Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)"

Автор книги: Анатолий Рыбаков

Соавторы: Эдуард Успенский,Гавриил Троепольский,Юрий Сотник,Николай Сладков,Мустай Карим
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 55 страниц)

Приехал гость

Мы долго были на речке и вернулись домой поздно. На бревнах возле сада сидели папа и какой-то незнакомый красноармеец. Увидев нас, этот красноармеец вскочил и крикнул:

– Оксана!..

Он еще что-то сказал, но я не расслышал. Мы с сестрой остановились. Откуда знает Оксану этот незнакомый человек? Папа ему сказал, что ли? Сам не знаю отчего, я испугался. Оксана тоже испугалась, у нее задрожали губы.

– Идите сюда, дети, – позвал нас папа. – Это дорогой гость. Он только что приехал.

Но мы не двинулись с места. Дорогой гость сам побежал к нам навстречу и взял на руки Оксану. Он долго смотрел на нее, потом прижал к себе. Оксана не заплакала: ее часто берут на руки – ведь все любят мою сестру.

А этот человек все смотрит на нее, гладит по голове и шепчет:

– Оксана, Оксана, дочка моя…

Почему он так говорит: «дочка моя»? Я вижу, папа опустил голову и тыльной стороной ладони вытирает себе глаза. Что это с ним, не попала ли ему в глаз соринка? Бабушка глядит в открытое окно, прикрыв рот уголком платка. Мама стоит на крыльце – я никак не пойму, не то она смеется, не то плачет. Да, она смеется и плачет. Узнать бы мне, что за слезы у нее на глазах – сладкие или горькие?

А дорогой гость все держит Оксану на руках, целует ее лоб, волосы, руки. Я уже начинаю сердиться на этого гостя, чем-то он мне не нравится. Нельзя же так долго держать на руках чужую сестренку! Если хотите знать, этот гость не особенно еще дорогой мне.

Наконец он опускает Оксану на землю и хочет взять на руки меня, но я подбегаю к папе и прячусь за него. Если этот гость подойдет еще раз ко мне, я сейчас же возьму мою сестру и убегу вместе с ней и бабушкой в Тимертау.

– Не будь таким диким, сынок, – говорит папа, – наш гость, дядя Петро, любит тебя.

– Не надо, пусть не любит ни меня, ни Оксану, – говорю я, а сам смотрю в землю.

Оксана уже сидит на коленях у этого дяди Петра, гладит его по щеке и что-то говорит ему.

Я смотрю на папу, на маму, на бабушку: все они какие-то особенные сегодня. Как же это понять мне – радуются они или печалятся? И Оксана совсем-совсем другая стала. Обо мне она как будто и забыла…

А, нет, не забыла. Вот сестра моя подбегает ко мне. Ее голубые глаза стали еще светлее. Значит, она радуется. Она бьет в ладоши и весело говорит:

– Знаешь, кто к нам приехал?

– А кто?

– Сказать?

– Скажи.

– К нам приехал… Ты и не догадаешься!

А вы догадались бы? Никогда!

Так вот кто наш дорогой гость!

– Кюнбике, – зовет папа, – и ты, мама, идите сюда, посидим немного все вместе.

Мы усаживаемся на тех же бревнах. Оксана сидит между дядей и мною.

Я оборачиваюсь и смотрю на Полевую сторону. Там за дальней горой скрывается солнце. За нашим огородом на бугорке ходят лошади и щиплют траву. Длинные тени от лошадей падают на землю. Возле дуба стоит серая лошадь. Ее зовут Атакой. Эта лошадь тоже была на войне, ее ранило осколком, и теперь она немного прихрамывает, когда идет рысью. Сейчас вокруг Атаки собрались молодые лошади; они стоят тихо, даже не шевелят хвостами. Только Атака иногда вскидывает голову. Наверно, Атака им рассказывает какую-то интересную сказку.

Папа садится на большой камень напротив нас. Красные лучи солнца падают на его лицо. Мне кажется, что его щеки, нос и лоб охвачены пламенем; я боюсь, что вот-вот загорятся и запылают его длинные усы.

– Настало время, дети, рассказать вам, что привело в наш дом дорогого гостя, – медленно говорит папа и смотрит на дядю Петра, потом на Оксану и на меня.

Дядя Петро сидит опустив голову, как будто он задумался о чем-то. Мы с Оксаной с нетерпением ждем, что скажет папа. Но папа, видно, не знает, как начать.

