Текст книги "Библиотека мировой литературы для детей (Том 30. Книга 2)"

Автор книги: Анатолий Рыбаков

Соавторы: Эдуард Успенский,Гавриил Троепольский,Юрий Сотник,Николай Сладков,Мустай Карим
сообщить о нарушении

Текущая страница: 48 (всего у книги 55 страниц)

К девяти часам во рту копится вязкая горечь, губы становятся чешуйчатыми и начинает царапать в горле. Тянет горячим ветром, и гребни барханов начинают дымиться – песок заметает следы. А какие были следы на восходе: четкие, ясные – как чеканка! Каждое утро видишь эти шедевры чистописания – и каждое утро ветер безжалостно их стирает.

Солнце, поднимаясь, испаряет меж барханов ночную прохладу и тень. С утра опускаешься в эти впадины, как в прохладную тихую воду. Даже матовый налет сырости на серебристых листьях акаций. А днем спускаешься в межбарханье словно в ванну с горячей водой – дух захватывает и обжигает ноздри. И на теле выступают пупырышки – как в парилке на верхней полке. И цедишь сквозь зубы уже не воздух, а обжигающий кипяток. Дунь на голую руку – и опалишь, как паяльной лампой.

От раскаленных склонов пышет огнем. И только над самой головой лоскуток голубого неба – такого свежего и голубого, что так бы вот взял и облился им! Так всегда: с вершины барханов небо кажется тусклым, сухим, добела раскаленным, а спустишься в межбарханье – и небо становится свежим, влажным, насыщенно-голубым. Испепеляющий зной вокруг, а там, в лазоревой глубине…

…А там, в лазоревой глубине, летит, сверкая и извиваясь, летучий змей. Не чудится, не кажется – летит, поблескивая, змея. Почти бесцветная, длинная, извивается. Помелькала и скрылась за гребнем, косматым от веющего песка.

Но такого не может быть, тут что-то не так, нет на земле летающих змей! Спешу по бархану вверх, подыскивая хоть какое-нибудь приемлемое объяснение. Помутилось в глазах? Но почему тогда я сейчас все ясно вижу – до песчинки, до стебелька! Я очевидец, а кто мне поверит? Я и сам не верю себе. Но я же видел! Вот только сейчас…

На гребне засвистывает поземка. Песок сечет по ногам. Никаких следов.

Я закрываю глаза и все вижу снова. Летит и блестит, как лента легкого целлофана.

Орел выронил полоза из когтей? Но полоз падал бы вниз, а не летел по ветру? Да и орел не такой растяпа, он бы непременно спустился к добыче, и я бы увидел его.

Никого. Жмусь в тени тощей песчаной акации, а когда тень уходит – передвигаюсь за ней. Ветер мотает обвислые ветви, я то на солнце, то в тени – то обдает светом и жаром, то укроет тенью и свежестью.

Как тут живут! Я могу вернуться к палатке, облиться водой из родничка, сесть под тент на ветерок. И остывать, остывать, остывать. А потом пить чай, размачивая ссохшееся нутро. А как они?

Перевеянный прокаленный песок. Горячий, иссушающий ветер. Ни капли воды. Ни пятнышка тени. День за днем, день за днем. За одну живучесть их надо бы сохранить. И всем показывать – поразитесь! Поразитесь силе жизни и совершенству природы.

Одно из «совершенств природы» – саранчук вцепился в листья акации и жует. Ветер мотает его вместе с ветками, но он крепко держится. Сразу и ест, и пьет. Акацией, как насосом, качает воду из глубины. И какой – метров десять – пятнадцать! И так уже брюхо набил, что блестящие пояски на животе разошлись и в просветах дышит тонкая кожица – вот-вот обручи-пояса не выдержат и брюхо лопнет! Обжора затих, обвис обессиленно и уснул.

Щеку щекочет муха, надеясь на капельку пота. Но пота нет, щека засохла и шелушится. Дунул на муху краем рта – и щеку обжег.

Шипя и завиваясь волчком, бредут смерчики. Вдруг отрываются от песка и ввинчиваются в небо. Долго потом сыплется сверху труха и сухие травинки. Лицо и шея горят. Веки смежаешь в узкую щелочку, но пронзительный свет все равно проникает в мозг. И лучше глаза закрывать – иначе кружится голова.

