Текст книги "Горячо-холодно: Повести, рассказы, очерки"
Автор книги: Анатолий Злобин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 42 страниц)
А Рябинин молчит и медленно обводит глазами зал. Кого он ищет? Не меня ли?
С нетерпением смотрю на Рябинина, моя судьба в его руках.
– Мы не должны были знать об этом, – с трудом выдавливает наконец Рябинин.
Ответ уклончивый, и мне от него не легче. Сейчас дотошный председатель вступит в дело: «Ах, вы все-таки знали? От кого же?» И тогда все взгляды на меня обратятся…
– Юрий Васильевич, вы удовлетворены ответом? – спрашивает Воронцов у Нижегородова.
Теперь я смотрю уже на Нижегородова: что-то он ответит?
– Не совсем, – отвечает Нижегородов. – Но можно сказать и «да». Если даже они и знали о дне проверки, все равно их поймали с поличным.
Слова Нижегородова бальзамом ложатся на мою истерзанную душу.
– Конечно, – подхватывает Воронцов. – Триста пятьдесят участников. В таких условиях строгую тайну соблюсти трудно. Конечно, кое-что могло просочиться…
Я уцепился за эти спасительные слова. Чего, собственно, я испугался? Только зря на себя страху нагнал. Ничего не случилось от того, что я имел неосторожность разговориться с Цаплей. А может, Рябинин вообще по другим каналам узнал дату проверки: при чем тут я?
Они знали. Но все равно пойманы с поличным. От этой мысли я чувствую некоторое облегчение. Пусть они и знали, все равно им не помогло это знание… Я продолжаю развивать про себя спасительные тезисы и в самом деле постепенно прихожу в себя. Чего, собственно, я испугался? Оттого, что я вспомнил про этот злополучный разговор, мое отношение к Рябинину не изменится. А с Цаплей я еще поговорю…
– Все ясно, товарищ Рябинин, вы свободны. – Воронцов пристукивает карандашом по столу и как бы ставит точку на происшедшем.
Ощущение у меня такое, будто я выбрался на свежий воздух.
28
Написано корявым почерком, чернильным карандашом на листке в косую клетку, вырванном из школьной тетради. Знаков препинания очень мало.
«В народный контроль
от буфетчицы Катиной А. Ф.
В настоящее время работаю на пиве восемь лет и до сих пор у меня благополучно. Я этих кружек наливаю за день тыщи и все на ногах, а на правой руке мозоли от крана. И насос я сама качаю и бочки волоку и чеки контролирую потому как лицо материально ответственное с утра до вечера на ногах, это тоже стоит. И еще доношу что я как мать двоих детей одиночка и существую на буфете восемь лет ни одной благодарности одни только крики а директору тоже надо давать, какая же ты буфетчица, если пену качать не умеешь. А я буфетчица честная даже с мужчинами в рот не беру и пива не употребляю. А когда всенародный контроль прошел то насос плохо работал а переливать я из своего кармана должна так что ли. В одной кружке было 508 грамм так этого никто не заметил а я на глаз должна работать как уличный автомат так этого со мной никогда не будет. А что там у Зойки с Женькой случилось я того не видела и к тому делу вовсе не причастная о чем и сообщаю и еще прошу учесть что детей у меня двое дошкольники.
Катина Александра».
20 июня.
29
14.05.
– Будем заканчивать вопрос, товарищи. – Воронцов отодвигает стул и встает за столом. – Вопрос очень больной, и мне буквально тяжело говорить об этом по результатам проверки. Некрасиво выглядит наш город в этом вопросе, очень некрасиво. Давайте уважать наше население, давайте самих себя уважать.
– Я хочу доложить членам комитета, что вопрос об обслуживании летних ресторанов мы поставили по инициативе бюро жалоб. К нам идет такой поток писем, что не реагировать на них нельзя было. И, как видите, массовая рейдовая проверка целиком подтвердила те факты, о которых писали трудящиеся нашего города. Вскрылась безобразная картина…
– И вообще я должен заметить, что как только дело касается торговли, начинается избиение кадров. Неужели наши торговые работники не умеют жить без нянек? Неужели мы до сих пор должны объяснять, что воровать некрасиво? Нет и не может быть двух дисциплин, одна для покупателей, другая для продавцов. Дисциплина у нас одна – это государственная дисциплина, народная дисциплина.
