Текст книги "Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 42 страниц)
– Товарищ Сычев, а какой был общий счет вашего диспута с этим Гленом?
– Не помню точно, – отвечал Аркадий Миронович, медленно остывая. Кажется, три: три. Да мы и не считали так прямо. Дело ведь не в том, чтобы положить соперника на лопатки, а в том, чтобы сблизить позиции. Кстати, он послезавтра прилетает в Москву, будет новый стратегический диспут.
Подошел Иван Снегирев, сияя синим носом. В руках палочка, плечо перекошено.
– Слушай, Сыч. А где эти слова напечатаны, чтобы их глазом увидеть?
– Какие именно?
– Про нас с тобой: пока мы живы, воевать нельзя.
– А тебе зачем, пехота? – спросил Аркадий Миронович с улыбкой.
– Как зачем? Мне бумажка нужна с данным текстом, хорошо бы в газете пропечатать, я учительнице нашей покажу. Часто мимо школы хожу в ларек, мальчишки меня дразнят. Вот пусть учительница им объяснит: «Смотрите, дети, это дядя Иван идет, которого вся Америка боится».
– Хорошо, Иван, сделаем такой текст. Но с одним условием. Если ты мне ответишь: почему у тебя нос такой синий?
Иван Федорович Снегирев мелко запрыгал перед Сычевым, стуча о землю палкой.
– Хорошо, Сыч, я тебе отвечу, – прострекотал Синий нос, – можешь передать это по телевизору. Отвечу я тебе, отвечу. Потому что это мой собственный нос.
7
ОПЕРАЦИЯ МЕСТНОГО ЗНАЧЕНИЯ
У нас уже появились сопровождающие лица. Сорок четыре ветерана, двое из них отсутствуют, а банкет заказан на 60 персон, да еще три стула пришлось подставлять. Впрочем, сейчас любое мероприятие обрастает сопровождением, мы не исключение.
Столы стояли в виде буквы «П» в большом зале бара «Чайка», где Сычев и Мартынов провели первый вечер. Аркадий Миронович увидел хлопочущую Валентину и тотчас приблизился к ней. Состоялся волнующий разговор полушепотом.
Где Сергей Мартынов, куда он пропал? Ничего подобного, Сережа работает в мастерской, Валентина видела его утром, когда приносила воду и яйца. Но время уже истекает, мы ждем, надо предупредить товарищей. Сережа еще никогда не подводил своих заказчиков, можете пройти к нему, тут недалеко. Нет ни минуты, уже все расселись. У вас тут мило.
– Спасибо, – отозвалась польщенная Валя.
Телевидение было выключено. Синяя гора передвижки отдыхала на площади, операторы сидели за общим столом. На стене висел очередной выпуск «Ветеран» № 3 с воспоминаниями Павла Юмашева о боях на реке Великой. Одноглазый Олег Поваренко пришел с баяном. Словом, обстановка намечалась самая непринужденная.
Полковник Шургин усадил Аркадия Мироновича справа от себя. Александр Георгиевич Неделин сидел слева, но то и дело вскакивал и убегал по делам банкета.
Расселись дружно, с аппетитом поглядывая на салаты и колбасные изделия. И селедочка вкраплена местами.
Семен Семенович Шургин постучал ножиком по бутылке.
– Разрешите сообщить вам, товарищи ветераны. В течение четырех суток ветераны 122-й Стрелковой Дновской бригады вели крупную операцию местного значения. Наша операция прошла успешно, о чем я буду писать мирное донесение в штаб фронта, вернее, в Совет ветеранов. Мы провели 32 встречи, посетили воинскую часть, возложили венки. Потерь в личном составе не имеем, отстающих нет. Правда, два человека пока отсутствуют, майор Харабадзе и капитан Мартынов, они еще не завершили своих дел и явятся в положенное время. Словом, операция развивается по графику. В 20 часов 30 минут посадка в автобус, едем все в одном вагоне. На этом разрешите наш банкет считать открытым, – полковник Шургин сделал паузу и придал лицу строгости. – Мы, воины, никогда не забываем своих боевых товарищей, отдавших жизни за нашу победу. Почтим их память.
