Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)"

Автор книги: Анатолий Рыбаков

Соавторы: Эдуард Успенский,Гавриил Троепольский,Юрий Сотник,Николай Сладков,Мустай Карим
сообщить о нарушении

Текущая страница: 45 (всего у книги 55 страниц)

Кабана волнуют «съедобные» запахи, запахи врагов, сородичей, целебных растений – всего того, что определяет его нехитрую жизнь. Наслаждаться просто запахом ему не дано. Во всем огромном мире у него свой, кабаний мирок. Там все необходимое и достаточное. А что за границами этого мира – ему не нужно. Оно не для него. Его просто нет. А нам нужно все – тем мы и отличаемся от животных. Мы раздвигаем назначенные нам природой границы, мы уже не можем только пить, есть и спать. Мы выползли из тесной ячейки, нам стало нужным и то, что раньше виделось только «фоном». Нам нужно все: если под ногами – то до центра Земли, если над головой – то до центра Вселенной. Мы ощутили красоту и беспредельность мира. И пусть беспредельность и красоту ни съесть, ни напялить на плечи – нам уже без них не обойтись.

Пронзительный восторг открытий! Если кончится удивление перед миром – что тогда будет двигать нами?

Кабаний «духописный» мир определяет свиное брюхо. И боязнь за собственные окорока. И не нужен ему ни свет светляка, ни свет звезды. Ни запахи несъедобных цветов, ни краски золотой осени.

И все-таки поразителен этот запаховый кабаний мир!

Мы прячемся за кустами, камнями, деревьями – кабаны прячутся за ветер. Глаза подводят нас в сумерках или тумане; кабаний нос подводит кабана при изменчивом ветре: встречный ветер – и он «видит» носом, как в ясный день, ветер попутный – и он бредет, как в тумане. Кабан, уткнувшийся носом в землю, – все равно что гурман, уставившийся в свою тарелку. Чтобы дальше увидеть, мы поднимаемся на цыпочки, – кабан, чтобы дальше учуять, задирает голову вверх. Чем выше зверь, тем он дальше чует. Слоны чуют до полутора километров – они ведь и хобот вверх еще поднимают.

Мы при встрече «осматриваемся», кабаны – «обнюхиваются». Мы можем ввести в заблуждение, изменив свой облик: нацепив на себя ветки или вывернув наизнанку тулуп, вырядиться медведем. И кабан может стать оборотнем: как собака, выкатается на падали, натрется о смолистое дерево или вымажется в илу. Спрячет свой запах, заменит его другим. Лесные кабаны любят спать на муравейниках: кто знает, может, они так для волков «превращаются» в муравейники?

Нас можно обмануть подделкой: деревянным раскрашенным яблоком или картонным апельсином – кабан к ним и носа не повернет.

В мире запахов свои хитрости и законы. Если осьминог, обманывая акулу, выплескивает ей в глаза «чернила», которые, расплываясь, становятся похожими на него самого, – пока подслеповатая акула разглядит, где осьминог, а где его подражание, можно успеть спастись. Пахучие зверьки – хорьки, норки, горностаи, ласки – при нападении на них, скажем, лисы выбрызгивают мускус: пока лиса разнюхает, где зверек, а где только запах его, – тоже можно спастись.

А что за чуткость! Нам, глазастым, просто по рисунку следа определить, в какую сторону бежал зверь. А как это сделать носом? Собака поступает так: нюхает один за другим два или три отпечатка и по силе запаха – уменьшается или увеличивается? – узнает направление хода! Трудно даже представить, ведь для нас это все равно что на глаз определить, какой из трех отпечатков отпечатался на долю секунды раньше!

Для чуткого носа в лесу не бывает пусто. Там, где мы никого не видим, собака чувствует себя как на толкучке; для нее вокруг кипит жизнь. Правда, нам, горожанам, не стоит завидовать этому свойству, с таким носом нам в городе не прожить, нам пришлось бы постоянно его затыкать, как мы уже затыкаем уши…

Загадочный и таинственный мир. Умирающий зверь еще жив, а к нему уже спешат трупные мухи, звери-падальщики, жуки-могильщики. Почуяли запах смерти…

Мир животного узок. Каждый в своей ячейке, как личинки пчел в сотах. Благополучие каждого держится на нескольких определенных условиях – из всего бесконечного их разнообразия. Пусть погибнет весь мир – кроты даже и не заметят, если сохранится их подземелье с личинками и червяками.

