Текст книги "Стартует мужество"

Автор книги: Анатолий Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Поединок

Пятого мая на аэродром для передачи нам боевых самолетов приехали колхозники Тамбовской области. На свои сбережения они купили истребители Як-76. Состоялся митинг. Колхозники произносили напутственные речи, мы давали заверения бить врага на их самолетах еще лучше, оправдать доверие народа.

После митинга художник взял трафарет, и надпись «Тамбовский колхозник» красивым полукругом легла по левому борту моего самолета. А через полчаса, сердечно попрощавшись с дорогими гостями, мы улетели на фронт.

Наша эскадрилья поднялась в воздух первой. Приняв боевой порядок, мы сделали прощальный круг и пошли на запад. Конечный пункт – аэродром, на котором базировались осенью сорок второго года.

Четыреста километров преодолели быстро. На аэродроме нас встречали механики, заблаговременно прибывшие туда поездом. Радостные, в приподнятом настроении, они спешили к своим машинам. Немцевич поздравил нас с благополучным перелетом и сообщил, что до прибытия сюда еще одного полка мы будем продолжать тренировки.

С первого же дня началась напряженная летная учеба. Маршрутные полеты заканчивались воздушными боями, причем «противники» встречались, как правило, неожиданно, а после поединка штурмовали наземные цели.

Однажды, когда эскадрилья села, в небе появился фашистский разведчик. Он шел на высоте пять тысяч метров. Заметили мы его поздно, и взлетать уже не было смысла. На следующий день «юнкере» снова появился над аэродромом, но на час раньше. Он шел на той же высоте, тем же курсом. До линии фронта было не менее трехсот пятидесяти километров, очевидно, экипаж вел стратегическую разведку. На третий день разведчик прилетел еще на час раньше! Ага! Определилась какая-то закономерность. И у меня сразу возник план уничтожения «юнкерса».

Я решил подняться в воздух за несколько минут до предполагаемого появления вражеского самолета. Тут уж ему не уйти.

Разрешение командования было получено. 8 мая в восемь часов пятьдесят минут я отправился в воздушную засаду, приказав летчикам наблюдать за боем. Хотелось, чтобы они наглядно убедились в превосходстве советского истребителя над немецким разведчиком.

Набирая высоту, внимательно слежу за воздухом. Когда высотомер показал пять тысяч метров, я занял такую исходную позицию, чтобы атаковать со стороны солнца. Вскоре на западе показалась маленькая точка. Фашист заметил меня, когда нас разделяло не более двух тысяч метров. Мне показалось, что «юнкере» даже вздрогнул от неожиданности. В этот момент под ним был слой облаков, и опытный вражеский летчик перевел машину в крутое пикирование. Я сообразил, что отрезать его от облаков не успею, значит, надо ловить под ними.

«Юнкере» нырнул в облачность с левым разворотом. Рассчитываю: чтобы уйти от преследования, он должен сделать разворот в облаках в противоположную сторону. Поэтому выполняю упреждающий маневр – разворачиваю машину вправо. Пробив тонкую облачную пелену, лицом к лицу встречаюсь с противником. Не сумев уйти, он вынужден принять бой.

«Юнкере» сразу же ощетинился пулеметными очередями. В мою сторону потянулись длинные синеватые трассы. Я еще раз убедился в опытности экипажа разведчика, в том числе и его стрелков. Решаю атаковать противника с разных сторон и с коротких дистанций, чтобы лишить его возможности вести огонь на участке сближения.

Облегченный и специально приспособленный для разведки «юнкере» делал головокружительные развороты, виражи и даже перевороты через крыло. Мы дрались двадцать пять минут, уже не одна моя очередь попала в цель, но он по-прежнему продолжал яростно сопротивляться. «Заколдованный, что ли? – с досадой подумал я. – Эдак у меня и патронов не хватит». И решил: буду таранить, но не упущу его. Иначе какими глазами мне придется смотреть на летчиков.

Между тем противник, умело маневрируя, пытается захватить инициативу. Он стремится держать мой самолет в секторах обстрела воздушных стрелков. На крыле «яка» по ребру атаки уже видны рваные пробоины – следы пулеметных попаданий. Но и я его достаю. Еще одна атака, длинная очередь, и с правого борта разведчика потянулся синий шлейф дыма.