Схлынул шум отодвигаемых стульев, мы молчали, вспоминая друзей, которые могли бы сидеть рядом с нами за этим столом, да вот не получилось. Мы были с ними наравне – а досталось не поровну. И мы несем по жизни свою ношу.
Выпили молча, сосредоточенно. Застолье потекло привольной рекой. Казалось, что так и будет хорошо до самого конца.
Вскочил младший лейтенант Рожков, сидевший правее Сычева.
– Предлагаю поднять тост за нашего полковника Семена Семеновича Шургина. Он нас собрал и объединил. Он нам как отец. Меня пропесочил на первом собрании. Докладываю, товарищ полковник. Сегодня утром с городской почты мною отправлена телеграмма на имя моего начальника Заботкина с категорическим отказом считать его соавтором моего изобретения. Вот квитанция – 78 слов, сказал телеграфно все, что думаю. Поэтому я пью за здоровье нашего полковника. Ура-а!
Мы подхватили. Не было такого тоста, который мы бы не подхватили.
Олег Поваренко, сидевший в торце стола, начал мягко вести на баяне мелодию. Мы слитно запели:
Пусть ярость благородная
Вскипает как волна.
Идет война народная,
Священная война.
Левый глаз Поваренко закрыт черным кругом повязки, как луна в новолуние. Левая щека прижата к баяну, исторгающему песню тоски и ярости.
Напротив Аркадия Мироновича сидел большой красивый мужчина. Разворот плеч, густая шевелюра тронутых сединой волос. Мужчина пел самозабвенно, полнозвучно.
– Вы откуда? – спросил Аркадий Миронович, когда песня кончилась.
– С Урала. Всю жизнь там прожил, – отозвался мужчина, ответно перегнувшись к Сычеву. – Виктор Ефимович Булавин из деревни Борки. Рядовой.
– У нас под Старой Руссой тоже Борки были, наступали на них, чуть ли не первый наш бой.
– Так я под этими самыми Борками и прилег. Дальше не продвинулся.
– Сколько же вы на фронте были? – спросил Аркадий Миронович, ничуть не догадываясь, каким будет ответ.
– Полтора часа. С марша в бой. В первой же атаке меня шарахнуло. Я в одну сторону, нога в другую. Но я памяти не потерял. Зову санитарку. И она приползла ко мне по первому стону. – Он говорил просто, как говорят о давнем, обыденном деле. На этот раз дело было ратное. – Быстро она меня вытащила, ловко, я уже вчера подходил к нашим девушкам, нет, отвечают, не мы.
– Виктор Ефимович, – заторопился Сычев, – я вас должен обязательно записать.
– А чего меня записывать? – напевно отозвался Булавин. – Подумаешь, какая доблесть: в первом бою ногу потерять. Я ведь тогда о подвиге мечтал таком, чтобы на всю страну прогреметь.
– Сколько вам тогда лет было?
– Сейчас шестьдесят, тогда, выходит, девятнадцать. Первый парень на деревне. Сорок лет хожу с деревяшкой.
– Да, да, я заметил. Где же протез? Парадный протез у вас имеется?
– Жизнь прожил разную. То недород, то засуха. Я бы завел протез, да тут подфартило. Приехал к нам в деревню такой же как я инвалид. У меня левая деревяшка, у него правая. Мы с ним и сговорились, что будем покупать одну пару обуви на двоих. А деревяшка есть не просит, ей сноса нет. Зачем мне на лишний сапог тратиться?
– Виктор Ефимович, – с чувством сказал Аркадий Миронович, поднимая бокал. – Я пью за ваше счастье. Чтоб вам в жизни все удавалось, чтобы были вы здоровы и мудры.
– Спасибо. Вам того же. Я за сорок лет ни одной таблетки не принял.
Они чокнулись, выпили. Полковник Шургин, слушавший их разговор, склонился к Сычеву.
– Аркадий Миронович, есть предложение. Иди ко мне заместителем. Я имею в виду Совет ветеранов. Будем вместе ездить, в город Дно поедем, в Тарту у меня со многими горкомами полный контакт налажен.
– Я же служу, – удивился Сычев. – В командировках все время. Сейчас вообще предполагается отъезд на три года.
