Текст книги "Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)
Наташа Веселовская сделала большие глаза:
– Все очень серьезно, товарищ полковник. Может сломаться расписание.
Семен Семенович Шургин засмеялся, любуясь Наташей:
– Вот видите, какие страхи у молодого поколения. Как-нибудь школа номер восемь переживет этот слом. Что у вас еще? Ведь по глазам вижу – есть хорошие вести.
– Далее. Прощальный банкет состоится, как было намечено, в баре «Чайка», там очень уютно, вопрос согласован, субсидии утверждены, мы потом с вами разработаем меню, и еще одно, – Наташа замялась, перебирая ножками и вспархивая розовыми крылышками.
– Я слушаю, говорите, – подбодрил полковник Шургин. – Тут все свои. Наверное, это о Четверухине?
– Так точно, – с облегчением отозвалась Наташа. – Вчера выступал. И сегодня. Но у него не получается. Все плачет и плачет. Выйдет вперед, скажет два слова: такая честь! – и давай плакать.
– Значит так: сержанта Четверухина с программы снять и направить его в двадцатую комнату к майору Харабадзе, он уже осмотрел 12 человек, пусть поможет Четверухину. У нас впереди много дел, и плакать, даже от радости, нам еще рано.
– Слушаюсь, – отозвалась Наташа ангельским голосом.
Рядом возник другой голос, не менее ангельский.
– Семен Семенович, я его уложила.
– Кого?
– Лешу Четверухина. Он переволновался. Дала ему седуксен. А то все плачет и плачет. Наконец-то заснул.
Вровень с Наташей стояла наша Роза Красницкая, героиня наших фронтовых романов, а романы были скорострельные, как пулемет, и Роза была прекрасной, как ангел, а ведь ангелы не стареют – не так ли?
Вот они стоят вровень. Наташа в кокетливой пелеринке, в модной шляпке, и наша Роза-смотрите, смотрите – в гимнастерке и кирзовых сапогах, на поясе широкий офицерский ремень, какая она подтянутая, ладная, улыбчивая, а талия-то, где талия? Там, где талия, все сомкнулось, одна воздушность, видимость, глаз не оторвать. Выше талии идея. Ниже талии – страсть! Вот что такое Роза Красницкая, наша мечта и наша любовь. Роза, Роза, сколько воинов ты спасла под огнем?
– Смотрите, а ведь они похожи, – заметил полковник Шургин. – И рост, и стать. Вам не скучно с нами, Наташа?
– Что вы, товарищ полковник. Все страшно интересно. Мы просто не думали, что это будет таким волнующим. Жора Маслов, наш активист, выразил общее настроение, сказав: «Это не хуже, чем диско».
– Уж мы специально старались для Жоры, – не выдержал Аркадий Сычев, посчитавший, что задет не только он один.
Но Наташа Веселовская свое дело знала.
– Аркадий Миронович, – пропела она. – Вы тоже наш ветеран?! Какая приятная неожиданность. Надеюсь, вы дадите интервью для нашей газеты, я сейчас же дам команду. И вообще, почему бы вам не показать по телевидению это прекрасное и волнующее мероприятие? Или мы хуже других? – И сделала позу, вскинув обе руки и показывая себя всю – смотрите, какая я розовая, небесная, разве я не достойна всесоюзного экрана?
Павел Юмашев рубанул сплеча единственной рукой:
– Давай, Сыч, показывай нас по блату. Ради чего мы тебя в бригаде держали?
Полковник Шургин плечами пожал, давая понять, что не возражает против показа.
До сих пор остается неясным, почему Аркадий Миронович ничего не сказал про телеграмму Васильева и про то, что он уже дал команду прислать передвижку для организации передачи? Вряд ли мы получим ответы на эти вопросы. Видимо, у него имелись свои соображения. Поэтому Сычев отвечал дипломатично: он-де программами не ведает. Но такие передачи планируются заранее, телевидение искусство синтетическое, на пальцах ничего не покажешь, нужна аппаратура, техника, нужны операторы, режиссеры, осветители, монтажеры, надо искать в киноархиве документальные кадры военных лет, вот если бы нам удалось найти съемки боев за город Дно или что-то в этом роде. Давайте сообща подумаем, что можно сделать, а он, Аркадий Миронович Сычев, окажет всяческое содействие, для него это тоже высокая честь и так далее.
