Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)"

Автор книги: Анатолий Рыбаков

Соавторы: Эдуард Успенский,Гавриил Троепольский,Юрий Сотник,Николай Сладков,Мустай Карим
сообщить о нарушении

Текущая страница: 42 (всего у книги 55 страниц)

Зеленый полумрак, пятна солнца на плюшевых глыбах, серые колонны в окружении зеленых перьев папоротников. И ни единой живой души. И совершенно ясное ощущение, что тут кто-то есть…

Сажусь под бук, втираюсь в углубление между корней, приваливаюсь спиной к стволу. Теперь пусть другие шумят, а я послушаю их.

Лесу некуда торопиться, в нем все происходит медленно. А медленное мы не видим. Мы замечаем прыжки кузнечика, но не видим, как растет дерево. Для нас все неподвижно там, где на самом деле все в движении. Кто кого перетерпит: лес меня или я его?

Все уже до листика просмотрел – никого. И ухо ловит только мертвые шорохи. Как вдруг… Вот еще особенность леса – в нем все случается вдруг!

Выше по склону, за переплетением обвисших ветвей, вдруг проступило рыжее пятнышко. Рыжее пятнышко размером в ладонь, чуть сквозящее за зеленым, но я уже твердо знал, что это серна. Рядом с пятнышком – из ниоткуда! – возникло второе, такое же рыжее и такое же маленькое. Две рыжих серны вышли из-за кустов, неслышно – как по воздуху! – прошли по склону между деревьями и скрылись. Оказывается, и в лесу серны так же уверенны, как и у себя дома, в скалах.

Снова за кустами сквозит рыжий бок, но теперь я уверен, что это косуля, хотя снова ничего, кроме пятна, не вижу. Так и есть: тонкая козочка, переступая точеными ножками, идет по склону, перешагивая через валежины.

Как они ухитряются ходить неслышно? Комара отмахнешь, и кажется, весь лес всполошил. Пошевелиться боишься, даже дышать. А они шагают себе – и ни единого звука!

Прикладываю к уху ладонь: кто-то чуть слышно возится на отрожке. Ожидаю увидеть птицу с дрозда или зверушку с ласку, и вижу огромного ярко-рыжего зверя! Олень? Нет, снова серна – черные, крючочком, рога. Но почему она такая огромная? От солнца! Стояла в тени и казалась маленькой, словно ее и не было, а шагнула на солнце – и раздалась! Насквозь пропиталась, набухла солнцем – даже светится!

Серна идет, пересекая полосы света и тени, – и меняется на глазах: то она ярко-рыжая, то темно-бурая, то маленькая, то большая, то исчезает, а то появится! Видение, зверь-оборотень.

Серна движется перебежками – рванулась и замерла. Поочередно, то у одного, то у другого ствола бука вдруг вырастает головка с рожками или золотистый задок с темным хвостом.

Серна скрылась, а ниже меня через папоротниковую поляну неслышно проскакал серый и крупный зверь. Олень! Зачем-то срываюсь и кидаюсь наперерез. Олень растерялся, увидев вдруг человека рядом. Наставлены на меня раструбы плюшевых ушей, дергаются мокрые черные ноздри, стеклянно блестят глаза. Олень кидается вниз, лохмотья черной земли взметнулись из-под копыт, замотались перья папоротников.

Инстинкт погони. Зачем-то бегу по склону, не таясь, шумно дыша и шурша листьями. Это обилие зверей вывело меня из равновесия – в каждом из нас, наверное, таится хищник. И скорее всего это волк: вот бы уж кто кинулся рвать и метать! Так и шалеют волки, ворвавшись в стадо овец, – столько доступной добычи!

Сигнал тревоги. Сигналит серна, крик ее похож на приглушенный крик сойки, что-то вроде свистящего хрипа.

Серна на выступе гребешка, нависшие ветки скрывают тело, видны только ноги. Ноги затанцевали, серна запрыгала вверх, став вдруг чем-то похожей на зайца..

Рухнул настороженный звериный мир. Я вломился в него, всех распугал, разогнал – и вот один.

А что бы сидеть спокойно! И видеть то, что всегда так умело скрывал горный буковый лес. И чего никогда не увидишь, как бы осторожно ты по нему ни шел.

