Текст книги "Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 42 страниц)
– Внимание, мотор. Дубль первый. Начинаем проезд. Света достаточно. Кран идет плавно, изображение не должно прыгать.
Ага! Сначала я возьму обечайку средним планом. Кольцо обечайки – и в этом кольце на втором и дальнем плане перспектива пролета. И мы сейчас плывем на кране над этой перспективой. Мы показываем «Атоммаш» глазами обечайки.
Даю команды, как это должно происходить в идеале, создаваемом для зрителя.
– Внимание, платформа с заготовками пошла вперед.
– Вращение! Жду вращения. Почему эта дылда перестала крутиться?
Здесь трудная натура. Она поражает своим гигантизмом – и в такой же мере своей статичностью. Обработка, сварка, контроль в гигантских рентгеновских камерах – все процессы совершаются в глубине материи. Как их показать на экране? Атом крупным планом с максимальной наводкой на резкость. И что же мы там увидим? Уверяю вас, там будет такая же статичность, ленивое хождение электронов по своим кругам. Это я, Игорь Соколовский, вам говорю, но вам слушать меня вовсе не обязательно, вы получите свое, когда будете смотреть меня на экране, ради этого я мотаюсь по верхотурам, летаю на вертолетах, живу в холодных равнодушных номерах, заставленных стандартной мебелью с бирками.
Ну, как проезд по первому корпусу? Кажется, получился. Тридцать метров проезда, тут есть на что посмотреть. Организовали поперечное движение, вращательное, проходы людей, сбоя, кажется, не было.
Теперь сделаем второй дубль.
– Начали. Мотор!
Ничего, ничего, расходы по пленке принимаю на себя. У меня кое-что имеется в загашнике. Тридцать метров пленки для меня ничего не значат.
Здесь надо делать игровую ленту. Вот бы где я развернулся. Он станочник, она рентгеновский контролер. Он точит обечайку, она ее просвечивает. Любовь на фоне обечайки. Поцелуй крупным планом сквозь обечайку. Сцена ревности сквозь обечайку. Она проверила рентгеновскими лучами обечайку, которую он точил, и обнаружила брак. Назревает конфликт. Что ей делать? Как спасти своего Петю? Любовь и долг – вечная тема, из которой мы с такой лихостью научились производить вечную бодягу.
Обечайка – обручальное кольцо «Атоммаша». Придется отдать это закадровому голосу. Может прозвучать свежо. Как всегда, автор бросил нас на самом интересном месте. А расплачиваться мне.
Каждому свое. Один получает смету сорок миллионов на две серии и в течение двух лет пускает их на ветер, создавая так называемую нетленку. Он нанимает лучших актрис, у него самые искусные операторы. Он говорит только через микрофон, не иначе. Потом мы рвемся на просмотр в Дом кино – и видим фигу в кармане, которую приходится разглядывать под микроскопом.
А Игорь Соколовский получает тридцать тысяч на три части и за две недели должен превратить их в конфетку. Про меня говорят: набил руку. А ты попробуй не набей.
– Стоп! Почему платформа не двигается? Как это тормоз отказал? Меня тормоз не интересует. Протащи ее хотя бы на три метра. Давай.
Неужто я не смог бы сделать своих двух серий, чтобы мир содрогнулся. Поздравительная телеграмма от Феллини, старик Бергман пожимает руку.
Но, черт возьми, я люблю эту железную грохочущую натуру. Мне живые лица милее, нежели профессионалы с их заученными гримасами и жестами. Я дам прекрасный зрительный ряд: лица рабочих, думающие, сосредоточенные, красивые нравственной красотой. И другой зрительный ряд: руки, трудовые руки восьмидесятых годов, сильные, уверенные в своих движениях, умные руки современного рабочего нажимают кнопку пульта, держат измеритель, сварочный аппарат, крепят деталь. И никакого закадрового голоса. Тут интеллектуальная пауза, все должно быть ясно без слов. Говорит изображение.
– Внимание, конец проезда!
Дубль второй сделан. Съемочный день закончен. Спускаемся вниз.
Кран поработал нынче на совесть. Иногда мне вообще кажется, что он одухотворен – так он чуток и ловок.
Я думаю, у нас неплохо получается. Полгода утверждали сценарий, а потом все пришлось поломать, снимали событийно, вообще считаю, что событийная съемка – основа нашего жанра. Без события мы становимся мальчишками, которым не разрешили пойти на демонстрацию, это я, Игорь Соколовский, говорю вам.
Но разве мог «Атоммаш» обойтись без события? В конце года строители сдавали производственникам очередной миллион киловатт мощностей. Разумеется, досрочно.