Но если даже весь мир будет процветать, а в кротовых подземельях нарушится критический процент влажности – кротам конец.

Мир зверей уязвим. Стоит перегородить вот эту реку и отвести воду на полив полей – и сразу рухнет весь устоявшийся мир тростников. Потому что это не просто заросли тростников и не просто скопление диких животных, а именно мир, взаимообусловленный и взаимосвязанный, такой же неповторимый, как мир отдельной планеты. Планета «Тростник».

Посылая на другие планеты свои приборы, мы тщательно их обезвреживаем, чтобы ненароком не погубить чужую жизнь, не нанести ей вреда. Всегда ли так поступаем мы у себя на Земле?

Что бы сказали мы, если вдруг какая-то высшая цивилизация вздумала уничтожить жизнь на всех соседних планетах? Это бы не имело оправданий, было бы непонятно и дико. А вот исчезновение «планет-ландшафтов» пока еще мало волнует нас Ту же планету «Тростник» может походя спалить любой пастух и даже просто прохожий. Захотел – и поджег.

Мир животного узок. Одни из них видят только движение. Замри все на миг – и мир для них опустеет. Лягушки и жабы подохнут с голоду, если червяки и насекомые не будут двигаться. Сдохнут среди обилия. Исчезни зерна, которые голуби могут проглотить целиком, – и околеют все голуби. Ни одному голубю не придет в голову «мысль» прижать кусок лапой и расклевать, как это делают сотни других птиц.

Считают, что лягушка может увидеть неподвижный мир, если прыгнет сама. Нет ничего, прыгнула – и все возникло! Фантастика: мир, возникающий на прыжке! Прыжок – и ты в другом измерении. Полезный урок домоседам: прыгнете – и вам откроется мир! Берите пример с лягушки. Хоть будете знать, что кроме четырех стен бывает и что-то другое.

Фантастический мир. Подземелье, подводье, мир горных вершин. Планета «Тростник», планета «Пески», планета «Болото». А на планете «Болото» поразительное существо – лягушка. Она видит только то, что на планете движется. Планета невидимок. Они то появляются, то исчезают. Села птица и. исчезла! Только что порхал мотылек – и нет! Цапли не было, и вдруг она рядом – из ничего! В воздухе змеиная голова – нацеленные глаза, стиснутые граненые губы. Она летит, она уже рядом – и нет ничего! А где была – шевелится раздвоенный червячок. Лягушка прыгает на него и… попадает в змеиную пасть. Планета привидений. Кошмарный сон.

Возможно, все происходит и не так, никто ведь не видел мир глазами лягушки. Но, судя по ее поведению, все так и есть. И если мы хотим понять «братьев наших меньших», как привыкли мы их называть, то надо научиться видеть мир их глазами. И их глазами увидеть себя. Это очень важно – увидеть себя глазами других.

Тропа ведет в тростники. Видишь вперед шагов на десять, как в тумане идешь. И тревожно шумят метелки.

20 декабря.

Все время стараюсь найти турачей, красивых и редких птиц. И не покидает ощущение, что вижу их тут в последний раз. Конечно, когда-то спохватятся и постараются турачей сохранить. Запретят для начала охоту – но кто проверит запрет в этих крепях! Попробуют разводить в вольерах – но это будет уже курятник. Кормушки, решетки, теснота, толкотня. Такие турачи никому не нужны: разве что магазину да охотникам вместо мишеней. Когда чего-то становится много, это «что-то» сразу теряет цену – даже деньги! Мы развели в городах голубей, а теперь не знаем, что с ними делать. Для начала сняли знаки, охраняющие голубей от автомобилей…

Инкубаторская птица годна лишь на мясо. Рвется цепочка – животное и среда. Гибнет самое главное: естественность, нерукотворность. Нет тайны, нет загадки. И все не так.

Охотник часто приносит турачей, и я спешу их рассмотреть и измерить. У петушков клюв ото лба 20–24, плюсна 55,8—61,8, хвост 93—103, крыло 163,4—178,5 миллиметра.