 – Горит! Горит! – закричал я от радости.

«Юнкерс», очевидно, решил садиться с убранными шасси. Высота, до которой он снизился, не превышала четырехсот метров. Огромная горящая махина планировала с выключенными двигателями. Вот она коснулась зеленого луга на окраине деревни Чиглы, проползла на животе с убранными шасси метров пятьдесят и остановилась полыхающим костром.

Снизившись до бреющего полета, вижу, что колхозники бросили работу и бегут к «юнкерсу». Можно возвращаться на аэродром: фашистский экипаж не уйдет.

Зарулить самолет на стоянку после посадки мне не удалось: камеры колес оказались пробитыми пулями. Молодые летчики с особенным интересом принялись рассматривать пробоины.

Механик тут же прикинул время, потребное для ремонта, и заключил:

 – К вечеру, товарищ командир, машину можно будет облетать. Сделаем, как новую.

 – Ты мне однажды уже делал лучше новой, – припомнил я ему оторвавшуюся в бою заплату.

 – Так это же случилось на «харрикейне», да и опыт тогда был небольшой, – виновато оправдывался механик. – А ну, чего встали? Дырок не видели? Давай помогай! – вдруг закричал он на стоявших возле самолета и сам навалился грудью на плоскость.

Машина, как бы спотыкаясь, нехотя покатилась на ребордах колес.

Около командного пункта затарахтел По-2.

 – Товарищ командир, вас вызывает комиссар дивизии. Он собрался лететь к сбитому «юнкерсу», – передал адъютант эскадрильи.

Мне очень хотелось увидеть сбитый экипаж, и я, не задерживаясь, побежал к комиссару. Через десять минут мы были уже на месте. У догорающего самолета лежал труп убитого гитлеровца, остальных увезли в ближайший лазарет. Пошли туда.

 – Здравствуйте, – вставая, произнес на ломаном русском языке немецкий полковник, когда ему сообщили, что его сбил я. – Ви есть короший летшик. О, вы великолепно атаковаль. Даже мой опытный стрелки не могли вас убивать.

Слова его звучали цинично, он не скрывал нагловатого тона.

 – У вас руки коротки меня убивать. А то, что я лучше вас дрался, об этом говорит ваше присутствие в нашем лазарете.

Оставшийся в живых верхний стрелок вставил свое слово:

 – Машинка у меня отказаль, а то бы мы далеко сейчас биль. А ви, молодой шеловек, там, – и он показал пальцем в землю.

 – Замолчи, а то сейчас же капут сделаю! – взорвался я, заметив, что и этот говорит по-русски. Фашисты боязливо втянули головы в плечи.

 – Который ми у вас на счету сбитый? – уже иным тоном спросил полковник.

 – Пятый, но не последний. В этом могу вас заверить.

Полковник немного помолчал, потом вдруг стал просить меня переслать письмо его жене в Гамбург.

 – Связи с Гамбургом не имею, – ответил я.

 – А ви будете летать за фронт и там вымпел сбросай.

 – Нет, этого я не сделаю. А письмо можете написать. Буду в Гамбурге – вручу лично. Из рук в руки.

 – А ви веришь, молодой шеловек, бить Гамбург. Это есть далеко.

 – Далеко ли, близко, но буду. Можете не сомневаться. Дойдем…

Вскоре в лазарет вошел начальник разведки в сопровождении переводчика. Он пригласил пленных на допрос. Командир экипажа был разведчиком специальной стратегической разведывательной авиагруппы, полковником генерального штаба. Спасая свою шкуру, он до мельчайших подробностей сообщал сведения особой важности.

Оставив расписку о сохранении в тайне слышанного на допросе, я улетел к себе на аэродром, захватив два трофейных парашюта. Из них мы решили сделать летчикам шелковые шарфы: шик фронтовой моды. Они свидетельствовали о том, что обладатели их принадлежат эскадрилье, которая сбивает фашистские самолеты.

Поздравляя меня с победой, Семыкин торжественно заявил:

 – Начало сделано, а там пойдет. Но Кузьмин поправил:

 – В эскадрилье начало сделано еще год назад, а это хорошее продолжение.