– А жаль, – полковник Шургин заговорщицки подмигнул Сычеву. – Я подумал: твой возраст пенсионный, пора искать пристанище на старость. И вообще – зря ты на это телевидение пошел. Тебе надо было по военной линии, сейчас бы генералом был, не меньше. Как ты солдат голосом держал.
– Я человек мирный, – дипломатично возразил Сычев, пытаясь вычислить, с какого бока полковник мог узнать о его служебных неприятностях. Скорей всего это случайность. – В армии я рядовой, – скромно заключил Сычев.
– А то подумай над моим предложением, я тебя не тороплю.
«Как мне хорошо здесь, с этими людьми, – размягченно думал Сычев. Почему мне так хорошо? Потому что я живу здесь народной жизнью. Между мной и ими нет телевизионных камер, я вышел на прямую связь с народом».
К Сычеву подсел грузный мужчина с тоскующими глазами. Побрит, причесан, костюм с иголочки. Только вот глаза тоскуют на раскормленном лице.
– Аркадий Миронович, можно вас на пару минут побеспокоить. Я хотел спросить… Я вас всегда по вечерам слушаю, у вас дикция замечательная, а я в Пруссии контужен был, слух имею неважный, приходится ухом на звук поворачиваться. Вы меня простите, Аркадий Миронович, я правильно говорю?
– То есть в каком смысле? Вы хотели о чем-то спросить?
– Об этом и хотел спросить. Правильно ли я говорю? – и не сводил с Аркадия Мироновича тоскующих немигающих глаз.
– Простите, как вас зовут?
– Извините, Аркадий Миронович, забыл представиться: Виталий Леонидович Бадаев, 68 лет, работал в закрытом КБ, руководитель группы, в данный момент персональный пенсионер республиканского значения. Я правильно говорю?
– Совершенно правильно, Виталий Леонидович. Однако я не понимаю…
– Простите, я представился не до конца. Словом, я тот, которого не понимают. Я своим домашним все говорю правильно, а они понимают меня неправильно и в ответ заявляют, будто я говорю неправильно, а они правильно. В чем же состоит моя неправильность, они объяснить не могут. Понимаете, тут проблема контакта, как с внеземными цивилизациями. Я правильно говорю, Аркадий Миронович?
– Во всяком случае, я полностью понимаю вас, Виталий Леонидович.
– Вот видите! Удивительное явление. Я четвертый день здесь – и все меня понимают. Стоило мне уехать из дома, и меня перестали не понимать. Я сам из второго батальона, командир огневого взвода, лейтенант, тут трое наших, они меня тоже понимают. Это удивительно. Я пошел на прием к майору Харабадзе, он прекрасный врач. Выслушал меня, дал какие-то незнакомые мне таблетки. Буду их принимать. А моя внучка, моя Настенька, которую я люблю больше всех на свете, все время мне делает замечание: «Деда, ты о чем? Ты говоришь неправильно». Вы согласны с ней?
– Я с ней самым категорическим образом не согласен, – заявил Аркадий Миронович. – Что прикажете вам налить?
– Пожалуйста, мне сто грамм боржоми. Благодарю вас. Как говорит мой приятель: «В нашем возрасте надо принимать исключительно бальзам. И при том – каплями». Ваше здоровье, Аркадий Миронович.
Они не успели чокнуться. В левом углу зала случилось незапланированное движение. Раздался вскрик, и два человека покатились по полу через весь зал прямо под ноги официанту, выходящему из кухни с подносом. Официант с трудом увернулся.
Банкет грозил сломаться. Но тут же все пришло в норму. Драчунов растащили в стороны, усадили силой на стулья. Тут же были установлены личности: Павел Борисович Юмашев и Григорий Иванович Степанов.
– Он меня первый ударил, – кричал со своего стула Григорий Иванович.
– Тебе еще не так надо бы, – отвечал наш доблестный летописец Павел Юмашев. – Ты у меня поговоришь, я тебе отвечу.
– Что я тебе говорил, ты же псих форменный. Не слушайте его, товарищи ветераны.
Полковник Шургин вступил в дело, поднимаясь со стула.
– Позор! Сейчас же направим вас обоих на гарнизонную гауптвахту. Три часа ареста.
Павел Юмашев сказал «есть» и пошел молча в свой угол. Григорий Иванович, бормоча под нос нечто недовольное, вышел из зала.