Словом, телевидение нам не светило.
– Если нам к вчерашнему вопросу вернуться, – задумчиво предложил подполковник Неделин, – мы тут прикинули с товарищами: можно организовать групповую картину.
При слове картина Сергей Мартынов резко встрепенулся, до того он внимательно слушал и прилежно молчал.
– Скорее, групповой портрет, – взволнованно начал он. – Я так вижу боевых друзей, мы ветераны, и такими должны остаться. Но как вы сами хотите? На манер «Ночного дозора» или в каком-то другом виде?
Аркадий Миронович выступил вперед, кладя руку на плечо Мартынова. Он нисколько не удивился, услышав от Мартынова о «Ночном дозоре», казалось, так и надо было, оба взволнованны, и это естественно в такое утро.
– Пойми, Сергей, – начал Аркадий Миронович. – Никто не ограничивает твою творческую свободу. Как ты увидишь, так и будет. Собственно, мы вообще ни при чем…
– Как ни при чем? – сбивчиво говорил Сергей Мартынов. – Я всех хочу нарисовать. Мне нужен не только фон, мне требуется натура. – Повернулся к полковнику. – Я сделаю, Семен Семенович, я нарисую, можете не сомневаться, я же здесь двадцать два года в школе номер восемь учителем рисования проработал, а теперь на вольных хлебах, меня в городе все знают, я могу и на холсте, и на стене, но на стене лучше, использую темперу, все русские иконы написаны темперой, я давно уже думал, пробовал, эскизы имею, а потом бросил, нет у меня завершающей точки, вы приехали, должна появиться.
– Смотри-ка, ты, значит, художник, – с удовольствием протянул полковник Шургин, приостанавливая сбивчивую речь Мартынова. – И портреты можешь?
– Вы не волнуйтесь, Семен Семенович, – торопился Мартынов. – Я бесплатно сделаю, совершенно бесплатно. Без учета себестоимости, как этот живодер, он у меня еще попляшет. Мне от вас потребуется только одно.
– Проси, – сказал Шургин. – Все, чему мы можем посодействовать, будет исполнено.
– Краски? – догадался младший лейтенант Рожков, привставая с дивана.
– У Сергея Андреевича прекрасная мастерская, там все оборудовано, заметила Наташа Веселовская. – Правда, сама мастерская старовата, но мы сейчас думаем по этому вопросу.
– Все есть, все, – нетерпеливо подтвердил Мартынов, протягивая руку к полковнику. – Мне нужны ваши фотографии.
– Да вот же она, совсем свежая. – Шургин указал на фотографию, которая к тому моменту оказалась лежащей перед ним на столе.
– Не то, не то! – Сергей Мартынов безнадежно взмахнул рукой. – Мне необходимы фотографии военных лет.
– Сказанул. Откуда мы их тебе возьмем? – удивился подполковник Неделин. – Нас тогда не фотографировали. Мы воевали, а не позировали.
– Весь мой личный архив в Пруссии сгорел, – сказал полковник Шургин.
– У меня была такая малюсенькая, как от партбилета, – сказал младший лейтенант Рожков. – Но она дома, в Новосибирске.
– У меня тоже ничего нет, – сказал Николай Клевцов, качая головой. Откуда?
– А у тебя? – Мартынов повернулся к Сычеву.
– Что-то есть. Сорок пятый год, уже после войны, в штатском, – Аркадий Миронович пожал плечами. – А фронтового ничего.
– Вот, вот, я предвидел, – путанно торопился Сергей Мартынов. – Где высшая мысль, откуда ее взять? Сбивается замысел. А если ее нет, тогда и победы нет, старуха говорила, где они, молодые, в земле лежат. Но я все равно сделаю, товарищ полковник, я обязан, перед вами тоже, но в первую очередь перед ними, которые в земле лежат, я сделаю, дайте мне срок два дня, вот увидите.