Я уже не переживаю, лишь сержусь на себя – как же я обмишурился? Смотрю на Рябинина. Он сидит в простенке между двумя окнами, лицо его остается в полутени, видно лишь, как мелко и часто вздрагивает подбородок. На минуту мне становится жаль его. Может, действительно, на него наговорили и напридумывали? Все-таки в нем сохранились остатки порядочности, он не уклонился от ответа на вопрос, не соврал, хотя и ответил весьма дипломатично: «Мы не должны были знать…»
Мне жаль Рябинина, но и на себя я все еще сердит, ругаю себя последними словами. Как мог я так опростоволоситься и выложить этому Цапле дату проверки? Хорошо еще, что все обошлось, а ведь мог сорвать серьезное государственное мероприятие. Наверное, Цапле не поверили, а если и поверили, то не очень. Серьезный будет у нас разговор.
Дождь кончился, солнце снова печет за окном, жара по-прежнему клубится по залу. Ровный голос Воронцова расплывается в душном воздухе.
– …надо усилить воспитательную работу, особенно с практикантами, надо строже подходить к отбору кадров, а то что же получается – жулики продолжают оставаться на своих местах, потому что их некем заменить. Мы должны записать в своем постановлении: районным комитетам народного контроля необходимо быть активнее в этом больном вопросе. Мы народ настырный, мы ведь опять пойдем проверять по своим следам, и уж если мы тогда найдем что-либо, то будем крепко ссориться, не посмотрим ни на какие ранги, и биографию некоторых товарищей перепишем заново. А ведь мы в одном городе живем, зачем же нам ссориться, мы же земляки, давайте в мире жить. Но для этого необходимо… честность это тоже дисциплина…
Жара расползлась по залу, сочится со всех сторон. Да, сегодня будут строгие наказания, уже не профилактика, а хирургия. Члены комитета сидят хмурые, ни на одном лице нет сочувствия. Вот она, темная сторона жизни, о которой говорил Воронцов, оборотная сторона медали – и становится тяжко, когда приходится заглядывать туда. Будто увидел что-то неприличное сквозь замочную скважину.
– …тогда разрешите перейти к проекту решения. Имеются такие предложения. Первое: за грубое нарушение правил торговли и наличие фактов систематического обмана, обвеса и обсчета посетителей директора ресторана «Пражский» комбината общественного питания. ЦПКиО Рябинина П. К. от занимаемой должности отстранить. Кто за это предложение?
Жара нас душит, мы не в силах слово молвить, только молча киваем в ответ. На Рябинина я больше не смотрю. Хватит, нагляделся.
– Принимается единогласно…
– Разрешите мне, – у окна поднимается Зубарев и лезет в карман за бумажкой. Бумажка у него в руках, он читает. – Прошу товарищей членов комитета учесть, что товарищ Рябинин – наш активный общественник, он активно участвует в подготовке к выборам, является членом профкома…
Интересно, звонил Цапля Зубареву или не звонил?
– Это не имеет значения, – бросает Клименко, даже не оборачиваясь к Зубареву.
– Нет! – отрезает Сурков, директор Стройбанка. Кажется, это единственное слово, которое он произнес за все заседание, но как решительно оно произнесено.
– Скажите спасибо, – сердито говорит Воронцов, – что мы не записали: «С лишением прав работать в торговой системе». На нас еще никто не жаловался, а вот если запишем «с лишением…» – тогда они оббивают пороги.
Зубарев прячет бумажку и садится ни с чем.
– А теперь относительно вас, товарищ Зубарев, – сурово продолжает Воронцов. – Вот вы защищаете своего подчиненного – а кто будет вас защищать? У нас тут в проекте было несколько иначе. А теперь я предлагаю усилить. Второе: за слабый контроль и необеспечение соблюдения правил торговли в подведомственных предприятиях, что привело к массовому обману посетителей, директору комбината общественного питания товарищу Зубареву объявить строгий выговор с предупреждением. Кто за это предложение? Принимается единогласно.