Курочки почти такие же: клюв 20,8—22,8, плюсна 55,0—57,6, хвост 94,0—104,4, крыло 160–178 миллиметров.

На ногах у петушков небольшие шпорцы, у курочек на их месте чуть оттопыренные чешуйки. Встречаются турачи сейчас по одному, парочками, тройками. Ловко прячутся в густых зарослях, летать не любят. Как и фазаны, любят выходить на дороги, кабаньи тропы. Зимой особо скрытны и малозаметны, голоса не подают. Страшен для них глубокий снег и мороз. После суровых зим, бывает, во многих местах исчезают совсем: гибнут от голода или слабнут и попадают в зубы лисиц и шакалов, в когти ястребов и котов. Наверное, их зимой можно было бы подкармливать, как кое-где подкармливают фазанов и куропаток, но пока это не принято. А вот бить палками ослабевших принято. Тысячи лет назад мы впервые взяли палку в руку и до сих пор ею размахиваем.

При встречах стараюсь запомнить каждую мелочь. Вдруг исчезнут? Пусть хоть в памяти сохранятся.

21 декабря.

Сейчас хозяева тростника кабаны. А когда-то была и на них управа – тигры и волки. Сейчас тигров нет, а волков почти не осталось. Сейчас кабанам страшен лишь человек. Он один стоит всех волков и тигров. Когда-то появление волков и тигров говорило об обилии кабанов. Хищники ведь не могут жить там, где мало дичи. А вот охотники и там уживаются и доколачивают остатки. Появление в лесу охотников вовсе не означает, что развелось много дичи.

Пастухи выжигали тростник, охотники выбивали кабанов, а исчезли… тигры. Чтобы уничтожить степных орлов, не обязательно в них стрелять – достаточно вытравить сусликов. Протравливали зерно, а вытравили фазанов, перепелок, зайцев-русаков, куропаток. И тысячи мелких птиц.

Мы все хотим присвоить себе: леса, болота и воды. Но без воды не останется водоплавающих, без лесов и болот – лесных и болотных обитателей. Надо нам выделить хотя бы часть лесов, полей и болот в полное распоряжение птиц и зверей. Если бы могли обойтись без древесины! Если бы перестать травить землю и воду химикатами. Если бы дым и гарь не отравляли воздух!

Если бы, если бы, если бы…

Охотимся на кабанов. «Дикая» охота на них тоже уже вымирает. Еще несколько лет, и о ней будут лишь вспоминать. И надо бы как-то запечатлеть ее – «как это было»?

Охота с собаками не по мне. Это избиение и кабанов и собак. Охотник собирает свору дворняжек и пускает ее со своей собакой, натасканной на свиней. А дальше идет отбор: непригодные к охоте либо сами сбегают, либо их вырубят секачи. Иной раз после дневной охоты половина собак остается в кустах. Зато уцелевшие становятся умелыми, хитрыми и осторожными.

На собачьей охоте всегда много крика, сумятицы, бестолковщины и дурной опасной стрельбы. Охотники бьют всех подряд: секачей, свиней, поросят. Очумелые звери выскакивают на поляны или дороги, ружья гремят, и слышно, как свинцовые кругляки шлепают в крепкие тела. Выстрел. Мокрый шлепок, кабан кувыркается через голову и, хрипя, бьется на земле.

Другое дело охота в засаде. Ни шума, ни суматохи. Все вокруг происходит так, как и всегда. И если даже кабан не придет – кабанья-то ночь придет непременно. И станет твоей добычей.

Какая все-таки удивительная тишина бывает в природе! Еще серебрятся на тростниках метелки, а внизу уже темень и пучки поблекшей травы кажутся темными кочками. Луна не спеша пересиливает угасающий свет зари – и все становится иным, ночным. Появляется удивительное ощущение таинственности, – оно никогда не появляется в местах обжитых. Природа прирученная, одомашненная в первую очередь теряет очарование таинственности и неожиданности. Как и прирученные животные: взгляд равнодушно скользит по всем этим буренкам, хавроньям, несушкам и квочкам.

Луна – новенькая, яркая, чистая. И на мохнатых метелках не то иней посверкивает, не то просвечивают первые звезды.

Уныло затянул запевала шакал, ему сейчас же подпели молодые: тонко, капризно, обиженно.

