Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)"

Автор книги: Анатолий Рыбаков

Соавторы: Эдуард Успенский,Гавриил Троепольский,Юрий Сотник,Николай Сладков,Мустай Карим
сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 55 страниц)

24 августа.

Сухая вершина, похожая на олений рог, оказалась примечательной. Вся трава под ней была забрызгана белыми птичьими кляксами.

Это могли быть и метки сарычей или орланов, но что-то подсказывало, что тут ночлег аиста. И вот сегодня, в первую лунную ночь, я решил это проверить.

С вечера я забрался на коряжистый тополь на берегу реки – чтобы не бродить по галечникам на глазах у аиста, если он и в самом деле ночует на примеченной мною коряге. Сижу верхом на развилке, прислонясь спиною к стволу, метрах в восьми над землей. Жду темноты.

Сверху все видно: серые галечники, песчаные и илистые отмели, валы зеленых кустов по берегам, темные гущи деревьев. А вдали освещенная закатным солнцем сушина, похожая на олений рог. На ней пока никого нет.

Медленно тонет в зеленые волны леса солнце, воздев, как руки, бледнеющие лучи. Огненная окаёмка сползает с кустов на вершины деревьев, тухнет и там, загораясь на облаках. Лес растворяется в сумерках и словно бы отодвигается. Но когда все становится мутным и серым и вот-вот станет совсем неразличимым, вдруг снова неясные, расплывчатые тени и пятна начинают словно бы уплотняться и приближаться. Догадываюсь, что всходит луна. Снова видны отмели и протоки, купы кустов и деревьев. Но окаёмка теперь на них не красная, а лазоревая. Ночной лунный лес.

С гор хлынул ветер, с далеких перекатов донесся плеск дробной воды, кусты и деревья заколыхались, рассыпая лунные искры. Стройный тополек на отмели заискрился, как бенгальский огонь! Листья сверкали и бились, словно фонтан воды.

Ветер накатывался и стихал. То лопот и плеск, сверканье огней, то тягучая тишина и мутное сиянье луны.

Галечники светлеют, словно засыпанные снегом. Река между ними черная, как смола. Перекаты дробятся тысячами огней, а в тихих заводях таинственно, сквозь черноту ветвей, просвечивают лунные тропки.

Все сверкает: рябь на перекатах, листья на кустах и деревьях, даже мокрые камни на берегу брызжут зеленым огнем. И поворот реки, как поток лунной лавы, втекает в черную пещеру леса, посверкивая сквозь заросли.

За горами моргают и дергаются зарницы, впечатывая в небо гребни хребтов. Потусторонний, нездешний свет, холодный и чуть тревожный.

Ночь черного аиста. И если уж заносить его в Красную книгу, – то вместе с этой ночью, с луной и горным ветром. И бесконечным усыпляющим стрекотаньем сверчков.

Сидеть неудобно, и ноги давно затекли. Сползаю с дерева, разминаю ноги. Бреду через перекат по колено в лунной зыби: брызги обжигают тело не то огнем, не то холодом. Слоистый на приплеске иловый берег. Четкие отпечатки следов: куличиные треугольнички, розетки енотов, крестики фазанов. Енотов сюда завезли из далекой Америки.

Вхожу в тень кустов. Словно в подвал спустился: темно и сыро. Иду на ощупь, раздвигая ветки, отводя от глаз колючки. То и дело приходится отгибать сучья вверх, подлезать под них и снова осторожно опускать на место. Сейчас главный твой враг – шорох: из-за шороха тебе ничего не слышно, а обитатели леса по шороху сразу же распознают тебя.

Нащупываю, отвожу, нагибаюсь, проскальзываю. Все ближе к сухому дереву, похожему на олений рог. Ждет ли меня там аист?

На сучьях и листьях колышутся светляки – яркие лунные крапины. Кусты редеют. Значит, не закружился: скоро поляна, а за ней и сушина. Вот она! Светлеет на фоне черного неба.

Ниже голых сучьев взъерошенное пятно, что-то вроде огромного птичьего гнезда: это живые ветви с листьями. Луч фонаря вонзается в гущу – вот он! Ослепительно белое брюхо, красный нос, высокие красные ноги. Нахохленный, как марабу.