Вот что бывает с теми, кто просит за жуликов…
– Третье: обратить внимание начальника управления общественного питания горисполкома товарища Носова на наличие фактов массового обмана, обвеса и обсчета посетителей там-то и там-то… Предложить товарищу Носову принять все меры к устранению недостатков в обслуживании трудящихся. Возражений нет?
– О молодых поварах надо бы в решении записать, – предлагает Нижегородов.
Как он еще помнит в такую жару о каких-то там поварах?
– Этот вопрос мы заострим, – соглашается Воронцов. – Запишем протокольно.
– Четвертое: контроль за выполнением постановления возложить…
14.20.
Слава богу, сегодня пересидели не так уж много. Воронцов быстро провернул последний вопрос.
В поле моего зрения мелькает на секунду плаксивое лицо Рябинина, мелькнуло и пропало, растворилось в жарком воздухе, будто его и не было никогда. И чего я столько переживал из-за этого самого Рябинина…
Скорей на воздух, зайти в тень, почувствовать на лице дуновение свежего ветерка, выпить кружку холодного пива, пусть даже с недоливом… Скорей.
– Проект принимается. Повестка дня исчерпана. Заседание комитета окончено. Спасибо, товарищи. До свидания.
30
Стою за стойкой кафе, с наслаждением пью молочный коктейль на льду. Мраморная стойка с серыми прожилками тоже холодная и на нее приятно положить ладонь. Пью с сознанием исполненного долга. Хорошо так стоять у стойки и, ни о чем не думая, потягивать коктейль. Меня уже не тревожат угрызения совести, что я ненароком проболтался Цапле о проверке – и на старуху бывает проруха…
Сейчас поеду в институт. Мой кабинет выходит на север, там не так жарко, можно будет еще поработать до вечера.
Я уже начинаю отключаться от сегодняшних переживаний, которые начались с утра и продолжались на заседании, уже думаю о предстоящих делах в институте, как вдруг меня пронизывает мысль о Глебовском. Вот кого мы зря наказали, совершенно зря, он же не виноват, что у него вал в тоннах. Дайте Глебовскому стимул, и он вам горы свернет, всю страну закидает пластмассовыми шрифтами. А у него стимула нет, вот он и не торопится прогорать, изворачивается и выискивает разные причины.
Почему я не выступил в его защиту? Я промолчал, когда принимали решение о нем, даже не кивнул в знак согласия, но разве это смягчает мою ответственность?
Вот перед кем я действительно виноват, а не перед каким-то там Цаплей и его дружками.
Но как, оказывается, тонко составлена повестка дня. На Глебовском мы немножко разошлись, а уж на питании разозлились по-настоящему. И Глебовскому строгача и этому Зубареву то же – разве одно сравнимо с другим? Если бы пункты повестки дня были передвинуты: сначала, как говорится, по питанию, а затем шел бы Глебовский, мы весь запал израсходовали бы на жуликов, после этого ни у кого рука не поднялась бы, чтобы наказать Глебовского за вал.
Но кто-то тонко и умно отрежиссировал сегодняшний спектакль, продумал действие, расставил декорации – и все оказалось исполненным. Кому аплодировать?
Я виноват перед Глебовским…
Официантка ставит передо мной второй стакан с коктейлем. Я делаю освежающий глоток и снова задумываюсь. Так ли уж я виноват перед этим человеком, которого не знал до сегодняшнего дня и которого, вероятно, никогда не увижу более? Неужто и впрямь я виноват перед ним? Нас сидело за столом пятнадцать человек, все уважаемые солидные люди, ни один из них не усомнился в том, что Глебовский действительно виноват: он не выполнил план и пытался сослаться на этот самый пресловутый вал, который у всех в зубах навяз. Все пятнадцать человек единодушно проголосовали за строгий выговор Глебовскому.
Так хорошо было стоять у прохладной стойки и бездумно потягивать коктейль. Дался мне Глебовский. А если и есть тут моя вина, то ее ровно одна пятнадцатая, поровну на всех членов комитета, всего шесть процентов моей вины, не более того. А если разобраться, то и тех не наберется.