Мы и опомниться не успели, как Сергей Мартынов, крепко сжав кулаки, с напряженным бледным лицом, выходил из комнаты, выкидывая вперед протезную ногу. Это было похоже на бегство, но вместе с тем такой уход казался неизбежным, во всяком случае, никто из нас не удивился, мы приняли все это как должное.
– На комбата-один мы можем положиться, – уверенно заявил полковник Шургин. – А это что? Не взял, выходит?
Сброшенная кем-то со стола фотография валялась на полу.
6
РИСУНОК С НАТУРЫ
Позднее Сергей Мартынов рассказывал, что это было как землетрясение, как обвал. Ему показалось, будто дом качнулся и уплыл из-под ног, но он тут же понял, что это удар внутренний и к окружающему миру отношения не имеет. Но что именно его ударило изнутри, он тогда еще не знал. Одно было несомненно: скорее в мастерскую, к своей картине. А как быть дальше, когда он окажется один на один с картиной? Это не имело значения, потому что удар был, он и подскажет, что делать дальше. Это был удар длительного действия.
Сергей Мартынов не помнил, как добрался до мастерской, как сбросил простыню со стены и начал писать. Он вообще не помнил того, что было в последующие два дня. Приходила жена Клавдия, приносила еду, готовила краски, он ел или не ел – он не помнил, не мог бы восстановить последовательности своих действий и всей работы. Спал ли он? Неизвестно. Не зацепилось в памяти. Но, кажется, курил, потому что окурков на полу обнаружилось много, особенно по углам. О чем рассказала обглоданная нога курицы, также догадаться нетрудно. Но куда девалась начатая пачка чая, если электрический чайник оказался неисправным и его нельзя было включить в сеть. Об этом можно только гадать.
Главный свидетель – сама картина. Вот она – нависла перед всеми нами. Она расскажет обо всем, что недосказано. Она расскажет нам, о чем страдал художник.
– И тут я увидел, что она закончена, – говорил Сергей Мартынов. Больше ни мазка, ни единой черточки. Я и не знал, что она закончена. Она сама мне об этом сказала. Шепнула на ухо: я готова. И я побежал за вами. Бегу и думаю: как же все это у меня получилось? Сам не понимаю. Чтобы картина со мной разговаривала – такого никогда не было.
Впрочем, все это произошло потом, забегать вперед никто не обязан, более того, такое забегание вообще противопоказано. Мы люди военные и потому наша функция: соблюдать последовательность – во всем! – в накоплении материала, пересказе, при обсуждении и после него.
Итак – не отставать от событий, но и не высовываться вперед.
Что же было за эти двое суток?
А было то, что никто не знал, куда запропастился Сергей Мартынов. Пробовали обратиться к Аркадию Мироновичу, который похвалялся тем, что был у Мартынова в мастерской, но Аркадий Миронович делал таинственное лицо и по секрету сообщал, что Сергей Мартынов просил его не беспокоить. На деле же Аркадий Миронович сам умирал от желания узнать, куда пропал Мартынов и что с ним. Секрет же состоял в том, что Аркадий Миронович действительно был ночью в мастерской Мартынова, но начисто забыл – где это? Ведь они ехали в инвалидной машине, петляя по улочкам, где-то в центре, совсем близко, рукой подать, да вот, выскользнуло из памяти.
Конечно, можно было справиться о местонахождении мастерской у фотографа Ван Вановича, который за это время не раз прокатывался ловким шаром по коридорам, но было как-то неловко и тут расписываться в незнании. Аркадий Миронович решил: узнаю у Наташи Веселовской, но та куда-то задевалась.
Словом, Аркадий Миронович в очередной раз прикладывал ладонь правой руки к лицу и озирался как бы украдкой.
– Скажу по секрету. Комбат-один работает над картиной. Это будет нечто.
– Нельзя ли посмотреть? Хоть бы одним глазком.
– По секрету. Приказано не беспокоить.
Таким образом, приближался назначенный срок, все шло по программе. Поскольку же приход и тем более уход Мартынова в программу включен не был, то и наш интерес к нему начал постепенно ослабевать.