Что это было? Откуда столько зверей? Чем этот лесной уголок привлек их к себе? Уж не той ли особенной тишиной, в которой даже страшно вздохнуть? И где сухой лист под ногой грохочет, как лист кровельного железа?

Звери живут в тишине, они порождение тишины. Потому-то ей и не веришь – в ней непременно кто-то таится. Она – как лесная тень: шагнул в нее – и исчез. Тишина и тень – желанный приют зверей.

После тенистого леса горные солнечные луга. Они поднялись как стены, и просто по ним не пройдешь. Поднимаешься, как по ступенькам, нащупывая уступы. А звери тут живут постоянно, на отвесных стенах у них набиты тропинки. Чтобы на них удержаться, надо иметь когти или копыта. и чтобы голова еще не кружилась. Не просто прожить жизнь, не ступив ни разу по ровному месту! Жизнь на отвесной стене.

За отрожком темнеет валун. Вдруг камень сдвинулся и пошел! Пасется запоздалый кабан. Пока я добрался до гребня, кабан, конечно, ушел, и я перевел дух на его «ступеньке». На кручах кабаны выкапывают «ступеньки» – уступы для отдыха, чтобы не скатиться во сне. И когда карабкаешься по склону, то часто на них отдыхаешь: сидя и даже лежа.

На самом краешке желтой осыпи серна – смотрит вниз. У меня на ее бы месте перехватило дыхание, было бы страшно открыть глаза, искал бы вцепиться во что-нибудь крепкое и надежное. Отползти подальше от края. Или… или броситься вниз! Да, да – пропасть манит! Жутко-сладкое ощущение: все кричит и противится, а глубина тянет и тянет. Потом говорят – «голова закружилась». Но я-то знаю – не устоял! Поддался гипнозу глубины, зову горных сирен.

А серны и козы любят смотреть с высоты. Высота не пугает их, как не пугает птиц. Впервые птица, наверное, взлетела в горах. Сорвалась однажды и… полетела! И проложила в воздухе первую голубую тропу.

Вот так – сорваться и полететь! Об этом в горах нашептывают все провалы – сорвись и лети…

7 сентября.

На рассвете в скалах свистели улары. Увидев меня, они завозились на осыпи, из-под лапок потек, позванивая, мелкий щебень. Это их опознавательный знак. Я очень его люблю: раз звенят – значит, тут! Чуть выше серой глыбы в медалях золотых лишайников, за пучками высохших эдельвейсов – серые шейки-бутылочки и белые букеты подхвостий. Улары волнуются, жмутся к краю скалы – и вдруг посыпались вниз как камни! С шумом неслись над камнями склона, пружиня упругими крыльями.

Испытанная уларья уловка – сорваться вниз и перенестись через ущелье на противоположный склон. Для этого им нужны секунды, а тебе надо полдня потратить. И все равно никакого толку: пока опустишься, пока поднимешься – они перелетят назад. Как положено, на четвереньках, поднимаюсь на опустевший склон. Я надеюсь, что кто-нибудь да остался. Но скалы тихи и пусты. Изредка, как тушканчик, проскачет сорвавшийся камень. Вспархивают крошечные вьюрки, черные, как угольки, в огненно-красных шапочках.

Снова знакомый звон и тихое цоканье щебня. Пониже и поперек осыпи бегут серебряные кувшины на золотых куриных ногах! Большие, тяжелые, неторопливые. Серые, как скалы их родной горы. С разводами на перьях – под камни, покрытые лишайниками, с белым горлом и белым подхвостьем – под пятна нестаявшего снега. На крепких ногах цвета золотистых тюльпанов. Дети суровых скал, укрытых глухим туманом.

Весь год улары стремятся подняться в горы как можно выше – удерживает их только снег. В июле – августе снег поднимается к самым вершинам. В это время улары живут у самой кромки вечных снегов. А весной, в апреле – мае, они живут много ниже, вылетая на первые проталины горных лугов. Но никогда они не спускаются ниже границы леса – даже зимой, когда снег в горах опускается до подножия.