Эта мысль окончательно успокаивает меня, и я, не отвлекаясь более, думаю о том, что ждет меня в институте.
Выхожу из кафе. Асфальт просох под жарким солнцем, лишь редкие серые пятна на мостовой напоминают о недавней грозе. Снова окунаюсь в жару и гомон улицы. Неплохо мы сегодня поработали.
Напротив здание со светящимся табло на крыше. Часы показывают точное время.
14.57.
Я поворачиваю за угол.
<1972>
ЛЕНИНГРАДСКИЙ ПРОСПЕКТ, ЗАСЫПУШКА № 5
ЗнакомствоЯ гулял по Ленинградскому проспекту, и ничего не тревожило меня, кроме довольно-таки ленивых забот о том, как провести завтрашний субботний вечер. С такими мыслями я свернул к горкому комсомола. Позади зарычал мотоцикл. За рулем сидел парень с великолепной посадкой ковбоя из американского вестерна.
– Вы не из горкома? – спросил я.
– Если по найму – предупреждаю: никого не принимаем.
– Мне работа не нужна.
– Выкладывайте – что у вас? Спешу.
– Как бы повеселиться, – выпалил я.
Парень ничуть не удивился, вытащил из кармана бумажку:
– Вот. Отрываю от сердца. Образцово-показательный вечер. Полный комплект с участием лучших сил. – Он отдал мне билет и забыл про меня. Макар! – крикнул он в раскрытое окно. – Поехали.
– Куда, Алик? – спросил голос в окне.
– Отведешь мотоцикл обратно.
– А ты куда, Алик?
– Улетаю! Срочно! Могила! – кричал Алик на весь проспект.
Они уехали, а я остался разглядывать бумажку. Это был пригласительный билет на комсомольский вечер «Учись танцевать красиво». Вечер состоится в субботу в клубе «Строитель». Начало в 19 часов. На обороте были напечатаны стихи:
Сегодня танцевальный вечер,
Так приходи и веселись.
Порадуй нас нежданной встречей,
Красиво танцевать учись.
Народ собирался не спеша и с достоинством. Видно, жители города умели танцевать красиво и учиться им было ни к чему. Но вот гуськом прошагал джаз-оркестр, и тотчас все пришло в движение. Юркий паренек в пестрой рубахе выбежал из клуба и ринулся вдоль улицы. Вскоре он показался снова, ведя за собой девичью стаю – как связку детских разноцветных шаров. Другой командовал по телефону: «Миша, заворачивай сюда всю гопкомпанию. Джазисты прибыли».
У входа в клуб две девушки проверяли билеты и раздавали входящим причудливо изрезанные цветные открытки. А в зале на стене висели стихи:
Нет, не рассматривай картинки,
Об этом я тебе толкую:
Ведь это только половинка.
Скорей ищи себе другую.
Надо было ходить по залу со своей изрезанной открыткой и спрашивать у всех девушек: «Вы не моя половина?» Девушки хихикали. Если открытка не складывалась, можно было направляться дальше.
У окна стояли медицинские весы. Над весами – стихотворение:
Скажу, друзья, я вам без лести:
Я лучший приз для вас отдам.
Но вы должны составить вместе
Сто двадцать восемь килограмм
Парень зазывал девушку, оба со смехом становились на весы, и распорядитель с красной повязкой на рукаве взвешивал парочку. Вес не получался. Парень и девушка смеялись еще громче и уступали место другим претендентам. Одна пара набрала сто двадцать семь килограммов четыреста граммов. Парень отвел девушку в сторонку, горячо зашептал:
– Пойдем в буфет. Дотянем.
– Я же только что пообедала, – сопротивлялась девица.
– Пойдем. А то Петька с Нинкой нас обставят…
Вторая половинка моей открытки не обнаруживалась, на девушку в сорок килограммов рассчитывать также не приходилось. Потеряв всякую надежду на главный приз, я подошел к распорядителю, который терпеливо выискивал идеальную пару весом сто двадцать восемь килограммов, и задал первый пришедший в голову вопрос:
– Интересно, кто написал эти стихи на стенках?