Я поначалу растерялся. Они сдают очередной миллион киловатт – а как я вам его покажу? Ведь он незрим, ваш киловатт разлюбезный. Вон сколько их уже накрутили. А где они в натуре, я вас спрашиваю?
Зато само событие выглядело вполне прилично. Сколотили трибуну, портреты повесили. Начальство прилетело. На два самолета хватило; жаль, что мы самолет на посадке не сняли, это всегда красиво.
Но на митинг я не поскупился. Вот когда пошел метраж. Синхрон начальника строительства. Второй синхрон – говорит генеральный директор. Третий синхрон, самый главный, – министр. Двести метров синхрона. И люди слушают, десятки, сотни слушающих лиц. Одних аплодисментов набрали на сто метров.
Начальник строительства вручает генеральному директору символический ключ от символических мощностей. Это тоже внушительно получилось. Эту сцену мы озвучим глубокомысленным закадровым голосом, доставленным с помощью курьера от автора.
Но что можно открыть символическим ключом? Разве что символическую дверь, ведущую в символическое пространство? Покажу я вам тот же символический ключ через обечайку – а дальше что? Откуда взять метафору?
И тут меня осенило. «Игорь Соколовский, – сказал я себе, – покажи им разность потенциалов и все то, что возникает в результате этой разницы. И сделай это резко, контрастно».
Просторный зал атомной электростанции. Люди в белых халатах управляют реактором.
Центральный диспетчерский пульт энергосистемы. Операторы регулируют потоки энергии.
А вот и река по имени Мощь. Мачты электропередачи идут через поле, идут над лесом, идут под каналом, пересекают государственную границу.
Включаются моторы, компьютеры, ткацкие станки. Рулон ткани накручивается на барабаны. Накручивается на вал бумажная полоса. Печатная машина печатает газету.
Крупно газетная шапка: «„Атоммаш“ рапортует».
Атомоход прорубается сквозь льды, круша их своей мощью. Река по имени…
По вечернему городу катится новогодний троллейбус. Зажигаются огни в домах. Наслаиваются освещенные этажи – конец привязывается к началу. Стыковка кадров.
Хорошо бы еще детишек показать вокруг елки. А на елке мигают цветные лампочки, они ведь тоже от «Атоммаша».
Это будет энергетический зрительный ряд, финальная иллюстрация к символическому ключу, мажорная и динамичная.
Но ведь кроме разницы потенциалов, дающей нам движение, существует сумма потенциалов, слагающая этажи цивилизации. Материальный потенциал соединяется с духовным потенциалом. Из суммы этих потенциалов рождается наше будущее.
И не будет большого греха, если мы поторопим его хоть на немного, хоть на часок.
<1980>
БОЙ ЗА СТАНЦИЮ ДНО
ПОСВЯЩАЕТСЯ ЗИНЕ
1
ЧТО Я ТУТ ПОТЕРЯЛ
В пространстве возникает исходный кадр, непредусмотренный постановщиком: Аркадий Сычев бодрой утренней походкой шагает по перрону, несколько согнувшись под тяжестью красной сумки, на пухлом боку которой начертано популярное импортное слово, заброшенное к нам в период разрядки. Кадр контрастно ограничен рамками окна. Я еще толкусь в проходе, а Сычев вот-вот уйдет. Пытаюсь стучать по стеклу, получается царапанье, он не слышит, вышел из кадра.
Собственно, мы и знакомы не настолько, чтобы я решился окликнуть его по-свойски. Аркадия Сычева знают многие, практически все, но это вовсе не означает, что и он обязан знать всех, в том числе и меня. Иногда кивнет на проходе – на том спасибо.
Ну что ж, снова мне суждено остаться в тени. Не мне достанется слово истины – а тому, кто в большей степени владеет им, нашему прославленному и возвышенному властителю дум, только ему – Аркадию Мироновичу Сычеву.
Спеша выбраться из вагона, мысленно утешаю себя. Не в том главное, кому пальма первенства. А в том главное, что мы оба приехали сюда по общему делу, за нашей нестареющей молодостью.
Такая вот вступительная заставка. Аркадий Миронович шагает по перрону впереди своего незримого ока. Он пребывает в мрачном настроении. Плохо спал в поезде. Пошаливала печень. Место досталось на колесе. На последних пяти шагах Аркадий Миронович окончательно прозрел, решив мстительно, что приехал сюда зря. Ничего путного из этой затеи не получится.
Для утешения оставалась запасная мысль о том, что он не просто приехал в Белореченск, а сбежал из дома. Пусть его поищут.
