Текст книги "Стартует мужество"

Автор книги: Анатолий Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 28 страниц)

Неравный бой

Летчики шли на аэродром вереницей, по узкой тропинке, скрипя промерзшим за ночь снегом. По полю, укатанному катками и гладилками, прохаживался новый командир дивизии Немцевич. На нем как-то особенно ладно сидело авиационное обмундирование, а черная кубанка придавала ему вид залихватского рубаки.

 – Эх, нашему Бате саблю бы, да на коня, – в шутку сказал кто-то из летчиков.

Немцевича с первого дня его прихода в дивизию все стали ласково называть «Батей». Он и в самом деле был для нас отцом – строгим, но душевным и отзывчивым.

 – Как дела, орлы? – с открытой улыбкой обратился к нам комдив.

 – Отлично, – наперебой ответило несколько голосов. – Совинформбюро сообщило, что дела на нашем фронте идут успешно, значит, и у нас тоже.

 – Тоже, да не совсем. Мне кажется, аэродром не в порядке. Мороз прихватил верхний слой, а под ним снег рыхлый. Взлетать нужно с полуопущенным хвостом, а то можно и скапотировать. Сегодня надо быть повнимательнее: в такую погоду можно ожидать налета на наши подвижные части больших групп бомбардировщиков противника.

Побеседовав с нами, Немцевич уехал на командный пункт, а мы разошлись по самолетам.

Механик доложил о выполненной работе и о готовности машины к боевому вылету.

 – Отлично вчера штурмовали, товарищ командир, – улыбаясь, говорит Закиров.

 – Да, штурмовали хорошо. С твоей помощью. Молодец, Закиров, – хвалю оружейника. – Пушки работали как часы.

Закиров улыбается еще шире: похвала ему приятна. И она вполне заслужена им. Оружейник работает, не считаясь ни с усталостью, ни с морозом. К концу дня у него иногда так опухают пальцы, что с трудом сгибаются.

 – Если так будем стрелять, скоро домой можно ехать, прямо в Казань. Сынка хочу видеть, – мечтательно говорил Закиров.

На аэродроме снова появляется Немцевич. Подъехав к нам, он спрашивает:

 – Готов?

 – Так точно.

 – Полетишь с Лавинским и Соколовым сопровождать штурмовиков в район села Верхний Мамон, – говорит командир дивизии. – Цель прикрыта девятью «мессершмиттами». Силы неравные, но вы не должны давать «илов» в обиду, чтобы ни один не был сбит. Отвечаете головой. Ясно?

 – Ясно, товарищ командир.

Ставя задачу Лавинскому и Соколову, я особенно подчеркнул, как необходима сейчас взаимопомощь. Если будем держаться дружно, не отрываться друг от друга, задание выполним – в это я верил. Если разбредемся, гитлеровцы перебьют нас поодиночке.

Над командным пунктом штурмовиков взвилась зеленая ракета. Мощный гул двенадцати моторов заполнил все вокруг. С рокотом начали взлетать бронированные «илы», груженные осколочными бомбами. За ними, оставляя шлейфы снежной пыли, поднялись истребители. Только бы вовремя заметить «мессеров» – ни о чем другом я не думал. Главное – избежать внезапной атаки.

Показалась излучина скованного льдом Дона: белая лента, окаймленная темной полоской прибрежных кустарников. И как раз в этот момент с запада на горизонте появилось девять темных точек: фашистские истребители. Они шли двумя ярусами.

Наши окрашенные в белый цвет самолеты не выделялись на фоне снежных равнин, поэтому противник нас не заметил.

Вот и цель – огромная колонна пехоты, автомашин и повозок. Через несколько секунд штурмовики пройдутся по ней. Решаю подняться до верхнего яруса истребителей противника, чтобы лишить их преимущества в высоте.

Ведущий штурмовик ринулся в пике, за ним последовали остальные. «Мессершмитты» заметили их и пошли в атаку. Мы втроем приняли лобовой удар девятки, открыв огонь длинными очередями. Противник отказался от первоначального намерения атаковать «илы», но зато теперь на каждого из нас навалилось по три «мессера».