Вот и ночь. На смену уставшим глазам можно выставить на пост уши. Торопливо свистя крыльями, пронеслись в вышине невидимые утки. Тоскливо вскрикивая, опустился на отмель запоздалый куличок. А сейчас… Многое знаешь уже вперед: и что провоют шакалы, и пронесутся утки, и куличок покричит, но сколько бы ни сидел ночей – каждая будет заново! Все будет и так и совсем не так. Все случится по-новому – природа не повторяется. Тысячи шорохов за ночь – и каждый не похож на другой.

В тростниках сбоку тихий, но ясный шорох. И знаю – живой! Живой шорох всегда узнаешь, он как-то не в такт всему, что вокруг! И слышишь его не только ухом, а как бы всем телом. А если он сзади, то ощущаешь спиной.

Шорох стих, и на расплывчатой стене тростников проступило пятно. Кабан или тень? Вглядываться нельзя: только начни – и оживет любой пень и камень.

Сгусток темноты рассеялся, на его месте засквозило небо. Кто-то закрывал собою просвет! Кто-то там был!

Пуки тростника на земляном валу канавы расставлены как снопы. Между «снопами» трясутся звездочки. И вот просветы поочередно один за другим начали закрываться, а звездочки гаснуть. Большое тело двигалось вдоль канавы. Веду ружьем за тенью, обгоняю ее на один просвет и навожу ружье в звездочку. Как только звездочка гаснет – жму на спуск. Всплеск огня, ружье лягнуло в плечо. А когда утихает эхо выстрела – тяжелый дробный топот копыт по земле, словно скачет табун коней!

Потом тишина. и в тишине страшное мокрое хлюпанье умирающего кабана. И вечный вопрос на зверовой охоте: а что теперь делать с ним? На что мне туша мяса и свиная шкура?

Охота быстро превратилась для меня в цепочку разочарований. Ну когда еще все было в первый раз: первый раз на току, первый раз с гончими. С подсадной, на привале, по следу. Тут и азарт, и любопытство. А потом все повторялось и становилось скучным. Одно и то же – что может быть унылее? И каждый удачный выстрел – как капля! – долбил и рушил мое увлечение. Пока я однажды не понял, что весь смысл и красота охоты – до выстрела. Прекрасно выслеживание, волнует поиск, соревнование в хитрости, терпении, осторожности. А выстрел совсем не нужен, он лишает тебя всего этого, он – тупик. Без него ведь все бы продолжилось, началось бы самое интересное, самое увлекательное – общение с диким существом с глазу на глаз.

Жалею, что понял это я не сразу, – сколько потерь! Но рад, что все-таки понял.

23 декабря.

На восходе, когда низкое солнце разлиновало дорогу и вызолотило осоку на обочине, вышел на колею фазан. И вспыхнул как граненый рубин! Ну что тут такого – на дорогу вышел фазан? Почему же торчу столбом и не свожу с него глаз? И как мне остановить это мгновение, чтобы оно навсегда осталось со мной? Такого не будет в благоустроенном будущем. Все там, наверное, будет, все будет рассчитано и предусмотрено, а вот этого – нет Потому что такое невозможно ни рассчитать, ни предусмотреть. И мы уже многое растеряли – ни памяти, ни следа. И продолжаем терять.

Вымирающая красота земли. От нее не останется и костей. Ничего. Она не может даже стать ископаемым, это нечто исчезающее бесследно.

26 декабря.

Мелкий, нудный, нескончаемый дождь. Все мокрое, грязное и осклизлое. Мокрые жалкие воробьи, мокрые понурые голуби. Нахохленные жаворонки и трясогузки. Мокрые вороны и вымокшие сороки.

Лепешки глины, густой, как тесто, липнут на сапоги. И каждая метелка выплескивает на голову пригоршню воды. Неуютная будет ночь в тростниках.

А вчера вечером дул резкий ветер, то один, то другой пучок тростника начинал клониться и дергаться, и казалось, что приближаются кабаны. То сзади, то сбоку от укрытия выли шакалы. Старая сука или кобель затягивали: у-у-у-у! И все настораживалось. А шакал тоном выше: у-у-у-у! И тут вечернюю песню подхватывали прибылые – вах, вах, вах! С подвизгиванием, с подвывом, жалуясь и грозя.

