушая голоса, лившиеся с картин, а после догадался: краски ожили и заговорили. Как просто!
Но тут же я снова оказался в недоумении: почему голоса с картин Акопа говорили по-русски? Или я сразу получал синхронный перевод? И почему они вообще разговаривают? Ой, не так-то просто все это.
– Я еще не нарисован и не знаю, кем я стану. Но как хочется пробудиться, стать сначала живым, а потом бессмертным. Миг пробуждения самый сладкий.
Я подошел ближе. В углу был натянут на подрамнике холст, чистый, но уже загрунтованный. Я вгляделся: слабые, едва проглядываемые линии проскальзывали на холсте. Что скажет здесь рука Акопа?
– Музей закрыт, товарищ.
Я обернулся. Передо мной стояла хранительница с мокрой тряпкой в руке.
– Все разошлись, – пояснила она добрым голосом.
– Зачем вообще закрываются музеи? – удивился я.
– Им тоже надо отдохнуть. Они ведь тоже устали от чужих глаз.
– А завтра?
– Приходите в десять утра. Мы снова открываемся.
<1980>
ДЕНЬ ДИРЕКТОРА
Очерк из цикла «Портреты мастеров»
Старая записная книжка
С аэродрома в гостиницу. Впереди долгий вечер. Можно пройтись по городу, постоять на берегу водохранилища, но и тогда останется уйма времени. Поэтому в первую голову раскрываю записную книжку с камазовскими адресами и телефонами. Где мои герои?
Сажусь за телефон. В трубке ни малейших признаков жизни. Отправляюсь к дежурной по этажу в надежде докричаться до телефонного мастера.
А мне в ответ:
– Вы клеммы проверили?
Вот в чем суть – современная техника требует почтительного к себе отношения. Я проверил клеммы, подвернул винтики – задышало. Так я оказался включенным в систему города Набережные Челны, более того, сам себя в нее включил.
– Можно попросить Николая Васильевича?
– Папы нет.
– Где же он?
– Сейчас в ГДР. Потом поедет в Польшу.
– И что он там делает?
– Изобретает грузовики для КамАЗа.
– Изобретает или изобрел?
– Он уже изобрел.
– Какой же?
– Большой-пребольшой. На восьми колесах. Папа скоро к нам прилетит. А что ему передать?
Значит, Николай Васильевич Ядренцев остался верен конструкторскому поприщу. Сейчас бы сидели с ним, поговорили о современных конструкциях грузовиков, нагрузках на ось, тенденциях увеличения грузоподъемности и прочей грузовой премудрости, в которой я ничего не понимаю, однако телефон ожил, теперь не так-то просто заставить его замолчать. Когда я смотрю на современные постоянно звонящие телефоны, мне порой кажется, что они в состоянии разговаривать друг с другом без участия человека. Когда-нибудь, может быть, так и будет. К тому идем. Но лучше бы уж не надо.
– Попросите, пожалуйста, Сережу, – говорит телефон.
– Вы ошиблись номером, – но трубку не кладу, дабы не совершалось телефонных пауз. – Можно Льва Николаевича?
– Я слушаю.
– Как живете, Лев Николаевич, мы должны увидеться и как можно скорее.
– Сейчас у нас конец месяца, план горит. Давайте на послезавтра, прямо с утра, я пришлю за вами машину.
Записываю на послезавтра: литейный завод, главный инженер Лев Николаевич Шавлыгин, с которым мы встречались и путешествовали под сводами того же литейного завода.
Два следующих телефона пропускаются: Н. И. Рулевский и А. Б. Новолодский, их уже нет на КамАЗе. Рулевский уехал в Волгодонск и строит «Атоммаш», там он управляющий трестом. Алексей Новолодский по-прежнему остался бригадиром, он теперь на стройке в Якутии, чуть севернее БАМа. Зарабатывает себе пенсию, что-то давно не было от него писем.
Звоню в партийный комитет КамАЗа, прошу соединить меня с Родыгиным.
– Что вы! – отвечает женский голос. – Аркадий Андреевич теперь в Казани. Заведует отделом промышленности в областном комитете партии. Нас не забывает.
– Кто же теперь в парткоме?
– Евгений Яковлевич Андреев. Он сейчас на заводе двигателей. Приходите завтра.
Мои связи с КамАЗом завязались не вдруг и не по принуждению, я давно отвык от принудительных знакомств и, приехав на КамАЗ впервые десять лет назад, уже был знаком и с генеральным директором Львом Васильевым, и с начальником строительства Батенчуком. С первым – по Москве, с Батенчуком по Сибири, где мы встретились еще в 1957 году.