– Рассказ мой будет короток, – откашлявшись, говорит он. – Война, дети, страшное дело. Много горя приносит она людям. Сколько разоренных сел мы проходили – не сосчитать. Хуже зверей враги наши – фашисты. Нет в них жалости ни к матерям, ни к малым детям. Гнали мы их с Украины большой силой. Помню, однажды выбили мы их из одного села. Как сейчас перед глазами стоят разбитые хаты, пустая улица, везде гарью пахнет – дышать нечем. Ни одного человека не видно. Только слышу я, в крайней хате ребенок плачет…

Папа опять откашлялся и бросил быстрый взгляд на Оксану. Оксана тоже смотрела на него, и губы у нее чуть-чуть дрожали. Дядя Петро как будто чего-то испугался, но сидел молча и ждал, что скажет дальше папа.

– Забежал я в ту хату, вижу – лежит на полу убитая женщина. Возле нее маленькая девочка плачет. Остановился я. Сам еще не знаю, что делать, а руки мои уже подняли девочку и к груди прижимают. А она вдруг и говорит мне: «Папа!» Вижу, за отца меня приняла – он, наверно, тоже был на фронте. Ну, думаю, судьба ей быть моему Ямилю сестренкой…

Оксана прижала к груди руки:

– Это была я?

Папа ласково посмотрел на Оксану:

– Это была ты, дочка… Но слушайте, дети, дальше. Я поднял у печки уголек, написал на стене свой адрес, завернул дочку в шинель и побежал догонять товарищей… После боя командир разрешил мне отвезти дочку в город, где был детский дом. Тогда же я написал письмо маме, чтобы она приехала за Оксаной. Только через несколько месяцев мама смогла поехать в дальний путь… Ты помнишь, Ямиль, тот день, когда мама привезла тебе сестренку?

О, еще бы я не помнил этот день!.. Я помнил все. Но я боялся упустить хоть одно слово из папиного рассказа.

– Три дня назад я говорил вам о письме. Оно было от дяди Петра. Оксанин папа, наш дорогой гость и брат, сегодня сам приехал к нам, – дрогнувшим голосом закончил мой папа и снова откашлялся, как будто что-то застряло у него в горле.

Мне почему-то захотелось громко заплакать, но Оксана вдруг тихо шепнула:

– Я говорила тебе, Ямиль, что у нас была еще одна мама! И вот еще один папа приехал к нам теперь. Мой папа!

Вдруг дядя Петро своими сильными руками поднял нас с Оксаной и крепко прижал к груди.

– Ямиль, сыночек… Дети мои… – прошептал он, приникая к нам лицом.

Тогда я понял, что и правда он дорогой гость в нашем доме.

Последние три дня

Я сразу полюбил дядю Петра. Хороший человек наш дядя Петро! Он часто сажает меня и Оксану на плечи и носит по двору. Мы немного боимся, когда он быстро бегает, но все равно смеемся. В нашем доме нет такого большого человека, как дядя Петро. Когда он входит в сени, то наклоняется, чтобы не ушибить о притолоку голову. Его каждый кулак ничуть не меньше большого мяча Замана. Вот ведь какой наш дядя Петро! Богатырь! Так говорит о нем дедушка Мансур.

Только бабушка что-то гостем недовольна. Она все бормочет свое.

– Больно уж непоседа, – говорит она. – Сидел бы себе спокойно дома, отдыхал бы да угощался. А он где только не был! Весь колхоз обошел!..

Бабушка правду говорит: где только не побывал дядя Петро! И всюду брал с собой меня и Оксану.

Перво-наперво мы были у родника дедушки Батырши. От родника пошли в поле, где мамина бригада молотила пшеницу. Дядя Петро немного посмотрел, потом быстро забрался на молотилку и начал подавать в барабан снопы.

Мы с Оксаной стояли в стороне, у большого скирда соломы.

– Затосковали руки солдата по работе, ой затосковали! – сказал один дядя, который вилами кидал на скирд солому.

– Это правда, – согласился и другой дядя, в солдатской гимнастерке.

Когда наступило время обеда и молотилка перестала работать, дядя Петро подошел к нам. Он весь был в пыли, только зубы его стали белее.

В этот день мы все трое побывали еще у папы, на скошенном лугу, около его табуна. Добрая улыбка осветила лицо гостя, когда он увидел коней. Он был очень доволен нашими конями.

