Текст книги "Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 42 страниц)
УТРЕННИЕ ПРОТОКОЛЫ
– А теперь поговорим об итогах и перспективах. Поскольку мы живем в обществе, устремленном в будущее, у нас всегда перспективы лучше итогов. Программа наших действий на эти четыре дня глубоко продумана и обоснована. Мы будем выступать на местных заводах и фабриках, в школах и училищах. Вот на послезавтра записана встреча в детском саду номер семь, к этому надо отнестись с предельной серьезностью, выделим для детского сада наиболее стойких товарищей. Наша встреча в Белореченске должна послужить дальнейшему расцвету военно-патриотического воспитания молодежи. К этому я призываю вас, как бывший ваш командир.
Интересно, какие слухи распространяются быстрее – плохие или хорошие? Лично я думаю, что у хороших слухов скорость распространения выше.
Не успели мы позавтракать в уютном кафе на первом этаже, как всем ветеранам стало известно, что комбриг-122 полковник Семен Семенович Шургин на сорокалетие победы будет удостоен звания Героя Советского Союза. Соответствующие бумаги не только посланы, но уже утверждены и подписаны, все затихло в ожидании торжественной даты.
Мы все тотчас признали: да, Семен Семенович достоин. Он был достоин и тогда, в годы войны, и тем более достоин сейчас, в дни мира, когда, не щадя своих сил, несмотря на свой преклонный возраст (82 года!), ведет такую огромную работу.
Вы только взгляните на него. Поел рисовой кашки и давай председательствовать. За столом президиума он просто великолепен. И выправка, и стать, и голос – хоть сейчас под телекамеру. И грима никакого не потребуется, разве что слегка подтянуть старчески дряблую кожу на шее. Получатся прекрасные кадры для рубрики: «В те огненные годы». Кинохроника добавляется по вкусу.
Под голос полковника, будущего Героя Советского Союза, переходим на панораму учебного класса, где мы собрались. Сидим попарно за учебными партами, прилежно внимаем речам. Все приоделись, привели себя в порядок после дороги – совсем иной вид, доложу вам.
И все наши боевые заслуги выставлены на груди, у кого как: натурально или в виде разноцветных колодок.
Картина пестрая.
– Вопросы по перспективам имеются? – спрашивает полковник.
У нас вопросов не имелось. Все было предельно ясно.
– Тогда я попрошу наших дорогих и заботливых хозяев, – Шургин поворотился к начальнику городского военного комиссариата и двум его помощникам, – попрошу на некоторое время оставить нас для сугубо интимного мужского разговора. Мы сорок лет не виделись и вот впервые встретились, у нас есть о чем поговорить с глазу на глаз.
Вот мы и остались одни, все из 122-й, Дновской, связанные единством военной судьбы. Я сидел на одной парте с Аркадием Мироновичем, за нами пристроился Павел Юмашев.
Смотрим на полковника. Он смотрит на нас.
– Я думаю так, товарищи, – начал полковник Шургин. – Протоколов вести не будем. Что нужно – и так запомним.
Услышав про протокол, я тотчас схватился за карандаш.
– Зачем тебе? – удивился Сычев.
– На всякий случай. Вдруг кто-нибудь чего-нибудь скажет, а я тут как тут. И вас я должен записывать, Аркадий Миронович.
– Разве ты меня узнал? – спросил он довольно.
– Кто же не знает вас в нашей великой телевизионной державе.
Он сладко поморщился:
– Смотри, не выдавай меня. Не люблю этой шумихи.
Итак, мой карандаш наготове.
Полковник Шургин. Что мы с вами сделали на войне, всем известно. А вот что нами сделано за последующие сорок лет, это предстоит выяснить. Начну с себя. Имею двух дочерей, трех внуков. Из армии был демобилизован в пятьдесят восьмом году, когда меня поразил инсульт. Четыре года провел в инвалидной коляске, но, как видите, воскрес, снова приступил к трудовой деятельности, имею шесть благодарностей и две почетные грамоты.
Теперь я проверю вас, мои дорогие солдаты. У кого за последние сорок лет имелись административные взыскания, прошу поднять руку.
Мы молчим. Никто не решается выступить первым. Наконец, в соседнем ряду поднялась робкая рука.
Полковник Шургин. Кто такой? Доложите.