Медленно тянется день. На акации у ствола старое птичье гнездо, чашечка его полна песка. Песок медленно течет из щелей: песочные часы пустыни высыпают минуты…

Для обитателей этой иссохшей земли я должен бы быть заманчив, как ручей, как переполненная лужа, как бочка с водой, наконец! Как я ни высох сверху – внутри я все равно на три четверти из воды. И должен распространять восхитительные флюиды влаги, свежести и прохлады. И ко мне – словно на водопой! – должны бежать, лететь и ползти обитатели этих безводных песков. Я для них как живая приманка.

Но вокруг никого. Обитатели пустыни обходятся без меня и без воды. И в этом неописуемом пекле один только я ношу с собой воду! Я, сам состоящий из нее на три четверти. В песках я что-то вроде ходячей фляги. Пузырь с водой, катящийся по барханам. Бочка с водой, которая все время хочет пить… Страдающая от жажды вода!

К вечеру ветер стих.

Осматриваю склоны и впадины – вдруг что-то подскажет разгадку? И ничего: все стерло ветром, все замело песком.

Загадали пески загадку. Дело теперь за мной.

Ночью к палатке пришел геккончик. Смирно стоял в сторонке, смотрел на огонь и вилял загнутым хвостом. Зачем-то время от времени открывал розовый, как у котенка, ротик, словно зевал, и протирал языком огромные глаза. Налюбовавшись, ушел в темноту, все так же по-собачьи виляя хвостиком.

25 апреля.

Вышел чуть свет и до восхода ушел далеко. События утра повторялись: в том же порядке, что и вчера, появлялись жуки и выползали ящерицы. И снова к девяти часам стало жарко. Разогретая сетчатая ящурка, испугавшись, метнулась к кустам, налетела на бугорок, прыгнула с него, как с трамплина. Пролетела по воздуху чуть не метр, в шесть раз длиннее своего тела. Если большой варан мог бы прыгать с такой же резвостью – он пролетел бы по воздуху десять метров – ни зайчатам, ни сусликам не было бы спасения! Но природа, дав преимущество в росте, непременно ограничит в резвости. Природа никому не дает безраздельного преимущества. У каждого своя ахиллесова пята. Первый нынче вараний след. Первые дни после спячки вараны отогреваются и почти не отходят от зимовочных нор. Потом проверяют ближние норы песчанок, сея переполох и страх. И вот уже пустились в странствия по пескам в поисках добычи и приключений. В норах сейчас много неопытных малышей, к тому же там всегда прячутся ящерицы, жуки и гекконы.

Вараний след похож на след огромной раскоряченной жабы. Цепочка из пучков царапин. Ширина дорожки двадцать сантиметров – варан прошел средненький, в метр с небольшим. У пучка травы застрял лоскуток чешуйчатой кожицы; значит, варан линяет. У того, что был у норы, кожа на пояснице и задних лапах тоже висела лохмотьями.

Если варана догнать, он остановится, повернется к тебе узким рылом и начнет пугать – шипеть как проткнутая шина. Бока его работают, как мехи, как насос, – вот бы приспособить резиновый матрац надувать! Разевает зубатую пасть, машет длинным раздвоенным языком, хвостом хлещет. И похоже, может ощутимо хлестнуть; и уж наверняка сшибет при охоте ящерицу или песчанку.

Я не собираюсь догонять варана, но узнать, зачем он вышел в пески, надо. Что он ищет после выхода из норы?

Странный вараний след пересек след еще более странный: словно кто-то чертил палочкой на песке буквы «К». Длина буковок шесть сантиметров, расстояние между ними – тринадцать. Такой диковинный след может быть только у сов, а судя по размерам его, – наследил сыч. Для чего шагал этот домовый сыч по таким бездомным пескам?

Два-три таких «почему» – и можно шагать целый день.

Домовый сыч любит гнездиться в постройках. Туркмены зовут сыча «богачом» – он один занимает большое кочевье. И еда ему, богачу, сама в рот идет. У места сычиной дневки скапливаются погадки – комочки с непереваренной шерстью и косточками грызунов. На них слетаются мухи и приползают жуки, на мух и жуков собираются зверьки и птицы – богачу остается их только хватать.