На исходе третьего дня случилось еще одно непредусмотренное событие, затмившее все остальное. Из областного центра прибыла телевизионная передвижная станция, именуемая передвижкой. Синяя гора передвижки проросла против гостиницы, казалось, она от начала времен там стояла.
Всем хотелось попасть в передачу, и Аркадий Миронович дал торжественное обещание, что голубой экран примет всех.
Работы стало невпроворот. По этажам сновали электрики, операторы, гостиница была оплетена черными змеями кабелей. Мы страшно переживали: когда же начнут?
На втором этаже была гладильная комната, ее и было решено обратить в студию, что также потребовало немалой работы. Первую пробу решили сделать на полковнике Шургине – монтировать будем потом. Тогда появится последовательность, возникнет смысл. Товарищ полковник, вы готовы? Давайте я немного подправлю вас кисточкой. Так, еще немного, теперь ажур.
Внимание, синхрон.
Семен Семенович Шургин появляется в кадре. Медленный наезд – крупный план.
– Вот вы спрашиваете меня, Аркадий Миронович, какой день на войне мне больше всего запомнился? В торжественных случаях мы на такой вопрос отвечаем: конечно, день Победы. Но сегодня ты сам сказал, что у нас проба, поэтому отвечу тебе не по-парадному, а по-солдатски. Был такой день, который запомнился мне больше, чем день Победы, это был день моего поражения. Тут я перемещаюсь во времени. Февраль 1943 года, Сибирь. Я командир 25-й лыжной бригады, заканчиваю формировку. 4300 штыков, молодец к молодцу, можем сделать бросок на 60 километров в сутки. Мы же на лыжах. Приходит приказ на фронт. Грузимся в эшелоны. Долго ехали, через всю страну. В Ярославле, помню, попал в городской театр на концерт Клавдии Шульженко, в театре мрачно, холодно. Но как она пела «Синий платочек», мы рвались в бой.
В конце февраля прибыли в Осташков, следуем форсированным маршем в направлении Демянского котла. Мы рассчитаны на быстрые и дальние броски, а бросать нас некуда – фронт не прорван… И вот мой черный день. 16 марта. Вызывает меня к себе генерал-лейтенант Коротков, командующий Первой Ударной армией, и дает мне приказ:
– 25-й лыжной бригаде войти в прорыв через боевые порядки 182-й дивизии, вести наступление на фанерный завод. Приказ ясен?
– Так точно, товарищ генерал-лейтенант. Разрешите узнать, где находится противник, так как разведка не проведена, передний край не уточнен.
– Передний край тут, – генерал показал пальцем на карте. – Завтра в шесть ноль-ноль прорыв.
В шесть утра вышли мы на исходные позиции, дали артподготовку и пошли в наступление. Противник молчит. Километр прошли – тихо. Но раз противник молчит, это хорошо, идем вперед… Мой наблюдательный пункт был на краю леса, на сосне, мне хорошо видно, как батальоны продвигаются вперед. Прошли уже три километра, спускаемся к речке Радья. И вдруг удар. Вражеская артиллерия ударила враз с трех сторон. 25-я лыжная бригада была накрыта огнем. Я понял, мы угодили в ловушку. Сам не свой скатился с сосны, побежал вперед, чтобы спасти их, предупредить, разделить их судьбу. Это солдатский инстинкт бежать вперед. И мои бойцы, накрытые огнем, тоже устремились вперед – и повисли на колючей проволоке, которая там была приготовлена. Два часа били вражеские пулеметы и пушки. Три четверти бригады было выведено из строя. Остался я полковник без войска. Тут – приказ Ставки о расформировании. Поскольку зима кончилась, расформировать все лыжные бригады, лыжи сдать на армейские склады. Так я за два часа три с половиной тысячи штыков потерял. Может, я сгустил что-нибудь, Аркадий Миронович, во всяком случае, вы можете так подумать. Но я рассказал в полном соответствии с действительностью, слово в слово. Так было.