Секундное замешательство, возня, взмах широченных крыльев, висящие из темноты багровые ноги – и тень возносится вверх.

Вот и все. На отросток оленьего рога наколота лазоревая луна. Лунные зайчики на листьях то замирают и настораживаются, то вдруг начинают суматошно скакать, как перепуганные кузнечики. Но снова стихает ветер, и все замирает. Ни звука. Только лунная изморось осыпает лес. Лес черного аиста.

13 сентября.

Можно больше и не бродить по разливам Бум-чая: аист встречен, давно знакома каждая протока, поляна, роща. И нового уже ничего не ждешь – а оно тебя поджидает!

Странный стук: словно кто-то сидит на берегу и постукивает булыжником о булыжник. Иду на стук. Поляна. Никого нет. Впрочем… Впрочем, один булыжник катится за другим! Вот догнал и – стук!

Черепахи! Осенняя черепашья свадьба – как у птиц бывает осенний ток. Черепахи играют в пятнашки. Женихи и невесты, вытянув из-под панциря жилистую шею, бегают парами: жених за невестой. Догнав избранницу, кавалер прячет голову в панцирь и с ходу бьет в панцирь невесты – тук! Остановись, не убегай. Жених сватается…

Со всех сторон, если приставить к уху ладонь, слышны черепашьи свадебные «барабаны».

Даже знакомый лес всегда таит неожиданности. И сколько бы ты ни ходил в него – всегда встретишь новое. Никогда раньше не слышал, чтоб черепахи стонали, широко разевая рот! Первый раз в жизни видел, как черепаха пила из речки воду. И вот осенний черепаший ток!

Мимо, молотя когтистыми лапами, на полной черепашьей скорости промчались еще двое влюбленных.

Выметнулся шустрый зайчишка и покатил, как колесо, пущенное мальчишкой, подскакивая на всех рытвинах и буграх. С кустов суматошно взлетела сойка, и клюв ее был красный и мокрый от ежевичного сока. Молодой зеленый дятел, ерзая на пеньке, засовывал в щели длиннющий язык – длиннее его самого! Снова запрыгал зайчишка: торчали два уха, подскакивал и вилял зад.

Заячья жизнь… Днем осторожные шаги охотника, зловещий шум ястребиных или орлиных крыльев, ночью жуткие крики сов, вкрадчивая побежка лисицы – ни днем ни ночью покоя нет. Потому, наверное, и спит с открытыми глазами. Живет – пикнуть не смеет и, только угодив в зубы, когти или под выстрел, кричит тоскливо и безнадежно…

Заходил утром сосед, просил порох и дробь.

Я не дал, пожалел зайца – пусть живет.

Аист встречен. И знаком уже лес, в котором он живет. Аист неотделим от этого леса, как лес неотделим от него. Исчезни эта птица – и лес в чем-то станет другим: бледнее, что ли, и уж, конечно, менее привлекательным. Исчезнет нечто создающее особое настроение, присущее только этому лесу. Словно читал увлекательную книгу, и вдруг, в самом интересном месте, не хватает страницы! Такая досада что-то незавершенное, несостоявшееся.

Черный аист нужен всем: достаточно его раз увидеть, чтобы это понять.

Между выходами в предгорье и в горы жизнь моя протекает хоть и в невидимом селении, но под вполне надежной крышей и за надежными стенами. Вот летние картинки этой домашней жизни.

По вечерам хозяйские цыплята взлетают на раскоряченную айву, долго возятся, устраиваясь на ночлег: пищат, клюются, лопочут крыльями. И я уже знаю, что ночью дождя не будет, и, значит, будут стучать в ночное окно мягкими лбами бражники, светя странными сетчатыми глазами. Однажды на свет прилетела даже пеночка и тюкала в стекло клювом, хватая комаров и мух.

Утром просыпаюсь от щебетания ласточек под окном. Щебечут наперебой, торопясь и перебивая друг друга, – наверное, рассказывают ночные сны. Я открываю дверь, и ласточки залетают в комнату, шаркают крылышками по темным углам, выгоняя притаившихся комаров и мух. А птенцы терпеливо ждут, уложив веером на краю гнезда клювики: снизу клювики похожи на пикового туза с желтеньким ободком.