И гнезда улары устраивают на больших высотах. Это неглубокая лунка под нависшей дерновиной или наклонной плитой, небрежно выстланная сухой травой. А то и вовсе нет выстилки, и тогда яйца лежат прямо на мелком щебне. И так за время насиживания исцарапываются, что и расцветки не разобрать. Яйца крупнее куриных, голубовато-зеленые, с бурыми кляксами и точками. Сидит улариха на них все 28 дней очень плотно и сильно худеет. А птенцы вылупляются на редкость крепкими и выносливыми. Это-то их и спасает; ведь вокруг гнезда, бывает, снег лежит, а по ночам прихватывает мороз.

Если уларку спугнуть с гнезда – она притворится больной: неуклюже полетит над самым склоном, бестолково хлопая крыльями, цепляясь хвостом и ногами за камни, словно теряя силы. Прием безотказный: каждый хищник в первую очередь кидается за больным и слабым, надеясь на легкую добычу. И прием-то такой смог выработаться только потому, что хищники всегда предпочитали преследовать ослабевших.

Через день-другой улариха уводит цыплят из гнезда и больше в него не возвращается. Теперь ее голос, похожий на грубое квохтанье глухарки, слышится на каменистых склонах. Уларята отвечают ей пискливо и тонко.

Растут уларята быстро и за три месяца становятся ростом с родителей. До осени семьи живут дружным выводком, а к зиме соединяются в стайки.

Улары растительноядны. Их обычная пища – листья, стебли, побеги, бутоны, цветы, почки и семена разных горных растений. Горцы уверяют, что улары никогда не пьют.

Опасны уларам орлы: беркуты и могильники. Конечно, далеко не каждое нападение орла заканчивается удачей. Но все же орлы – главная для уларов опасность. И, наверное, потому улары совершенно не выносят появления кого бы то ни было сверху – сразу же в панике срываются вниз. Погоня орла за уларом – картина потрясающая: смертельная гонка двух больших и прекрасных птиц среди диких скал, заволоченных туманом. Свист сильных и ловких крыльев, рассекающих разреженный воздух гор. Одна из тех картин, которые долго сохраняются в памяти. Увидеть это – редкая удача. И это надо именно увидеть – словами ничего не объяснишь. Но увидеть такую гонку удается все реже и реже: орлы и улары стали так малочисленны, что попали в списки исчезающих птиц.

Опасны уларам, особенно уларихам на гнездах и молодым, волки, лисицы, барсуки, каменные куницы и горностаи. И конечно, охотники-браконьеры, стреляющие уларов из тихих малопулек. Гибель уларов от естественных хищников «запланирована» природой. Многие тысячи лет хищники поедают свои жертвы, а тех не стало меньше. Миллионы икринок мечут рыбы, чтобы насытить жадные пасти своих врагов и тем самым сохранить нескольких мальков для продолжения рыбьего рода. А вот современного охотника в этом «плане» нет, для него природа не создала излишков, и он берет не свое. Потому-то тот, с малопулькой, убив одного улара, нанесет им куда больше вреда, чем орел, поймавший пяток. Для орла этот пяток был «приготовлен», он взял свое, а браконьер украл из неприкосновенного запаса. Он съел ту птицу, которая по планам природы должна была бы вырастить новый выводок. Выстрел браконьера весь этот будущий выводок уничтожил. Поэтому так опасен он, этот тихий человек с бесшумной малопулькой.

В высокогорье много невзгод: бури, обвалы, снегопады, гололеды. Не все выдерживают до весны. Но уцелевшие улары встречают весну весело, лихими свистами, танцами, драками. Петухи-улары иногда так упорно дерутся, что ощипывают друг другу шеи и головы догола!

И это происходит здесь, на этом вот уларьем острове, и на других разбросанных по горам «островах». Нигде на земле не увидишь больше этих красивых птиц – кавказских уларов.

Улары в горах – что-то совершенно особенное. Ученые, конечно, все о них знают: что едят, когда линяют и даже какие блохи на них живут. Но дело совсем не в этом. Улары в горах поражают воображение. У тебя перехватывает дыхание, восторг потрясает душу. И мрачный мир холодных камней сразу же оживает и наливается солнцем. И это в тысячу раз важнее всех научных сведений о них и уж, конечно, ценнее пера и мяса.