Говорю же, не осталось ни одного места, где бы мы не побывали. Мы зашли в огород, потом на пасеку; на обратном пути были в том большом овраге, где из глины делают кирпичи и горшки.

Дяде Петру очень понравился наш аул, глядел он на него и не мог наглядеться.

А люди повсюду встречали его словами: «Добрая встреча, брат!» – и долго держали и трясли ему руки. А старухи хлопали по спине. Старые бабушки всегда так: хорошим людям сначала руки жмут, потом по спине хлопают.

Скажите, если бы дядя Петро не был дорогим гостем, разве люди так встречали бы его, а?

Больше всего понравилась дяде наша кузница. Мы туда три раза ходили. В кузнице работают два кузнеца – два Габи: одного зовут Толстый Габи, другого Тонкий Габи. Оба Габи быстро подружились с дорогим гостем – говорят не наговорятся.

Каждый раз, когда мы бывали в кузнице, дядя Петро, засучив рукава, брал большой молот, величиной с мою голову, бил этим молотом по красному, раскаленному железу, и железо становилось тоненьким, как блинчик.

– Вот это кузнец так кузнец! – говорит Тонкий Габи Толстому Габи. – Вот у кого силища!

В этой кузнице мы с дядей Петром сделали мне железный ножик, а маме новую кочергу. Лишь Оксане мы ничего не смогли смастерить. Да в кузнице просто невозможно сделать куклу, это всякий понимает.

– Как сон прошли эти три дня, – говорит теперь мама.

Если говорит моя мама, наверно, оно так и было.

Таинственный разговор

Оксана со своим папой вошли в дом, а я завернул в сад, чтобы спрятать в сокровищнице разные железки, которые мы принесли из кузницы.

Я прошел мимо яблонь, посаженных весною. Вот Оксанина яблоня, вот моя, это папина яблоня, а та мамина. Чья же эта, пятая яблоня?.. А как говорила тогда, весною, мама? Она сказала, что пятая яблоня будет для гостя. У нас теперь есть дорогой гость. Как хорошо! Я сейчас же называю пятую яблоню именем дяди Петра. Всем по яблоньке!..

Когда я сидел у березки и копался в нашей сокровищнице, мне послышался негромкий разговор.

Кто же это разговаривает?

Я поднял голову и посмотрел. Недалеко от меня, с нашей стороны забора, за кустом орешника стояла бабушка, а с той стороны была видна белая борода дедушки Мансура.

– Очень любит он детей, – говорит бабушка. – Сам такой сердечный, и руки у него золотые. Хороший, очень хороший оказался наш новый родственник, радуюсь не нарадуюсь.

– Так, так, сестрица, – говорит дед. – Людей роднят не язык и не богатство – людей роднит сердце. Я много жил на свете и это знаю. Время такое наше, сестрица, оно не только жизнь людей, но и сердца их сделало лучше.

Бабушка шумно вздыхает и снова начинает тихо говорить:

– Эта разлука, Мансур, так тяжела, будто взяли да вырвали сердце твое и унесли его. Слишком уж мы к дочке нашей привязаны. И на отца ее еще не нагляделись. Горше всего будет Ямилю и Кюнбике. Чего бы только не дала я, чтобы жили мы тут все вместе! Никак не можем уговорить его…

Потом опять раздается мягкий, ровный голос деда:

– Не надо уговаривать, сестра. Если у настоящего джигита земля покрыта золой и углем, как может терпеть его сердце! Он должен вернуться к своей земле, любящими руками посеять в нее доброе зерно и наново свить гнездо…

Разговор этих двух старых людей показался мне таинственным, и я понял, что меня ждет большая печаль. В груди у меня вдруг что-то оборвалось – не сердце ли это?

Да, они говорили о моей сестре и дяде Петре! Может быть, их уже нет в нашем доме?

Я бросился домой. Сестра моя сидит на сундуке, болтает ногами и что-то говорит своему папе. Ее светлые глаза так весело улыбаются… Я сразу успокоился. Нет же, никто никуда не уехал!

– Ты к нашей сокровищнице ходил, я уж знаю, – говорит Оксана. – Давай-ка посадим моих кукол на твоих коней и повезем их в гости.

– А куда?

– Далеко, очень далеко – на Украину.

В комнату быстро входит бабушка и сразу берется за самовар.

– Ох, какая я! Гости сидят без чаю, а я там заговорилась. Ох, как нехорошо! – громко повторяет она.