Ее звали Тамара. Тонкая, длинноногая, в светлом капроновом платье, на лакированных гвоздиках, она ничуть не походила на человека, пишущего стихи. Она приближалась ко мне и ослепительно улыбалась. Я был несколько обескуражен и не знал, как начать разговор.
– Давно вы пишете стихи? – спросил я наконец.
– Я стихов не пишу, – она снова ослепительно улыбнулась.
– А это? – я показал на стенку.
– Это? – Тамара повернулась и принялась с интересом рассматривать свои стихи. – Ах, это. Так это же комсомольское поручение. А ведь стихи – когда пишешь от души. Правда?
Она еще сомневалась в этом.
– Вот у нас есть Бела, – продолжала Тамара, – пишет настоящие стихи. Она вместе со мной живет. Ее в «Смене» печатают.
– Тоже про любовь и половинки?
– Что вы? Она дает первый класс. Про космонавтов.
– Тамара, покажите свою открытку, – попросил я.
Нет, Тамарина половинка никак не соединялась с моей. Тамара вытянула шею и принялась шарить глазами по залу.
– Зоя! – крикнула она. Подошла нарядная девушка в юбке колоколом. Предъяви свою половинку, – сказала Тамара.
– А я уже нашла, – хохотнула девушка и стрельнула в меня глазами.
– Алика не видела? – спросила Тамара.
– Ищи сама своего Алика, – девушка махнула юбкой и убежала.
– Какой Алик? – спросил я. – Из горкома?
Тамара быстро вскинула глаза:
– Вы его знаете?
Я рассказал Тамаре, как раздобыл пригласительный билет на вечер, и невзначай добавил, что Алик улетел.
Тамара сразу погрустнела и сказала:
– Пойдемте танцевать фокстрот.
Делать нечего, пошли танцевать фокстрот.
Джаз-оркестр работал на общественных началах. Дирижер был диспетчером автобазы и то и дело сурово поводил кустистыми бровями, когда кто-либо из музыкантов фальшивил. Экскаваторщик выступал в роли тромбониста, и тромбон его задирался кверху подобно ковшу с породой. Ударником была строгая девушка в очках, инженер-конструктор. Она глубокомысленно ударяла барабанными палочками, как будто выводила геометрические линии.
А где, интересно, работает Тамара? На машиносчетной станции, сокращенно МСС. Кем? Оператором. Интересная работа? Даже очень. Начальница такая хорошая, добрая. Только шум большой от машин. Сплошной грохот. Что же они делают в таком сплошном грохоте? Механизация учета, организация работ. Приходите посмотреть.
Мы продолжали светский разговор, а мне казалось, что я все глубже погружаюсь в темную холодную воду. Для такого странного ощущения не было никаких видимых причин – играла музыка, я танцевал с красивой девушкой, но холодная вода обволакивала меня все плотней, и никакой надежды выбраться уже не было.
Фокстрот кончился. К Тамаре подбежала веселая толстушка:
– Томка, начинаем конкурс.
– Это Бела, – сказала Тамара.
– Которая в «Смене» печатается?
Бела холодно поздоровалась со мной и побежала на сцену. Там она захлопала в ладоши, призывая к тишине, и объявила условия конкурса.
– Я сама этот номер придумала, – заявила Тамара, и мы стали смотреть на сцену.
В этом конкурсе могли участвовать только самые бесстрашные и отчаянные. Три здоровенных парня взгромоздились на сцену. Бела вручила каждому детскую бутылочку с молоком и соской, скомандовала: «Раз-два-три!» – и парни, подбадриваемые болельщиками, принялись наперегонки сосать молоко из бутылочек.
Победил достойный – детина двухметрового роста, с огромными красными ручищами, в которых он неуклюже держал опустошенную бутылку. Бела привстала на цыпочки и торжественно повесила на грудь парня бумажный передник с надписью: «Лучшему молокососу», а потом вручила приз – недорогой портсигар. Все очень смеялись.