Сычиный след подошел к норе и… скрылся в ней. Неужели сыч залезет к песчанкам в нору? Птица охотится под землей!

Вараний след тянется от бугра к бугру, скрывается в переплетениях обнаженных корней, виляет в понижениях меж барханов. Вот-вот увижу впереди тело ящера, вразвалку идущего по песку.

След перевалил через непонятный бугорок; словно под песком спрятано «куриное яйцо. Смахнул песок, а под ним… гриб! Еще бугорок, с горошину. Сдуваю песок – зеленая закорючка ростка. А если сгрести ладонью песок пошире, увидишь тут и там тощенькие зеленые ворсинки – какая-то травка пытается прорасти. Но поздно: она сразу же высохнет, как только высунется из песка. И грибы будут торчать из песка… сушеные.

В стороне странное пятно на песке: вроде протерлась дырочка на холсте, а ее заштопали. Или пришлепнули песок печатью с иероглифами. След так и называют – „печать тарантула“. Песчаный тарантул забрался в норку, и „запечатал“ за собой вход. Ветер скоро печать загладит, и никто не узнает, что тут, под песком, тарантул спит.

Растрепанный высохший „початок“ заразихи, вокруг следы маленького зайчика – или нет? Конечно, нет; очень уж тонкие и длинные пальцы у этого „зайца“. Тонкопалый суслик орудовал. Сперва растрепал заразиху, а потом на склоне лунки копал, а в лунках не чешуйки тюльпаньих луковок, как обычно, а… надкрылья майских жуков!

Катит шар скарабей. Вот выбрал место, роет нору, выгребает головой песок, как бульдозером. Торопится. И все равно не успел зарыться: налетела ушастая круглоголовка и слопала скарабея!

Еще картинка: на склоне нос к носу чернотелка и сетчатая ящурка. Чернотелка склонилась в традиционном поклоне, ящурка распласталась – обе не двигаются. Что это? Ящурку озадачила неподвижность жертвы? Или стойка ее напоминает боевую стойку ядовитого бомбардира-блябса? Я ушел, а они так и остались гипнотизировать друг друга.

А варан мой ни с того ни с сего вдруг припустился бежать! Так и вижу, как из-под его кривых жабьих лап брызжет песок. Промчался тридцать шагов, оставляя между отпечатками лап извилистые борозды от хвоста. И снова пополз лениво и не спеша, ведя кончиком морды над самым песком – словно принюхиваясь. До чего зримо пишут о себе обитатели песков: смотришь на след, а видишь живое существо, со всеми его ужимками и повадками.

Посреди следа комок влажного песка с несколькими надкрылышками жуков. Ясно, что не помет, – а что? Уж не варанья ли это „пробка“ – вроде медвежьей „пробки“? По выходе из берлоги медведь оставляет на следах особую „пробку“. Только после этого у медведя появляется аппетит, до этого он ничего не ест. Может, и у варана в спячке кишечник тоже „пробкой“ закрыт? И вот варан раскупорился…

След варана пересек встречный вараний след: вараны начали широко ходить. И скоро, наверное, начнутся вараньи свадьбы. Мало кто видел их, и никто еще не сфотографировал. И мне не придется, с каждым днем ходить все труднее, а приближается пекло и вовсе непереносимое. Полчища комаров стерегут у нас тайны леса, на страже тайн пустыни стоит жара. Минутами становится жутко – а вдруг упадешь? Тяжелая волна жара ударит в голову, все поплывет в глазах. Что тогда?

Фляга уже пуста. На уши давит, как при посадке самолета, в горле спазмы. Словно паришь в невесомости, а барханы как бы отдаляются и двоятся.

Бреду назад, подставляясь на гребнях даже самому легкому шевелению ветра, ловлю его всем телом, больше всего боясь непонятного жуткого раздвоения барханов, тяжелых толчков в виски.

И вдруг вижу четкий след „спирали“!

Бесконечная цепочка параллельных косых черточек. Диковинный след переваливает через гребень, спускается по пологому склону. Это несомненно след „змеи-спирали“, о которой говорил чабан. Но идти по нему я уже не могу. Голова переполнена вязким зноем; я несу ее на плечах, как горянки носят на головах тяжелые кувшины с водой – осторожно и ровно, тяжесть расплавленного свинца.