Самка приносит завтрак, и пиковые тузы превращаются в разинутые кулечки. Как они выпрашивают: чуть не бьются в истерике! Самка не только кормит, но и поправляет внизу «матрасик», расталкивает птенцов. Если холодно – накрывает птенцов собой, как пуховым одеяльцем. Потом выносит «горшки»; они до смешного похожи на крошечные молочные пакетики. Самец же подлетает к гнезду стремглав, сует корм в ближний открытый «кулек» и быстренько улетает.

В гнезде есть слабый птенчик, здоровяки все время оттирают его от края и затаптывают под себя. Самец на это не обращает никакого внимания, а самочка время от времени расталкивает здоровяков и кормит заморыша. Несомненно, это многоопытная ласточка.

Однажды она уселась на край гнезда и стала зорко всматриваться в птенцов. Нацелившись глазом, она что-то быстро с них склевывала, а то вдруг втискивалась между ними, кого-то ловя внутри. Вылезала, встряхивала головкой, освобождаясь от прилипшего к клюву пуха или соломинки. Ласточка чистила гнездо от птичьих кусачих мух!

Случались и сцены ревности. Как-то появился неизвестный самец и стал подсаживаться на гнездо. Самка, занятая птенцами, не обращала на него внимания, зато самец-папа, вечно где-то пропадающий, на этот раз не отлетал от гнезда ни на взмах крыла: с яростным щебетанием он набрасывался на чужака. На шум, конечно, слетелись любопытствующие соседи: они проносились мимо, весело и озорно щебеча.

Из пяти птенцов в гнезде погибли двое: самый слабенький и самый сильный. Слабый выпал – или его выпихнули? – и ласточки не подлетали к нему, так как он молчал. А молчал он потому, что замерз и ослаб. Самый же сильный вылетел из гнезда раньше срока, он громко пищал, и его кормили. Но на ночь он в гнездо не вернулся, промерз в одиночку и смолк. И для родителей как бы перестал существовать. И погиб.

А золотая середина бодро верещит и пялит рты. Ждут положенного часа вылета. Вот оно – «вперед не суйся и сзади не отставай»!

Все, чему природа назначила «соваться вперед», снабжено как бы особой защитой, надежным запасом прочности. Ноги и лапы птиц и зверей вооружены копытами и когтями, головы – рогами и клювами. А вот те, кто суется вперед ранее определённого природой времени, лишены подобной защиты и за нарушение расплачиваются головой, – все, кто раньше срока покидает норы и гнезда, кто раньше времени просыпается от зимнего сна или возвращается с юга. Такие «вольности» природа не берет под свою защиту – действуйте только на собственный риск и страх.

На каштане у дома живет персидская белка. Ростом с нашу, но более грациозная, словно затянутая в тугую шелковистую шкурку золотисто-рыжего цвета. Хвост жидковатый, а ушки круглые, без кисточек. И грызет, конечно, не шишки – в предгорье ни одного хвойного дерева! – а грецкие и буковые орешки, косточки слив, алычи, фрукты и ягоды. «Гайно» она не делает: поселяется в дуплах или в углублениях у корней. Зверек, в общем, малоизвестный, как и многие другие, так же часто живущие рядом с нами. И если бы не улары, ради которых я тут, непременно бы занялся золотистой персидской белкой.

Об уларах тоже известно не много. Хотя главное знают все: где нет гор – там нет и уларов.

Но это, конечно, не значит, что если есть горы – то есть и улары! Больше того: все больше становится гор, из которых улары исчезли. То выбивают охотники, то вытесняют стада коз и овец. Улары становятся «островитянами», обитая лишь на отдельных вершинах выдающихся гор. И расстояние между такими обитаемыми островами все увеличивается и увеличивается. И на уларов уже начинают распространяться законы, по которым обитатели изолированных островов исчезают быстрее других. И процесс этот уже начался – уларовы «острова» все чаще становятся необитаемыми.

Пять видов уларов живут у нас: гималайский, алтайский, тибетский, кавказский, каспийский. Каждый вид на своих горах. Правда, улары гималайские и тибетские живут еще у нас на Памире и в горах Средней Азии. Все они малочисленны и удивительно осторожны. Самые красивые улары, на мой глаз, – кавказские. Встречи с ними я тут и ищу. Ищу уже с середины лета, одновременно с поиском черного аиста.