А у меня в ушах звенят другие ее слова, которые она говорила у плетня:

«…будто взяли да вырвали сердце твое и унесли его».

Что же это значит?

Я только потом понял, что значили бабушкины слова о вырванном сердце.

Проводы

Вот и настал последний день августа. Утро было теплое-претеплое. Желтая трава на дворе, листья на деревьях, железные крыши домов, белые телеграфные столбы на улице – все было залито солнцем.

– Как тепло и хорошо прощается с нами лето! – говорила бабушка. – Мы будем вспоминать о нем добрым словом.

В это утро дядя Петро и Оксана прощались с нашим аулом.

У ворот ждала запряженная в телегу колхозная лошадь Атака.

Вокруг телеги бегали мальчики и девочки, взрослые стояли и разговаривали.

Дома у нас все было готово к отъезду. Мама одела Оксану в самое лучшее платье. Дядя Петро быстро побрился. У него ведь больших усов нет, поэтому быстро.

Папа уже вынес все вещи, положил их на телегу и вернулся опять в дом. Бабушка велела всем на минутку присесть. Только тогда, обернувшись ко мне, мама сказала:

– Вот и настало время, Ямиль, прощаться тебе с сестрой. Сегодня Оксана уезжает на Украину вместе со своим папой. Потом и мы все приедем в гости к дяде Петру. Ладно, дочка? – ласково спрашивает она Оксану.

– Ой, мама, только скорее приезжайте! – Оксана берет маму за руку. – Пусть Ямиль сейчас с нами поедет. Поедешь, Ямиль?

– Кто же останется дома, если вы вдвоем уедете? Ямиль приедет потом, вместе с нами, – говорит бабушка.

Я слушаю и удивляюсь: почему Оксана должна ехать одна, когда я хочу ехать с ней хоть куда угодно?

Неужели они этого не понимают? Мне хочется громко-громко заплакать.

Некоторое время мы сидим молча. Потом бабушка подает рукой знак, что пора встать.

Мы все выходим на улицу. Люди окружают дядю Петра, жмут ему руки и говорят:

– Прощай, брат, да не навсегда!

Кто-то поднимает Оксану, целует. Ее передают с рук на руки.

Прощание длится очень долго. Самой последней к сестре моей подходит бабушка и гладит ее по светлым волосам.

– Будь счастливой, живи честным и хорошим человеком, доченька, – говорит она; мокрые от слез глаза ее стали совсем красными.

Потом мы все усаживаемся на телегу. Мама берет Оксану на колени. Папа взмахивает вожжами. Люди остаются у наших ворот, машут руками. Фагима громко, навзрыд плачет. Марат и Фарит бегут за телегой.

– Прощай, Оксана, будь здорова! – кричат они.

Сестра машет им рукой.

У края аула мальчики отстают от телеги, но все еще бегут за нами, потом останавливаются и долго смотрят вслед.

Мы проезжаем Лесную гору, большой луг, где мы отдыхали с папой. Папа останавливает коня и спрыгивает с телеги.

– Идите, дети, вперед, разомните ноги, – говорит он. – Когда устанете, сядете снова.

Мама помогает Оксане слезть с телеги, я спрыгиваю сам.

Мы бежим по желтой траве. Цветов уже нет – они отцвели, и бабочек не видно. На стоге сена сидит какая-то большая серая птица, от нее на землю падает тень.

– Кш-ш-ш!.. Кш – ш-ш! – кричу я, но серая птица не улетает.

– Не пугай ее, Ямиль, может быть, ей хочется спать, – говорит Оксана. – Почему эта птица одна, где ее дети?.. Может, ее дети уехали в гости? – Она молчит, потом тихо добавляет: – Мама сегодня вышла со мной в сени, обнимала, обнимала меня, а потом так громко заплакала…

Я оглядываюсь. Мама, папа и дядя Петро идут за телегой.

Вдалеке едва виднеется наша Полевая сторона. Летом там растут цветы, голубые, как глаза моей сестренки. Их зовут незабудками. Бывало, мы рвали эти цветы и дома ставили их в стакан с водой. Теперь уже нет этих цветов. И башмаки наши поизносились. И Оксана уезжает. Дома остается только Оксанина яблоня и еще тот, самый красивый гусенок.

– Не надо ехать, сестричка моя Оксана, – прошу я.