Ведущий Аркадий Сычев. Вы рассказали правильно, Семен Семенович, как должен рассказывать старый солдат в преддверии нашего великого праздника Победы. Мы знаем, победа не приходит сама, за нее приходится платить самым дорогим, что есть на земле – человеческими жизнями. Зато ныне в пятнадцатитомной истории Великой Отечественной войны четко записано, что применявшаяся тактика лобовых фронтальных ударов, производившихся без должной разведывательной подготовки, не оправдала себя в ходе наступательных операций и потому была в дальнейшем отменена. И это верно, потому что дешевых побед не бывает. А мы за нашу победу заплатили 20 миллионов.
Голос. Аркадий Миронович, товарищ Сычев, разрешите мне.
Ведущий. Кто там?
Голос. Это я, Паша Юмашев. Имею что вспомнить.
Ведущий. А-а, почетный летописец. Продолжайте строчить свои воспоминания, к устному слову не допущены.
Павел Юмашев. Ну, Сыч, прошу тебя. Я же случайно ошибся, больше не буду.
Ведущий. Здесь Сычей нет, здесь идет передача. Вызовите следующего.
В кадре появляется ветеран Степанов.
– Это я, Аркадий Миронович. Григорий Иванович Степанов из Крутоярска. Мы в автобусе рядом ехали с вокзала. Разрешите мне сказать.
Ведущий. Ну что же, давайте попробуем, пока продолжается проба.
Ветеран Степанов. Скажу о мирной жизни, в том числе о Продовольственной программе. Живу на окраине Крутоярска. Как ветеран получил ссуду на строительство дома, имею земельный участок, который обрабатываю собственными руками. В мирные годы, как и на фронте, делал все для победы сельского хозяйства. Выполнял все постановления правительства по данному вопросу. Когда сады велели, я сад развел, двадцать пять яблонь. Потом стал кроликов разводить согласно указанию. Теперь до коров добрались, ну что же, я и корову поднял, четыре тысячи литров дает Буренка, сдаю по договору в детский сад, потому как я ветеран, хотя и беспартийный, но политику партии в данном вопросе понимаю твердо. Этой осенью пришел к решению – приступаю к нутриям, имеется такое выгодное животное, так как мне намекнули: намечается соответствующее указание. Дорогие товарищи телезрители, я рассказал вам о том, как наши славные ветераны продолжают самоотверженно трудиться по строительству мирной жизни. Мы на шее государства не сидим.
Ведущий. Большое спасибо, Григорий Иванович, ваш рассказ весьма поучителен, постараемся его показать, в крайнем случае, используем вас для передачи «Сельский час», как более близкой по тематике. Теперь я хотел бы задать несколько вопросов прославленному ветерану, лауреату Государственной премии майору медицинской службы Вартану Тиграновичу Харабадзе.
Голос. Харабадзе был предупрежден, но не мог явиться. Прославленный ветеран ведет прием пациентов. Пусти меня, Сыч. Два слова.
Ведущий. Сгинь!
Голос. Разрешите мне. Сейчас моя очередь.
Ведущий. Кто вы? Представьтесь нашим телезрителям.
В кадре появляется Олег Поваренко, у него на глазу черная повязка. Заметно волнуется.
Олег Поваренко. Я ранен был в Латвии, так что конец войны встретил дома. Вы спрашиваете, Аркадий Миронович, какой день на войне был самый памятный. Я вам отвечу – это был не день, а ночь. Мы тогда прошли город Дно, наступали по Псковской области. И вот была такая деревушка, не помню названия, почти вся разрушенная. Три избы всего сохранились. А нас две роты, несколько сот солдат. На улице мороз градусов двадцать. Набились на ночь в эти избушки – по сто человек. А тут, значит, девушка наша, русская, которую мы освободили. Мы с ней оказались на печке. Естественно дело молодое, давай целоваться. Свечка горит, солдаты – кто спит, кто штопает. А мы целуемся до помрачения. Она и говорит: «Ну что же ты, давай, не робей». Я солдат боевой, враз лезу под юбку. Вот тут и начинается. Лезу – и чувствую рукой, что трусы на ней не наши, а немецкие. Материя не та. Скосил глазом, так и есть красные, полосатые. Я мигом с печки слетел, скорей на улицу, на снег. Охладился с трудом.
Ведущий (нетерпеливо). Как же ты поступил потом, Олег? Пошел?
Олег Поваренко. Нет, в избу не пошел. Сорок лет прошло, как сейчас все помню. И думаю: может, я зря струсил?