Искать уларов – это лазать по кручам. Не ходить, не бродить, а именно лазать. На четвереньках. А то и на животе.

30 июня.

Подниматься в горы лучше всего по ущелью и лучше утром: утром с гор дует освежающий ветер. А спускаться лучше под вечер: теперь ветер дует с равнины и снова освежает лицо.

А освежать его просто необходимо: оно обожжено солнцем и разъедено потом.

Сегодня случилось невероятное: посреди бела дня вдруг настала ночь! В глазах потемнело, узенькое ущелье наполнилось сумраком. Ритмы природы, смена дней и ночей крепко еще сидят внутри нас, хоть мы постоянно сбиваем их искусственным освещением. и эта нежданная ночь отдалась внутри, как сбой дыхания или перебои сердца. Я прислонился к буку, пытаясь понять, что случилось.

Склон напротив, буки, камни, папоротники растворялись в сумерках. Не порхали бабочки, смолкли птицы. Ночь наступала так быстро, словно зашторивали окно. Растерянность, древний страх неизвестности овладевали мной.

Но погодя так же быстро начало рассветать. Вот снова все вокруг уже не серое, а зеленое; видны стволы, камни, папоротники. Зазвучали голоса птиц, запорхали бабочки. По виду раннее утро, а на часах полдень…

Уж потом в селении мне сказали, что это было затмение солнца. А мне даже в голову не пришло: солнце-то в узком ущелье не видно. Теперь я понимаю растерянность древних людей при затмениях: нарушался привычный ритм, и ужас овладевал человеком.

Ритмы правят жизнью. Однажды я привез из Иркутска розового снегиря урагуса: в Ленинграде он продолжал жить по своему иркутскому времени. Просыпался на пять часов раньше – посреди ночи! – а засыпал после полудня. Бедняга был не в своей тарелке. А время – это только один из ритмов жизни. Сажая дикое существо в клетку, мы разом и грубо нарушаем все его привычные ритмы – что называется, вышибаем его из накатанной колеи. Да что животное: человек, вынужденный изменить свой привычный ритм, долго не может прийти в себя; и чем сильнее смена ритма – тем дольше он мучается.

Первое время в горах особенно угнетают узкие и тесные ущелья; в них чувствуешь себя, как в пещере. Давят стены, взгляд упирается в тупики, весь ты какой-то сдавленный, стиснутый – даже трудно дышать. И уши забиты грохотаньем реки. Неуютно в горах жителю открытых равнин.

Но постепенно, со временем обвыкаешься; глаза твои перестают скользить по небу, ища простора, и начинают всматриваться в то, что рядом и под ногами. Происходит смена масштаба; горизонт, что всегда был где-то далеко, на самом краю земли, теперь у тебя перед носом! И это тоже смена привычного: всю жизнь смотрел в телескоп и вот уставился в микроскоп!

После полуденного «рассвета» идти дальше не захотелось.

Заворожили те самые мелочи, которые так выпукло выставил теперь этот сузившийся горизонт. Целые россыпи маленьких чудес. А мы-то все торопимся, бежим без оглядки, досадуя на бесконечные километры. Нет чтобы взглянуть под ноги: ведь по чуду бежим, через чуда перешагиваем.

Неторопливая ночь у костра. Над жарким пламенем мотаются зеленые ветви. Ярусы ветвей перед глазами: все выше, все перепутаинее, все расплывчатей. Иногда в просвет проклюнется звездочка и заискрит, как росинка. И снова спрячется за листок. Вдруг сорвется сверху ночная бабочка – и винтом, торопясь, головой в огонь!

Лежишь и смотришь. И долго будешь потом вспоминать, хоть ничего значительного и не произошло.

Ритмы гор. Старики лезгины любят подолгу сидеть на берегу реки. Дремлют, привалясь к стволу бука или ореха, слушают гул воды. И живут до 120 лет…

13 июля.

В буковых лесах на склонах постоянно шуршат под ногами сухие листья, тут самый легкий на ногу сразу выдаст себя. А сейчас движется кто-то тяжелоногий. Кто-то грузный и неповоротливый то и дело скользит, оступается и сползает.