Рука. Младший лейтенант Рожков Алексей Егорович. Получил выговор с занесением.
Он стоит перед нами с понурой головой, круглолицый, седой, в дорогом костюме.
Полковник Шургин. В каком году вы получили выговор?
Младший лейтенант Рожков. В 1975-м.
Полковник Шургин. За что получили? Доложите своему командиру.
Младший лейтенант Рожков. За то, что я публично обозвал своего начальника дураком.
Учебный класс содрогается от хохота. Алексей Рожков стоит в прежней понурой позе.
Полковник Шургин (качает головой). Ай-яй-яй. Выговор ты получил, Рожков. А вину свою осознал?
Младший лейтенант Рожков. Так он в самом деле дурак, товарищ полковник. Его через год сняли.
Полковник Шургин. Разве так положено отвечать своему полковнику? Еще раз спрашиваю: ты осознал свой проступок?
Младший лейтенант Рожков (вытягивает руки по швам). Так точно, товарищ полковник, осознал.
Полковник Шургин. Вот сейчас ты ответил правильно. Недаром у тебя на груди два боевых ордена. А если ты знаешь, что твой начальник дурак, утешайся тем, что ты умнее его – и молча исполняй работу. Мы свое дело сделали, победу завоевали для грядущих поколений. А теперь мы не начальники, мы ветераны, сидим на пенсии. А нынешним начальникам как раз по сорок лет, они дети победы. И если мы их начнем дураками величать, то у нас в стране порядка не станет, и мы сами разрушим то, что завоевали. А если попадется иной раз глупый начальник, ты же сам сказал, что с ним будет его снимут и назначат на его место умного. Правильно я говорю?
Младший лейтенант Рожков. Так точно, товарищ полковник.
Полковник Шургин. Можешь сесть. Продолжаю опрос личного состава. Кто был осужден по суду? Отвечайте честно.
Встает высокий худой мужчина со скошенным плечом и ярко выраженным синим носом с мраморными прожилками. Но глаз не прячет, обводя нас по кругу дерзким взглядом, словно мы виноваты в том, что его судили.
Синий нос. Автоматчик второго батальона сержант Снегирев по имени Иван. Статья 172-я, товарищ полковник. Халатность в особо крупных размерах.
Полковник Шургин. На каком же поприще, автоматчик Снегирев, была допущена вами данная халатность? Расскажите своим боевым друзьям.
Сержант Снегирев (шмыгает синим носом). Работал я в цехе кладовщиком, ведал инструментом. Тут снимают у меня остатки. И у меня недостает инструмента ровно на 783 рубля. Там победитовые резцы, очень дорогие. Как они пропали, ума не приложу.
Полковник Шургин. Пропали материальные ценности, принадлежащие народу, это очень прискорбно. Сколько же вам дали? Три года?
Сержант Снегирев. Так точно, товарищ полковник, четыре года. Отсидел срок честно, как на войне. Факт хищения установлен не был. Только халатность.
Полковник Шургин. Хорошо, автоматчик Снегирев, мы вам верим, что вы честный человек. Сейчас на пенсии?
Сержант Снегирев. Сто пять рублей четырнадцать копеек. Восемнадцатого числа каждого месяца доставляет на дом почтальон Катя. Мой день!
Полковник Шургин. Следующий вопрос, товарищи ветераны. Вот были мы на войне, проявляли чудеса храбрости, шли на танки, в штыковую. А в мирное время кто из вас струсил – поднимите руку.
Поднимаются сразу две руки, одна из них принадлежит Алексею Рожкову, заработавшему выговор по административной линии; теперь выясняется, что он еще и трус.
Полковник Шургин. Снова младший лейтенант Рожков. С одной стороны, отчаянный малый, не боится начальника назвать дураком, с другой стороны… Что ж, послушаем вас. Как вы стали трусом?
Младший лейтенант Рожков. Разрешите доложить. Струсил перед начальником.
Полковник Шургин. Надеюсь, перед другим?
Младший лейтенант Рожков. Так точно. Сейчас у меня другой начальник.
Полковник Шургин. Когда же вы проявили трусость?
Младший лейтенант Рожков. Ровно десять дней назад, в понедельник.
Полковник Шургин. Что случилось в этот день?