Полковник Шургин подманил Сычева пальцем:
– Дай оценку.
Аркадий Миронович с готовностью взошел на председательское место, не забыв свою рюмку. Все глаза устремились на него. Мы ждали, какую оценку даст он случившемуся.
– Я поднимаю этот тост, – звонкоголосо начал он, впитывая в себя наши ищущие взгляды. – За наше фронтовое братство. Мы сорок лет не виделись, а встретились как родные. У нас одна биография. И география. Стоит сказать: Старая Русса, Борки, Фанерный завод, станция Дно, река Великая – и ты знаешь, что перед тобой стоит твой фронтовой друг. А что здесь произошло буквально на наших глазах? У меня нет слов.
Рядовой Павел Юмашев (выкрикивает из своего угла). Ты бы только послушал, Сыч, что он мне сказал.
Рядовой Аркадий Сычев (возвышенно). И не желаю слушать. Ветеран ветерану не может сказать ничего дурного, а тем более компрометирующего. Поэтому советую вам помолчать, товарищ Юмашев, ибо мы своими глазами видели, что произошло.
Старший сержант Степанов (входя в зал). Совершенно верно. Ничего я не говорил. Кто слышал?
Рядовой Аркадий Сычев. Итак, друзья. Я надеюсь, что это был первый и последний прискорбный эпизод. Рассадите их по разным столам. Наше фронтовое братство было, есть и будет незыблемым. За нашу встречу, дорогие друзья.
Краем глаза Аркадий Миронович видел, как в стеклянной двери появился Сергей Мартынов, торопливо двигаясь по проходу и причесывая на ходу волосы.
Рядовой Аркадий Сычев. Вот и капитан Мартынов прибыл к нам. Садись, Сергей Андреевич, твое место не занято. Тебе полагается штрафная.
Но Сергей Мартынов почти не реагировал на слова Сычева, хотя они помогли ему сориентироваться в обстановке. Вид у него был лихорадочный, глаза блестели. Он подошел к главному столу.
Капитан Сергей Мартынов (громко). Товарищ полковник, разрешите доложить. Я закончил.
– Что же ты закончил, Сергей Андреевич? – благодушно спросил полковник Шургин.
Сергей Мартынов тут же потерял интерес к Шургину и повернулся в сторону зала.
– Товарищи ветераны, я написал военную картину, в которой нарисовал вас всех. Прошу ко мне в мастерскую. Тут недалеко, двести метров, через дорогу, на берегу затона, – торопливо и сбивчиво говорил Сергей Мартынов. Картина на стене.
Подполковник Неделин сурово заметил со своего места, что нам еще второго блюда не подавали, а ведь за все заплачено, зачем же нам такой замечательный банкет ломать?
Тем временем Аркадий Миронович наполнил рюмку и протянул ее Мартынову. Тот, не глядя, принял рюмку через плечо и выпил, не поморщившись. Аркадий Миронович подал хлебную корочку, присыпанную солью. И корочка исчезла без промедления.
Аркадий Сычев тонко почувствовал, что с другом что-то происходит. Он подошел, положил руку на плечо, приговаривая:
– Конечно, мы пойдем, Сергей, это такая честь для всех. Вот закруглимся тут и сразу пойдем. Ты посиди пока, закуси.
Сергей Мартынов в самом деле послушно присел, протягивая руку за новой долей.
– Как же вы, товарищ капитан, нарисовали, например, меня, если мы с вами первый раз видимся? – спросил через стол Алексей Рожков.
– По памяти, – машинально отвечал Мартынов.
– Если по памяти, тогда понятно, – сказал Рожков, с опозданием сообразив, что и на фронте они не встречались лицом к лицу – как же по памяти? Но переспрашивать было бы глупо, и тогда Рожков спросил, что в голову пришло, лишь бы последнее слово за ним осталось. – А в какой вы технике работаете: масло или гуашь?
Сергей Мартынов ничего не ответил. Свесив голову на грудь, притулившись к столу, он беззвучно спал. Олег Поваренко печально играл «Амурские волны».