Но и КамАЗ одарил меня новыми знакомствами. С Николаем Васильевичем Ядренцевым встретились на берегу Камы за шахматной доской. С Таней Беляшкиной познакомились в городском музее и тут же начали диспут о камазофии – весьма важном направлении научной мысли, определяющем основные пути развития КамАЗа и других индустриальных центров. Случайные вроде бы встречи, не предусмотренные программой командировки, а след остался не единственно на бумаге. Кстати, где сейчас Таня?
– Беляшкина отсюда выехала.
– Куда? Не скажете?
– Этого не знаем.
Разлетаются мои герои – кто в дальние якутские края, кто в верхние сферы. Расползается сюжет, продиктованный жизнью. Но остается сам КамАЗ, остаются камазовцы. Они и поведут меня по новым сюжетным ходам.
Подключимся к другому источнику информации: городская газета «Знамя коммунизма». Печать несколько бледновата, но это, верно, оттого, что импортное оборудование до сих пор лежит в ящиках.
А вот и подпись: «Т. В. Беляшкина». И стоит не под какой-то одной заметкой, а подо всей газетой, на последней полосе, где сообщается: газета выходит ежедневно, кроме воскресенья и понедельника. Редактор Т. В. Беляшкина. Тут же номер телефона: 2-47-66.
– Таня, наконец-то я нашел вас. А то уж было отчаялся. Где вы?
– На Первомайской улице.
– Как к вам ехать?
– Садитесь на пятый трамвай. Остановка «Горвоенкомат». Тут и мы в отдельном домике. Приезжайте, я сейчас скажу, чтобы поставили чай.
Таня нисколько не изменилась. Нет, все-таки появилась в ней некоторая сосредоточенность, которая чаще всего рождается чувством ответственности. Еще бы, редактировать городскую газету, да тут каждая буковка на вес собственной головы.
А может, мне все это мерещится, про сосредоточенность? Татьяна Беляшкина осталась такой же улыбчивой, гостеприимной. Крепкий чай уже на столе.
– Таня, всего один вопрос, но основополагающий. Какую эпоху переживает сейчас КамАЗ?
Беляшкина непритворно вздохнула:
– Я теперь не думаю об эпохах. Раньше мы строили не только КамАЗ, но и самих себя. Собственно, КамАЗ вообще был фоном для наших судеб. А теперь мы осваиваем мощности. Мы даем план, измеряемый штуками и процентами.
– Но ведь мощности нельзя осваивать беспредельно. Когда-то они будут освоены на все сто процентов. Что тогда?
Татьяна засмеялась:
– Тогда будем пить чай у самовара в тени грузовика.
– Значит, настанет такое золотое время, когда перегрузки наконец-то закончатся?
– В таком случае возникнет необходимость срочно организовать строительную площадку нового КамАЗа.
– И вы туда поедете?
– Вряд ли. Слишком много накопилось проблем. Новый КамАЗ будет для нового поколения.
– Какие же у вас проблемы, Таня?
– Ну вот хотя бы – одна из первоочередных. Летом 1931 года в Набережных Челнах вышел первый номер нашей газеты. Тогда она называлась «Трактор». Начинаем готовиться к юбилею: 50 лет со дня выхода первого номера.
– Таня, это же страшно интересно! – воскликнул я.
– Разумеется, – отозвалась Татьяна. – Нестандартный подход. Но мы не смогли найти первого номера, даже в Казань обращались. Теперь направили запрос в Книжную палату. Наш район был тогда сельскохозяйственным, оттого и название – «Трактор», хотя тракторов было раз-два и обчелся. О чем писали в «Тракторе»? Будем давать серию сравнительных материалов.
– С историческими проблемами у вас, я смотрю, все в порядке. А современные?
Татьяна Беляшкина не успела ответить. В комнату вошла красивая девушка, видимо, литературный сотрудник газеты.
– Вот Нафиса нам и ответит, – сказала Татьяна. – Какая современная проблема у нас самая важная, Нафиса?
– Сто восемьдесят строк в номер, – ответила девушка не раздумывая. Утром просыпаюсь – и первая мысль: сто восемьдесят строк в номер. И завтра сто восемьдесят строк…
– Вот и все наши проблемы, – уточнила Татьяна Беляшкина. – А что касается основополагающего вопроса, я вам так отвечу: КамАЗ вступил в эпоху благоразумия.
День директора
– Внимание. Говорит радиоузел нашего завода. Московское время одиннадцать часов пятнадцать минут.
Дорогие друзья! Рады приветствовать вас в день рождения нашего предприятия – завода двигателей!
Приглашаем вас на выставку, где вы сможете узнать о нашем заводе много интересного.