Младший лейтенант Рожков. Начальник вызвал меня к себе в кабинет и предложил мне, чтобы я записал его в соавторы по своему изобретению.
Полковник Шургин. И что же ты ему ответил, Алексей Егорович?
Младший лейтенант Рожков. Я испугался, аж коленки задрожали. Я понимал: если я откажусь, мое изобретение будет погублено. Если же он станет соавтором, то окажет содействие по продвижению. И я ответил, что подумаю. После этого поехал на нашу встречу.
Полковник Шургин. Значит, ответа еще не дал? К чему склоняешься?
Младший лейтенант Рожков. Как вы скажете, товарищ полковник, так я и сделаю.
Полковник Шургин (жестко). У нас тут не воспитательный совет. Мы нравственной благотворительностью не занимаемся, мы собрались на встречу боевых друзей, перед нами стоят более серьезные проблемы. Разбирайтесь с этим вопросом сами, товарищ Рожков. Скажу одно: нам для нашей победы соавторы не нужны. Историю пишет тот, кто победил.
Открывается дверь. На пороге учебного класса появляется высокий мужчина в строгом костюме с медалью лауреата на лацкане. Лицо резко высечено из коричневого гранита. Имеет усики. Взгляд бесстрашный.
Усатый. Товарищ полковник, разрешите доложить. Майор медицинской службы, начальник медсанбата Вартан Харабадзе на встречу ветеранов явился.
Полковник Шургин. Здравствуйте, Вартан Тигранович. Мы ждали вас.
Майор Харабадзе. Я приехал на «ракете», оттого и задержался.
Полковник Шургин. Вы будете нашим сорок третьим ветераном. Скажите слово своим товарищам, ведь вас все знают, не так ли?
Ветераны молчат.
Как? Вы не знаете майора Харабадзе? Он был с нами от Старой Руссы до самой Германии.
Все молчат.
Ведь вы, наверное, все побывали в медсанбате. Я что-то не понимаю.
Майор Харабадзе. Разрешите мне ответить, товарищ полковник. Здравствуйте, дорогие товарищи ветераны. Примите мой самый сердечный привет и пожелания вам всяческого здоровья на ближайшие сорок лет. А теперь я хочу задать вам один вопрос. Кто из вас не ранен, не задет пулей или осколком, кто не горел в танке, не тонул в водных преградах, не был обожжен огнеметом, не получил ни одной царапины, не был оглушен или контужен? Пусть тот поднимет руку.
Все молчат.
Ну? Нет таких?
Ефрейтор Клевцов (вскакивает). Я. Ефрейтор Клевцов.
Майор Харабадзе. Ага! Нашелся-таки один такой умелец. Один счастливчик, не побывавший в моих руках.
Подполковник Неделин (из президиума). Как же это тебе удалось, Клевцов?
Ефрейтор Клевцов. Я же вон какой, сами видите, маленький, вес всего четыре пуда. Вот пуля и не попала в меня, все мимо летели.
Полковник Шургин (смеется). Захотелось отличиться? Подними-ка левую руку, ефрейтор, покажи ладонь.
Клевцов растопырил пальцы и смотрит на нас. Где же твой мизинец? Куда девал?
Ефрейтор Клевцов. Вот беда! Совсем забыл про мизинец, столько лет прошло. А ведь все верно. Как раз бой за станцию Дно. Какая-то дура прилетела – как рванет! Слава богу – мимо! А после боя смотрю – нет мизинца. Может, его и раньше не было.
Майор Харабадзе. Вот видите, все биты и перебиты. Все прошли через мои руки, ибо я сделал на войне больше пяти тысяч операций. Но вы не запомнили меня в лицо, дорогие мои, потому что в этот момент лежали под наркозом. А я был в марлевой маске. Я тоже плохо помню ваши лица, потому что смотрел не на них, а на ваши раны. Я помню ваши тела, молодые, сильные, белые прекрасные тела. Но как же кромсала их война, рвала на части, прошивала, резала и жгла. Поэтому вы должны помнить не меня, а мой нож. Китайская медицина, возможно, самая древняя в мире, знает два вида врачевателей врач по внешним болезням и врач по внутренним болезням. На войне я был врачом по внешним болезням, теперь стал врачом по внутренним болезням, занимаюсь сердечными проблемами. Вношу конкретное предложение: пока мы находимся здесь, я могу осмотреть всех наших славных ветеранов, выслушать, сделать назначения. У меня и лекарства есть, кое-что привез с собой. Я живу в двадцатом номере на втором этаже. Приходите ко мне.