Ведущий. Нет, Олег Афанасьевич, ты поступил как истинный патриот. Только так должен был поступить настоящий воин-освободитель. Спасибо тебе. А сейчас я предоставлю слово Алексею Четверухину.
Алексей Четверухин (появляется в кадре). Какая честь! (Плачет.)
Ведущий Аркадий Сычев. Вы видите святые слезы прославленного ветерана. Алексей Борисович Четверухин. 1918 года рождения, прошел славный боевой путь со 122-й Стрелковой Дновской бригадой от Старой Руссы до Германии, был ездовым в нашем первом батальоне. В бою за станцию Дно его лошадь была ранена, тогда Алексей Четверухин на руках выкатил пушку на прямую наводку и, открыв огонь, подбил самоходную установку противника, расчистив тем самым дорогу нашим наступающим подразделениям. За этот бой сержант Четверухин был награжден орденом Славы третьей степени. В боях за город Тарту он подбил немецкий танк и получил орден Славы второй степени. Сейчас он слишком взволнован, чтобы говорить, я его понимаю. Никто не упрекнет героя за его мужественные слезы. На этом проба закончена.
Голос ведущего сюжет. Где же Сергей Мартынов?
Настало утро четвертого дня.
Пропал наш славный капитан.
С тем и уехали в гарнизон. Командирская машина, автобус, синяя гора передвижки, а впереди кавалькады специальная машина, так называемая «мигалка», прокладывающая нам путь по Белореченску. Мы шли по городу под сенью листопада.
В воинской части нас встретили музыкой. Духовой оркестр играл «День победы порохом пропах». Потом они сыграли «Стройной колонной школа идет» и «На сопках Маньчжурии», исполненной в ритме басановы. Дирижировал оркестром молодой капельмейстер с голубыми глазами навыкате.
Ветераны великой, но давней войны производили смотр современной армии, состоящей из призывников 1965 года рождения – перед нами стояли в строю наши внуки.
Это была общевойсковая часть, но не та матушка-пехота, к которой когда-то принадлежали мы. Во дворе, плечо к плечу, замерли бронетранспортеры, тягачи, самоходки. Суточный переход, сказал майор, до двухсот километров. Огневая мощь стрелковой роты по сравнению с 1945 годом повысилась в 22 раза. На что сержант Снегирев. Синий нос, совершенно справедливо заметил, что тогдашней огневой мощи нам в 45-м году хватало под завязку. Не стало ли с избытком?
В ответ поджарый пружинистый майор подвел нас к решетке, перегораживающей коридор. За решеткой стояли пирамиды с оружием: автоматы, ручные пулеметы и еще что-то такое, чего мы и не видели. Решетка была заперта тяжелым амбарным замком этак с детскую головку.
Оружие на замке, какая прекрасная деталь, деловито подумал Аркадий Миронович. Это станет украшением передачи.
А вслух сказал:
– Товарищ майор, вы не возражаете, если мы снимем ваш замок на пленку? Весьма символическая деталь.
Майор покачал головой:
– Не советую.
– Но почему? Мы оружия снимать не будем, – распалялся Аркадий Миронович. – Оружие будет на втором плане, мы его смажем.
– Дело не в оружии, а в замке.
– ?! – Аркадий Сычев развел руками, равно как и все мы.
– Тут по штатному расписанию должно быть электронное устройство, стыдливо пояснил майор, – но оно в данный момент временно вышло из строя. Вот мы и приспособили замок.
– Понимаю, – сказал Аркадий Миронович, так и не поняв, почему нельзя снимать замок на пленку. Творческий замысел был подрублен на корню.
В казарме нас удивил Олег Поваренко, который одним глазом разглядел то, чего мы не увидели. Смотрите, говорит, у солдат ночные тапочки!
Мы посмотрели. Так и есть. Вдоль стены на выходе из казармы стройными рядами лежали обыкновенные шлепанцы.
Раскрасневшийся Олег Поваренко петухом наскакивал на майора:
– Смотри-ка – тапочки! Это что же получается, вы и воевать будете с тапочками? Много ли навоюете?