Из боя истребителя с «юнкерсом» молодые летчики сделали вывод, что не так страшен немецкий черт, как его малюют, что сбивать фашистов можно. Все чаще и чаще выражали они желание поскорее лететь на фронт.

 – Наши летчики растут не по дням, а по часам, – сказал мне как-то Гаврилов. – Хорошие ребята. Тревожит только Лукавин, нет у него задора истребителя.

Поведение Лукавина действительно настораживало. Чем ближе подходил день отправки на фронт, тем чаще он жаловался на отсутствие удобств – на недостаточно оборудованную баню, на жесткую постель. Но самым неприятным было то, что Лукавин начал отходить от коллектива. Пробоины на моем самолете подействовали на него совсем не так, как на других. Они вызвали у него только страх.

Близость опасности каждый воспринимает по-своему. Один начинает дрожать уже задолго до встречи с ней, другой даже перед лицом смерти ведет себя спокойно. Такой, как правило, и выходит победителем. Я видел летчиков, которые, будучи сбитыми, сразу же по возвращении на аэродром садились в новые самолеты и снова шли в бой. Но иные уже после первого поражения теряли бодрость духа и былую уверенность. Лукавина, пока он не побывал в бою, нельзя было отнести ни к тем, ни к другим. Но одно вызывало тревогу: когда речь заходила о схватках с врагом, летчик сразу менялся в лице.

 – Посмотрим, что из него получится, – говорил о Лукавине Кузьмин. – Я тоже не сразу стал воспринимать бой, как теперь. Как, бывало, подумаю о нем, на сердце у меня даже холодно станет. А почему – не знаю. Наверное, потому, что о бое мы имели тогда самое смутное представление. Правда, и в то время я не ходил как в воду опущенный. По-моему, Лукавин индивидуалист, а индивидуалисты трусливы, – заключил Кузя.

Вечером мне случайно удалось услышать, как Николай Георгиевич внушал Лукавину, что радость и смысл жизни не в том, чтобы подольше прожить, а в том, чтобы побольше успеть сделать.

 – На наших самолетах воевать легко, – говорил Кузьмин. – Вот если бы ты повоевал на «харрикейнах», как мы с командиром, тогда бы узнал, что такое бой.

Хотя я и не видел в этот момент лицо Луканкна, мне почему-то показалось, что он не слушает молодого по годам, но опытного летчика. Не слишком ли мы нянчимся с Лукавиным? Надо полностью открыть перед ним всю суровость военной действительности. И я решил, что в первых же боях предоставлю ему возможность сойтись с врагом…

На фронтовом аэродроме

Пробыв на аэродроме сосредоточения с неделю, наш полк перебазировался ближе к линии фронта, в Скородное. Теперь тренировочные полеты были исключены.

Мы выполняли боевые задачи, поэтому каждый наш вылет сопровождался если не боем с истребителями, так преследованием вражеских разведчиков или отражением бомбардировщиков. Эскадрильи в полном составе несли боевое дежурство.

На второй день нашего пребывания в Скородном погиб Мишутин. Катастрофа произошла внезапно и глубоко потрясла всех нас. Возвращаясь с задания, мы подходили к своему аэродрому на высоте трех тысяч метров. Если он будет блокирован истребителями противника, мы, имея преимущество в высоте, сможем деблокировать его.

Когда я подал команду разойтись на посадку, самолет ведущего второй пары Мишутина внезапно перевернулся и, вращаясь вокруг продольной оси, начал круто пикировать. Рядом беспорядочно падал кусок крыла.

 – Прыгай! Прыгай! – закричал я по радио.

Но летчик не выбросился, очевидно, не смог преодолеть центростремительной силы. В полковой сводке сообщалось: «Ввиду разрушения крыла самолета произошла катастрофа – самолет сгорел, летчик погиб».