Штурмовики тем временем сделали три захода. Основательно потрепав колонну, они развернулись на восток и змейкой начали уходить на свою территорию.

Два «мессершмитта» решили атаковать замыкающий «ил». Я переложил свой самолет в левый крен и с разворота ввел в крутое пикирование. Машина стремительно набирала скорость, стрелка подходила к красной черте. Вдруг раздался резкий металлический удар по крылу и, помимо моей воли, самолет стал вращаться вправо. На плоскости появилась та самая пробоина, которую моя машина получила во время осенних налетов на Острогожск. Дюралевая заплата, не выдержав напора встречного потока воздуха, отскочила.

Инстинктивно перекладываю рули на вывод из пике, и машина, сделав два витка, наконец у самой земли покоряется мне. «Эх, дорогой слесарь, – невольно вспоминаю я мастера-усача, – как же ты недоглядел?»

Положение мое незавидное: от одной прицельной очереди врага самолет может превратиться в факел. К счастью, «мессершмитты», сделав последнюю атаку, повернули на запад.

Впереди меня планировал подбитый «ильюшин». Группу штурмовиков теперь прикрывал только один Соколов. Лавинский исчез в первую же минуту боя.

Сажусь с ходу. Самолет, качнувшись на правое крыло, уверенно бежит по укатанной дорожке.

Вернулись все, за исключением Лавинского.

 – Как думаешь, – спросил меня Гудим, – с мотором у него ничего не могло случиться?

 – Ты что, Борис Петрович, не доверяешь своим механикам? – спрашиваю его в свою очередь.

 – Я-то доверяю, но видишь, что получилось с твоей машиной. Выходит, человек выдержал, а машина, подготовленная нашими руками, нет. Твоему механику достанется от меня, запомнит сегодняшнее число.

 – Подожди, Борис, ты не прав. В том, что оторвалась заплата, виноват тот, кто принимал работу от слесаря. А принимал ее ты. И моя вина есть – скорость превысил, дал большую перегрузку. А механик, думаешь, не переживает? Еще как! Он сегодняшнее число и так запомнит. Что касается самолета Лавинского, то я убежден – он был исправен.

Утром от наземных войск пришли документы и описание воздушного боя Лавинского. Вот что писали пехотинцы:

«…Солдаты и командиры с волнением наблюдали за воздушным боем одного советского истребителя с парой фашистских. Бой перешел на малую высоту, и солдаты открыли огонь из пехотного оружия по воздушному противнику. Казалось, положение летчика улучшилось, но тут подошли еще два „мессершмитта“. Длинные очереди авиационных пушек одна за другой накрывали истребителя, но он продолжал драться, пока его не сбили».

Я не забыл того давнего разговора с Лавииским, он, видимо, тоже. Хотелось верить, что он сделал из него выводы. Во всяком случае, в последнем бою летчик вел себя так, что упрекнуть его было не в чем. Дрался до последнего патрона. Пехотинцы, конечно, не знали, как случилось, что летчик оказался один против нескольких самолетов противника. А произошло это только потому, что Лавинский бросил товарищей, рассчитывая уйти от «мессершмиттов». Но не ушел, они настигли его. Ему ничего не оставалось, как защищаться. Может быть, в последние минуты своей жизни он и понял, какую роковую ошибку совершил, бросив товарищей.

На этом печальном случае мы учили молодых летчиков всегда помнить закон войскового братства: сам погибай, а товарища выручай.

К половине декабря вражеская авиация часть своих сил бросила на бомбардировку наших железных дорог, пытаясь помешать нам подвезти резервы к среднему течению Дона, где советские войска развивали наступление.

Мы перебазировались в Бутурлиновку. Летали много, но воздушных поединков почти не вели. Фашисты избегали открытых боев. Их истребители в основном действовали методом «охоты», а бомбардировщики, завидев нас, уходили на свою территорию.