След спирали… Ни одно живое существо не может оставить такого странного следа, если… если оно и в самом деле не скручено, подобно змеевику! Щелкаю аппаратом, хотя совсем не уверен, что пленка в нем не расплавилась. На всякий случай рисую след в блокноте. Никто из живых существ не может оставить такой вот след! Никто! А след – вот он – у ног…

Вползаю под тент и лью на голову воду. Странно, почему вода не шипит и не пузырится? Но что за блаженство! Тень, влага и хотя бы подобие прохлады! Нет, не блаженство – это спасение. Немощное тело наше может нормально существовать в узкой щелке от 36 до 37 градусов. Всякая другая температура для него – болезнь. Здоровье в пределах градуса!

За тентом сияние белых песков и белого неба. Все раскаленное добела. Туда сейчас руку страшно выставить – все равно что сунуть ее в кипяток.

До вечера лежу врастяжку, закрыв глаза, раскачиваясь на волнах в такт толчкам загустевшей крови. Полузабытье, полусон. Состояние черепахи, впадающей в летнюю спячку.

В сумерках зашумел саксаул, и потянуло ветром. И сразу под тентом тонко заныл комар и запорхали… поденки! Нежнейшие, почти прозрачные насекомые, всегда роями толкущиеся у воды, – откуда они тут, почему не испепелились за день?

Потом зачирикал геккончик и усыпляюще долго трещал козодой. Обалдение дня проходило. Можно было вставать. Я осветил геккончика фонарем: серая кроха с выпученными глазами. Чирикая, он задирает хвост и рывками ползет по ветке: то ли кого-то зовет, то ли кого-то пугает. Как спасается этот кусочек слизи, почему давно не обуглился и не рассыпался в порошок? Жизнь поразительная, неправдоподобная, – жизнь в огне.

26 апреля.

Жизнь поразительная!

Когда песок начинает жечь пальцы, ушастая круглоголовка встает на пяточки, задрав пальцы вверх. Когда воздух даже на гребне бархана становится неподвижным – круглоголовка начинает обмахиваться хвостом.

Сегодня поймал путорака – пегую землеройку песков. Симпатичная крохотная зверюшка: остроносая, с большими серебряными усами, с розовыми голыми ушками. Шкурка серая с белым брюшком и овальным белым пятнышком на спине. Зверюшка замечательна тем, что должна непрерывно есть. Стоит не поесть с полчаса – и симпатичная обжора сдохнет. Какое-то непрерывное жующее и переваривающее устройство! Деловито слопав одну чернотелку, путорак принимается за другую, да так жадно, будто не ел неделю, хотя каждая чернотелка в половину его самого. Говорят, что он даже не спит; боится уснуть и околеть с голоду! Ест непрерывно – днем и ночью.

Наверное, преувеличивают. Должен же он тратить время и на охоту. А как же зимой? Зимой жуки и ящерицы прячутся, где путораку их столько найти?

…А путорак доел третью чернотелку и поводит носиком-хоботком – нет ли рядом четвертой?

Сегодня в пески не пошел. Сидел в саксаульнике у нор песчанок. И повезло: из крайней норы вылез… сыч!

Высунулась круглая голова с влажными золотыми глазами. Потом вылез весь – но что за вид! Обшарпанный, ощипанный; перья на спине и крыльях потерты, белые стерженьки торчат, как иглы у дикобраза.

Ковыляя, сыч отошел от норы, пригнулся, подскочил и взлетел. То ли у него гнездо в норе, то ли он запоздал там с ночной охотой. По виду ясно, что лазать в норы для него не диковина. К тому же, как иначе поймаешь ночью дневную песчанку, если к ней в дом не вломишься!

Из срединной норы поселения не спеша выбралась старая толстая песчанка. Встала столбиком, огляделась и почесала под мышкой. Растерла кулачками толстые щетинистые щеки. На миг задремала, разморенная солнцем. Но тут же вздрогнула, проснулась и… увидала меня! Куда подевались старость и лень! Песчанка задергалась и… заплясала! Лапками отбивала чечетку – тра-та-та! А потом взвизгнула и провалилась в нору, выбив облачко пыли. И под землей зазвучала тревога: тра-та-та! Тра-та-та! То тут, то там! На миг из норок выглядывали взъерошенные головки зверьков и снова прятались. Взлетала пыль, словно зверьки с силой захлопывали за собой дверь. Всполошила всех старая крыса!