Вечером весь личный состав, кроме дежурной эскадрильи, хоронил Мишутина. Мне было очень жаль товарища. Сколько дней мы прожили с ним вместе под крышей одной землянки. Я вспомнил его рассказ о своей жизни в первую ночь нашего наступления, когда он доверительно открыл мне свое чувство к Наташе Череновой. Где ты, Наташа? Он любил тебя, этот молодой и прекрасный летчик…

Когда мы прощались с другом, с запада, чуть видимые в лучах заходящего солнца, появились пять «хейнкелей». Бомбардировщики шли курсом на восток. По тревоге поднялось звено второй эскадрильи. Летчики рвались в бой. Нагоняя врага, они открыли пулеметный огонь. Один фашист сразу вспыхнул и в воздухе развалился на куски. Второй взорвался на собственных бомбах при ударе о землю. Это был прощальный салют нашему погибшему товарищу.

Все чаще и чаще по нашим тылам стали шнырять фашистские «охотники». Маскируясь в лучах солнца или в облаках, они на больших скоростях проносились вблизи аэродрома, подкарауливая связные и транспортные самолеты. Боя с нашими истребителями фашисты не принимали.

Однажды над аэродромом появились четыре «мессершмитта». Они ходили выше облаков и через «окна» просматривали летное поле.

С командного пункта взвилась ракета. Дежурное звено в составе Медведева, Дердика, Егорова и Аборяна немедленно поднялось в воздух. Вытянувшись почти в кильватер, самолеты подошли к нижней кромке облаков.

 – Смотрите и запоминайте, чего нельзя делать, – обратился я к стоявшим рядом летчикам. – Сейчас они будут расплачиваться за свою тактическую неграмотность.

Случилось то, чего и следовало ожидать. Из-за кучевого облака на повышенной скорости выскочил «мессершмитт». Медведев, не подозревая об опасности, продолжал набор высоты. Раздался сухой треск пулеметных очередей… Медведев, сделав неполный переворот, выправил подбитую машину и пошел на вынужденную посадку, а «мессер» скрылся в облаках.

Через десять секунд был подбит Дердик, а за ним и Егоров. Самолет Егорова вспыхнул и, потеряв управление, начал пикировать. Летчик выбросился из кабины, но попал на стойку антенны. С трудом уже близко от земли ему удалось высвободиться и воспользоваться парашютом. Сравнительно благополучно отделался Аборян. Пытаясь выручить своего ведущего, он создал недопустимый угол набора, потерял скорость и свалился в штопор. Это и спасло молодого истребителя.

Я боялся, что неудача этого звена отрицательно подействует на всех молодых летчиков. Но этого не случилось. Они поняли, что их товарищи сами виноваты, допустив грубые ошибки.

Долго беседовали мы в этот вечер. Говорили, в частности, о том, какое значение, имеет трезвый расчет и хладнокровие летчика, когда он попадает в трудное положение.

На следующее утро, когда лучи солнца едва коснулись земли, меня и Семыкина подняли в воздух дли перехвата, фашистского разведчика. У микрофона дежурил Вася Соколов, ему было приказано навести нас на противника.

Барражируем в зоне ожидания десять – пятнадцать минут, но ни одной команды в наш адрес не поступает. Вдруг в наушниках послышался знакомый, с волжским выговором голос Соколова:

 – Ястребы, ястребы! Я – Соколов. Противник севернее на вашей высоте.

Начинаю вглядываться в указанную сторону, а по радио слышу все то же: «Ястребы, ястребы! Я – Соколов. Противник с курсом девяносто…»

Вскоре замечаю самолет, похожий на Ме-110.

 – Вижу, – сообщаю на землю.

Но Вася не унимается. Чем меньше становится расстояние между нами и разведчиком, тем чаще передает он данные о противнике.

Фашист заметил нас и со снижением начал уходить на восток. Мы с Семыкиным бросились в погоню.

Когда я подошел к разведчику на расстояние действительного огня, его штурман дал по мне длинную очередь. Трасса прошла немного выше кабины. Семыкин незамедлительно послал ответную очередь. Она угодила в радиатор правого мотора. За разведчиком потянулся белесый шлейф водяного пара. Через секунду я удачно поймал в прицел двухкилевое оперение и только собрался нажать на гашетки, как отчетливо увидел, что передо мной наш бомбардировщик конструкции Петлякова.

 – Прекратить атаку! – скомандовал я и, круто отвернув, набрал высоту.