8
ВЕРНИСАЖ В ПОЛОВИНЕ ШЕСТОГО
Здесь следует рассказать, отчего произошла потасовка между Павлом Юмашевым и Григорием Степановым, так как потом не будет ни времени, ни места.
За столом они оказались рядом, спиной к залу. Степанов похвалялся своим садом, кроликами, нутриями. А потом и говорит, понизив при этом голос.
– Бункер сделал.
– Какой бункер? – не понял Павел Юмашев. – Немецкий? Зачем тебе?
– Скажешь тоже: немецкий. Бетонный бункер, современный – на глубине. С автономной системой водоснабжения.
Юмашев удивился еще более.
– Ты даешь, старик. Зачем тебе все это?
– Ты что, младенец? – горячо вышептывал Григорий Иванович. – Слышал, Аркадий Миронович говорил: два часа и нет цивилизации. Если термояд взойдет. Вот и говорю тебе: жаль будет. Такой бункер отгрохал.
– Кого жалеешь-то? Себя пожалей, – похоже, Павел Юмашев в самом деле не до конца понимал.
– Себя и жалею. Семь лет бункер строил, корпел, за материалы переплачивал. А ну как зря? Жаль будет, коль не пригодится.
Тут наш доблестный разведчик и летописец понял все окончательно, а поняв, без промедления бросился на Степанова. Они покатились по полу. Дальнейшее известно. Павел Юмашев, разумеется, стоял на своем: прибить его мало, куркуля несчастного, о ядерной войне мечтает. Григорий Степанов, разумеется, начисто все отрицал, никакого бункера у него нет, этот парень напился и начал его задирать, и потому все это есть клевета на советского человека.
Словом, дознание зашло в тупик – было или не было?
Их заставили примириться, Аркадий Миронович настоял. Павел Юмашев, сгорая со стыда, протянул единственную руку любителю атомной войны. Григорий Иванович как бы нехотя пожал ее.
Инцидент был закрыт. Это произошло уже на пути в мастерскую, куда мы двинулись всей гурьбой из бара. На реке разворачивался белый теплоход. Его гудок низко плыл над городом. Идти, и правда, не пришлось долго. Обогнули старинную церквушку, устремленную в небесные выси, свернули в тихий переулок, в конце которого просвечивала вода затона, чуть под горку, мимо игрушечных деревянных домиков, налево во двор – и вот она, мастерская, в потемневшем кирпичном сарае, с двумя окошками.
Сергей Мартынов шагал впереди в сосредоточенном молчании – и не оборачивался. Аркадий Миронович о чем-то спросил его. Мартынов только буркнул в ответ, что-то вроде: о чем говорить, сейчас все увидите. Задние растянулись вдоль переулка.
Дверь в мастерскую была открыта. Босоногая жена Мартынова Клавдия Васильевна торопливо домывала пол, а увидев нас, положила мокрые тряпки перед дверью.
– Прошу, – сказал Сергей Мартынов и остановился, пропуская вперед полковника Шургина и Аркадия Сычева.
Мастерская оказалась довольно просторной, мы постепенно втягивались в дверь – всем хватало места. На улице ложились первые предсумеречные волны, в мастерской и подавно было тускло. Пришлось зажечь верхний свет, что и сделал Сергей Мартынов.
Клавдия Васильевна стояла у дверей, говоря по очереди всем вошедшим:
– Здрасте. Здрасте.
И подавала каждому ладонь лопаткой.
Мы входили с осторожностью. Многие вообще впервые оказались в таком святилище – мастерской художника. Но ничего необычного здесь не было. Деревенский стол из досок, несколько стульев, в углу скособоченный мольберт.
Где же картина? Да вот же она, на стене, простынями закрыта, целых три простыни, это же надо, такой расход. В углу стояла стремянка.
Войдя в мастерскую, Сергей Мартынов несколько оживился и принялся озабоченно расставлять нас вдоль картины, вернее, вдоль простыней, висевших на веревке, как висит белье во дворе, провисая под собственной тяжестью. Полковника Шургина переместил чуть правее, Аркадия Сычева передвинул во второй ряд. Повернулся к Юмашеву.
– Стань левее, ближе к насыпи.
Так и сказал.
Эти непонятные перемещения, а в еще большей степени белые, в пятнах краски, простыни, колышащиеся от движения воздуха, создавали в мастерской ощущение настороженного ожидания.