Охота моя удачна, хоть рюкзак и пуст. Добыча моя во мне. Я легко унесу с собой все эти огромные скалы, пласты снега, клубы тумана. Плеск ледяной воды, звон текучего щебня, сипа, плывущего в вышине. Все часы и минуты, что я провел в облаках. И чем дальше потом я стану отдаляться от этого уларьего мира, тем он будет становиться мне ближе и ближе.

Пора с облаков на землю. Смотрю на осенние желтые склоны с пирамидами серых скал. На глыбе, на самом гребне застыл силуэтом «кувшинчик». Счастливой зимовки, улар!

Ночь в диком яблоневом лесу. Под яблонями всклокочено кабанами, на сучьях темнеют «медвежьи гнезда» – заломы. Медведь он и есть медведь; груши и яблони обламывает так же безобразно, как прохожие обламывают весной черемуху.

Сейчас все медведи и кабаны на уборке лесного урожая. Медведям вершки, кабанам корешки. Пока медведь на яблоне яблоки срывает, кабаны под яблоней собирают падалицу. Медведь разрывается между землей и небом: и слезать неохота и оброненных яблок жалко. И вот тихая лесная ночь оглашается медвежьей бранью. И какой! Стоит просидеть ночку, чтобы услышать ночной скандал.

Взошла луна, но от луны в лесу не стало светлей: все какое-то пестрое, непонятное. Пустынно и одиноко прокричала сова.

Удивительно хорошо! Ночь и крики сов. Но – увы! – ни одного худого медвежьего слова. Хоть я и вслушивался с надеждой, даже приставлял к уху ладонь. Лунные амебы переползли с сучка на сучок, тени листьев шевелились на светлых стволах. и словно ведьмы на помеле темнели на яблонях медвежьи «гнезда».

Когда-то, возвращаясь из путешествий, я торопился рассказать об увиденном. Слушатели не понимали: что может быть привлекательного в диких лесах и горах? Тогда я начал догадываться, что я, наверное, ненормальный. Так дальтоник неожиданно узнает, что он не так видит краски, как все другие. Теперь я не навязываюсь со своими рассказами, я жду такого же ненормального, как и сам. Дорогой читатель: наверное, и ты немножко «того», раз книжку не отложил и дочитал до этого места. У каждого рассказчика свой слушатель. И я рассказываю для тех, у кого хватает терпения слушать. Но если терпение у тебя иссякает, лучше отложи книжку. В ней и дальше все будет то же: леса, пустыни и горы. Звери, птицы и змеи. Дни и ночи под чистым небом. Все тот же незнакомый нам мир природы.

Незнакомое почему-то всегда страшит. Уже по этому одному мы должны узнать природу – чтобы перестать ее хотя бы бояться.

Очень важно, что ты увидел: еще важнее, что ты почувствовал. Нужно везде побывать самому: другой и увидит не то, и не так почувствует. Без самого себя тебе в дороге не обойтись.

Только сам привезешь свое из дальних земель и принесешь из ближнего леса. А потом окажется, что это сугубо твое нужно еще кому-то. Так и собираешь друзей – слушателей и читателей.

Все мы смотрим на природу углубленно и просветленно, как обычно глядим в огонь. Что за счастье видеть и понимать! Видеть и понимать…

Слушай себя в голосах природы. Сверяйся с ней: в ней все нули всех наших отсчетов. Все печки, от которых принято танцевать. Все созвездья, указывающие пути. Потому-то слова мудрецов никогда не противоречат безмозглой природе.

Я не встречал еще дурня, который отправился бы с рюкзаком в парк, а не в лес. Никто не карабкается на отвалы породы – пусть они выше Монблана и Джомолунгмы. Значит, есть что-то в первозданности, что привлекательней рукотворного.

К полночи смолкли совы. Черное переплетение ветвей и звезды. Чуть различимый тоскливый звук заполнил все небо. Голос осени? Голос Вселенной? Вселенная говорит с тобой языком осеннего ветра – и ты понимаешь ее. Лежишь в медвежьем саду и слушаешь голос Вселенной…

18 сентября.

День отъезда. Лес и горы еще вокруг тебя, но словно бы отдалились, отстранились, замкнулись. Они угадали твое отчуждение. Суета сборов. Ты взял свое, ты доволен, ты спешишь, ты уже где-то далеко.