Майор косился на Олеговы ордена и безропотно отвечал:
– Штатное расписание, штатное расписание.
Подполковник Неделин знающе пояснил:
– Это, брат, современная армия. Новые возможности и новые запросы.
Аркадий Сычев внес окончательное умиротворение:
– В американской армии в танках установлены кондиционеры. Видел своими глазами.
Олег Поваренко долго не мог успокоиться. Шагал, качая головой.
– Это же надо. Иду по казарме, смотрю – а у них тапочки кругом. Вот те на!
Но эти незначительные эпизоды не могли затмить главного. В этот день все удавалось. Солдаты были построены и совершали ритмичные строевые упражнения на плацу, где были четко размечены квадраты и точки поворотов, причем в знак особого уважения дача строевых команд была доверена восьмидесятидвухлетнему полковнику Шургину, и тот звонким счастливым голосом командовал: шагом марш, напра-во, кру-гом, стой, равняйсь. За 40 лет в армии не появилось ни одной новой команды.
Полковник Шургин был на высоте. Кинокамера стрекотала.
Солдаты построились и прошли мимо нас колонной. Старый полковник дал команду:
– Запевай!
Они запели «До свиданья города и хаты». Я смотрю, что и солдатские песни за эти годы не переменились.
А за плацем выглядывало ракетное жерло.
Аркадий Миронович был что называется в ударе. Операторы с полуслова понимали его указания. Проглянуло солнышко, обеспечив дополнительную контрастность изображения. Если передача пойдет в эфир, это будет лучший репортаж года.
Напрасно Сергей Мартынов пытался утверждать, будто Аркадий Сычев говорит по бумажке, к тому же не им написанной. Аркадий Миронович в этот день взлетел словом.
В кадре единообразный строй солдат на плацу. Перед строем стоят ветераны, чуть в стороне офицеры части. А между ветеранами и солдатским строем Аркадий Миронович – пришел его час.
Аппарат панорамирует вдоль строя, как бы вглядываясь в солдатские лица и пытаясь разгадать: о чем они сейчас думают?
Затем аппарат переходит на группу ветеранов: покрасневшие глаза старого полковника, сосредоточенный взгляд младшего лейтенанта Рожкова, рядового Юмашева – потом мы проверим, кто попал в кадр, того и запишем.
Голос за кадром.
– Вот я смотрю на вас и думаю: какие вы все молодые, красивые, сильные. А мы приехали к вам вроде бы старички согбенные, у кого руки нет, у кого ноги, кто просто перебит осколком, снаружи не увидишь. В нашем ветеранском штабе недавно подсчитали: средний возраст ветерана 63 года. Словом, деды и прадеды. Но мы отнюдь не слабее вас. А какое у вас оружие! Мы на фронте и не видели такого. У вас танки, пушки, ракеты – огромная сила, возможно, ее стало даже слишком много. А что стоит за нашими плечами? Почему я сказал, что мы не слабее вас? Я вам отвечу. Недавно я был за океаном – по делам службы. И государственный секретарь США на одном из приемов сказал буквально следующее. «Войну с Россией, – сказал он, – нельзя начинать до тех пор, пока в России жив хоть один ветеран». Я вам скажу: этот секретарь знает, о чем говорит. Мы ветераны Великой Отечественной. Мы есть носители народной памяти о нашей Победе. И наша память не иссякнет. Вот здесь, на встрече, начал выходить новый журнал «Ветеран», уже вышло два выпуска, в них рассказывается о том, как мы сражались с врагами, в частности, вели бой за станцию Дно.
И смею вас заверить, что мы не предадим нашу память сладкой ложью. Сколько километров от Москвы до Берлина, как вы думаете? Тысяча четыреста тридцать два километра. И двадцать миллионов жизней отдано, пока мы дошли до победы. Значит, за каждую пядь нашей земли, за каждые семь сантиметров заплачено одной человеческой жизнью.
В кадре возникает одухотворенное лицо Аркадия Сычева. Его глаза излучают мысль. Голос то возвышается до вибрирующих модуляций, то ниспадает до шепота наполняясь тоской и скорбью.