Мы наблюдали за подбитым разведчиком до тех пор, пока он на одном моторе дотянул до ближайшего аэродрома и благополучно совершил посадку. Нет ничего досаднее такого нелепого случая.

А Вася Соколов неумолимо продолжал наводить.

 – Где вы находитесь? Почему не отвечаете? – спрашивал он снова и снова до тех пор, пока не увидел нас над аэродромом.

Когда мы вылезли из кабины и сняли парашюты, появился настоящий разведчик Ме-110.

 – Вот так и бывает, – с досадой произнес Семыкин. – Не повезет, так не повезет. Разве не обидно – своего чуть не сбили, а фриц ушел безнаказанно.

 – Поспешил ты, Валентин Семенович, с очередью. Хорошо, что так обошлось, могло быть и хуже, – заметил я.

 – Товарищ командир, ты же сам говорил: видишь самолет – считай его за противника, а распознавать будешь на ближней дистанции.

 – Правильно, я так говорил. А какая была дистанция, когда ты открыл огонь?

 – Так он же первый дал очередь.

 – Вот видишь, как получается: что ни вылет, то наука.

 – Что же вы не догнали? – подошел к нам с претензией Соколов.

 – Догнали и даже проводили до аэродрома, – зло ответил Семыкин.

 – Почему же вы молчите? Это же победа! – обрадовался Вася.

Мы рассказали все, как было. Соколов стал виновато оправдываться. Он говорил, что, мол, наш «петляков» здорово похож на «Мессершмитта-110», что наблюдение ему пришлось вести против солнца…

…Дежурила наша эскадрилья. Мы сидели в кабинах на старте, готовые к немедленному взлету. Вдруг с командного пункта взвилась сигнальная ракета.

Когда взлетели, в наушниках прозвучал спокойный голос начальника штаба:

 – Курс на аэродром Грязное, высота две тысячи, бомбардировщики.

При подходе к намеченному пункту еще издали замечаем восемь дымных столбов. Горят вражеские бомбардировщики. Их уничтожили в воздухе истребители соседнего полка. Опередили нас.

Сделав пару кругов над аэродромом соседей, я повел эскадрилью домой. Досадовал, конечно, что не мы сразились с теми бомбардировщиками. Но едва эскадрилья легла на обратный курс, как с поста наведения известили: «Противник в квадрате двадцать пять – сорок один. Группа бомбардировщиков».

 – Разворот на сто восемьдесят градусов, за мной! – подаю команду.

Впереди показалась колонна «юнкерсов». Они шли встречным курсом под сильным прикрытием истребителей. Одна группа «мессершмиттов» держалась выше, другая – ниже.

Атаковать противника решил на встречном курсе всей эскадрильей. Первый удар – по «юнкерсам».

 – Бей гадов! – кричу и нажимаю на гашетки. Все время удерживаю «лоб» бомбардировщика в перекрестии прицела… Стреляя длинными очередями, проскакиваем на большой скорости через строй вражеских самолетов. «Мессершмитты» не успели даже опомниться, как два бомбардировщика, объятые пламенем, вошли в отвесное пикирование. Остальные, развернувшись, сбросили бомбы и в беспорядке начали уходить на свою территорию.

 – Вот и все, двух потеряли – и по домам, – вырвалось у меня.

Преследовать я не решился. Большинство летчиков эскадрильи участвовали в бою впервые, и завязывать схватку с численно превосходящим противником было рискованно. Тем более, что главную задачу мы выполнили – не допустили бомбардировщиков к цели.

На аэродроме я поздравил молодых летчиков с боевым крещением и спросил:

 – Кто первым увидел бомбардировщиков?

 – Я, – ответил Лукавин.

Может быть, это было и так, но в атаке Лукавин не участвовал. Когда вся наша эскадрилья неслась навстречу врагу, его самолет на огромной скорости прошел ниже бомбардировщиков. Свое место в боевом порядке летчик занял лишь после атаки. Подтверждалось это и тем, что комплект боеприпасов у Лукавина остался целым. Значит, он не стрелял. Однако сейчас я решил пока не говорить ему об этом и спросил:

 – А кто сбил фашистов? Все молчали.

 – А кто видел сбитые самолеты? Выяснилось, что все заметили «юнкерсов» после атаки, когда они уже горели на земле.