Непередаваемо это ощущение неминуемой встречи – нетерпение, тревога и любопытство! Кто там на круче?

А там – медведь. Сполз на четырех растопыренных лапах и замер у серого бука, похожий на глыбу, обросшую желтобурым мхом. Мохнатая курносая морда. Уши, как одуванчики, с солнечным искристым ободком. Смотрим глаза в глаза.

Тысячу раз можно видеть медведя в клетке; никогда он не будет таким, как в лесу! Вроде бы все и то – и все совершенно другое. Как живое существо и его чучело. Чучело лишено жизни, а клеточный зверь – свободы. Словно два разных вида: медведь клеточный и медведь лесной. Один порождает почтение, любопытство, а другой – только жалость и недоумение. Про лесного сочиняют были и небылицы, а про клеточных лишь пишут жалобы в общество охраны природы. Холеный, уверенный в себе зверь и жалкий замызганный попрошайка. А мы-то собираемся редких зверей в клетках сберечь! Может, и сбережем, но это будут уже другие звери…

На воле даже видишь иначе. Грифы и сипы в горах, например, поражают своими… маленькими размерами. И знаешь, что они огромны – крылья размахом в три метра! – а видишь пичугу с ласточку, плывущую выше скал. Слишком велики горы; на фоне их все становится мелким. А гриф в лесу, рядом с маковками деревьев, просто пугающей величины: что-то вроде ископаемого птеродактиля или современного планера. Да так ведь и есть: лапищи с наши руки, клюв – что утюг чугунный, а крылья накроют лошадь от морды и до хвоста.

Гриф не для леса, он просто не помещается в нем! И не для клетки, в которой он снова становится – также необъяснимо – мелким и жалким…

Большое счастье – идти и видеть. Никогда ты раньше не видел этих гор, а теперь – вот они! Их скрытая жизнь, их краски и звуки наполняют тебя. Вот и еще один уголок земли, ставший небезразличным тебе. Еще одна ниточка от тебя к земле.

Над вершинами Ладжар и Кечал-кая утром кружили сипы. Двадцать огромных птиц, как рой чудовищных насекомых, винтом поднимались вверх, а потом разлетались, плывя над склонами и ущельями. Их тени скользили мимо меня и, казалось, клонили травы. Похоже, что выводки сипов уже соединились в стаи: с этого времени и появляются у них особые «сторожевые» горки, на которых они ночуют и следят за полетом своих разведчиков.

Рыжий сарыч, прямо как хищный тетеревятник, упорно гнался за вяхирем: мышеед вдруг вздумал стать птицеедом. Птенцы, наверное, довели.

Среди зеленого леса бурый мирок – завал из бурых стволов. В сухих сучьях шнырит бурый крапивник, буроватенькая зарянка скачет по лохмотьям коры. Буренькая полевка шуршит под валежиной, удирая от бурой ласки. А если еще посидеть, то, наверное, увидишь и бурую ящерицу-веретенницу, и жука-оленя или бурого козодоя. Крошечный – весь на глазах! – мирок. А целой жизни не хватит, чтобы его до конца понять и разобраться во всех тонкостях его отношений!

Красная бабочка-крапивница вдруг погналась за красным хвостиком горихвостки. Добыча гонится за охотником! Бабочка-белянка догоняет белый хвостик каменки. А это ведь все равно, как если бы заяц бросился за лисой. Тем и кончилось: птички на лету развернулись и схватили бабочек. Что это – случай? Или способ птичьей охоты? Подслеповатые бабочки принимают цветные птичьи хвосты за своих сородичей и… попадают в птичий клюв! Да, наверное, тут ошибка. На что уж глазасты птицы, а тоже ведь ошибаются. Та же каменка погодя свечкой взлетела вверх и поймала на лету… белую пушинку! Растерянно опустилась на камень и брезгливо задергала клювиком, стряхивая ее.

Идешь и видишь.

С 19 июля по 23 сентября.

Птицы, которых ищут на… четвереньках! Улары этого стоят. Кавказский улар живет в горах Кавказа между Каспийским и Черным морями. И область его обитания рисуется на карте в виде вытянутой кляксы. На самом же деле это не сплошная черная клякса, а скорее созвездие точек: что-то вроде Млечного Пути. Звездочки и пустоты.