В этот момент, словно угадывая наши чувства, Сергей Мартынов подошел к стремянке и открутил веревку, намотанную на гвоздь на уровне его плеча. Простыни заколебались. Мартынов отпустил конец веревки, и простыни с тихим шорохом косо опадали на пол.
– Может, краска не везде просохла, – сказал Сергей Мартынов в наступившей тишине вслед упавшим простыням.
И картина открылась. Она оказалась почему-то не такой большой, как это думалось, когда на стене висели три простыни. Мартынов оправил упавшие простыни и стало видно, что вполне хватило бы одной простыни, ну от силы двух, чтобы закрыть картину. Словом, мы приготовились увидеть картину во всю стену, когда входишь в седьмой зал и видишь перед собой от пола до потолка «Явление Христа народу» и сразу понимаешь: это вещь.
И потом. На что обращает внимание зритель в первую очередь? Ну, конечно на раму. У всемирного шедевра и рама должна быть выдающейся младенцу ясно. А тут не рама даже была, а рамка, да и рамки, в сущности, не было, этакий бордюрчик, нарисованный на стене грязно-розовой краской.
Теперь можно обратить основное внимание на содержание того, что было внутри розового бордюрчика. Сомнений нет – тема военная. Снежное поле клубилось от разрывов, и солдаты идут цепью в атаку по снежному полю, штурмуя насыпь железной дороги. Вдалеке что-то горело, черный дым поднимался до неба. Но тут же, может быть, еще и прежде бордюрчика, потому что взгляд действует быстрее слова, мы все увидели, что во всем этом есть несуразица, какая-то нелепица, если не сказать крепче. Ну верно, солдаты бегут в атаку, но бегут еле-еле, вперевалочку, с натугой и одышкой, и это отчетливо написано на всех солдатских лицах. И вообще, какие это солдаты бегут в атаку, штурмуя насыпь, если это не солдаты, а мы, ветераны. Бой за станцию Дно происходил в 1944 году, мы были молодыми, а нашему полковнику тогда 42 года, и он казался нам старик стариком. А художник берет факт истории и трактует его на свой лад – идут в атаку солдаты, и все солдаты старики, мы все как один.
Но коль нелепица образовалась, она и дальше пойдет плодиться, ясное дело. Ну ладно, мы, старики, идем в атаку. Но как? – при всем параде, в кителях, при орденах и медалях. Кто ж так в атаку ходит? Ведь бой-то зимний, февральский. А солдаты в пиджачках.
Что полковник Шургин говорил?
Перво-наперво надо солдата обогреть.
А тут краска стыда еще не обсохла.
Мы все были ошеломлены и продолжали стоять молча перед этакой неожиданностью. Сергей же Мартынов, автор такого сюрприза, вдруг обмяк и поник, руки бессильно опали вдоль тела, лихорадочный блеск в глазах потух.
Первым опомнился полковник Шургин.
– Как же так, комбат? – спросил он. – Мы же на тебя рассчитывали. Что же ты с нами сделал? Я тебе прямо скажу, по-солдатски: не ожидал от тебя… такого подхода, – заключил он более мягко, оставляя за собой возможность отступления на запасные позиции.
– Так получилось, – кротко отвечал Сергей Мартынов.
Аркадий Миронович тоже был разочарован увиденным, вернее не разочарован, не то слово, он был раздосадован, а может быть, и удивлен. Вот что приключилось с Аркадием Мироновичем: он был обманут, ибо ожидал увидеть нечто другое, в корне противоположное тому, что увидел. И не в том дело, что сам он на картине двигался в другую сторону, таща по снегу волокушу с раненым, это на войне тоже приходилось делать, а вот имелась во всем этом какая-то беспардонность и даже наглость, на которую и смотреть не хочется, и глаз отвести нельзя. Так и хотелось спросить себя: неужто отныне все позволено? Кто разрешил?
Пауза передерживалась. На Сычева начинали поглядывать его товарищи. Аркадий Миронович полегоньку продвигался к Мартынову, дабы пожурить его по-отечески или, наоборот, приободрить по-дружески, он еще не решил, как получится.
А черный дым пожарища расходился все шире, яро клубился на высоте.