Миллионы людей не слыхали шакальих песен. И, конечно, не считают себя из-за этого обделенными. И все же не спешите отмахиваться – есть что-то в этой перекличке диких собак! Особое настроение ночи, ощущение места, особый настрой.

Я сто раз слышал их, и всегда с удовольствием. Можно, конечно, и обойтись без фазана-рубина, без свиста стрепетиных крыльев. Без многого можно обойтись. Но если так легко отбрасывать и отбрасывать, то можно ни с чем остаться. Не разумнее ли не отбрасывать, а прибавлять? Взять и вставить в свою жизнь вой шакалов и утреннего полыхающего фазана, крики улетающих журавлей. И всю эту тревожную и ветреную ночь в тростниках, – всю целиком.

Сегодня сижу на осоковой кочке у тростниковой кромки. Слева шумит в темноте река. Сверху сеет водяная пыль.

А справа тяжелыми волнами качаются тростники.

Сырость холодит лицо и руки. Слушаю ночь.

Сейчас должны пролететь вечерние утки. И утки летят, слышно торопливое виханье жестких крыльев. Пора запевать шакалам – вот и запели: унылый вой, а потом торопливое тявканье. Ну, а теперь будем ждать живое потрескивание тростников или тихое клацанье гальки под копытами кабанов.

А вместо этого гром! И снова выстрел и всплеск огня!

И человеческий крик. Кричит сосед-охотник. Бегу – вдруг кабан сбил его? Нет, все в порядке. На голой отмели темнеет человеческая фигура, а в стороне лежит что-то грузное. Убитый царь тростников. Он такой огромный, что даже привычный охотник не выдержал и позвал посмотреть.

Царь еще тихо всхлипывает. До этого он бился на отмели, как огромная рыба. После выстрела кабан сел на зад. Сидел по-собачьи и клацал зубами. А потом полез на охотника – пришлось добить. Думаю о страшной силе рассвирепевшего кабана. Даже если не распорет клыками, то убьет с разгона ударом тела. Многопудовая туша, клубок тугих резиновых мышц, катится со скоростью борзой собаки и бьет тебя, как кувалдой!

Царь затих. Охотник пинает его ногой – брюхо колышется, словно желе. Оставляем царя на отмели. Пусть лежит. Расходимся по местам.

Мягкой тенью пролетела сова – вот кто умеет летать бесшумно! Помню, задремал у костра и вдруг чувствую, что кто-то дышит в лицо. Открываю глаза – сова! Зависла над головой, колышет крыльями и смотрит. Крылья напряженно машут, а звука нет – легонький, как дыхание, ветерок.

Долго ничего и никого. Только ночь! Это она рождает такое напряженное ожидание. А что нету живых шорохов, так это только пока. В любое мгновение они могут послышаться. И это вот «могут» не даст скучать, какой бы тихой, безжизненной и долгой ни была ночь. Лесные часы ожидания – особенные часы. Однажды я приманил рябчика. Он сел очень близко и затаился. Так я три часа – три часа! – простоял на одной ноге, с ружьем наготове, боясь пошевелиться и отпугнуть. И это были не пустые часы – раз я так долго помню о них.

Не происходило, не происходило – и произошло. Слева тихий треск пересохших стеблей, чуть слышное звяканье гальки и вдруг непонятный обвальный всплеск! То ли обрушился берег, то ли взлетел перепуганный гусиный табун.

Я только слышал, а сосед мой все видел. Из тростников выкатился гурт свиней, процокал копытами по отмели и с ходу обрушился в речку. «Как черные шапки по воде поплыли». Плыли и негромко пофыркивали.

Вспугнутый куличишка долго кричал и кружил в темноте, все не решаясь сесть на встревоженную землю. И только сел – как тут новые кабаны! Снова треск стеблей, цоканье – всплеск. И снова мечется в темноте кулик.

А кабаны из крепи лезут и лезут! Какой-то исход на другой берег реки – что им там надо? Охотник, пригнувшись, бросился наперехват, распластался у выброшенной коряги. Через минуту коряга плеснула огнем и на отмели забился кабан.