Завод двигателей – один из крупнейших в Камском автомобильном комплексе. Руками наших рабочих создается сердце КамАЗа – двигатель. Рождение завода состоялось в 1971 году, когда была создана дирекция предприятия, и с первого дня бессменный директор его – Виктор Денисович Поташов.
Славный путь прошли дизелестроители. Не жалея сил, не считаясь с непогодой, бездорожьем, перевыполняли сменные задания, забивали первые сваи, монтировали перекрытия, собирали станки.
Растет и хорошеет наш завод. Гордость его – люди. Добро пожаловать к нам на завод… – говорила Светлана Фефилова. У нее мягкий, спокойный голос, на розыски которого я и двинулся во время обеденного перерыва, услышав передачу местного радиоузла.
Сидим в помещении радиоузла. Оказывается, Светлана вовсе не диктор, а экономист, окончила финансовый институт в Казани. С 1973 года – на КамАЗе. Диктором стала по совместительству.
Она кладет на стол объемистую папку, в которой подшиты все передачи за истекшие два года.
– Видите, сколько слов скопилось. Мы сразу взяли твердый курс: вещать каждый день в одно и то же время, чтобы люди ждали начала передачи. Что мы делаем? Тут все: информация, пропаганда передового опыта, успехи соревнования, положение на главном конвейере. Поздравляем юбиляров, рассказываем о лучших рационализаторах. И знаете, нас слушают. Я специально ходила по цехам. Я ведь на пленку записываюсь. Включила голос и пошла. Вижу: люди поднимают голову, слушают, обмениваются мнениями. У нас дружный завод, вы заметили?
Слушаю Светлану Фефилову, а сам пытаюсь свести воедино разрозненные впечатления.
Я устал от железного гуда, окружающего, обволакивающего, оглушающего меня со всех сторон. Железо словно с цепи сорвалось. Железо кипит, клокочет, рассыпается искрами, льется, твердеет. Железо крутится и катится, волочится, плывет, качается, падает и взлетает, бьет, выдавливает, тянет. Железо скребет по железу, стрижет и режет, сваривается с другим железом в поисках заданной формы, способной на взаимодействие. Эти нескончаемые превращения металла заворожили меня, как я ни стремился уйти от них.
А что там, внутри этого движения? Отправляюсь в очередное путешествие в зону грохота и лязга.
Малиново озаряются плавильные печи, навевая мысли о вселенском огне, в котором плавилось мироздание. Огнедышащая болванка, схваченная железной рукой манипулятора, ложится под пресс. Стиснуты его челюсти. На свет является высшее творение разума – коленчатый вал.
Движение не затихает ни на минуту. Еще мгновенье – и я поймаю его ритм. Долбеж, клекот, чечетка, дробь – все виды ритмов искусственного происхождения, которые когда-либо звучали в мире. Ритм коленчатого вала один могучий жим пресса в минуту, ибо на один грузовик потребен один коленчатый вал. В ритме пулеметной дроби вылетают поршневые кольца.
Но что такое ритм? В сущности, лишь внешнее проявление окружающего движения. А проникнуть глубже мне не дано: там начинаются технологические дебри.
Кто управляет этим железным движением? Кому оно не только понятно, но и подвластно?
Расставшись со Светланой, сижу в кабинете директора завода двигателей Виктора Денисовича Поташова. Знакомство наше никак не занести в разряд случайных, так как я слышал о Поташове еще в Москве и летел на КамАЗ с твердым намерением познакомиться с ним.
А напутствие я получил от генерального директора завода имени Лихачева Павла Дмитриевича Бородина, с которым встречался два года, работая над книгой о заводе.
– Непременно побывайте на заводе двигателей, – говорил Бородин, узнав, что я лечу на КамАЗ. – Там очень интересный директор – крепкий, своеобразный, перспективный. Я, когда был на КамАЗе, обратил на него внимание.
Рекомендации Павла Дмитриевича Бородина можно верить. И вот я у директора Поташова. Предпоследний день месяца, решается судьба плана. Для стороннего наблюдателя этот день самый интересный.
Договорились, что я буду лишь присутствовать, не вмешиваясь в течение дел даже попутным вопросом. Кабинет у Поташова просторный, с двумя стеклянными стенами, обращенными в сторону луга. Когда-то там чернела вывороченная земля. Теперь весь луг засеян травкой, сквозь которую пробиваются первые робкие цветы. Это тоже территория завода двигателей и, следовательно, имеет касательство к директору Поташову.
Директор разговаривает по селектору. Лицо его непроницаемо, однако ничуть не напряжено. Крупные черты просты и выразительны. В глазах спокойная готовность принять самое скорое и ответственное решение.