В это время за спиной Аркадия Мироновича произошло некоторое движение. Сквозь строй ветеранов пробирался немой Федор с кладбища. В руках у него было зеленое ведро, затянутое клеенкой. Федор сердито мычал, расчищая дорогу. Ветераны расступились. Картина раскрылась перед Федором. Тот замер. Эмалированное ведро как бы само собой спланировало на пол. Федор впился глазами в картину и неожиданно сказал громким чистым голосом:
– Похоже-то как. Вот здорово!
Немой заговорил. Чудо! Впрочем, Аркадий Миронович не очень удивился, словно ожидал нечто похожего. А Мартынов и вовсе не высказал удивления. Аркадий Миронович не удержался от восклицания:
– Он же немой?
– Не всегда, – невозмутимо отвечал Сергей Мартынов. – Просто он не хочет с нами разговаривать.
Аркадий Миронович был готов взвинтиться: и тут нас дурачат. Нет, этому немедленно надо дать отпор.
– Можно мне. Ты не возражаешь, Сергей?
– Разумеется. Говорите. Задавайте вопросы, я готов дать ответы. Повернулся к немому: – Иди, Федя, отнеси Клавдии.
– Я не возражаю: похоже, – так начал Аркадий Миронович, прочистив горло. – Ну и что же, что похоже? Мне, например, советскому человеку, читателю или зрителю, одной похожести мало. Наши люди выросли, стали глубже вникать в суть. Искусство всегда существовало на разных уровнях, говоря грубо, на разных этажах. Но нам и верхние этажи по зубам. Кроме простой похожести имеется еще и художественная цельность, я уж не говорю о художественной правде, возведенной в степень мысли. А из-под этой кисти выходит, во всяком случае я так вижу, поймите меня правильно, упадок духа. Вроде бы все верно. Да, мы состарились, превратились в стариков. Недаром у Владимира Даля в его знаменитом словаре находим: ветеран это престарелый служака, чиновник, одряхлевший солдат, делатель на каком-либо поприще, заслуженный старец. Возможно, так оно и есть, я с Далем не спорю, но зачем же это подчеркивать, выводить на первый план. Это размагничивает нашу замечательную молодежь, а нам размагничиваться еще рано. Нам нужно искусство бодрое, целеустремленное, зовущее вперед. А эта атака обращена в обратную сторону.
– Куда нам приказали, в ту сторону мы и атакуем, – пискнул кто-то за спиной Сычева, на него шикнули, голос умолк.
Аркадия Мироновича слушали с огромным вниманием, мало того, с сочувствием, словно он объяснял нам с голубого экрана очередное проявление действительности, а мы, сидя в мягких креслах, прихлебывая чаек, внимали ему.
– Прошу дорогих гостей отведать, – громко сказала Клавдия Васильевна за нашими спинами.
В дальнем углу мастерской был установлен стол, покрытый клеенкой. На столе зеленое ведро с квашеной капустой, четверть домашнего вина, заткнутая бумажной пробкой, три тарелки с яблоками, шеренга стаканов, собранных по соседям. Клавдия Васильевна стояла у стола, делая приглашающий жест рукой.
– Подожди, Клавдюша, мы сейчас, – ответил от картины Сергей Андреевич Мартынов, не трогаясь с места и с неприязнью глядя на Аркадия Сычева.
А я, подобно Аркадию Мироновичу, не мог отвести глаз от картины, находя в ней все новые подробности, не менее удручающие, чем первоначальные. Что же это такое в конце концов? Полковник Шургин, 82 лет, ехал к насыпи в танке, но танк был стеклянный, потому что лицо Шургина и вся его фигура вприсядку были видны как на ладони. Прямо из танка полковник кричал в телефонную трубку. Рядом с ним сидел его ординарец ефрейтор Николай Клевцов и вел огонь из автомата. За танком тащилась инвалидная коляска, в которой наш полковник лежал с инсультом.
Сергей Мартынов и себя нарисовал. Он только что вскочил на насыпь – и одной ноги у него уже нет, стоит на деревяшке, призывая солдат в атаку. Олег Поваренко бежит вперед по снегу навстречу своей пуле. Пуля еще не долетела до Олега, а глаз уже выбит, закрыт черной луной.