Пылит машина. Отроги еще обступают дорогу, перегораживают ее, словно пытаясь тебя удержать, но, передумав, вдруг широко расходятся, словно раскрывая руки.

Чем дальше от гор – тем они выше и выше. Из-за лиственных лесов поднимаются уже пожелтевшие горные луга, за ними скалы, вершины, снега. Громады гор раздвигаются и вширь: все те места, по которым ходил, теперь всего лишь пятнышко на неоглядной горной гряде. И пятно сужается, съеживается и превращается в точку.

…А все в глазах твоих горный лес, а в ушах – его гул.

Вот так же однажды уходил за горизонт желтый мир тростников, в ушах все звучал их жесткий шелест, а перед глазами колыхались и кланялись густые серебряные метелки – пушистые, словно пена.

Мне не придется побывать на других планетах, но я отчетливо представляю, как это произошло бы. Нечто подобное уже происходило со мной.

Ведь миры природы – леса, пустыни, степи, горы – это не выдумка, это не для красного словца, это и в самом деле особые миры, отличные от всех других, ни на какие другие не похожие – как миры далеких планет. И та же неизвестность, загадки и тайны, нетерпеливое ожидание нового, а потом пронзительная тоска расставания. Мир, который ты ощутил, который стал частью тебя, вдруг начинает отдаляться и уходить. Дальше, дальше, и вот он снова становится далекой манящей звездой. И ты начинаешь существовать как бы в двух измерениях: ты здесь, и ты всегда там.

ТРОСТНИКИ

У кочна капусты сорок одежек, если их все сорвать – останется кургузая кочерыжка. Если хирургу положено докапываться до жилок и косточек, то нам с вами это совсем ни к чему, потому что ощипанная птица – даже райская! – не лучше гадкого утенка. Жизнь на уровне молекул интересна разве что специалисту-ученому. Нас же привлекает и волнует не сцепление молекул, а живое красивое существо. Нам, живым, подавай живое. И целиком! Сразу весь кочан, со всеми его капустными листьями. Мы слушаем пение птиц, не потроша песню на звуковые волны. Радуемся многоцветью природы, а не ее спектрограммам. Голая истина часто настолько нагая, что хочется отвернуться или поскорее ее прикрыть.

И тростниковые джунгли: все можно свести к химизму почвы, процентам влажности и градусам температуры. А можно не термометр и гигрометр брать с собой, не пробирки и химикаты, а набор из своих пяти чувств: зрение, обоняние, осязание, слух и вкус!

Да не забыть сунуть за пазуху любознательность, а в карман – ожидание чуда. И пешком – по планете «Тростник».

Тростники Закавказья

Под горою течет река, а по берегам ее широко, словно поля пожелтевшей пшеницы, растут тростники. Ветер раскачивает их волнами, как спелое поле пшеницы, – там и тут вскипает пена серебристых метелок. Полузатопленными камнями, обросшими водорослями, кажутся купы ив. Незнакомые крики и свисты доносятся из тростников. И веет от них Неведомым.

С неведомым я столкнулся уже на спуске к тростниковому морю. На склоне, из сухой каменистой лощинки, заросшей колючими кустиками «держи-дерева», шумно выпорхнули две незнакомые птицы, похожие на куропаток. Но они были темные, рябенькие и очень уж жались к кустам, чего куропатки не делают. Так я впервые в жизни увидел чудеснейших закавказских птиц – турачей, или франколинов. Позже я их встречал тут часто, многое узнал об их скрытой жизни, но первая встреча запомнилась: незнакомый мир тростников показал мне первого своего жителя – первого незнакомца.

Ниже по склону, на освещенном солнцем уступе, блестела большая змея. Она тихо ползла, высоко подняв голову и как бы всматриваясь вперед. И столько было в этом осмысленности, нацеленности, расчета, что я поежился: змеям не положено вести себя так разумно. И хорошо, что я спустился к ней на уступ: вблизи я разглядел, что это была не змея, а желтопуз, безногая ящерица. Желтопуз оказался на редкость длинный и толстый, к тому же он только вылинял и весь сиял, как смазанный маслом. Он спокойно смотрел на меня и моргал. И дразнился раздвоенным языком. Уголки рта у него чуть приподняты и от этого кажется, что желтопуз улыбается. Ящерица, хоть и безногая, на ступеньку выше змеи, ей уже простительно смотреть осмысленно и моргать – даже и улыбаться! И мы стали вдвоем смотреть на море тростников, шевелящееся под нами: что нас там ждет?