– Сколько? – спрашивает Поташов в селектор. – Сто семь коробок в застое? Выясните причины и доложите через три минуты. – Перевел рычажки на пульте. – Алло, говорит Поташов. Почему задерживаете на окраске? Вам бы выкрасить да выбросить. Съем – сорок девять. Накопление? Шестьдесят два. Не теряйте ритма. Алло, Дмитрий Константинович, опять режешь меня по штокам. Ответь честно, почему ты штоки не любишь? Чем они хуже поршней? Хоть четыреста штук дай. Вот это мужской разговор.
Поташов заметил, что я получаю одностороннюю информацию, и включает динамик. Теперь я слышу и того, с кем разговаривает директор.
– У меня проблема, Виктор Денисович, – сообщает невидимый голос. Придется пятьдесят штук перебирать, трескаются по шпонке, шестерня сто пятнадцать не держит.
– Спасибо за хорошую новость, – говорит Виктор Денисович, но в голосе его не слышно бодрости. – Разберись. Буду у вас в одиннадцать тридцать.
Я нарушаю наше условие:
– Что-то случилось? Перебирать пятьдесят штук? А чего?
– То, что мы делаем, то и будем перебирать. Сняли с конвейера пятьдесят двигателей по коленвалу, – без обиняков отвечает Поташов. – Могла бы быть новость похуже. Теперь уже не будет.
– Надо идти на сборку?
– Я сказал, что приду через час. Они тем временем выяснят причину, грамотные ведь. А мы пока завод посмотрим.
Удивительное дело. На сборке произошла серьезная неприятность, можно сказать ЧП: пятьдесят двигателей, немалая доля суточного плана, сняты с конвейера, а директор и бровью не повел. Что это: выдержка? опыт? терпение? Или он доверяет своим подчиненным и не хочет создавать излишней нервозности на сборке? Или ему самому нужны разрядка и время для того, чтобы сосредоточиться и понять причину?
Думаю, имелось достаточное количество причин, чтобы было принято именно такое решение, в результате чего мы оказались в цеховых пролетах.
Снова я окружен железным движением, сопровождаемым на этот раз словесным приложением.
– Ведущий принцип нашего движения, – говорит Виктор Денисович, состоит в том, что оно совершается по замкнутым кривым. Это позволяет нам создать систему накопителей. Транспортный конвейер, вращающийся по замкнутому кругу, является одновременно и складом деталей для данного участка. Вот почему ни одна деталь не лежит на полу. Они подплывают к станку именно в тот момент, когда необходимы.
Так вот в чем секрет этого вечного движения. Оно есть кружение! Мы кружимся в пролетах. Работают десятки станков и линий, и вроде бы вовсе не видно, откуда они берут заготовки и что производят. Но глянешь вверх – там в несколько рядов, во всех направлениях движутся детали и узлы двигателя. Движение организованное, разумное, лаконичное, ибо трата движения есть прежде всего бесцельное растрачивание энергии и времени.
А стружка и масло, наоборот, уходят вниз и двигаются там по особым тоннелям. Таким образом, мы как бы находимся в среднем производящем слое, а снизу и сверху приложены обслуживающие слои.
Проход огорожен деревянной ширмой непонятного назначения.
– Что за ней?
– Там наша вторая очередь, это строители отгородились, чтобы нам не мешать. Во время пуска станки закрывали целлофановыми мешками от строителей, теперь же, наоборот, строители себя отгораживают.
В просторной комнате во всю стену смонтирован светящийся пульт со вспыхивающими и перемежающимися лампочками. Это рабочий пульт, управляющий движением подвесных толкающих конвейеров. Две девушки следят за его работой.
– Какие у вас сведения? – Поташов взглянул на бумажную ленту, выходящую из печатающего устройства.
– Все в норме, – отвечала девушка. – Двести десятый – авария на приводе.
– Что предпринято?
– Перевела на запасной. Известила наладчика.
– Желаю успеха. – Поташов направился к выходу.
Я нагнал его у дверей:
– Виктор Денисович, а где на заводе ваше самое любимое место?
Поташов будто ждал вопроса:
– Следуйте за мной. Тут недалеко.
Проходим вдоль пролета. Поворачиваем вправо, поднимаемся на второй этаж, в обслуживающий слой. Тут тихо и пустынно. Лязгая на стыках, из-за угла выползает готовый двигатель, висящий в железных захватах.
Остановка. Двигатель завис над плоской крышей, составленной из двух створок. Слышится мерное гудение. Створки крыши медленно расходятся в стороны. Двигатель продолжает висеть, словно бы еще раздумывая, затем величественно опускается в нутро испытательного блока.