Аркадий Миронович Сычев уже не молод, зато элегантен до чрезвычайности. Заморская куртка в молниях и накладных карманах, замшевое кепи на благородной седой голове, лощеный носок башмака, который Аркадий Миронович осторожно вытягивает вперед, испытывая твердость местного перрона. В ответ его шагу ожил репродуктор на столбе.
– Доброе утро, дорогие ветераны сто двадцать второй Стрелковой Дновской бригады. Жители Белореченска приветствуют вас на нашей древней земле. Сбор ветеранов у здания вокзала.[1]1
Номер воинской части, имена действующих лиц изменены автором, совпадения являются случайными (прим. автора).
[Закрыть]
Говорила женщина, по всей видимости, средних лет. Репетировала по утвержденному тексту.
Сказала без помарок.
Аркадий Миронович посмотрел вдоль перрона: где же сопровождающие лица?
В целях экономии встречают голосом.
Перед ним вырос подполковник в синем кителе, сплошь усеянном орденами и знаками.
– Кажется, Сычев? Привет, старик.
– А вы? – неуверенно спросил Сычев, не ожидавший подобного наскока. Вы из делегации?
– Я Неделин, ПНШ-два, неужто не помнишь?
Аркадий Сычев привык к тому, что его узнают на улице. Поэтому он молча, но с подтекстом пожал протянутую руку.
– Проходи к вокзалу. Сейчас будет построение.
А там уже разгорались ветеранские страдания, которых Сычев опасался больше всего, клубился ворох застоялых страстей, состоящий из человеческих тел, вскриков, топтаний. Незнакомые люди кидались друг на друга, картинно раскидывали руки, лобызались, хлопали по спинам. Средоточием этой сумятицы был упитанный седой полковник, уже согбенный, но еще боевитый. Он стойко сдерживал напор ликующего клубка, присосавшегося к нему с трех сторон. Некто нерадивый пристроился возле хлястика.
Цепочка привокзальных зевак, полукольцом окружившая ветеранов, молча наблюдала за этим бесплатным представлением, даваемым в честь ожидаемого юбилея. По площади вприсядку метались фотографы в поисках наиболее сентиментальной точки. Телевизионных камер, заметил Сычев, тут не было – и благоразумно отошел в сторону, оставаясь примерно посередине между всхлипывающим клубком и цепочкой зевак, так сказать, в нейтральной полосе.
Позиция, избранная Сычевым, оказалась правильной, ибо в этот момент он увидел на вокзальной стене картину. Еще не зная ничего о той роли, которую сыграет эта картина в его ближайшей судьбе, Аркадий Миронович непроизвольно ощутил два чувства, едва ли не противоположных: тревогу и радость.
«Как он посмел пренебречь?» – недобро подумал Сычев о неведомом ему художнике и тут же восхитился виденным.
Картина нарушала все, что можно нарушить: не только законы создания картин, но и законы их вывешивания. Тем не менее картина была создана и вывешена на городской площади. Лишь отдаленностью от культурных центров можно было объяснить подобный результат.
Аркадий Миронович вгляделся пристальнее: а ведь она не вывешена на стене, она просто на ней написана, следующий этап после наскальной живописи.
Картина была яркая и озорная. Художник не изображал пространство, но подминал его под себя. Пространство существовало не в качестве натуры, оно было всего-навсего строительной деталью. На стене написана панорама города, по всей видимости, Белореченска. Но это был город без улиц. Тротуары текли по местности как ручейки. Веселые фигурки прохожих сновали по тротуарам. Не менее веселые, принимающие форму дороги автобусы катились с холма на холм. Обвешенное воздушными шарами такси взбиралось на горбатый мост, тут и там разбросаны отдельные дома, а над холмами течет Волга с белым теплоходом. Волга текла смешно, даже нелепо, сначала вверх, на холм, а после стекала с него.
Поплыву в Москву на теплоходе, с облегчением подумал Аркадий Миронович, вот будет славно.
Тем временем действие развивалось своим чередом. Первыми насытились фоторепортеры. Увидев, что их перестали снимать, ветераны покончили с поцелуями и объятиями и вытянулись цепочкой, расположившись как раз под картиной. Аркадий Сычев, не сходя с места, оказался с края, но, кажется, не попал в кадр, во всяком случае впоследствии на пленке на этом месте не удалось ничего обнаружить.