У каждой горы свои улары. И только жестокая непогода вынуждает их покидать обжитые места – и то недалеко и ненадолго. Улары связаны с родной землей почти так же крепко, как и растения. В этом их сила и… слабость: исчезнет гора – исчезнут улары. Да горе и не обязательно исчезать и рассыпаться: довольно, если начнется на ней выпас скота.

Летом улары «собирают цветы». Никто лучше их не знает, где и когда зацветают цветы. Охотники-горцы клянутся, что даже мясо их пахнет цветами! Каждое утро они слетают со скал, в которых ночуют, на горные луговины – клевать цветы. Пасутся, там же и отдыхают, а к вечеру помаленьку поднимаются к скалам, закусывая на ходу.

Самцы и самки у них похожи – не очень-то различишь. Но петушки вроде бы более длинноноги и на бегу кажутся выше самок.

Живут высоко в горах, у вечных снегов в мрачных скалах – за облаками! – большие серые птицы. Долгие звонкие свисты их звучат как голос самой горы. А сама гора как диковинный остров, парящий над морем облаков. Остров уларов.

Приближаюсь к уларьему острову снизу вверх, словно всплывая из глубины. Привычное состояние – течет пот. Мокрая рубашка облепила горячее тело. Пот щиплет глаза, словно едкое мыло. Поташнивает и стучит в висках. Опускаюсь на тропку шириною в ладонь, приваливаюсь к ледяному камню. Вот так бы сидеть и ни о чем не думать. Долго, долго. И ровно дышать. И не держаться за левый бок.

Прямо над головою обвислое брюхо тучи – серое и сырое. Кажется, ткни ледорубом – и польется вода. Встаю, протыкаю муть головой и влезаю в тучу. Темно и сыро. Не видно даже ближних камней; только узенькая тропинка, словно канат наверх. Лезу по каменному канату, больше всего боясь оступиться.

Высота 2650. В лунке у самой тропки гнездо горного конька. Коньков у нас пять видов: лесной, полевой, луговой, степной и вот этот, горный. Различить их на воле практически невозможно – очень уж схожи друг с другом. Их надежнее различать не по виду, а по месту встречи: лесной обитатель в лесу, степной в степи, а горный в горах.

В гнезде два птенца и яичко-болтун. Птенцы в длинном сером пуху – как в пушистеньких свитерах. И все равно им без мамы холодно: не успел отойти, как конек сел греть птенцов. Упорная и терпеливая птичка. Однажды я видел, как конька на гнезде засыпал неожиданный снег. Конек жмурился, хохлился, но сидел! Из снега одна голова торчала. Хорошо, что летний снег недолговечен в горах: проглянуло солнце, и снег потек.

Холодная, непроглядная преисподняя. Глыбы камней, пучки жесткой травы, промозглый туман. А ведь только вчера на солнечном хребте Рустамбаз-Салават от зеленых склонов так сильно пахло, словно я над корытом с медом стоял или над разбитым медведем ульем! Но самое поразительное было то, что ни один цветок в отдельности медом совсем не пах, – а я их, кажется, все перенюхал – желтые, белые, голубые. А вот все вместе – весь гребень хребта и склон! – прямо истекали медом. Цветами пропахли даже руки, которыми я раздвигал траву.

Погода в горах изменчива: только что были мрак и ненастье и весь мир затопила промозглость и серость, но вот туча сдвинулась, уползла – и мир засиял. Синь и зелень – больно глазам. Белоснежные облака шевелятся под ногами. Свежий ветер и глухой шум воды. От нагретых склонов поднялись столбы теплого воздуха, и тяжелые сипы кружат в них, поднимаясь вверх по спирали.