– Мама сказала, что нужно ехать. А мой папа – он хороший, он и тебя, Ямиль, любит и меня. Ты приедешь с мамой к нам в гости, у нас там новый дом будет.

Нас догоняет телега, и мы с Оксаной опять усаживаемся на нее.

Едем долго-долго, через большие леса, через мосты, по берегам озер. Снова поднимаемся в гору. Впереди проезжает длинный поезд, оставляя за собой белые клубы дыма. За деревьями виднеется белый домик.

– Вот и доехали, – говорит папа.

Телега останавливается под деревом, не доезжая до белого домика.

Папа и дядя Петро идут в дом, а мы с мамой остаемся у лошади. Возле домика лежат блестящие рельсы, они уходят куда-то так далеко, как будто нигде не кончаются. По этим рельсам катятся колеса поезда.

Перед домиком выложены большие ровные камни. Они похожи на тот камень, на котором дедушка Мансур точит топор. Только здесь их много, и они все прилажены один к другому, по ним ходят люди. Таких детей, как мы, не видно, кругом одни взрослые.

Мама берет нас с Оксаной за руки, и мы тоже ходим по этим ровным камням. Мама не разговаривает и не смеется.

– Билеты есть, – слышим мы голос папы. Он и дядя Петро догоняют нас. – Скоро будет поезд. Я пойду принесу вещи.

Папа уходит, а дядя Петро остается с нами и разговаривает с мамой. Я не понимаю их, они говорят не по-башкирски. Потом подходит и папа с вещами. Теперь они говорят втроем.

– Идет! – закричал вдруг кто-то. Люди вокруг засуетились, забегали, из-за деревьев показался паровоз. Он так грохотал, что под ногами дрожала земля, и так пыхтел, проходя мимо нас, что я даже испугался.

Мама потянула меня за рукав, и мы побежали за вагонами. У одного вагона дядя Петро остановился и отдал билет человеку в черном костюме с блестящими пуговицами.

Мы стали прощаться.

Дядя Петро обнял папу, крепко сжал мамины руки, потом поднял меня и три раза поцеловал в щеки.

Оксана вдруг бросилась к маме и крепко обняла ее. Они прижались друг к другу, плечи мамы вздрагивали.

Папа поспешно взял Оксану из маминых рук, поцеловал и опустил на землю…

– Попрощайтесь же, дети, – сказал он, гладя меня по плечу.

Сестра моя обернулась ко мне, и я увидел ее белое лицо, мокрое от слез, словно забрызганное дождем.

Я бросился к ней:

– Оксана, сестричка моя, не уезжай!

– Ямиль, не плачь, сынок, вы скоро увидитесь. Мы ведь живем на одной родной земле, – сказал папа.

Дядя Петро быстро поднял мою сестру на ступеньки вагона и вскочил сам.

Паровоз вдруг загудел. Вагоны тронулись.

Мама и папа машут руками вслед поезду. Вот из окна вагона мелькнул белый платочек Оксаны. Вот уже поезд скрылся за деревьями. А мы все еще не трогаемся с места. Вдруг я слышу тихий голос мамы:

– Улетела птичка моя перелетная в свое гнездо…

Папа о чем-то думает, потом, ни на кого не глядя, говорит:

– Не надо так говорить, Кюнбике. Дочь наша навсегда останется радостью нашего дома. Теперь не только у Оксаны, но у всех нас будет два гнезда. На своей земле Петро построит новый, просторный дом. Он это сможет, он сильный человек. И нам теперь навеки суждено делить с ними пополам и радость и печаль. Будем ездить друг к другу в гости, а если нужно, то и помогать будем.

Я все еще смотрю, как за деревьями рассеивается густой дым, но перед моими глазами уже встает большой новый дом, возле него – такой же, как у нас, сад, там растет одна березка и пять яблонь. По двору ходят белые, красивые гуси. На высокое крыльцо, крепко держась за руки, поднимаемся мы с Оксаной…

Вдали гудит паровоз.

Надо мной сияет чистое, ясное небо, цвета глаз моей сестры Оксаны, которую папа назвал радостью нашего дома.

Анатолий Рыбаков
КОРТИК
Повесть

Часть первая
РЕВСК

Глава 1

ИСПОРЧЕННАЯ КАМЕРА

Миша тихонько встал с дивана, оделся и выскользнул на крыльцо.