Бела доставала призы прямо из трибуны. Я прошел за кулисы и заглянул. Никогда не видел такой трибуны: вся она была начинена призами: кульками конфет, шоколадными коробками, безделушками. Две бутылки шампанского достойно венчали эту великолепную пирамиду.
Начался танцевальный конкурс. Тамара танцевала в паре с высоким блондином. Она действительно танцевала красиво. И блондин танцевал красиво. Они завоевали первый приз – бутылку шампанского.
Потом были прыжки через веревочку с завязанными глазами, бег в мешках, шарады, викторины – полный комплект образцово-показательного веселья из журнала «Затейник». И всем было весело.
В гостях
Адрес, который дала мне Тамара, приглашая в гости, выглядел несколько необычно: Ленинградский проспект, засыпушка № 5.
– Дом номер пять? – переспросил я.
– Нет. Именно засыпушка. У нас даже почтовый адрес такой. Белая, веселая такая засыпушечка.
И вот я шагаю в гости по Ленинградскому проспекту молодого города, поставленного прямо в тайге. В этом городе добывается не то золото, не то руда, не то алмазы – во всяком случае, что-то весьма важное, иначе не съехались бы сюда со всего света тридцать тысяч человек.
Ленинградский проспект ничем не отличался от других улиц города. Еще недавно он был первой просекой, прорубленной в тайге, и, верно, за свою первостатейность стал проспектом.
По правую сторону проспекта стояли двухэтажные дома, по левую палаточный городок. На каждой палатке – аккуратные таблички, не хуже столичных. Палатка № 1. Дальше, как полагается, идет палатка № 3, а потом сразу – 27.
За фасадными табличками виднелись другие палатки, и я сделал решительный шаг в сторону от Ленинградского проспекта.
Подобные поселения, именуемые «нахаловками», имеются чуть ли не в каждом новом городе. Собственно, с них и начинается всякий город. В палатках живут строители: землекопы, плотники, штукатуры. Они строят новые дома, прокладывают улицы.
Город растет. Вот уже пущен завод, фабрика, комбинат. Город ненасытен. Со всех сторон тянутся люди в новый город.
Город растет. И вместе с городом растет «нахаловка». Приходит телеграмма-молния: «Послезавтра прибывают триста комсомольцев-добровольцев, встречайте». В одну ночь на окраине палаточного городка вырастают двадцать новых палаток.
Обитатели палаток перебираются в новые дома, но другие тотчас занимают их место. К мужьям приезжают жены, дети. Палатки комсомольцев превращаются в семейные жилища, палатки технически совершенствуются: утепляются, электрифицируются.
Однажды городские власти решают провести в «нахаловку» водопровод (нельзя же людям без воды), повесить на палатках таблички (нельзя же без почты). Это уже конец – «нахаловка» стала узаконенной частью города.
Проходят десятилетия. Город по-прежнему растет. Старые здания сносятся, возникают новые. А «нахаловка» стоит. Она пустила корни, вросла в землю. В «нахаловке» установился свой быт, свой уклад жизни.
В полусотне метров отсюда, на Ленинградском проспекте, ползут могучие самосвалы, мчатся такси с шашечками. Там широкоэкранный кинотеатр, экспресс-кафе, междугородный телефон, а здесь, среди палаток, – иной мир и век. Палатки раскиданы на пустыре густо и беспорядочно, как опрокинутые кости домино на столе. Их ставили кто во что горазд. Одна засыпана землей, другая – шлаком. Третья засыпушка не простая – оштукатуренная. Крохотные подслеповатые окна, скрипучие двери из неструганых досок, а то и просто брезентовый полог, веревки для белья на кольях, под ногами куски железа, кучи мусора, щепы – это и есть «нахаловка».
Тут и там вразброд торчат столбы – к каждому жилищу тянутся два провода. На каждой палатке – аккуратная таблица, но все вразнобой. Я уже давно потерял направление и брел наугад, ориентируясь по шуму Ленинградского проспекта.
Я обнаружил пятую между девяносто седьмой и сорок третьей. Она действительно была белая, как украинская мазанка, только сильно уменьшенная. Крыша крыта толем. У двери на кирпичном стояке шипел примус. Дверь легкая, в щелях. В маленькой прихожей умывальник и несколько разноцветных мыльниц. В углу вязанка дров.