Кабанов забирали утром. Царя на телегу поднять не смогли, пришлось ставить доски и втягивать тушу веревкой – как бочку с мазутом. Второй был тоже хорош: метр шестьдесят от пятачка до хвоста, высота в холке метр. На плечах и боках шрамы свадебных драк. Репейники закатались в щетину. Из-под оттопыренных волосатых губ тускло поблескивают клыки, кривые как ятаганы. Один я выбил на память – тридцать сантиметров по сгибу…

Куда они так упорно спешили? На свиданье к заречным свиньям? Или на богатые выпасы? Эти двое до них не дошли.

27 декабря.

Топольки, ивы и тамариски голые и унылые. Поблекли и вылиняли тростники – зимние дожди смыли с них яркую позолоту. Лишь в затишье еще зеленеют или краснеют листья ежевики, да зеленые хвощи – длиннющие, в два с половиною метра! – торчат как дикобразьи иглы.

Сухая трава шуршит под ногами, словно по смятой бумаге идешь. Фазаны и турачи знают это и прячутся посредине полян – никому к ним не подойти. Белая цапля садится дремать на отмель посреди стайки уток: цапля спит, а утки ее караулят. И я сажусь под иву так, что позади, за спиной у меня сороки: если кто со спины появится – сороки предупредят.

Вокруг зима без снега. Красная осоковая поляна. За ней полоса тростников. За тростниками – далеко, далеко! – синие волны гор.

Все больше людей с надеждой всматриваются в природу, словно ожидая от нее откровений. Или ответов на непростые вопросы. Словно ей, дикой, известно нечто такое, что когда-то знали и мы, а потом забыли. Что-то изначальное и очень важное и чего нам теперь очень недостает. Какою ценой мы оплатили свои удобства? Что потеряли и что получили взамен? Больше ли стало в жизни радостей? Что толку в мудрости, выраженной в словах, если в делах еще столько глупостей?

Неожиданно сзади затопотало! Я суматошно вскочил, повернулся – куда смотрят эти раззявы сороки! Но топотал заяц; им сороки пренебрегли; он еще больше моего испугался, летит над осокой как птица, мелькая своими выбеленными боками. Вот фазана вспугнул, тот закагакал, взлетел, повис над зайцем, молотя крыльями. Заяц наддал и налетел на турачей – те рассыпались в стороны, словно брызги! А тут и настоящие лужи пошли и зашлепал заяц по ним, как хлопунец-утенок.

Я выбрался из-под ивы. Меня-то сторожа-сороки сразу увидели и застрекотали на все тростники, предупреждая все живое.

28 декабря.

Снова облава. Поддался общему возбуждению и суматохе. И снова неприятный осадок. Кончился азарт погони, преследования, бестолковая и лихорадочная пальба – свезли к дороге девять зверей: кабаны, свиньи, подсвинки. Лежат туши, как на бойне.

Кабана не назовешь красивым зверем. И все же это не бесформенная хавронья, волочащая по земле сальное брюхо. В кабане дикая мощь, свирепость, а в соединении с зарослями он в общем смотрится совсем неплохо. Особенно ночью.

Буду их караулить ночью, ни к чему эта бестолковщина, облавы, крики, лай и визг собак, суматошное беганье по тростникам.

Спустился к реке вымыть руки, только нагнулся к воде, а с обрывчика, через голову запрыгали… поросята! Их недалеко подняли собаки, и, спасаясь, они попрыгали в воду. Плюх, плюх, плюх! – и быстро поплыли, выставя пятачки.

Снова сижу на кочке у ночной стены тростников. Я не очень надеюсь, что услышу или увижу что-то новое – столько уже высижено ночей! Но вдруг? Вдруг переплывет тигр с той стороны. Или забежит гиена; когда-то они жили тут. Или кот-манул. Пусть хоть тростниковая рысь – ни разу ночью не выходила. Хотя следы ее на песке вокруг каждое утро.

Суматошно свистя крыльями, пронесся чиренок. Солидно прошел в вышине запоздалый косяк гусей, гундосо погакивая. Один гусь отстал, догоняет, тревожно гогочет. Крыло у него как-то странно дребезжит и скрипит, наверное, не хватает перьев.

Привычно зашелся воем шакал, близко совсем, вроде даже глаза сверкнули. А вот и новенькое: шуршали, шуршали в тростниках крапивники да вдруг посреди ночи запели! Пропищал комар. Лягушка проквакала. А через два дня Новый год!