Улица, широкая и пустая, дремала, пригретая ранним утренним солнцем. Перекликались петухи. Изредка из дома доносились кашель, сонное бормотание – первые звуки пробуждения в прохладной тишине покоя.

Миша жмурил глаза. Его тянуло обратно в теплую постель, но мысль о рогатке заставила его встряхнуться. Осторожно ступая по скрипучим половицам коридора, он пробрался в чулан.

Тусклый свет падал из крошечного оконца под потолком на прислоненный к стене велосипед – старую сборную машину на спущенных шинах, с ржавыми спицами и порванной цепью. Миша снял висевшую над велосипедом рваную, в разноцветных заплатах камеру, перочинным ножом вырезал из нее две узкие полоски и повесил обратно так, чтобы вырез был незаметен.

Он осторожно открыл дверь, собираясь выбраться из чулана, как вдруг увидел в коридоре Полевого, босого, в тельняшке, с взлохмаченными волосами. Миша прикрыл дверь и, оставив маленькую щелку, притаился.

Полевой спустился во двор, подошел к заброшенной собачьей будке, внимательно осмотрелся.

«Чего ему не спится? – думал Миша. – И осматривается как-то странно…»

Полевого все называли «товарищ комиссар». Высокий, могучий человек, в прошлом матрос, он до сих пор ходил в широких черных брюках и куртке, пропахшей табачным дымом. Из-под куртки на ремешке болтался наган. Все ревские мальчишки завидовали Мише – он жил в одном доме с Полевым.

«Чего это он? – удивился Миша. – Так я из чулана не выберусь! Бабушка вот-вот поднимется».

Полевой сел на лежавшее возле будки бревно, еще раз осмотрел двор. Его взгляд скользнул по щелочке, в которую подглядывал Миша, по окнам дома.

Потом он засунул руку под будку, долго шарил там, видимо нащупывая что-то, затем выпрямился, встал и пошел обратно в дом. Скрипнула дверь его комнаты, затрещала под грузным телом кровать, и все стихло.

Мише не терпелось смастерить рогатку, но… что искал Полевой под будкой? Миша крадучись подошел к ней и остановился в раздумье.

Посмотреть, что ли? А вдруг кто-нибудь заметит? Он сел на бревно и оглянулся на окна дома. «Нет, нехорошо! Нельзя быть таким любопытным! – подумал Миша и засунул руку под будку. – Ничего здесь не может быть». Ему просто показалось, будто Полевой что-то искал… Рука его шарила под будкой. Конечно, ничего! Только земля и скользкое дерево;.. Мишины пальцы попали в расщелину. Если здесь и спрятано что-нибудь, то он даже не посмотрит, только убедится, есть тут что или нет. Он нащупал в расщелине что-то мягкое, вроде тряпки. Вытащить? Миша еще раз оглянулся на дом, потянул тряпку и, разгребая землю, вытащил из-под будки сверток.

Он стряхнул с него землю и развернул. На солнце блеснул стальной клинок кинжала. Кортик! Такие кортики носят морские офицеры. Он был без ножен, с тремя острыми гранями. Вокруг побуревшей костяной рукоятки извивалась бронзовым телом змейка с открытой пастью и загнутым кверху язычком.

Обыкновенный морской кортик. Почему же Полевой его прячет? Странно. Миша еще раз осмотрел кортик, завернул его в тряпку, засунул обратно под будку и вернулся на крыльцо.

Со стуком падали деревянные брусья, запирающие ворота. Коровы медленно и важно, помахивая хвостами, присоединялись к проходившему по улице стаду. Стадо гнал пастушонок в длинном, до босых пят, рваном зипуне и барашковой шапке. Он покрикивал на коров и ловко хлопал бичом, который волочился за ним в пыли, как змея.

Сидя на крыльце, Миша мастерил рогатку, но мысль о кортике не выходила у него из головы. Ничего в этом кортике нет, разве что бронзовая змейка… Почему Полевой его прячет?

Рогатка готова. Эта будет получше Генкиной! Миша вложил в нее камешек и стрельнул по прыгавшим на дороге воробьям. Воробьи поднялись и уселись на заборе соседнего дома. Миша хотел еще раз выстрелить, но в доме раздались шаги, стук печной заслонки, плеск воды из ушата. Миша спрятал рогатку за пазуху и направился в кухню.

Бабушка в своем засаленном капоте с оттопыренными от множества ключей карманами передвигала по скамейке большие корзины с вишнями. Чуть кося, щурятся ее маленькие, подслеповатые глазки на озабоченном лице. Миша запустил руки в корзину.