– Нравятся наши хоромы? – Тамара стояла у порога и улыбалась. На ней был крупной вязки красный свитер, серая юбка.
Бела, Таня, Соня, Галя-девушки по очереди называют себя. Церемония знакомства совершается таким образом: девушки опускают очи долу и протягивают руку лодочкой. При этом они продолжают заниматься домашними делами, переходят с места на место, и я тотчас путаю их. Только Белу, которая печатает в «Смене» стихи о космонавтах, мне удается запомнить.
– Вы кто же будете? – спрашивает одна, не то Соня, не то Таня. – Новый Тамарин жених?
Тамара мгновенно встает на мою защиту:
– Как тебе не стыдно, Галька? – Оказывается, это была Галя. – Я же говорила тебе: товарищ из газеты.
– Разве товарищ из газеты не может быть женихом? – удивляется Галя.
– А во-вторых, почему новый? – в свою очередь спрашиваю я.
– Так вы у нее уже четвертый будете, – говорит бойкая Галя.
– Не четвертый, а третий, – поправляет Бела.
Девушки с места в карьер начинают перебирать по косточкам Тамариных женихов. Речь идет о каком-то лысом, который неважно сохранился, но зверски богат. Второй, видно, помоложе и с мотоциклом. Тамара смеется вместе со всеми – женихи явно несерьезные.
Тема постепенно иссякает. Бела говорит, что у нее дело, и выходит на улицу. Другая девушка подзывает Тамару, они быстро шепчутся, Тамара утвердительно кивает, и девушка ложится на кровать. Лишь теперь я замечаю, что у нее землистое болезненное лицо.
Разглядываю убранство засыпушки. Стены оклеены обоями. Висят репродукции из журнала «Огонек». В углу – полка с книгами. Тамара подходит к окну и стучит по стене кулаком, демонстрируя прочность своего жилища. Засыпушка заметно сотрясается, но тем не менее стоит.
Девушки рассказывают историю своего жилища. Стояла брезентовая палатка, и в ней жили четыре экскаваторщика. Потом экскаваторщики перебрались в общежитие, а палатку занял геолог с женой и двумя детьми. Геолог обшил брезент досками, засыпал шлаком, покрыл крышу толем. Третий хозяин засыпушки, водитель самосвала, произвел дальнейшие усовершенствования: обмазал засыпушку глиной и побелил, а внутри оклеил газетами.
Можно только удивляться – на брезентовом остове возникло довольно прочное жилище. Брезент, верно, давным-давно сгнил, а засыпушка стоит себе на земле, и в ней живут шесть человек.
– Собственная, – сказала Галя.
Я не понял:
– Кто – собственная?
– Засыпушка. Мы же ее у дяди Семена купили.
– Вместе с мебелью, – добавляет Соня.
– Хотите, мы продемонстрируем вам нашу мебель? – предложила Тамара.
Девушки оживились. Сцена, как видно, была давно срепетирована, и они с удовольствием повторяли ее перед новым человеком.
Тамара подошла к железной кровати, на которой лежала Таня, и начала:
– Вот наши гарнитуры: кровать двуспальная красного дерева с двумя тумбочками и рижским торшером, – Тамара провела руками в воздухе, показывая, какой у них замечательный торшер.
Галя подхватила тоном рыночного зазывалы:
– Сервант для хрусталя и коктейлей. Годен также для кастрюль и мисок. В особых случаях употребляется в качестве обеденного стола. Можно и письма писать, если есть куда. Сервант универсальный, совсем недорого.
– А это не полка, а секретер, – сказала Соня, вставая в позу перед книжной полкой. – А вот диван-кровать. Сделан на поролоне. В обивке использован современный узор по народным мотивам. – Соня указала на раскладушку, стоявшую в углу.
– Внимание! Перед вами шкаф зеркальный, трехстворчатый. Цена умеренная. – Тамара сделала широкий жест, обводя руками воображаемый шкаф.
В стену были вбиты три палки, на них плотно нанизаны вешалки. Весь девичий гардероб был выставлен, как в магазине готового платья. Сверху висело светлое капроновое платье, в котором я видел Тамару на вечере.