Мне повезло, что я в тростниках зимой. Летом тут властвует гнус: комары, мошки, москиты и слепни. И потому днем и ночью тут «гнусно».

Комар настырно завывает над ухом, прихлопнуть бы стервеца, а нельзя – выдашь себя. Открываю ладонь, комар, щекоча, усаживается на нее, и я быстро сжимаю кулак.

В тростниках потрескивает – ближе, ближе… Загустело пятно на кромке – или кажется? Нет, не кажется: пятно стронулось, тихий скрежет гальки под тяжелыми копытами. За большим пятном движется маленькое – свинья и поросенок. Остановились. Не то вздохи, не то сопение: принюхиваются. Снова чуть слышный стук камешков – пятна плывут над отмелью.

Вижу фигуры диких зверей, слышу ночь – что еще от охоты надо? Мне довольно просто видеть картину ночи и слышать тихое поцокивание звериных копыт. Зачем? А вот этого я не знаю. Зачем растет дерево? Для чего полыхают молнии? Так было, так есть, так будет.

11 января.

На дворе солнце, теплынь, мягкая, прямо весенняя дымка! На галечной отмели посредине реки дремлет стая гусей. Все, как один, стоят на одной лапке, поджав вторую, спрятав голову в перья спины. Вокруг гусей вповалку спят утки – как булыжники. Полуденный птичий сон.

То и дело с полей подлетают к ним новые гусиные косяки, опускаются, кружа по спирали, – словно их затягивает водоворот. Весеннее небо, радостное гоготание, плеск живой воды. И везде лезет яркая зелень.

Зяблики-самчики сбились уже в гурты – не к отлету ли приготовились? На столбах дремлют большие светлые канюки; жмурятся, как коты на солнце. Кружат над степью, мельтеша крыльями, большие стаи стрепетов. На вспаханном поле – пашут уже! – шумная стая ворон, грачей и сорок. Торопливо бегают блестящие, словно намасленные, скворцы. Деловито бродят белоглазые галки в серых платочках, семенят голуби и хохлатые жаворонки.

Над тихими кабаньими тропами толкутся комарики. Зайцы стали встречаться парочками. Петухи-фазаны все чаще выкрикивают свое гундосое ка-гак, ка-гак! Шумно выпархивают из бурьянов рыженькие перепелки.

А на моей далекой родине дремучие еще снега и трескучие – со скрипом! – морозы. Середина зимы…

16 января.

Теплынь! На реке – у того берега – рыбаки тянут сеть. Заходят в воду в рубахах и подштанниках. Помощники и любопытствующие топчутся босиком в жидком илу, выкрикивают советы. Подходит местный охотник: в войлочной шапочке, в сыромятных чувяках с закрученными носами, в драной куртке и шерстяных красных носках. Древнее его ружье похоже на пионерский горн – с раструбом на конце длинной трубы – ствола. Ствол в напаянных медных заплатах и прикручен к цевью проволокой. Под огромный ударник подложена тряпка – чтобы он случайно не разбил пистон. Заряжается ружье, конечно, со ствола – шомпольное. Вместо шомпола палка: при ходьбе охотник опирается на нее, как на трость.

Рассматриваю это охотничье чудо. Все оно дребезжит и клацает. Из-под цевья лезут… клопы!

– После каждого выстрела лезут! – сокрушается охотник. – Жарко, что ли…

Трудно сказать, для кого ружье опаснее: для охотника или для дичи? Стреляет он из него кабанов, но сам их не ест – он мусульманин! – а продает армянам. Хочу спросить, кого он больше боится – диких кабанов или своего ружья? Но тут налетает огромная рассыпанная стая гусей: гогот, гул, шарканье крыльев! Охотник вскочил, со скрипом – двумя руками! – оттянул огромный боек и нацелился. Мы закрыли глаза, пригнулись, прикрыли руками головы. Ахнул ужасный выстрел! И градом посыпались сверху – нет, не гуси, а загогулинки гусиного помета! Град забарабанил по головам и земле.

Стая была такая огромная, что зеленого града хватило и рыбакам у реки и всем их болельщикам, даже вода забурлила вокруг! Начался крик и смех, все грозили охотнику кулаками. Он смущенно ушел, чадя едким дымом из всех щелей своего самопала.