Но однажды, это было 28 декабря, посты ВНОС передали на командный пункт полка о приближении группы «юнкерсов». Они шли к станции Бутурлиновка, где разгружались наши наземные войска. Нужно было успеть набрать высоту и перехватить бомбардировщиков.

Мы с Кузьминым поднялись в воздух. «Юнкерсы» появились не с запада, как всегда, а с востока.

Но хитрость врагу не удалась.

Даю полный газ, но скорость кажется недостаточной. Расстояние до противника сокращается медленно. Включаю форсаж, безжалостно выжимаю из двигателя максимальную мощность. Да и к чему его жалеть, если утром мы с Кузьминым поклялись комиссару в случае необходимости пойти на таран.

 – Проклятые «харрикейны», – в сотый раз ругаю их. – Были бы у нас «яки», мы бы сейчас показали фашистам дорогу на тот свет.

А «юнкерсы» уже легли на боевой курс. Еще минута, и они успеют прицельно сбросить бомбы. От этой мысли выступает холодный пот. На станции стоят наши эшелоны с пехотой. Что делать? Решаю ударить реактивными снарядами: пулеметный огонь не достанет. Залп! Огненные трассы метнулись к группе бомбардировщиков. Немцы не выдержали и сбросили бомбы на порожняк, стоявший в тупике, в километре от вокзала. Освободившись от груза, они на полной скорости повернули на запад. Мы стали преследовать их.

Припав к прицелу, я не спускаю глаз с замыкающего бомбардировщика. Постепенно нагоняю его. Еще сто метров и… огонь. Очередь, другая, третья. Из «юнкерса» вырвался черный клубок дыма, но тут же растаял: то ли летчику удалось сразу потушить начавшийся пожар, то ли его совсем не было и дым появился от обогащенной смеси в результате резкой подачи газа. Отлично вижу разрывы своих снарядов на крыльях и фюзеляже бомбардировщика, но он продолжает лететь. Еще очередь! «Юнкере» начал заметно отставать и наконец круто пошел к земле.

Выбираю другую цель – правого ведомого. Дистанция не превышает ста метров. Жму на гашетку, но пулеметы, дав короткую очередь, захлебываются. Кончились патроны… У Кузьмина тоже оружие умолкло. Прекратить преследование? Нет. Буду таранить! Укрываясь от огня вражеского стрелка за стабилизатором «юнкерса», увеличиваю скорость. Фашист бьет по мне почти в упор, но ему мешает хвостовое оперение собственной машины. Об опасности не думаю, главное – догнать «юнкерса». Захваченный азартом, продолжаю вести машину на таран. Еще мгновение – и винт моего истребителя врежется в хвост бомбардировщика, беспорядочное падение двух разваливающихся самолетов завершит поединок…

До «юнкерса» не более десяти метров. Но тут раздается металлический треск, и мотор моего истребителя глохнет. Из разбитого картера бьет масло. Отчетливо слышны очереди вражеского пулемета. Смахиваю с лица струйки масла, укрываюсь за передним козырьком от встречного потока воздуха и полупереворотом ухожу вниз: сбит фонарь кабины, распорота обшивка фюзеляжа, в крыльях полно пробоин…

Высотомер показывает две тысячи метров. Прикинув по карте расстояние до аэродрома, начинаю планировать. Сажусь с выпущенными шасси. Общими усилиями механики откатили изрешеченную машину на стоянку.

Вскоре прилетел Кузьмин.

 – Крепко тебя угостили! – сказал он, разглядывая дырки на моих унтах и комбинезоне. – Но и ты одного здорово подбил!

Подошел инженер эскадрильи.

 – В машине сто шестьдесят две пробоины, – сказал он. – Такого у нас еще не было.

Заметив Кузьмина, инженер обратился к нему: – А ты, напарничек, куда смотрел? На командире живого места нет.

 – Что ж я мог сделать, если мотор не тянул, – оправдывался Кузьмин. – Ты дай мне скорость.