Говорили речи. Аркадий Миронович слушал вполуха, чувствуя, что его уже начинают узнавать. Очень жаль, но придется выходить из подполья. А сам он пока никого не мог узнать. Разве что комбрига Шургина, так ведь от рядового до полковника огромная дистанция. Это сейчас у нас иные ранги, а тогда…
Честное слово, поплыву на теплоходе, что я тут потерял, думал Аркадий Миронович, постепенно примиряясь с действительностью. И еще раз посмотрел на картину, но название теплохода написано слишком мелко, не прочитать.
К тому же до реки далеко, а команда была: «По машинам».
Первым – и не без торжественности – погрузили в автобус Семена Семеновича Шургина, комбрига-122, под командованием которого мы вели бой за станцию Дно.
Аркадий Сычев продолжал медлить, ожидая, что вот-вот к нему кто-то подойдет, пожмет руку, поздравит с приездом, пригласит – возникнет свита, и все войдет в свою колею.
Никто не подошел, не спросил: как доехали. Пришлось втискиваться в автобус последним. Под левым ухом сипло дышал мужичок от сохи с крепкими надутыми щеками.
– Откуда сам-то? – спросил мужичок между вдохом и выдохом. – Никак из Москвы?
– Из пригорода, – отозвался Сычев, подделываясь под мужичка, но тот оказался не так-то прост.
– Понимаешь, какая незадача, – дышал он в ухо. – Сам-то из Сибири. Из Крутоярска. Прибыл с дарами нашей земли. Знал бы, у тебя остановился. А то ночь на вокзале провел.
– Авось не в последний раз, – ободрил его Сычев, пытаясь рассмотреть в окно автобуса улицы, по которым они проезжали, но ничего не вспоминалось. Тротуары текли как ручьи.
– Конечно. Ты потом дашь адресок, я запишу. В какой части служил?
– В первом батальоне.
– Я в минометном дивизионе, вторая батарея. Все-таки выжили мы с тобой, приятель. Значит, было за что. Зови меня Григорием Ивановичем. Давай вместе держаться, а то я смотрю, тут одни доходяги. Номер возьмем на двоих – забито?
– Спасибо за приглашение. Я подумаю.
Гостиница оказалась вполне веселенькой, словно с открытки. У окошка тотчас наросла очередь. Подполковник Неделин опять наскочил на Сычева.
– Чего стоишь, действуй! Только не бери четвертый этаж, вода не достает.
– А душ в номере есть? – спросил Сычев.
– Между прочим, разведчик, сам мог узнать. После завтрака собрание в военкомате. К тебе просьба выступить. Обдумай тезисы. – Неделин погрозил Сычеву пальцем и побежал дальше, он был при деле.
Аркадий Миронович решительным образом толкнул дверь с матовым стеклом, ведущую за перегородку, и очутился перед женщиной в золотых кудряшках, демонстрирующих всесилие современной химии.
– Здравствуйте, – сказал он. – Я к вам. Весьма срочно.
– Здравствуйте, – сказала она. – Я вас ждала.
– Тонваген не приезжал? – спросил он, кивая в сторону улицы.
– Какой тонваген? – спросила она.
– Все ясно, – сказал он. – В таком случае будет передвижка.
– Скорей бы, – сказала она. – Ждем не дождемся, когда нас снесут. Или будет передвижка – как вы думаете?
– Я предлагаю построить новую коробку. На девять этажей. С лифтом.
– Значит вы «за»? – обрадовалась она. – Ведь здесь пройдет проспект Победы.
– Сначала решим наши вопросы. Тамара Петровна, это вам, – в руке Сычева оказалась ярко-рыжая банка. – Исключительно натуральный. Для бодрости.
– Какая интересная баночка, Аркадий Миронович. Спасибо. А это вам. Второй этаж, номер шестнадцатый, – и протянула ему ключ с деревянной грушей.
На лестничной площадке его остановил однорукий инвалид.
– Постой-постой. Знакомая личность, – говорил он, завороженно вглядываясь в Сычева. – Узнаешь?
– Простите, не узнаю, – сухо отвечал Аркадий Миронович. – Вечер воспоминаний состоится по программе.
– Во дает! – восхитился однорукий. – Ты же из первого батальона?
– Из первого, – неохотно признал Сычев.
– Так мы же с тобой из разведроты?
– Предположим.
– Ребята, – вскричал однорукий, оповещая собравшихся на лестнице. Это же Аркашка Сыч. Он меня раненого из нейтралки выволок.
– Не узнаю. Не помню, – ответил Аркадий Сычев, он и впрямь ничего не мог вспомнить при виде этого юркого крикливого инвалида.
– Я же Пашка Юмашев, – отчаянно причитал однорукий в надежде пробудить память криком.