Полковник Шургин. Думаю, что все мы должны поблагодарить майора Харабадзе за его любезное приглашение. Кто еще желает выступить со своими идеями?
Выступивший затем подполковник А. Г. Неделин охарактеризовал сложившееся положение как вызывающее тревогу. В процессе работы над книгой «Славный боевой путь нашей бригады» выяснилось, что мы никому не нужны. Приказом Верховного Главнокомандующего нам присвоено высокое наименование Дновской бригады, а формировались мы здесь, в Белореченске. Но ни в городе Дно, ни в Белореченске нет своих издательств и потому они не могут издать наш «Славный путь». Подполковник А. Г. Неделин доложил собравшимся, что он направил официальный запрос в город Псков, ибо город Дно входит в Псковскую область, но оттуда на официальном бланке было отвечено, что у них имеются свои дивизии и бригады, получившие высокие наименования Псковских, их славные боевые пути и будут издаваться в первую очередь, а нас – к следующему юбилею. Для нашего «Славного пути» не хватает бумаги и производственных мощностей.
Что же получается, товарищи? Мы их освобождали, а нам теперь от ворот поворот?
Получается, мы не тот город освободили.
Какие будут предложения в этой связи?
Голоса:
– Перепечатаем на машинке и издадим сами.
– Хорошо бы на ксероксе. Сто экземпляров.
– Надо определить конкретно: кто отличился в том или ином бою.
Полковник Шургин. Спокойно, товарищи. Давайте по порядку. Видимо, придется создавать редакционную комиссию, пусть она подработает вопрос, доложит нам в рабочем порядке. У кого еще имеются идеи?
Младший лейтенант Рожков (вскакивает). Вношу предложение послать телеграмму в Москву, в Политбюро.
Полковник Шургин. Это хорошая мысль. Вы уже подготовили содержание?
Младший лейтенант Рожков. Содержание примерно такое. Мы воевали за победу, мы шли в наступление. Приближается юбилей великой победы. А министерство наше называется Министерством обороны, будто сейчас все еще сорок первый год. Предлагаю так: мы, все ветераны, вносим предложение – в честь нашей великой Победы Министерство обороны переименовать в Министерство наступления.
Это будет по-нашему, по-ветерански. И все наши сорок три подписи.
Шум в учебном классе.
Полковник Шургин (поднимает руку). Спокойно. Сейчас разберемся. Куда же вы собираетесь наступать, младший лейтенант Рожков?
Младший лейтенант Рожков (у него все продумано). Куда прикажет партия.
Полковник Шургин. Я думаю, мы такой телеграммы посылать не станем. Мирная политика Советского Союза хорошо известна во всем мире. Мы никому не угрожаем, нападать ни на кого не собираемся. И название Министерство обороны отражает суть этой политики. Я предлагаю оставить название Министерства обороны без изменений.
Одобрительные возгласы, аплодисменты. Рожков обиженно садится на свое место.
Рядовой Юмашев. Имею предложение. Касательно Министерства наступления мы правильно решили. Нам нужно другое министерство.
Полковник Шургин. Какое же? Слушаем вас.
Рядовой Юмашев. Министерство Победы.
Полковник Шургин. Чем же оно будет заниматься?
Рядовой Юмашев. Было бы министерство, дела найдутся. Пусть они нами занимаются – ветеранами.
Полковник Шургин. Хорошо. Этот вопрос мы обдумаем. Поручаем вам, рядовой Юмашев, составить примерные штаты Министерства Победы. Кто еще?
Рядовой Сычев. Разрешите мне.
Аркадий Миронович отделяется от меня, решительно шагает по проходу.
Полковник Шургин. Слово имеет рядовой Сычев, разведчик первого батальона, захвативший на фронте шесть языков. Давайте смелее, Аркадий Миронович. Действуйте по-фронтовому.
Рядовой Сычев. Среди нас робких нет – так я считаю.
Гул одобрения.