Незнакомое, неизвестное настораживает. В новом месте ты всегда несколько скован и сверх обычного осторожен. Есть верный способ избавиться от неуверенности – поскорее со всем познакомиться. И это совсем не трудно, потому что незнакомое само влечет неудержимо. Не одно желание преодолеть страх заставляет нас познавать: есть что-то в этом и от детской любви к загадкам, которые так интересно всегда разгадать.

Тут все загадка. Все, что вижу, что слышу, – все в первый раз.

Живу на вышке, занавешенной по сторонам тростниковыми матами. Они надежно закрывают от солнца, почти укрывают от дождей и нисколько не закрывают от ветра. Со стороны избушка на своих жердяных ногах похожа на уснувшую огромную всклокоченную цаплю. Поднимаюсь я в нее по высокой приставной лестнице.

По ночам в избушке сквозь щели светится огонек; я читаю при свете лампы. Мелкая мошка, обжигаясь, сыплет и сыплет вокруг стекла, как мелкий снег. К полуночи вокруг лампы поднимается валик из подвяленной мошки.

Чуть свет меня будят птицы; шурша и порхая, они хватают с матов ночных бабочек, которые ночью прилетели на свет. А тебе уже не терпится, тебя знобит: от рассветного холода и зуда узнавания. Первые шаги по планете.

Новое пока очень скромное, но, как всякое новое, привораживает глаза. На сухой равнине у тростников странные муравейники, не привычные для глаз муравьиные пирамиды, а скорее коровьи лепешки с дырочкой посредине. И муравьи какие-то не такие – поджарые и стремительные. Заросли высохшего бурьяна усыпаны, как цветами, белыми… ракушками! Тысячи ракушек-завитушек выползли на сухие стебли, крепко приклеились к ним и впали в спячку. Широкая лощина белых костяных цветов. Идешь, а костяные «цветы» позвякивают как колокольчики. И дюжинами падают вниз, усыпая темную землю белыми «лепестками».

На такое обилие в лощину собираются фазаны и склевывают ракушки, как ягоды. Видел и желтопуза – может, того самого? Он высоко поднимал голову, ощупывал ближнюю ракушку языком, скусывал ее и, похрустывая, жевал. Желтопузик лузгал семечки…

На горных склонах все высохло, все по-осеннему пожелтело и побурело. И вдруг весенний сочный запах черемухи! А черемухи быть не должно, она не растет на юге: начинаешь поводить носом, пока не нацелишься на невзрачные беленькие, полувысохшие цветочки. И не верится, что такие крохотульки могут так сильно пахнуть.

В тесных лощинках, там, где просачиваются родники, купы густых зеленых кустов. Колючий шиповник, ежевичник, акация с огромными бурыми стручками, «держи-дерево» – и все опутано лозами дикого винограда. На кустах граната висят кожистые плоды, многие лопнули и в трещинах видны ягоды, похожие на красные блестящие леденцы. Тут застоявшийся огуречный запах байковых листьев инжира, пожухлой травы, густая тень и прохлада, когда вокруг пекло, сушь и резкий свет солнца.

На колючих кустах наблюдательные «вышки» диковинных красноголовых сорокопутов; шапочки у них сияют начищенной медью. Схватив на земле жука или кобылку, сорокопут садится на «вышку». И видно, что он не один день ведет наблюдение с нее: все ветки кустика в белых потеках.

Сразу у подошвы гор начинаются тростники. По кромке их, словно фляжки в чехлах, лежат серые болотные черепахи.

Тростники высоченные, выше махровых кустов тамарисков, выше даже корявых развесистых ив. Входишь в них, словно в воду, и сразу тонешь. Теперь только желтые суставчатые стебли-палочки постукивают по сторонам, жестко трутся узкие листья, да вверху, в пушистых седых метелках поет ветер. А ты не идешь, а плывешь брассом, разгребая стебли руками. Тесно, душно и пахнет прелью. Ноги путаются в узловатых корнях и хлюпают по воде.