Можно часами сидеть у звериных нор или у птичьих гнезд. Это то самое, о чем говорят: лучше один раз увидеть! Время, рождающее понимание. И сочувствие ко всему живому.

Что же делать с летучей змеей и змеей-спиралью? Должно же что-то за этим быть! Я не интригую читателя, я и в самом деле ничего не знаю и ни о чем не догадываюсь. Я просто не знаю, как быть.

В пустыне многое озадачивает.

Сегодня, идя к этим норкам, на песчаной залысине я увидел след… маленького велосипедиста! Ровная рубчатая полоса пересекала песок. Когда я зимой показывал этот снимок, все не задумываясь отвечали, что это след велосипедных шин.

– Угадали! – говорил я. – Это катался на велосипеде человечек песков. А на самом деле это был след большого египетского таракана…

Над снимком следа спирали гадали долго и безуспешно: невозможно было вообразить, кто – и как! – мог оставить такие следы. С летучей змеей было проще: ее следов не было и она могла показаться.

– Но все-таки? – спрашивал я.

– Да мало ли что… Но ты же сам знаешь, что летучих змей нет.

Я знаю. Нет. Но я же видел ее – своими глазами!..

Рядом на ветку вползла агама и скосила на меня желтый глаз. Глаза агам, как и глаза хамелеонов, могут поворачиваться в разные стороны: не шевеля головой, она может все вокруг видеть. Обладай я талантом агамы, я бы ясно сейчас увидел, как позади из реденькой щетинки песчаной осочки поднялась змеиная голова на длинной шее. Но я лишь краешком глаза и мельком заметил нечто, что принял за торчащую сухую ветку. Мгновением позже я повернулся, но „сухого сучка“ уже не было. Рассказываю я вот к чему. Видели, как степные птицы, жаворонки или каменки, вдруг ни с того ни с сего опускались в траву и… попадали в пасть змее! Что это – знаменитый „магический“ взгляд, гипноз? Или птички блеск чешуи принимают за блеск желанной воды? Или что-то еще?

Может быть, и „еще“! Однажды ловец змей рассказывал, как охотился на птиц полоз. Хитрость змеи была в том, что он… никак не охотился: не подкрадывался, не преследовал, не заползал в гнездо. Он просто поднял над полынкой шею и не шевелился – обернулся тем самым „сухим сучком“, который только что торчал у меня за спиной!

Степные птицы любят садиться на возвышения: камни, пласты дерна, засохшие стебли – сверху ведь лучше видно. И ловец убеждал, что полозы это знают. И нарочно „оборачиваются“ сухим сучком. Заметив удобную присаду, птичка снижается, присаживается – и попадает в зубы. Что-то вроде охоты на подсадную…

Непременно проверю и „сучок“ и „блестящую лужу“. Так ли? Или это тоже одна из расхожих баек.

День прошел незаметно. Хоть и пекло, но совсем не так, как в открытых песках. Хоть и кисейная, а все-таки тень. И к палатке я шел не разваренный и не засохший. Шел и не знал, что приближаюсь к разгадке.

На склоне из-за пучка селина вильнула серая змейка и, свернувшись спиралью, закатилась за кустик ферулы!

Из ферулок скрыться некуда – чистый вокруг песок. Она должна быть там, я сейчас увижу ее – змею-спираль!

Постоял, успокаиваясь, и стал сползать на боку, упираясь в песок каблуками и локтем. Кустики рядом, я вглядываюсь, осторожно наклоняясь то вправо, то влево. Вот она! Полу разинутая пасть и из нее свисает ящерица. Круглые перламутровые глаза. Так это же давно мне знакомая стрела-змея!

Это она метнулась, схватила ящерицу, свернулась спиралью и скатилась по склону в траву. И вот от ящерицы уже один хвост торчит.