Тут говорили о создании книги «Славный путь», правильно говорили. Но я бы поставил вопрос шире. Нам необходим журнал «Ветеран», вот там был бы самый широкий простор для публикации наших воспоминаний. Я вам скажу больше, Отечественная война была в 1812 году. А уже спустя три года, в 1815 году, вышли в свет шесть томов солдатских воспоминаний, я подчеркиваю: именно солдатских. Нас, ветеранов, остается все меньше. Правда, сейчас нас не так уж мало, несколько миллионов, не знаю точной цифры. Но мы быстро идем на убыль, это уж точно. А потом останутся на всю страну пять тысяч ветеранов, тогда спохватимся. Не следует доводить дело до крайности. Вот почему я говорю о создании нового журнала. И кабинет мемуаров нам необходим. Когда был жив Костя, мы с ним записывали воспоминания солдат, кавалеров трех орденов Славы, много записали, не все было показано, ждет своего часа. Но Костя умер и дело заглохло. Мы обязаны возродить кабинет мемуаров. Знаете как определяют классность электронных машин? По объему их памяти. Чем больше данных хранится в банке памяти, тем выше класс машины. Так и с народной памятью. Мы должны сохранить как можно больше для грядущих поколений.
Телекамер не было. Не светили жаркие перекальные лампы. И не было под рукой утвержденного текста. Аркадий Миронович говорил освобожденно, взволнованно и все более разогревался от собственных слов, чувствуя, что у него сегодня получается. Его вела интуиция.
Но объясните мне: почему он заговорил о картине? Ведь у него и в мыслях не было говорить о ней, когда он шел к трибуне.
– Но мы не только для грядущих поколений, – продолжал Аркадий Миронович по наитию. – Вношу предложение: создать на память о нашей встрече картину. Вы, конечно, знаете, как был создан всемирный шедевр «Ночной дозор» Рембрандта? Ветераны стрелковой гильдии, служившие в Амстердаме, решили заказать групповой портрет, обратились к мастеру, и Рембрандт написал по их заказу картину «Ночной дозор». Теперь этой картине триста сорок лет, и видел ее в Амстердаме – прекрасное полотно. Офицеры заплатили мастеру, кажется, всего полторы тысячи флоринов, а сейчас картина стоит два миллиона долларов.
В самом деле, какой-то странный разговор. Здесь, в этом учебном классе, где висели утрированные плакаты с изображением термоядерных взрывов, говорить о Рембрандте – с какой стати? Но еще более было странно то, что все мы слушали Сычева завороженно, словно он не говорил, но вещал. Была во всем этом какая-то магия, которая так и не прояснилась до самого конца.
Вот что мы слышали.
– У меня в Москве есть знакомые художники, с которыми мы не раз на вернисажах… А Юра Королев, например, просто хороший приятель. Так мы и сделаем. Закажем Юре наш групповой портрет, а потом подарим эту картину в государственный музей, так сказать – дар от ветеранов доблестной сто двадцать второй. Картина включается в экспозицию и висит в парадном зале. Я категорически заявляю: на запасник мы не согласны. Вы спросите: какая цена?
Голоса:
– Да, да, спросим.
– Сколько с носа?
– А подешевле нельзя?
Рядовой Сычев. Отвечаю. Давайте исходить из существующего исторического прецедента. Рембрандт получил полторы тысячи. Я думаю, и Юра согласится. Нас сорок три человека. Получается по четыре червонца с каждого ветерана. Я думаю, что в наших силах. Неужто не поднимем? Если же Юра занят сейчас государственным заказом, обратимся к другому. Поиск художника беру на себя в порядке общественного поручения. Спасибо за внимание.
И вернулся ко мне, снова сидит рядом, на привязи.
Полковник Шургин. Спасибо, товарищ Сычев. Вы все рассказали нам прекрасно и объяснили весь текущий момент – прямо как из Генштаба. Вопрос с картиной мы, естественно, должны обдумать – и мы сделаем это. Спасибо вам. Вот только один вопрос у меня остался неясным.
Рядовой Сычев (вскакивает). Слушаю вас, товарищ полковник.
Полковник Шургин. Кто такой Костя?
Рядовой Сычев (заливается краской). Это Симонов. Константин Михайлович Симонов, лауреат, Герой Труда и так далее.
Полковник Шургин. Вот теперь стало ясно, спасибо. Кто еще просит слова? Нет желающих? Итоги подводить не буду, ибо считаю преждевременным…
На этом протокол обрывается.