Первый «омут» – большая яма с водой, оставшейся после паводка. Совсем недавно в яме ворочались кабаны и взбаламутили воду в жижу. Обалдевшие от мути, рыбы плавают поверху, высовывая из жижи круглые толстогубые рты. Кабаны нарочно мутят воду, чтобы всплывала рыба и ее проще было хватать. Между такими ямами-омутами у них протоптаны тропы, и они ходят по ним на рыбную ловлю. По следам видно, что прилетают на ямы и цапли: вот отпечатки их длиннопалых ног, а вот и белые кляксы. Рыбе в ямах не уцелеть; впрочем и к лучшему, вода в ямах все равно со временем пересохнет.

Осторожный уж высунул из травы глазастую голову, нацелился ею, как копьем, напружинился, выметнулся вперед, схватил задыхающуюся рыбешку и утянулся в тростник. Боком, как огромный паук, прошел у воды краб – тоже высматривает добычу.

Тут еще век первобытных чудовищ, дебри каменноугольного леса. Среди мокрых рыбьих спин плавают, покачиваясь, черные болотные черепахи. На иле следы шакалов: эти хватают рыб, уткнувшихся носом в берег. И потянулась цепочка: кабаны воду мутят, ужи, шакалы, цапли в мутной воде ловят рыбку. Кабаны пробивают тропы в густых тростниках – коты, шакалы, фазаны по этим тропам ходят. Все тростники пронизаны тропами, всех обитателей тростников тропы соединили. И меня кабанья тропа ведет в глубь тростникового царства.

Можно пройти и по речным протокам; сейчас они почти пересохли. И этот путь таит неожиданности. Однажды на свисающей пряди ивовых веток увидел, как показалось сначала, застрявший пук ветоши. Такие пучки часто застревают на ветках береговых кустов после сильного половодья. И только вблизи разглядел, что это висячее птичье гнездо! Что-то вроде мешочка, сотканного из растительного пуха, как из ваты. Еще и с трубочкой-коридорчиком сбоку! Но самое удивительное, как могла птичка в таком гнезде высиживать яйца, – ветер так раскачивал ветви, и гнездо так моталось, что не только могло укачать наседку, но и сбить из яичек гоголь-моголь!

На одной из таких проток случилась памятная встреча. На протоку вывела меня кабанья тропа. Были сумерки, и наползала гроза. Я спешил к дому, то есть к своей вышке на жердяных ногах. Как ни спешил, а темнота обогнала. И вот на повороте, где над темной водой нависли пучки тростника и пряди ивы, засветились глаза. Я включил фонарик – глаза светились. Две зеленых звездочки из темноты. Очень хотелось узнать, чьи глаза, но стоило шевельнуться и глаза бы, конечно, исчезли. Началось противостояние: человек и зверь. Что ощущал он? Конечно, страх. Но и любопытство: иначе зачем ему так долго стоять? Меня всегда трогало такое звериное любопытство, мне казалось, что именно с него и может начаться наше взаимопонимание. Как мы ответим на это? Схватимся за ружье или за камень? Или будем сдержанны, как и они?

Противостояние непривычно затягивалось, и первым не выдержал зверь: глаза исчезли и послышался… сильный всплеск! Я подбежал к омуту с нависшими кустами – никого уже не было. До сих пор не знаю, чьи светились глаза? Да и зверя ли? Рассказывают, что перед грозой на отмели выползают большие сомы и зачем-то хлещут себя хвостом по щекам. И, бывает, мычат. Может, это и в самом деле был сом? Или большая выдра? Впрочем, не все ли равно. Важно, что мы мирно стояли в темноте и долго смотрели друг на друга.

Может, и зверю встреча запомнилась? И где-то отложилось, что человек – не обязательно враг? Встречи, только встречи решают, будут ли звери в диком ужасе шарахаться от людей.

Мои глаза не светились. и это, наверное, удивило зверя. Интересно, почему мы потеряли такое красивое свойство – светящиеся глаза? Что мы такое утратили, отчего наши глаза потухли?