Вот и след. Но он совсем не похож на след-спираль, он совсем не такой, что я фотографировал и рисовал. Какая-то чертовщина: змея катилась спиралью, а след на спираль не похож! И он короткий – шаг-полтора. А тот тянулся через весь бархан. И полоски были косые, словно бы спираль не просто катилась, а как бы ввинчивалась вперед. Отгадка снова превращалась в загадку.

Стрелка могла на мгновение стать спиралью – когда хватала ящерицу и с нею скатывалась под уклон. Но и тогда ее след был другим. А чей же тот, что в косую линейку с бархана и на бархан?..

1 мая.

Вернусь ли я когда-нибудь снова в пески? Зачем мне это испытание на выживаемость за свой счет?

Но я возвращался – и не один раз. И готов туда ехать снова. Все неприятности скоро позабывались, а вот необыкновенность песков, их непохожесть на все привычное, чудо жизни в огне на расстоянии поражали еще больше и еще больше влекли. Сколько раз за зиму возвращался я мысленно в этот вот высохший саксаульник, сколько раз сожалел, что все там сейчас происходит без меня!

Странное и беспокойное ощущение: ты здесь, а все, ставшее тебе таким знакомым и близким, где-то там…

Там каждый вечер выползает на ветку геккон и, дергая хвостиком, тихим тиканьем объявляет ночь. И луна отражается искрой в его стеклянных выпученных глазах. Каждое утро там поет рыжехвостый соловей, печально и славно, как певчий дрозд. И где-то там летающая змея и змея-спираль. И саксаулы сипят на ветру сквозь сжатые губы.

Всплывают другие пустыни – с другими лицами и другими тайнами. Лихорадит от нетерпения, и руки тянутся к рюкзаку. Моя планета ждет меня.

Фантасты выдумали планеты из чистого золота и серебра, с драгоценными камнями вместо булыжников. Поселить бы их самих на этих бессмысленных планетах, лишенных жизни! Выдуманы планеты с молочными реками и кисельными берегами, с лесами, в которых вызревают окорока и торты. И непонятно, почему космонавтов там снабжают анализаторами, а не касторкой.

Но почему-то ни один фантаст до сих пор не придумал планеты, достоинством которой была бы ее разноликость и красота! Красота, тайна и разнообразие фантастических живых существ – от чего перехватывает дыхание! Как у нас на Земле…

У пустыни своя красота. Чем дольше живешь в ней, тем ощутимей она выступает. Туркмену доказывать это не надо: он сам часть ее, он ею пропитан, в нем ее зов. Ему легко петь о том, что видят глаза, потому что все вокруг него – песня.

…А вокруг меня сейчас пекло! Первое мая, первый день последнего весеннего месяца. Но это в календаре, а на земле – разгар лета. Отцвели цветы и пожухли травы. Саксаульники загустели, ветер в них шумит басистей и глуше.

Теперь вхожу в пески часов в шесть, а к двенадцати возвращаюсь – дальше невмоготу. После четырех снова можно выбраться из-под тента и ходить до темноты. А еще лучше – ночью.

Все больше поражает слаженность жизни в песках, подогнанность всего и вся. Вот исключи хоть самую малость, и сразу что-то заскрипит и застучит в этом отлаженном механизме. Благополучие этой земли складывается из того, все ли на ней есть что положено. Полным списком! Потому что каждая птица и зверь, каждая ящерица выполняет совершенно необходимое дело. И если вдруг что-то исчезло – или только начало исчезать! – надо трубить тревогу. А если не спохватиться, промедлить, все начнет исчезать одно за другим. Только полный список: от высохшего гриба до черного саксаула, от комара до каракала!

А следов каракала нет…

Сегодня встретил пустынного воробья! Ладная и красивая птичка, пожалуй, самая симпатичная из всех наших десяти видов воробьев. Поменьше воробья обыкновенного, нежно-серая с черным горлышком и масочкой на глазах. Ловко, скорей по-синичьи, чем по-воробьиному, лазал он в обвисших ветвях песчаной акации, раскачиваясь на ветру. Стараюсь разглядеть его как можно лучше, ведь нигде в мире такой птицы больше нет. Да и у нас она живет только тут. А „тут“ – это всего лишь пятнышко, прилепившееся с запада к реке Амударье. Но и в этом пятне воробей встречается не везде, а только там, где вздымаются гряды барханов, поросших белым саксаулом и песчаной акацией. И с чудесными кустами эремоспартона, похожего на тонкую японскую вышивку.