В ложбинах, где снег растаял совсем недавно, пятна ярко-зеленой травы. За серыми камнями прячутся от ветра голубые букетики незабудок. Между ними бродит незнакомая птица, похожая на самку большой чечевицы, и деловито шелушит бутоны одуванчика. Рогатый жаворонок тревожно попискивает, держа в клюве, как сигарету, какую-то гусеничку. Каждая мелочь останавливает внимание; уж очень пустыми кажутся горы. Жизнь богата – внимание рассеивается, жизнь бедна – и внимание нацеливается. Не потому ли в наш век так обострилось внимание к живой природе…

Впереди уже виден уларий остров – вершина горы Аджага, высотой в 3060 метров. Вершина воздушным замком стоит на облаке. Крутые склоны в глыбах камней, а выше – серые грани скал. Самое уларье место. Когда-то довольно было найти такой «остров» – а уж уларов на нем непременно бы встретил. А сейчас?

Есть! Один вразвалку выбежал на каменистый гребень: по виду серая куропатка, только ростом с глухарку. Названный за величину горной индейкой. Главный туземец этого острова в облаках.

Оба прячемся за камнями. Улар, по-моему, меня не заметил. Так и есть – «купается»! Из-за камня поднялось облачко рыжей пыли – словно там раздавили большущий гриб-пыхтун. Это улар повозился в пыли, суча ногами и крыльями, а теперь встал и встряхнулся.

Кидаюсь броском вперед, надеясь застать улара врасплох. Куда там: слышу лишь удаляющееся шипение крыльев падающей в пропасть птицы. Про уларов даже не скажешь «взлетел», – они чаще «падают». Бросаются с кручи вниз, сложив крылья и вытянув шею. И летят с шипением, как сорвавшиеся камни. И этот нырнул со скалы в облака – как в воду канул. Я заглянул в обрыв: тянуло холодом, в глубине шевелился туман, то открывая, то затопляя мрачные пики скал.

Облака и туман до неузнаваемости изменяют горы. И сейчас темные скалы то как бы всплывали из глубины, то снова тонули в ней. Несокрушимые, всегда неподвижные скалы шевелились, клонились, выгибались – жутко было видеть их странный танец.

Паденье улара было сигналом тревоги. Струями, позванивая, потек щебень – это всполошились и побежали невидимые из-за тумана горные козлы – туры. Как только они удерживаются на этих мрачных отвесных стенах, шевелящихся от тумана?! Долго слышался цокот падающих камней и звяканье плитняка – туры убегали все дальше и дальше.

Сижу у «ройки». Лунка взрыхленной рыжей земли, посредине след, похожий на след домашнего петуха, легкое серое перышко. Птичья «ванная»…

Поздно. Пора и мне устраивать свою «лежку». Надо, как улару, разгрести камни, взрыхлить затвердевшую землю – хотя бы каблуком! – и бросить спальник. Проживу ночь по-уларьи.

Плыву на уларьем острове по неспокойным волнам облаков. Витаю в облаках – полеживая на боку…

Путешествовать можно по-разному. Можно пройти пешком от моря до моря. Можно переплыть на плоту океан. А можно и так: сидя на горной вершине. Путешествуя не в пространстве – во времени. Моря и океаны облаков поплывут мимо тебя, и каждый день будет что-то случаться. Само Время, как океан, будет двигаться мимо. Заманчиво, сидя на вершине горы, плыть по морю времени и облаков…

Цель моя – самая корыстная: унести с собой этот уларий остров. Весь целиком! Хочешь пленить чайку – забирай с чайкой море, а со степным орлом – степь. Хочешь улара взять – бери всю уларью гору.

Унесу с собой улара и гору, не в кармане, конечно, и не в рюкзаке…

Зачем мне уларий мир? А кто его знает – зачем? Зачем-то он нужен, раз я забрался сюда.

Спальник мой на самом краю провала: чтобы все было видно на склоне и в глубине не вылезая наружу. Солнце еще над горами, но из провала уже тянет ночью. Туман поднимается вверх, как мыльная пена в котле. И вот уже ближние скалы видны, как сквозь мутную воду.

В скалах то сыплется, то грохочет. Туры бродят, обрушивая камни? Или работает Время? Туман по временам редеет, и тогда в прорехи видна жуткая лиловая глубина, стены, уходящие вниз, пики, торчащие в глубине. И оттуда несутся свисты уларов – унылые и протяжные. Ни грохот камней, ни вязкий туман не могут заглушить – это какой-то всепроникающий свист. Надежная связь невидимок: затаившегося улара не увидишь и в двух шагах, свист же его услышишь за километр. Никого не видно, а гора свистит.