 – Скорость в твоих руках, Николай Георгиевич. Форсаж надо было дать, а ты про него забыл, – отпарировал инженер.

 – На форсаже далеко не уедешь, – не сдавался Кузя. – Да он, кстати, и не включался. Скорее бы на отечественные пересаживали. – И, уже ни к кому не обращаясь, закончил: – Есть же счастливцы, на «яках» и «лавочкиных» воюют.

 – Самолет ремонтировать нельзя, – сообщил Гудим. – Это решето, а не истребитель.

В полку оставалось четыре машины и семь летчиков. По всему было видно, что скоро поедем в тыл за самолетами и пополнением.

Новые самолёты

Отпраздновав встречу Нового, 1943 года, мы погрузились в теплушки и поехали на переформирование.

Перемена места всегда возбуждает. В теплушке мы шутили, болтали, пели песни, пока у раскаленной докрасна печки нас не сморил сон.

Проснулись от холода: дневальный на остановках не смог достать дров. Надо было позаботиться о тепле, а заодно и о пище. Наш эшелон стоял среди составов, груженных танками, пушками, лесом и рельсами. Времени отправления никто не знал, в первую очередь отправляли поезда, идущие в сторону фронта.

Начались осторожные вылазки за дровами. По очереди ходили к коменданту, его заместителю, но безрезультатно. Нависла угроза уехать в холодном вагоне, но кому-то пришла в голову мысль взять дрова у самого коменданта. Так и сделали: через пятнадцать минут в нашей печурке уже потрескивали сухие поленья. Комендант ходил по путям и чертыхался.

Ребята готовились к трапезе. Доставали консервные банки, сыр.

 – Вот это здорово! – раздался голос Васильева. – Думал, мясо, а это водичка… Смотрите, чистая водичка и немного морковки…

Неудачник глядел на товарищей грустными глазами.

 – Трофея, ничего не скажешь, – смеялся Орловский. – А мы тоже хороши, не посмотрели, что нам подсунули начпроды.

Обладатели банок незамедлительно начали проверять их содержимое, взбалтывая над ухом. Оказалось, что во всех литровых банках был бульон с овощами.

 – На что мне эта бульон? Мы привык мясо есть, – возмущался Закиров.

Вскоре механики наши исчезли. Возвратились они довольные, с видом победителей. Консервированный бульон пошел в обмен на телятину, селедку, молоко.

 – Как же вам не стыдно? – укорил кто-то наших оборотистых менял. – Ведь вы обманули честных тружеников!

 – Нисколько, – бойко ответил за всех механик Костко. – Ни одного честного человека мы не обманули. Меняют спекулянты, чтобы заработать на этом в тройном размере. Ну и пусть зарабатывают…

Ехали долго, казалось, полк навсегда переселился в теплушки. В пути устраивали вечера самодеятельности, в которых участвовали все без исключения. Разнообразием репертуара и мастерством исполнения особенно отличался Гудим. Читал он выразительно, пел с чувством. Эти таланты инженера для меня были неожиданностью. Днем, во время стоянок поезда, комиссар эскадрильи Гаврилов проводил беседы или читал лекции. В этом отношении он был весьма изобретательным. Сначала – двумя-тремя репликами определял настроение и желание людей, а потом уже заводил беседу. Если надо, Гаврилов без всякой подготовки читал нам лекцию. Причем это были не абстрактные рассуждения «на предмет» или «по поводу», а содержательный, построенный на ярких фактах разговор, который увлекал и обогащал людей. Летчики уважали и любили комиссара.

На двенадцатый день поезд остановился на одной из станций. Маленькое здание было чуть ли не по крышу занесено снегом. Рядом стояли три небольших домика. В полукилометре, на ровном снежном поле, темнели силуэты самолетов.

 – Братцы! Аэродром! – воскликнул обрадованный Орловский.

Мы разместились в двух просторных землянках с двухъярусными нарами. На следующий же день взялись за изучение самолета и двигателя.