3
КРУПНЫЕ БЛОКИ ОДНОЙ СУДЬБЫ
Как же сладко он заснул, словно в детстве, когда безоглядно проваливаешься в темную пушистую бездну. Ведь годами привык жить на поверхности сна, без погружения в его очистительную глубь, или в грубом таблеточном сне с тычками, пошатыванием, воздушными ямами, перемежающимися картинками, взрывающимися как торпеда. Самое тяжкое во сне – принужденность пробуждения.
А ведь на войне спалось прекрасно: под пулеметные очереди, под недальнюю канонаду, под гулкие разрывы. Уходил в сон, едва смежив веки, припав щекой к стенке окопа. Самые мягкие песчаные окопы были в Латвии, а с Польши пошли пуховые перины.
На земле мир, а человечество разучилось спать. Куда ни придешь, всюду разговоры о бессоннице. Сосед по купе ворочается: не спится. Бродят по гостиничным коридорам тени бессонных. Кряхтит во сне старушка-планета. Два миллиарда таблеток еженощно. Или что-то случилось с нашей совестью?
И вот воистину царский подарок – три часа безоглядного детского сна.
Аркадий Миронович лежал в кровати, продолжая наслаждаться незаслуженным даром, – снова то и дело радостно проваливался в пушистую яму, а после всплывал к зыбким поверхностям яви.
Легкое царапанье в дверь окончательно приподняло его с постели. Аркадий Миронович приоткрыл дверь. Перед ним волнующе покачивались золотистые кудряшки.
– Аркадий Миронович, что же вы не сказали? – с упреком спросила она.
– Я все сказал правильно, Тамара Петровна, – сказал он.
– Но вы же не до конца сказали, – упрекнула она.
– Я никогда не говорю до конца, – сказал он.
Тут он заметил в ее руке казенный листок бумаги.
– Вам телеграмма, – объявила она. – Чайку не хотите?
– Спасибо, я вас потом позову, – ответил он машинально, и дверь послушно притворилась.
Вот и остался он один, впрочем, никак нет, с казенным листком бумаги, явившимся невесть откуда, но скорей всего из дома, от Вероники, она великая мастерица на такие штучки.
Оттого, верно, мы и спим плохо, что не можем ни на минуту остаться одни. Человечество потеряло сон, потому что стало единым человечеством. Все сделалось взаимосвязанным, цепочки причин и следствий проросли сквозь нас цепями. Один неврастеник не спит, от него просыпаются пятеро спящих. И пошла цепная реакция, взрывая наш покой.
Аркадий Миронович изучал открытую часть телеграммы, на которой был нашлепнут машинописными подпрыгивающими буквами его теперешний запутанный адрес, о котором он и сам не ведал.
Нет, это не Вероника.
БЕЛОРЕЧЕНСК ГОРКОМ КПСС ВЕТЕРАНУ 122-й СТРЕЛКОВОЙ ДНОВСКОЙ БРИГАДЫ ПОЛИТИЧЕСКОМУ ОБОЗРЕВАТЕЛЮ ГОСТЕЛЕРАДИО АРКАДИЮ МИРОНОВИЧУ СЫЧЕВУ.
Вот где я сейчас проживаю. Не затянулся ли мой визит к здешним властям? Я расшифрован, пора сматывать удочки.
Значит, это с работы. Ничего хорошего от начальства ждать не приходится.
Буквы уже не прыгали по строке, текст становился устойчивым, более того – непререкаемым.
ВТОРНИК ДВАДЦАТЬ ПЯТОГО СЕНТЯБРЯ СТРАНУ ПРИБЫВАЕТ ГЛЕН ГРОСС ДЛЯ УЧАСТИЯ КРУГЛОМ СТОЛЕ ПУБЛИЦИСТОВ ТЧК ВАМ ПОРУЧЕНО ВСТРЕТИТЬ ГРОССА СОПРОВОДИТЬ ЕГО ПОЕЗДКЕ ПО СТРАНЕ ТЧК ПРОШУ РАССМОТРЕТЬ ВОЗМОЖНОСТЬ ОРГАНИЗАЦИИ ПЕРЕДАЧИ ВСТРЕЧИ ВЕТЕРАНОВ ПЕРЕДВИЖКА БУДЕТ ВЫСЛАНА ПО ТРЕБОВАНИЮ ТЧК ПОДТВЕРДИТЕ ПОЛУЧЕНИЕ ПРИВЕТОМ
ВАСИЛЬЕВ
И это все? Аркадий Миронович почувствовал запоздалое разочарование. Все-таки без него не могут. Васильев признал свое поражение. А удирать больше некуда.