Что за прелесть этот охотник! Куда ему убить кабана – это он не удержался, нахвастал. Разве что сидячего зайца, и то если в упор. А вот весь день месит грязь. Волнуется, обмирает. И в деревне над ним, конечно, смеются. А дома ругают. Но он терпит. Молча паяет ствол, прикручивает его заново проволокой. Стреляет в утку, рискуя жизнью… Редко что приносит домой. Но снова и снова идет в тростники – зачем?

Вот он идет. То и дело поворачивает голову. С мочажины взлетел бекас и, вихляя, замелькал над лужком. Тяжело поднялся орлан-белохвост и замахал вдоль реки. Важно пролетел над охотником пеликан, колыхая белыми крыльями. На мысках застыли белые цапельки. Щебечут на бурьяне щеглы. Черные бакланы покачиваются на волне. Плывут гуськом черно-белые крохали, пестрые, как сороки. Охотник крутит головой. Может, ради этого и отправился – идти и видеть? Но этого уж и совсем никто не поймет; и вот он берет ружье.

…А мой кабанятник по сторонам зря не станет глазеть. Ему не нужно того, чего не нужно заготсырью. Он носом в землю, а уши по сторонам.

20 января.

Последний день в тростниковом царстве. Особое, непривычное состояние – все видишь в последний раз. И вот эту поляну, и эти снопы высоченных эриантусов, и эту дорогу. Или это вот дерево. Каждый раз, уходя в тростники, я проходил под ним. Оно давно уже примелькалось. Но сейчас я смотрю на него по-особому Будут другие деревья и поляны, куда пышней и развесистей, но этого не будет. Теперь каждый из нас станет жить сам по себе.

Что за наваждение – прощаюсь с деревом! Или с самим собой, который теперь навсегда останется тут? С днями, оставленными в тростниках?

Провожу ладонью по корявой коре. Я не увижу этого дерева. Но оно свое дело сделало.

Вот и скажите теперь – сколько стоит дерево? Какая цена его шума? А цена его тени? А памяти?..

Хоженая кабанья тропа. Привычное уже чувство одиночества и затерянности в нескончаемых тростниках. Гогот гусиных стай в вышине. Суматошный взлет перепуганного фазана: бьется на холодном ветру его роскошный длинный хвост.

Полыхающие багровым поляны. Кусты лозняка, как клубы седого дыма. и тростники, тростники, тростники…

На отмели за тростником что-то белеет. Пригибаюсь и крадусь к самой кромке – лебедь! Груда взбитой белой пены. Сидит и смотрится в воду. Меня не должно быть видно, а он увидел. Выпрямил изогнутую шею, распахнул крылья – словно вспыхнул! – и полетел. Неизвестно откуда появился второй, пристроился в хвост: оба теперь тянут как связные один за другим, в такт загребая крыльями.

Все мы видели лебедей. Но видели ли вы их на воле?.. Готов молиться любому богу – только бы уцелели! Не на прудах, не в зверинцах – это не то! – а в диких озерах среди тростниковых крепей. Только бы слышались их голоса – каждую весну и осень. Лебеди летят – видите ли? Лебеди кричат – слышите ли? и если видите, если слышите – то с вами все хорошо. И вокруг хорошо!

Я счастлив, что ни разу не выстрелил в лебедя. А мог бы и много раз! Пусть лучше исчезнут все охотники, но пусть никогда не исчезнут лебеди… Этого не должно случиться, этого нельзя допустить.

Березы можно еще превращать в веники и дрова, их много еще, но нельзя превращать лебедей в пуховые подушки или в узников загаженных клеток. Белизне их нет цены, и святотатство ее марать. Место лебедей на синей воде и в синем небе.

Спасибо всем. Лебедю, отмели с белой цаплей, красным уткам-огарям и черным бакланам. Спасибо тростникам и кабаньим ночам. Спасибо всем и за все.

Из красной осоки выбежала фазанка. По-куриному вихляя хвостом, бежит по колее турачиха. За ней, подпархивая, увязался турач-петух. Опускаясь, он трепещет крылышками как пестрая бабочка. В тростниках все, как всегда.