Целый месяц разбирали сложные схемы. Освоили конструкцию новых машин так, что на любой вопрос – касался ли он двигателя, самолета, спецоборудования или вооружения – каждый мог ответить без запинки.

 – Теперь осталось влезть во всасывающий патрубок и пройти невредимыми до выхлопного, – шутили летчики, ожидая дня, когда наступят практические занятия.

Наконец из запасного полка прибыли инженеры для проверки наших знаний. Такие экзамены обычно являлись предвестником полетов. И действительно, через два дня мы перебрались на главную базу.

На новом месте нас прежде всего подвергли тщательной санитарной обработке, потом «разоружили», были сданы на склад ручные гранаты и трофейные пистолеты. Разместились мы в здании бывшей школы.

Началось формирование эскадрилий. К семи летчикам полка нужно было добавить остальной штатный состав. Меня назначили командиром первой эскадрильи, Кузьмин стал командиром звена. Вскоре мне прислали заместителя по летной части. С первой встречи я узнал в нем летчика с довоенной подготовкой и почувствовал к нему расположение. Высокого роста, спокойный, он поставил чемодан и доложил:

 – Старший лейтенант Семыкин прибыл в ваше распоряжение.

 – Откуда? – спросил я, подавая ему руку.

 – Из запасного полка, а до этого работал инструктором в училище.

 – Что ж, устраивайся…

Семыкин окинул взглядом комнату и, видимо, сразу заметил, что ни у кого из нас нет чемодана. Может быть, это смутило его, но виду он не подал, спокойно выложил в мешочек самое необходимое, а чемодан вынес за дверь. Мне понравилось, как новичок быстро оценил обстановку и принял решение. Иногда маленький штрих характеризует человека.

Когда я спросил, откуда Семыкин родом, он ответил, что из Ростова-на-Дону. И, помолчав, добавил:

 – Сейчас там жена с сыном.

В Ростове хозяйничали фашисты. Я подумал: как нелегко сейчас Семыкину. Вспомнив о семье, он тяжело вздохнул, достал кисет, свернул цигарку и ловко высек огонь кресалом.

«Сработаемся, – решил я про себя, глядя на заместителя. – Хорошо будем работать!»

Первый летный день. Задача – всем вылететь самостоятельно на новой машине. Один за другим уверенно взлетают и садятся Орловский, Кузьмин, Егоров…

 – Еще один летчик родился, – говорит Гаврилов после каждой посадки.

За короткое время нам предстояло научить новое пополнение воевать так, как воевал наш полк, передать им боевой опыт, подобрать из наиболее способных молодых летчиков ведущих пар. Главное внимание уделяли воздушному бою. Много пришлось потрудиться и над тем, чтобы добиться четкой групповой слетанности на повышенных скоростях, с применением маневра. Занятия проводились в условиях, максимально приближенных к боевой обстановке.

По всему чувствовалось, что предстоят еще более тяжелые воздушные сражения. На Кубани они уже развернулись с наступлением весны. В этих боях рождались новые приемы, новая тактика. Появились «этажерка» Покрышкина и его замечательная формула: «Высота, скорость, маневр, огонь». Всего четыре слова, но если вникнуть в их содержание, перенести их на поле боя – это целая школа. С Кубани стали приезжать на переформирование истребительные полки. Надо было полнее использовать их боевой опыт. Поговаривали, что и наша дорога лежит туда.

В апреле значительно потеплело, земля начала подсыхать. Теперь с утра до вечера мы занимались на аэродроме, стараясь наверстать упущенное за время распутицы. Молодые летчики с любовью и рвением выполняли все требования командиров. Каждая задача решалась в сжатые сроки.

После освоения группой слетанности приступили к стрельбам и воздушным боям – сначала индивидуальным, затем групповым. Мы с Кузьминым не вылезали из кабин: нужно было «подраться» с каждым летчиком, чтобы лучше знать его боевые качества.