Мысль тренированно заработала. Глен Гросс, звезда номер один американского телевидения, помогал вести предвыборную кампанию президента. И если он за два месяца до выборов отправляется в дальний вояж за океан, то это не просто так, а с подтекстом. Гросс прилетит с посланием – вот что! И значит, Сычеву оказана высокая честь не только встретить, но и сопроводить.
Представляю, с какой натугой писал Васильев этот скромный текст. Но Глен Гросс возник вполне своевременно. Васильев был приперт к стене, уж он-то знал о давнем знакомстве Сычева и Гросса. И вообще, этот приезд свидетельствует о потеплении международного климата. И Васильеву досадно, что опять лавры достанутся Сычеву. Нет, с нами еще рано прощаться. Наша вахта не кончена.
Однако все это, так сказать, первый слой, лежащий на поверхности текста. А что там, между строк? Как Васильев узнал его адрес? Созванивался с Вероникой? А кто придумал передачу с ветеранами?
А может, сделать вид, что я вообще не получал никакой телеграммы?
Аркадий Миронович невесело усмехнулся. Снова вышел конфуз воспоминания отменяются. На этот раз по директивному указанию.
Время еще есть – пять дней, чтобы отыскать золотую середину между прошлым и будущим, отладить бесперебойный поток воспоминаний наиболее благоприятного свойства.
Меж тем над сквером, над Волгой намечались предварительные сумерки. Аркадию Мироновичу захотелось на улицу.
Он спустился по лестнице, пересек холл. Кто-то окликнул его, он не остановился.
На улице было тепло и тихо, словно природа спала детским сном. Аркадий Миронович быстро пошел по направлению к центру, который безошибочно угадывался по скоплениям красных флажков, развешанных по городу в честь приезда Аркадия Сычева.
Улочка раздваивалась. Аркадий Миронович взял курс на колокольню в надежде выйти на прямую связь с богом.
Фасады бревенчатых домов угасали в лучах заходящего солнца. Крыши косо просвечивали сквозь рыжую листву. Излишки ее хрустко шелестели под ногами.
Улочка вливалась в площадь, вдоль которой шли скорбные приземистые лабазы. Аркадий Миронович быстро нашел то, что искал: магазин сувениров с деревянной хохломой, которой славился здешний край. Он приценился и уже готов был идти в кассу, как вдруг с осуждением самого себя вспомнил, что поругался с Вероникой.
Покупка не состоялась. Он радостно подумал, как будет потом рассказывать об этой несостоявшейся шкатулке с ликом русской лубочной красавицы – но ради этого вряд ли стоило мириться.
Мы живем с ней двадцать лет. Прожили ни шатко ни валко. Ни верности, ни дружбы не нажили. Почему? В чем корень?
Что выше – характер или судьба?
Аркадий Миронович при случае любил сделать на этот счет личное заявление:
– Моя судьба банальна как крупноблочный дом, – говаривал он, смотря на собеседника чистым взглядом. – А характер получился нетиповой.
Если справедливо утверждение о том, что наша старушка-земля держится на трех китах, то столь же верно то, что нетиповой характер Аркадия Мироновича держался на трех изречениях.
– Человеческое сердце является самым точным прибором на свете (I).
– Правда выше сплетен (II).
– Ничто так не размагничивает, как головотяпство (III).
Впрочем, это были домашние лозунги для складывания характера. В рабочем же кабинете Аркадия Мироновича висел определяющий стимул, собственноручно начертанный им на полосе ватмана розовым фломастером. И этот стимул направлял всю деятельность Аркадия Мироновича.
– Мир победит войну!
На противоположной стене висел портрет Бенджамина Спока с его дарственным автографом.
Если же мы обратимся к судьбе, банальность которой была провозглашена Аркадием Мироновичем не без лукавства, то перед нами предстанут четыре типовых блока, как наиболее выразительные для данного поколения. Эти блоки: школа – война – институт – работа.