На акации было гнездо пустынного воробья. Оно похоже на пук сухой травы и устроено под старым гнездом пустынного ворона. И не без умысла: гнездо ворона служит зонтом от солнца. Яички спрятаны внутри этого травяного пучка. Стенки у гнезда очень плотные и очень толстые; такое гнездо впору бы строить нашим клестам, которые выводят птенцов зимой. Но я вспоминаю ватные халаты туркменов, их большие бараньи папахи – все так и должно быть: толстые стенки спасают пичуг от жары. Попробуйте-ка тут под солнцем раздеться: это не только ничуть не поможет, это смертельно опасно. Учитесь у воробья.

Вход в гнездо с северной стороны – тоже не без ума. Но самый главный птичий расчет в том, что яички в этом гнезде не надо насиживать! Они сами себя насиживают. Гнездо-инкубатор. Не всегда, правда, это у хитрого воробья получается, но в поздних кладках бывает часто. Тогда в жару воробей залетает в гнездо только затем, чтобы яички перевернуть. А воробьят ему высиживает солнце!

Четкая ровная синусоида – след удавчика. Размашистые извилины со сдвигами на изгибах – изящный и легкий след стрелы-змеи. А вот след, который нигде не увидишь, – след кукушки! Пролетная кукушка топталась у ферулы, склевывая гусениц. Наследила кукушка, которая для нас неотделима от лесных вершин!

Самый короткий след – отпечаток двух птичьих лапок. Козодой присел на песок и тут же взлетел. Следы, как запечатленные мгновения жизни. Я тут был! И подпись. и по одному отпечатку можно представить целый кусок жизни скрытого дикого существа.

…А вот каракальего следа все нет и нет, хотя глаз ищет его постоянно.

Сегодня ночью ходил к далеким солончакам. Луны не было, и казалось, идешь по дну черного океана, и не звезды над головой, а светящиеся медузы. и тишина, какая бывает, наверное, только на океанском дне.

Вдруг крик впереди – негромкий, но жутковатый! Голос протяжный и какой-то „пустынный“: „Тар-лии! Тар-лии!“ Вроде при-дии, при-дии! И я иду.

Под ногами похрустывает щебенка, шуршат сухие стебли. А голос зовет и зовет. Не приближаясь, не удаляясь, заманивая дальше и дальше.

Теперь-то я знаю – это кричала авдотка. Пустынный кулик с золотыми глазами сыча. Весь день она лежит неподвижно, сливаясь с песком и сухой травой, а придет ночь – авдотка начинает бегать, летать и кричать. И унылый голос ее тревожит пустынную ночь.

Небо в россыпи ярких звезд. Включаю, фонарь – звезды и на земле! У ног целое созвездие из восьми зеленых искр – глаза паука-тарантула. Не пожалела природа на него глаз! А вот знакомые рубиновые звезды сцинкового геккона. Он стоит и виляет хвостиком. Похож на игрушечную резиновую собачку, что со свистулькой – нажми и пискнет!

За кустиком, на границе света, сияют два розовых глаза – за кустом насторожился заяц-песчаник. Вот глаза покатились, подпрыгивая.

Падающей звездой прочертил темноту лазоревый глаз джейрана.

Выключаю фонарь, и сразу гаснут земные звезды, а звезды над головой становятся ярче. Снова щебень поскрипывает под ногой, авдотка зовет и зовет, а я иду да иду…

Орнитологи про авдотку знают все: что ест, сколько несет яиц и когда линяет. Местным же жителям авдотка известна как птица таинственная. Она пугает ночными жутковатыми криками и подозрительным поведением: любит по ночам бегать у трупов овец, коней и верблюдов. Орнитологи, конечно, объяснили бы, что авдотку интересуют не трупы, а жуки, которые к ним собираются, что ничего в этом загадочного и таинственного нет и что суеверия неуместны. Но пастухи все равно бы им не поверили. И я не верю – хотя все так и есть… Но не нужна нам авдотка-жукоед, подавай нам загадочную ночную птицу. Такой мы видим ее, и нам не нужно другой. Пусть в ночном небе слышится заманчивый печальный голос. Пусть пастухи рассказывают, как загадочные птицы пляшут танец смерти вокруг павших коней. Они ведь и в самом деле пляшут.