Сказочное зрелище – светящиеся глаза.

Когда-то я специально охотился по ночам за ними. Сияли в свете фонаря розовые опалы заячьих глаз, изумрудные ожерелья джейраньих, рубины глаз гекконов. Только с переливами драгоценных камней можно сравнивать этот свет, хотя, конечно, и драгоценным камням далеко до накала живых глаз.

Надолго теперь кабаньи тропы и речные протоки стали главными моими дорогами.

Над тростниками сентябрь, и птицы тянутся к югу. Я вижу, как птицы улетают от нас в соседнюю страну, пересекая границу. Такое ощущение, что из одного мешка их перетряхивают в другой! Все мы с детства знаем, что «птицы на зиму улетают в жаркие страны», но, когда воочию видишь, как туда, на чужую землю, мчат и мчат стаи и косяки, становится как-то не по себе. Только тут становится особенно ясно, что благополучие их зависит от людей всей земли. Мало одних наших забот и внимания: надо, чтобы провожающие и встречающие были одинаково заинтересованы в их судьбе.

Птицы улетают от нас. Огромная стая скворцов уселась на провода, и провода провисли под ними. Посидели, пощебетали, словно прощаясь, вспорхнули с шумом обрушившегося ливня и переливчатым темным облачком скрылись в дымке чужой земли. Стая ласточек – мокрых, взъерошенных после купания в луже! – тоже расселась на проводах. Сохнут на ветерке, щебечут, чистятся. Шумный взлет – и до следующего лета! Вернутся ли? Это будет зависеть от того, как к ним отнесутся там. А там – это тысячи километров пути. Это паутина сетей птицеловов, выстрелы охотников, отравленные поля и воды. Жаркие страны давно уже не птичий курорт…

Особенно тревожно провожать журавлей. Этим большим птицам все труднее становится находить в пути места отдыха и кормежки. Не потому ли так скорбны их голоса?

Мне пришлось пролететь дорогою журавлей, я видел землю такой, какой ее видят сверху они. И мне стало страшно: редко внизу было место, куда можно было бы снизиться без опаски. Города, селения, дороги и провода, вспаханная и обработанная земля – журавлям на земле места не остается.

А птицы летят и летят. Золотисто-лазоревые щурки в дождь садятся на провода рядком и жмутся друг к другу. Под деревцом, как под зонтом, укрылось с полдюжины хохлатых удодов и четыре пестрых сороки. Шныряют в кроне, пощелкивая клювиками, какие-то пеночки. Пролетели стрижи, похожие снизу на черные скобки, промчалась стайка суетливых береговушек, за ними стайка ласточек-воронков.

Стая черных коршунов, то кружа каруселью – все выше и выше! – то скользя по прямой, как с пологой горки, не спеша продвигается к югу. Пустельги зависают, трепыхаясь, над лощинками или, увязавшись за тяжелым орлом, начинают, играя, пикировать на него, норовя щелкнуть крылом или цапнуть когтями.

Птицы улетают от нас. Печальны их голоса: или это нам только кажется? Бывает ли в самом деле «печальное небо», «веселая роща», «радостный восход» или «унылый ветер»? Или это только наше изменчивое настроение?

Птицы летят и летят.

Так что же такое антропоморфизм? А это то, без чего не может обойтись ни один художник. И начинается он у него уже с отбора картин и фактов. И продолжается в объяснении событий. И без него художнику в природе нечего делать, потому что он, художник, показывает не столько природу, сколько ее влияние на человека. Для него всегда будут печальны голоса улетающих птиц и веселы возвращающихся, – как всегда были, есть и будут печальны все расставания и радостны встречи. Рассказывая о березовой роще, мы рассказываем не о ней, а о том, чем эта роща нас тронула, удивила или обрадовала. Мы всегда и везде рассказываем о себе. И если на картине художника одни деревья, – за каждым деревом прячется он сам.

Изо всех сил мы очеловечиваем природу. Птицы и звери у нас разговаривают, цветы называем мать-и-мачехами и иван-да-марьями, васильки у нас «синие, как глаза», а зори алые, «как щека ребенка». Ветер у нас «тоскливый», майский гром «веселый».