Каждый типовой блок в свою очередь как бы складывается из типовых деталей, выпускаемых судьбой со своего бессменного конвейера. Набор деталей достаточно велик, но вместе с тем они выпускаются по определенному и словно бы в высших инстанциях утверждаемому эталону.
Школа. Этот блок открывается трогательной историей о любимом учителе, пробудившем в русоголовом мальчике (девочке с косичками) первый интерес к литературе (биологии, физике и т. д.), что и определило впоследствии выбор жизни. Сюда же примыкает новелла о первой влюбленности, о первой измене друга и первой преданности (добавляется по вкусу). Тут все первое – и оттого как бы не бывавшее раньше – так ведь и действительно не бывавшее, и потому это только мое, неблочное.
Война. Не правда ли, странно: каким образом война может выступить в качестве типового построения. Но если вспомнить, что речь идет об Аркадии Мироновиче Сычеве, 1924 года рождения, то многое станет понятным. Мальчишки вырастали как бы войне навстречу, достигнув к ее началу призывного возраста. Из двух десятых классов Ногинской средней школы № 12 Аркадий Сычев остался один. Нет у Аркаши Сычева школьных друзей, одни подруги.
Имелось единственное исключение. Женя Верник из 10 Б класса той же школы № 12 уцелел на войне, поскольку на ней не был. Папа Верник определил сына в военную ветеринарную академию, каковую Женя благополучно закончил в год Победы. А как он увлекался физикой. Но выбор был сделан. Лейтенанта ветеринарных войск послали на службу в Монголию, там он и пыхтел до середины пятидесятых годов, пока не удалось проскочить в аспирантуру по той же ветеринарной части – с помощью того же папы Верник. Способный ведь был, защитился, четыре своих куска имеет, но судьба-то антитиповая, нежеланная, если хотите, постылая.
За сорок лет Сычев и Верник встретились только раз. Верник заискивал перед Аркадием Мироновичем, плакался на судьбу. За четыре года неучастия в военных действиях пришлось расплачиваться четырьмя десятилетиями опрокинутой жизни. И с женами не заладилось, и дети получились какими-то недоделанными, скособоченными, один заика, второй альбинос.
– Я сам спустил себя в канализацию, – хлюпал Женя Верник. – Скорей бы на пенсию. Займусь физикой.
– Я не против ветеринарии, – бодро отвечал Аркадий Миронович, с болью глядя на однокашника и не узнавая его. – В нашей стране почетен каждый труд. А лошади это вообще прекрасно, я знаю по ипподрому. Мы ведь с Андрюшей Мякининым заходили к тебе перед военкоматом. Но ты уехал к маме в больницу.
– Я знаю, – с готовностью подхватил Женя Верник, проигрывая несостоявшийся вариант судьбы сорок лет спустя. – Я ушел из дома за 15 минут до вашего прихода. Конечно, я пошел бы с вами в военкомат и был бы призван. Эти 15 минут решили всю мою жизнь. Ты сомневаешься?
– В чем? – машинально переспросил Аркадий Сычев, думая о своем.
– В том, что я пошел бы с вами в военкомат. И вообще, дальше…
– До самого Балатона, – отрезал Аркадий Миронович.
– Почему до Балатона? – удивился Верник.
– Там остался Андрюха. Так что давай живи терпеливо.
На этом они расстались с Верником.
Минувшим летом встретил на Пушкинской площади свою первую любовь Аничку Орловскую. Дважды бабушка. Но еще смотрится. Проговорили с ней сорок минут. Вдруг Аня спрашивает:
– Где Женя Верник, ты не знаешь? Он, кажется, не воевал?
– Нет, не воевал. Он всегда был против войны.
Институт. Как известно, все журналисты делятся на две категории:
а) журналисты-международники,
б) и те, которым не повезло.
Но также известно и другое: журналистами-международниками, а тем более политическими обозревателями не рождаются. Ими становятся.
Аркадий Миронович с детства любил радио, еще в школе был внештатным корреспондентом местной радиоточки. Вернувшись с фронта, поступил в Полиграфический институт. Жил в общежитии на Дмитровском шоссе. Начал студентом подрабатывать на московском радио, делая крохотные тридцатисекундные заметки для редакции последних новостей, за которыми приходилось гоняться с высунутым языком.