Охотники ловят авдоток так: вкапывают в песок тазик с водой, а вокруг заборчиком втыкают… спички. В спичечном заборе оставляют проход, в котором ставят капкан или подвешивают петлю. Уверяют, что авдотка ночью бегает только по чистому песку, не наступая на стебельки или веточки. Она ни за что не перешагнет через спички, а непременно войдет в проход и попадется, осчастливив охотника кусочком сухого мяса.

Видел авдотку и днем. Когда бежит, ее и издали видно, а ляжет – и с глаз долой. Словно рассыплется на сухие стебельки, веточки и песчинки. Лежат тогда на земле только два ясных камешка, как два янтаря – круглые, золотистые и блестящие. За такие глаза называют авдотку „глазуном“. А за то, что день лежнем лежит, – „лежень“. И надо бы как-то еще назвать за ночные унылые крики. Но как?

2 мая.

Птичье гнездо… свалило дерево? Своими глазами вижу: гнездо повалило дерево! Много лет гнездились на коряжистом саксауле орлы. Каждую весну они надстраивали гнездо – гнездо раздавалось вширь и ввысь. А дерево все старело, не выдержало тяжести и рухнуло.

В гнезде два орленка: сперва они, похоже, выкатились из гнезда, но потом снова в него вскарабкались. Внизу, конечно, опасно – и лиса, и барханный кот! – но родители у орлят орлы, а с ними шутить опасно.

Сегодня день странных встреч. Долго не могу понять, что меня настораживает? Что-то не то происходило вокруг и не так. Да ведь я вижу то, чего не должно быть! Варан, удирая, почему-то не в нору спрятался, как всегда это делает, а убежал, пыля, на бархан. Песчанки тревожно пищали у нор и так их много, словно вся колония высыпала на меня смотреть. А на меня почти не обращают внимания, вертятся по сторонам, тревожно свистя. Больше обычного вижу змей, хотя уже здорово припекает и пора бы им в норы прятаться.

Разгадка явилась снизу. Только что под ногами была твердь земная, и вдруг словно на шаткий мостик шагнул. Земля дрогнула, колыхнулась, мотнулись кусты саксаула, с барханов обрушились лавины песка. Землетрясение!

Ничего страшного не случилось: земля подергалась и успокоилась. А вот все норки – засыпало! Этого-то и боялись норники, боялись быть засыпанными. Потому-то загодя и покинули норы. Но как узнали они, что будет землетрясение?

Когда бежит по степи большое стадо сайгаков, из нор выскакивают суслики и песчанки, выползают змеи и ящерицы – чтобы на них посмотреть. Подземным жителям любопытно увидеть диковинных зверей – рога в кольцах, морда тыквой! А сайгаки их всех затаптывают. Но все проще: от сотен копыт сотрясается земля, норники загодя ощущают дрожь и спешат покинуть норы, боясь землетрясения.

В каждой пастушьей байке всегда что-то есть. Не просто взяли и придумали, что варан-де высасывает молоко у коз. Видели – и не раз! – как подползали вараны к лежащим козам. А зачем к козе подползать, если не за молоком? Пастух привык, что от его стада всем что-то надо: волку – мяса, галкам – шерсти, скворцам – мух. Вот и варан ползет – конечно, за молоком! Вот и козодоя козодоем назвали, а он молока в рот не берет. А что над стадом порхает да рот у него до ушей, так это он жуков и бабочек ловит. Пастухи много видят. И все объясняют по-своему.

Рассказывают о змее-гюрзе, которая, высовывая из дупла язык, принимает глупых птиц на „червячка“. Птицы летят одна за другой, а она их кусает и убивает. А потом выползает ночью и глотает отравленную добычу.

Уверяют, что орел-змееяд развешивает под гнездом ядовитых змей, чтобы никто в гнездо не забрался. И в самом деле под гнездами змееядов находили висящих змей. Дотошные знатоки разоблачат суеверия пастухов и будут этим гордиться. А нам всем от этого станет почему-то скучнее. И саксаульники чуточку потускнеют.