Домашний спектакль шел на высоком профессиональном уровне. Я вошел в игру и сказал с завистью:
– Богатые невесты.
– Выбирайте любую, – предложила Галя. – Мы все нецелованные.
– Галя, – с выражением сказала Тамара.
– Сначала я должен узнать, кто владелец этой недвижимости. На чье имя записан этот дом?
Заводилой, разумеется, была Тамара. До этого девушки жили в Ангарске. Хорошее общежитие, привычная работа, благоустроенный город с трамваями, прекрасные дворцы культуры с колоннами – что еще человеку надо? Но вот однажды девушки увидели: город выстроен, все в нем налажено, все знакомые парни переженились на подругах. А им хочется нового, такого, чего еще в жизни не было.
– Захотелось на свежий воздух, – это Галя так сказала.
Тамара села на самолет и полетела в разведку. Походила по Ленинградскому проспекту, увидела, что город еще неблагоустроен, неуютен именно то, что им надо. Прилетели подруги. Устроились на работу. Всем обещали общежитие, а пока жили в гостинице.
Ни о какой засыпушке девушки и не думали. Но тут пришло известие – в город прилетает на специальном самолете большой московский начальник. Городские власти спешно готовились к торжественному событию: прокладывали тротуары, красили фасады домов, оформляли витрины магазинов. Однажды девушки пришли с работы, и администратор объявил им – в течение трех часов освободить номера для высокого гостя и его свиты. Делать нечего, сложили чемоданы и отправились на улицу: так требуют законы гостеприимства.
Ночь провели у подруг в общежитии, а наутро побежали по городу искать жилье. Тамара наткнулась на столб: «Срочно продается…»
Сторговались с дядей Семеном на шестистах рублях. Денег у девчат, конечно, не было. Тут и подвернулся лысый, первый Тамарин жених. Он жил в той же гостинице и часто захаживал к девушкам в гости. Тамара попросила у лысого в долг. Тот ответил: «С превеликим удовольствием. Могу даже оформить засыпушку на свое имя: меня ведь тоже из гостиницы выселяют. А вы будете жить со мной. Такие замечательные девушки. Разве можно вам отказать?»
Предложение лысого не прошло единогласно. Тамара отправилась на работу. Начальница спрашивает: «Ты что такая грустная?» Тамара рассказала про свои заботы. Начальница сказала: «Подумаю», – и ушла на обед. После обеда приходит, кладет деньги на стол и говорит (кабинет у нее отдельный, только двое нас и было): «Бери, Тамара, если хочешь. Только деньги эти не мои, я у знакомой взяла, а она проценты просит. Один процент – шесть рублей в месяц. Совсем немного. Если согласна – бери. Мне и расписки не надо. На честность твою отдаю».
В тот же день девушки стали владельцами засыпушки номер пять.
– Деньги-то, наверное, ее собственные были, – перебила рассказ Тамары Соня. – Она просто так сказала, для приличия.
– А тебе не все равно, – сказала Галя. – Дала – и спасибо ей.
– И проценты человеческие, – подтвердила Тамара.
Всего один процент в месяц – совсем немного. Не каждый сообразит, что это двенадцать процентов годовых.
– Въезжали мы весело, – продолжала Тамара. – Эта засыпушка была темная-темная. Мы все переклеили, обои новые купили, потолок побелили, радио провели. Новоселье справляли до трех часов ночи.
– А как же московский начальник? – спросил я. – Понравился ему ваш город?
– Тот самый начальник побыл у нас один день. А вечером улетел. Даже ночевать не остался.
– Нет худа без добра, – сказала Галя. – Мы в гостинице рубль за койку платили. А здесь никакой квартплаты.
– Все хорошо, – вздохнула Соня. – Город нам нравится. Только вот мороженого у нас нет. И танцы не каждый день бывают.
– Зато женихов полный город. Правда, Таня? – Галя посмотрела на Таню и подмигнула ей.
– Не знаю. – Таня лежала на железной кровати из красного дерева и не принимала участия в общем разговоре.