 – Что же, они сами упали, что ли? – спросил я.

 – Их, конечно, сбили вы, – отозвался Варшавский.

 – А мне кажется, что вы. Не мог же я, стреляя по одному самолету, сбить сразу два. Так вот и бывает, товарищи, особенно при лобовых атаках: летчик не видит сбитого им противника. Ведь подбитый самолет одну – две секунды продолжает еще лететь по инерции, а за это время вы успеваете проскочить мимо него.

Сбитые самолеты решили записать не за группой, а за молодыми летчиками, чтобы укрепить в них веру в свои силы. Да и нельзя было точно сказать, кто именно их уничтожил: все стреляли прицельно, каждый имел право претендовать на меткое попадание.

Вечером командиры звеньев коротко проанализировали действия летчиков. Разбор полетов начал входить в наш быт. Потом я решил поговорить с Лукавиным. На беседу пригласил Гаврилова и Семыкина, которые знали о его трусости.

 – Скажите, – обратился к Лукавину Гаврилов, – вы не замечаете у себя страха? Ну, пусть не страха – это слово звучит грубовато, – а чувства повышенного беспокойства за свою жизнь?

Лукавин стал возмущаться:

 – Почему вы думаете, что я боюсь? Вы же рядом со мной не сидите в кабине?

С самого начала разговор принимал нехороший оборот.

Сквозь целлулоид планшета Лукавина был виден конверт. Очевидно, получил письмо из дому. Мне пришла в голову мысль узнать, что ему пишут.

 – Если не секрет, скажи, пожалуйста, от кого у тебя письмо.

 – От мамы.

 – Можно прочитать, что тебе пишут? А ты прочитай письмо моей матери…

Мы обменялись конвертами. Читали молча, а потом я попросил Лукавина прочесть мое письмо вслух.

«Бей, сынок, ненавистных фашистов, освобождай нашу Родину от этих басурманов негодных, а о нас не беспокойся, мы здесь, в тылу, как-нибудь перебьемся… Помоги вам господь сразить кровавого супостата, храни вас царица небесная, да поможет вам Георгий Победоносец», – заканчивала письмо моя верующая мать. Лукавин читал неохотно, точно отбывал наказание.

 – А теперь послушаем письмо твоей матери, – сказал я и стал читать: – «Дорогой Вадик, почему ты не пишешь мне? Я страшно беспокоюсь за тебя. Ведь ты еще ребенок, и зачем только ты на фронте? Ах, как я жалею, что тогда не смогла тебя разубедить не поступать в военную школу. Окончил бы институт и работал у папы на заводе, а теперь я даже не знаю, где ты, известна лишь полевая почта. Напиши мне фамилию и имя твоего командира, я его попрошу, чтобы он не брал тебя с собой в опасные дела, а вообще-то и сам не лезь по своему детскому легкомыслию. Вы все, молодые, думаете, что вас и пуля не возьмет, а сколько гибнет людей! Вот читаю газеты – один героизм вижу, а когда подумаю, что кроется за этим героизмом, становится страшно, и в первую очередь за тебя, один отличился, а сто погибает…»

Я остановился. Пропало желание дочитывать письмо, в котором оплакивался живой, невредимый «ребенок» двадцати трех лет.

 – Ты знаешь, товарищ Лукавин, сколько лет Кузьмину? – спросил Гаврилов. – Нет? Так вот, ему только девятнадцать. А он уже командир звена, второй год воюет.

Гаврилов помолчал, ожидая, что скажет Лукавин, но тот молчал. Тогда Гаврилов подвел итог:

 – Вот что, давай условимся: с сегодняшнего дня ты эти мамины наставления забудешь и начнешь твердо шагать в ногу с эскадрильей.

С беседы я уходил подавленный, с чувством человека, потерпевшего поражение. Все наши дружеские советы не дошли до сознания Лукавина.

 – Я напишу письмо его мамаше, пусть она не пичкает сына своей отсталой идеологией, – с возмущением говорил Гаврилов. – И отцу напишу. Пусть знает он, старый коммунист, партизан, как воспитан его сынок. Пусть вспомнит, что кроме обязанностей директора завода у него есть еще обязанности отца.