– Давайте потом поговорим, – предложил Аркадий Сычев.
– И Сергея Мартынова не помнишь? – не унимался Юмашев. – Комбата нашего.
– Мартынова хорошо помню, – сказал Сычев. – Его ранило в бою за станцию Дно. Прекрасный был командир. Где он сейчас?
– Ищем. Не отзывается, – радостно говорил Павел Юмашев, довольствуясь и той малой частицей общности, какая пришлась на его долю здесь, на проходе, у лестницы, где, казалось, сам воздух был напоен воспоминаниями.
– Мы с тобой еще поговорим. Непременно, – крикнул он в спину Аркадия Мироновича.
Дежурная по этажу проводила его до дверей. Аркадий Миронович вошел в номер и тут же понял, что в его жизни все наладится: что надо – забудется, что надо – вспомнится. Перед ним, прямо от окна, лежала Волга, струилась Волга, изливалась Волга, бежала неоглядно и мощно. Она одна на всех нас, одна на 275 миллионов, какой же она должна быть, чтобы ее хватило на каждого из нас. Такая она и есть. Без Волги мы были бы другим народом.
Стоял на рейде сухогруз. Речной трамвай взбивал нервную рябь, которая тут же растворялась в спокойствии вод. Из-за дальнего мыса выступал белокрылый нос. На косогоре маячили деревушки. А я ведь не был на Волге много лет – как я смел? Как мог пробыть без нее? Но и вдали от нее я знал, что она есть, она струится и катится, и течёт – в моих жилах, в моей судьбе.
Так размышлял, стоя у окна, Аркадий Сычев, бывший разведчик, рядовой, а ныне ветеран 122-й бригады, он стоял и чувствовал, как эти мысли очищают его, освобождают от суетности и маяты. Итак, что же там было? От чего он сбежал? Тяжелый, практически беспощадный разговор с Васильевым. Ссора с Вероникой – и бегство в поезде. Вот что было за его спиной. Но это, если можно так выразиться, есть ближняя спина – спина недельной давности. Что от этой спины развеется, что останется через полгода?
Но есть за его спиной и другое прошлое. Оно незыблемо, как скала, – и вечно, как Волга. Этому другому прошлому сорок лет, оно никогда не переменится – оно навсегда.
Это мое эпическое прошлое. Мой эпос, мой зарок. Недельные воспоминания корчатся в судорогах боли, я перешагиваю через них, брезгливо, как перешагивают через грязный клопиный матрас – и попадаю в тихую спокойную комнату моей памяти, не все углы в ней высветлены, зато какой покой разлит вокруг, хотя тогда все вокруг грохотало – но воспоминания, как известно, беззвучны.
Пространство качнулось, задрожало, застучало на стыках. Теплушка моей юности стучит на стрелках судьбы. Роту курсантов подняли по тревоге в четыре часа утра. Эшелон шел на запад по зеленой улице. Без пяти минут лейтенанты – так и остались ими без пяти минут.
На войне солдат лишен права выбора, он действует как молекула войсковой части. От Казани повернули на Горький, оттуда еще правее, на Шую – и оказались в тихом затемненном городке на Волге.
Но коль солдат не выбирает, то он и не ропщет на судьбу. Попали на формировку, так давайте формироваться. Раз в неделю солдату полагалась увольнительная в город. На спуске к затону стоял покосившийся бревенчатый домик с почерневшей крышей из дранки. Калитка закрывалась на щеколду.
Все отстоялось, ушло, развеялось. К чему ворошить этот древний и пыльный матрас? Пробилась к свету новая жизнь. Внизу на скверике прогуливался папа с дочкой. Маленький такой карапуз в малиновом берете.
Аркадий Миронович вгляделся пристальнее. Папаша слишком стар, а дочка чересчур мала. Сколько сейчас этому папе, если он сорок третьего года рождения?
От окна дуло. Аркадий Миронович с сожалением захлопнул форточку воспоминаний. Облегчение было временным. Снова навалилась ближняя спина. Аркадий Сычев был раздосадован. Его никто не встретил, его запихнули в общий автобус. Тут нет ни одного интеллектуала. Он так не привык. Даже номер пришлось самому выколачивать.
А что если теперь всегда так будет? От этой мысли Аркадий Миронович зябко поежился. Так просто он не сдастся. Васильев еще спохватится – и тогда Аркадий Сычев продиктует свои условия.
Дверь неслышно отворилась. Но это был всего-навсего местный сквозняк. В глубине коридора женский голос настойчиво звал: «Мальчики, на завтрак!»