Ночь: темнота, тишина. Неясное движенье теней. Редкое цвирканье летучей мыши. Холод жесткой земли проникает внутрь. Нет конца тишине, окоченению и шевелящейся темноте.

Где-то на карнизах спят, нахохлясь, улары. Им все тут привычно, знакомо: каждый звук, каждая тень. Это их мир, их родной дом. И сколько живых существ на земле – столько и разных миров. И проникнуть в мир уларов или горных козлов – это все равно, что побывать в других измерениях. Нескончаемо много миров вокруг. И можно в них побывать. Стоит лишь захотеть.

Наконец-то небо над гребнями чуточку посветлело, – проступила серо-стальная холодная полоса. Но в седловине она уже начала раскаляться; где-то там за горами солнце.

Похоже, и улары с нетерпением ждали рассвета; чуть посветлело, а они уже завели утреннюю перекличку. Сообщают соседям, что – слава птичьему богу! – живы, дождались утра, встречают солнце. У-у-у-у-у-ы-ы – джёёё! У-у-у-у-ы-ы – джёёё! Все те же протяжные всепроникающие свисты, но сейчас они не такие унылые и печальные. Радость утра и нетерпеливое ожидание солнца слышатся в них. После ледяной и мрачной ночи мне понятно их нетерпение.

Тороплюсь присвоить и это утро уларов. Оно передо мной: холодная синь, как отблеск воронова крыла, золотисто-иволговая заря со снегирино-красным пожаром в самых глубоких впадинах за черным хребтом.

Самые нетерпеливые улары стали срываться с уступов и с криком помчались вниз на сумрачные еще луга.

Желтизна разливается вширь и ввысь. Различимы отроги, лощины, груды скал. Снеговые вершины уж пожелтели от солнца. Вот и оно – красное, о золотым ободком – переливается как жемчужина. Выкатилось из-за седловины и всех обрадовало.

Звонко мяукая, слетели со скал на осыпи черные птицы: красноносые клушицы и желтоносые альпийские галки. Они, как и туры, тоже постоянные обитатели уларьих островов. И уларово утро без них потеряло бы половину своей неповторимости.

Солнце уже над гребнем, а улары все нежатся на карнизах и пересвистываются. И снова я понимаю их, мне тоже хочется хорошенько прогреться на солнце после холодной ночи.

И я клюю носом, пригретый его лучами.

Время от времени улары перелетают через провал со скалы на скалу – наверное, проведывают соседей. На фоне скальных громад они кажутся не крупнее сизого голубя.

Начало уларьего дня. Покой, тишина, солнечная полупрозрачная дымка. Глухо шумит река в глубине, но под облаками ее не видно. Близко просвистел и завозился улар; из-под лап посыпались камешки, стронули щебень на круче, и он потек, позвякивая. Помелькала и пожужжала у лица настырная муха. Смерчик, сердито шипя, покрутился воронкой и скрылся за поворотом, теребя по пути засохшие стебли травы. Клушица села на камень: иссиня-черная, с кораллово-красным клювом и лапами – смотрит на меня раскаленным глазом. И клюв ее уже раскрыт от жары.

Будни уларьего воздушного замка. События одного уларьего утра и ночи. Впереди еще день и вечер. Да помножьте это на 365 дней года. И откроется уларья жизнь. Весна, когда улары токуют: пыжатся, задирают хвосты и опускают крылья, и особенно часто свистят. Лето: выводят и растят птенцов, «собирают цветы». Осень: сбиваются в стайки, кончили линьку, отъедаются перед зимой. И зима: бури, морозы, снега. Скудная закуска на «выдувах» и на «выгревах», на которых не держится снег. Неприютно, сурово, мрачно. Снег и камень.

И было бы мертво – если бы не улары! Знаешь, что они где-то тут, и ждешь их тягучего длинного свиста, похожего на крик нашего кроншнепа.

А мне пора. Знаю теперь, что в скалах на горе Аджага живут 20–25 уларов. Знаю их ночь, видел их день. Один, сидя на камне, петушится: вытягивает шейку, задиристо осматривается, вызывающе задирает хвост, выставляя напоказ пышное белое подхвостье. Другой летит через провал, мелькая белыми крыльями.