Это был Аркадий Сычев эпохи расцвета, которого мы все знали и любили, живя трепетным ожиданием того момента, когда его интеллектуальное лицо возникнет на нашем голубом экране. И оно возникало. И мы узнавали от Аркадия Сычева то, о чем думали сами.
Лицо Аркадия Мироновича остается в кадре. Он продолжает взволнованно.
– Человечество создало колоссальные разрушительные силы, страшно подумать. Сейчас американский президент вышел на новый виток гонки вооружений, установив ракеты первого удара в Западной Европе. В мире накоплено столько термоядерного оружия, что если его пустить в дело и взорвать, то этого вселенского огня хватит для гибели 80 миллиардов человек. Я повторяю – восьмидесяти! А нас на планете всего 4 миллиарда. Это значит, что под нашу цивилизацию заложена бомба, которая может уничтожить нас двадцать раз, таково уравнение смерти. Вчера полковник Шургин рассказывал, мы записали это на пленку, как в 1943 году он потерял за два часа лыжную бригаду, 3500 штыков, когда они попали в ловушку к немцам. Но это же было на фронте, где против нас действовал коварный враг. А сейчас на земле мир, светит солнце, и мы за два часа можем потерять не только лыжную бригаду, но все наше человечество, потому что оно на Земле одно – а может, и во всей Вселенной. Значит, мы за два часа можем уничтожить все то, над чем природа трудилась 20 миллиардов лет – если будут развязаны темные силы и кто-то бесноватый нажмет красную кнопку.
В этот момент у оператора кончилась кассета. Он опустил аппарат и торопливо перезаряжал камеру. Но Аркадий Миронович не сделал паузы. Несколько фраз могли пропасть для истории, но мы не допустим, мы восстановим каждое слово, каждую буковку, запятую.
– Во время последней поездки за океан я участвовал в диспуте с американским политическим обозревателем Гленом Гроссом, который считает себя независимым, хотя всем известно, кому он служит. И этот мистер Глен начал диспут с того, что спросил меня: «Скажите, мистер Сычев, если это не ваша великая государственная тайна: каким образом и с помощью чего вы узнаете о том, что ваши руководители не совершали ошибок?» И я отвечаю этому Глену: «Совершенно верно, мистер Глен, я подтверждаю: у нас ошибок не было, и мы совершенно точно знаем об этом». – «Каким образом? Умоляю вас, откройте секрет». – «Извольте, говорю, мистер Глен, никакого секрета нет: потому что на земле сейчас мир, вот и все!» – «Как вы сказали, мистер Сычев? Что потому что?» – «Готов вам разъяснить. Главная цель политики моей страны есть мир. А вы, надеюсь, согласны, что планета живет мирной жизнью, конфликты местного значения я не учитываю. А если сейчас на земле мир, значит, ошибки в политике у наших руководителей не было». – «Мистер Сычев, браво! Один – ноль в вашу пользу». Уже потом, после диспута, когда были потушены камеры, я спрашиваю его: «Значит, вы согласны с тем, чтобы убрать все американские ракеты?» – «Согласен, – говорит. – А вы?» – «И я согласен». – «Так это же прекрасно. Давайте завтра и уберем». Посмотрел на меня подозрительно и спрашивает: «А кто первый начнет?» В том и секрет, что они не хотят разоружаться. Вот и топчемся вокруг методов о контроле. Но народы никогда не согласятся с гонкой вооружений. Мы не хотим быть мишенями для ракет. Один раз мы уже отстояли мир на земле. И не допустим ядерного безумия. Это обещаю вам я – ветеран второй мировой.
Спасибо за внимание.
Мы были потрясены этой пламенной речью, в особенности солдаты, стоящие в строю, я видел это по их глазам. Кто мог тогда хоть на секунду предположить, что это была лебединая песня Аркадия Мироновича. Какой прекрасный взлет. Мы оглушенно молчали.
Первым опомнился командир части, поджарый майор. Подскочил к Аркадию Мироновичу, начал трясти его руку, а после дал команду распустить строй. Солдаты возбужденно загудели, собираясь кучками. Один из них, двухметровый верзила с погонами ефрейтора, подошел к Аркадию Мироновичу.