– Куда, куда! – закричала бабушка. – Грязными лапами!

– Жалко уж! Я есть хочу, – проворчал Миша.

– Умойся сперва.

Миша подошел к умывальнику, чуть смочил ладони, прикоснулся ими к кончику носа, тронул полотенце и отправился в столовую.

На своем обычном месте, во главе длинного обеденного стола, покрытого коричневой цветастой клеенкой, уже сидит дедушка. Дедушка – старенький, седенький, с редкой бородкой и рыжеватыми усами. Большим пальцем он закладывает в нос табак и чихает в желтый носовой платок. Его живые, в лучах добрых, смешливых морщинок глаза улыбаются, и от его сюртука исходит мягкий и приятный запах, только одному дедушке свойственный.

На столе еще ничего нет. В ожидании завтрака Миша поставил свою тарелку посреди нарисованной на клеенке розы и начал обводить ее вилкой, чтобы замкнуть розу в круг.

На клеенке появляется глубокая царапина.

Неся перед собой самовар, в столовую вошла бабушка. Миша прикрыл локтями царапину.

– Где Семен? – спросил дед.

– В чулан пошел, – ответила бабушка. – Велосипед вздумал чинить!

Миша вздрогнул и, забыв про царапину, снял локти со стола. Велосипед чинить? Вот так штука! Все лето дядя Сеня не притрагивался к велосипеду, а сегодня, как назло, принялся за него. Сейчас увидит камеру – и начнется канитель.

Скучный человек дядя Сеня! Бабушка – та просто отругает, а дядя Сеня скривит губы и читает нотации. В это время он смотрит в сторону, снимает и надевает пенсне, теребит золоченые пуговицы на своей студенческой тужурке. А он вовсе не студент! Его давным-давно исключили из университета за «беспорядки». Интересно, какой беспорядок мог наделать такой всегда аккуратный дядя Сеня? Лицо у него бледное, серьезное, с маленькими усиками под носом. За обедом он обычно читает книгу, скосив глаза, и не глядя, наугад подносит ко рту ложку.

Миша опять вздрогнул: из чулана донеслось громыхание велосипеда.

И когда в дверях показался дядя Сеня с порезанной камерой в руках, Миша вскочил и, опрокинув стул, опрометью бросился из дому.

Глава 2

ОГОРОДНЫЕ И АЛЕКСЕЕВСКИЕ

Он промчался по двору, перемахнул через забор и очутился на соседней, Огородной улице. До ближайшего переулка, ведущего на свою, Алексеевскую улицу, не более ста шагов. Но мальчишки с Огородной, заклятые враги алексеевских, уже заметили Мишу и сбегались со всех сторон, вопя и улюлюкая, в восторге от предстоящей расправы с алексеевским, да еще с москвичом.

Миша быстро вскарабкался на забор и закричал:

– Что, взяли? Эх вы, пугалы огородные!

Это была самая обидная для огородных кличка. В Мишу полетел град камней. Он скатился с забора во двор, на лбу его набухала шишка, а камни продолжали лететь, падая возле самого дома, из которого вдруг вышла бабушка. Она близоруко сощурила глаза и, обернувшись к дому, кого-то позвала. Наверное, дядю Сеню…

Миша прижался к забору:

– Ребята, стой! Слушай, чего скажу!

– Чего? – ответил кто-то за забором.

– Чур, не бросаться! – Миша влез на забор, с опаской поглядел на ребячьи руки. – Что вы все на одного? Давайте по-честному – один на один.

– Давай! – закричал Петька Петух, здоровенный парень лет пятнадцати.

Он сбросил с себя рваную кацавейку и воинственно засучил рукава рубашки.

– Уговор, – предупредил Миша, – двое дерутся, третий не мешай.

– Ладно, ладно, слезай!

На крыльце рядом с бабушкой уже стоял дядя Сеня. Миша спрыгнул с забора. Петух тут же подступил к нему. Он почти вдвое больше Миши.

– Это что? – Миша ткнул пальцем в железную пряжку Петькиного пояса.

По правилам во время драки никаких металлических предметов на одежде быть не должно. Петух снял ремень. Его широкие, отцовские, брюки чуть не упали. Он подхватил их рукой, кто-то подал ему веревку. Мишка в это время расталкивал ребят: «Давай побольше места!..» – и вдруг, отпихнув одного из мальчиков, бросился бежать.