Ну и ну?
– Разрешите войти?
Дверь мастерской со скрипом приоткрылась, и в нее просунулась розовая шляпка Наташи Веселовской. Но ведь Наташа только что была с нами на банкете в «Чайке». Интересно – где она отсутствовала?
– Товарищ Мартынов, – начала она с порога. – Я принесла вам хорошее известие. Час назад принято решение городского совета о сносе вашей мастерской. А вам предоставляется новая мастерская на Затонской улице, можете получить ключи.
Продолжая говорить и расточая вокруг себя улыбчивое сияние, Наташа приблизилась к Мартынову, вскинула свою головку – и малиновый колокольчик прозвенел под сводами мастерской.
– Какая прелесть! – Не выдержала, перепорхнула к картине ближе и бухнула в колокол. – Полный отпад!
– Вот и все, – со злорадостным облегчением выдохнул Сергей Мартынов. Меня сносят.
Аркадий Миронович вспомнил все разговоры, которые велись на эту тему. Нате вам, шесть лет не могли решить вопроса, и вдруг за час решили. «А как же картина?» – подумал он с невыразимой жалостью и несколько покраснел при этом.
– Здесь будет новый жилой массив, – с живостью объясняла Наташа Веселовская, еще не привыкшая быть в центре внимания. – И пройдет основная городская магистраль: проспект Победы. Снос начнется на следующей неделе.
Во дворе зарокотал надвигающийся бульдозер. Но выяснилось, что это всего-навсего прибыла передвижка. Операторы входили в мастерскую, расставляя вдоль стен перекальные лампы на тонких штативах.
Голос на дворе взывал:
– Мамаша, где тут врубиться можно?
Старший оператор обратился к Аркадию Сычеву за разъяснением момента. В ответ была получена исчерпывающе ясная команда: технику не включать – и не убирать.
Строй ветеранов сломался. Уловив некоторую нетвердость в оценках, мы все хотели услышать авторитетное мнение, если не окончательное, то хотя бы устойчивое. Полковник Шургин, как уже не раз бывало в эти дни, выразил общее мнение.
– Так что же, Аркадий Миронович, – обратился он к Сычеву. – Будем выводить резолюцию или просто примем для сведения?
Аркадий Миронович степенно откашлялся:
– С одной стороны я считаю так…
Павел Юмашев резко перебил:
– А ты не считай, Сыч, с одной стороны, с другой стороны. Так у тебя сто сторон наберется. Ты скажи без аптекарских весов, от себя.
– Я вам не Сыч, товарищ Юмашев, – обиделся Аркадий Миронович. – И здесь не тир для стрельбы по мишеням. Истина всегда конкретна.
– Слова, слова, – громко сказал подполковник Неделин, ни к кому не обращаясь и не высказывая своего отношения к происходящему.
Вперед выступил Олег Поваренко.
– У меня вопрос, товарищ капитан. Можно? Я из минометного дивизиона. Вы написали бой за станцию Дно. А меня ранило полгода спустя, под городом Алуксне. Нет ли тут художественного противоречия, о котором говорил товарищ Сычев?
– Это не только бой за станцию Дно. Тут все наши бои, – ответил Мартынов медленно и грустно.
– Эй, художник.
– Я вас слушаю.
– Что такое я там делаю?
– Где там?
– Вон у кустиков ты меня поместил. С лопатой.
– Там же нарисовано. Вы копаете.
– Интересно – что?
– Откуда я знаю. Бункер какой-нибудь.
– Что я говорил. Он же бункер себе выкопал, гад нутриевый, это же нарисовано. А вы мне не верили.
Так и есть: старший сержант Григорий Степанов из второго батальона, город Крутоярск, копает под кустиком бункер – ну и ну.
– Аркадий Миронович, – обратился полковник Шургин к Аркадию Сычеву. Что же мы будем записывать?
– Чего теперь записывать, – примирительно сказала Клавдия Васильевна. – Все равно стену ломать будут. Прошу отведать домашнего.
Третий раз проскрипела дверь.
– Кого собираются здесь ломать? Мы не варвары, не дадим разрушить прекрасное творение.
В дверях стоял майор Вартан Харабадзе.