Мальчишки с гиком и свистом кинулись за ним, а сзади всех, чуть не плача от огорчения, бежал Петух, придерживая рукой падающие штаны.

Миша несся во всю прыть. Босые его пятки сверкали на солнце. Он слышал позади себя топот, сопение и крики преследователей. Вот поворот. Короткий переулок… И он влетел на свою улицу. Ему на выручку бежали алексеевские. Огородные, не принимая драки, вернулись к себе.

– Ты откуда? – спросил рыжий Генка.

Миша перевел дыхание, оглядел всех и небрежно произнес:

– С Огородной. Дрался с Петухом по-честному, а как стала моя брать, они все на одного.

– Ты – с Петухом? – недоверчиво спросил Генка.

– А то кто? Здоровый он парень, во какой фонарь мне подвесил! – Миша потрогал шишку на лбу.

Все с уважением посмотрели на этот синий знак его доблести.

– Я ему тоже всыпал… – продолжал Миша, – запомнит! И рогатку отобрал. – Он вытащил из-за пазухи рогатку с длинными красными резинками. – Получше твоей.

Потом он спрятал рогатку, презрительно посмотрел на девочек, формочками лепивших из песка куличики, и насмешливо спросил:

– А ты что делаешь? В пряталки играешь, в салочки? «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять…»

– Вот еще! – Генка тряхнул рыжими вихрами. – Давай в ножички.

– На пять горячих со смазкой.

– Ладно.

Они уселись на деревянный тротуар и начали по очереди втыкать в землю перочинный ножик: просто, с ладони, броском, через плечо, солдатиком…

Миша первым закончил все фигуры. Генка протянул ему руку. Миша состроил зверскую физиономию и поднял кверху два послюнявленных пальца. Генке эти секунды кажутся часами, но Миша не ударяет. Он опускает руку и говорит: «Смазка просохла», – и снова слюнявит пальцы. Это повторялось по нескольку раз, перед каждым ударом, пока Миша не влепил наконец Генке все пять горячих, и Генка, скрывая выступившие на глазах слезы, дул на посиневшую и ноющую руку.

Солнце поднималось все выше. Тени укорачивались и прижимались к палисадникам. Улица лежала полумертвая, едва дыша от неподвижного зноя. Жарко. Надо искупаться.

Мальчики отправились на Десну.

Узкая, в затвердевших колеях дорога вилась полями, уходившими во все стороны зелено-желты ми квадратами. Квадраты спускались в ложбины, поднимались на пригорки, постепенно закруглялись, как бы двигаясь вдали по правильной кривой, неся на себе рощи, одинокие овины, задумчивые облака.

Пшеница стояла высокая, неподвижная. Мальчики рвали колосья и жевали зерна, ожесточенно сплевывая пристающую к нёбу шелуху. В пшенице что-то шелестело. Испуганные птицы вылетали из-под ног.

Вот и река. Приятели разделись на песчаном берегу и бросились в воду, поднимая фонтаны брызг. Они плавали, ныряли, боролись, прыгали с шаткого деревянного моста, потом вылезли на берег и зарылись в горячий песок.

– А в Москве есть река? – спросил Генка.

– Есть. Москва-река. Я тебе уже тысячу раз говорил.

– Так по городу и течет? Как же в ней купаются?

– Очень просто: в трусиках. Без трусов тебя к Москве-реке за версту не подпустят. Специально конная милиция смотрит.

Генка недоверчиво ухмыльнулся.

– Чего ты ухмыляешься? – рассердился Миша. – Ты, кроме своего Ревска, не видал ничего, а ухмыляешься!

Глядя на приближающийся к реке табун лошадей, он спросил:

– Какая самая маленькая лошадь?

– Жеребенок, – не задумываясь ответил Генка.

– Вот и не знаешь! Самая маленькая лошадь – пони. Есть английские пони, они – с собаку, а японский пони – вовсе с кошку.

– Врешь!

– Я вру? Если бы ты хоть раз был в цирке, то не спорил бы. Ведь не был? Скажи: не был?.. Ну вот, а споришь!

Генка помолчал, потом сказал:

– Такая лошадь ни к чему: ее ни в кавалерию, никуда…

– При чем тут кавалерия? Думаешь, только на лошадях воюют? Если хочешь знать, один матрос уложит трех кавалеристов.