Большие надежды подавали два молодых летчика – Варшавский и Аскирко. Оба – невысокого роста, подвижные, голубоглазые. Они казались близнецами, выделялись решительностью и смекалкой.

В конце апреля из Главного штаба Военно-воздушных сил прилетела инспекция, чтобы определить уровень нашей подготовки.

Эскадрилья стала крепким, сколоченным боевым коллективом. Но в семье, как говорят, не без урода. Оказался и у нас «трудный» летчик – Лукавин. В свое время ему – единственному сыну – отец не уделял должного внимания, а мамашино воспитание сводилось к попечительству над «мальчиком». Лукавин вырос белоручкой, «маменькиным сынком». В авиацию он пошел только потому, что наивно представлял себе жизнь летчика легкой и беззаботной. Летать? Это же развлечение, а не труд! Лукавиным занимался весь коллектив. Мы настойчиво прививали ему нужные качества и кое-чего добились. Но о том, как он поведет себя в минуты опасности, при встрече с вооруженным врагом, пока не знали.

 – За два месяца храбрость воспитать трудно. Она приобретается годами, берет свое начало в семье и школе, – говорил Гаврилов, когда зашел разговор о Лукавине.

 – Ничего, товарищ комиссар, – заметил Кузьмин. – Немец ему раза два всыплет как следует, вот и будет наука.

 – Это крайность, дорогой товарищ. Надо заранее в каждом увериться, чтобы не оглядываться в бою.

 – Да если он за мной не пойдет, я сам его собью, – горячился Кузьмин.

 – Да пойми ты, садовая голова, – уже более настойчиво доказывал Гаврилов, – нам нужно не расстреливать своих летчиков, а воспитывать. Надо добиться, чтобы они и в бою держались так же уверенно, как сейчас над аэродромом.

…Комиссия потребовала двух командиров эскадрилий для проверки в комплексном полете. Выделили меня и Рыбакова. Мы должны были пройти по треугольнику на высоте трехсот метров и затем на полигоне поразить мишень. Все требовалось выполнить с точностью до одной минуты. В успешном выполнении этого несложного задания мы не сомневались.

Развернувшись в точно назначенное время, прохожу над аэродромом. Сильный боковой ветер сносит машину влево. Подобрав угол сноса, вношу поправку в курс. Последний поворотный пункт – и самолет над полигоном. Беру ручку управления на себя, чтобы набрать необходимую для стрельбы высоту. Она без усилий срывается, а машина не слушается рулей.

Меня словно огнем обожгло.

 – Отказало управление, – немедленно передаю по радио.

Левой рукой почти машинально дал полный газ. Быстро выкрутил штурвал триммера руля высоты, открыл кабину, отстегнул плечевые ремни и приготовился к прыжку. За несколько секунд самолет снизился до двухсот метров. Вот она, земля… Но за счет максимальной тяги самолет начал выходить из планирования и перешел в набор высоты. Стрелка высотомера поползла вверх.

Непосредственная опасность миновала. Однако посадка самолета исключена, рано или поздно придется прыгать. А сейчас надо, если удастся, установить причину отказа управления.

Решаю летать, пока не выработается горючее, чтобы самолет при ударе о землю не загорелся. Когда в баках не осталось бензина, отворачиваю машину от аэродрома и выбрасываюсь за борт.

Словно чьи-то невидимые сильные руки хватают меня и швыряют к хвосту самолета. Чувствую свободное падение и пытаюсь поймать вытяжное кольцо, но рука не находит его… Земля где-то далеко внизу, совсем не похожая на ту, что видишь из кабины. Но где же кольцо? Спокойно! Бросаю взгляд на левую сторону груди и наконец нахожу его. Рывок. Шуршание шелка. Затем меня резко встряхнуло и падение прекратилось – парашют наполнился воздухом.

Аэродром остался в стороне. Развернувшись лицом по ветру и подобрав стропы, скольжу, рассчитывая опуститься на пашню. Перед самым приземлением напрягаю все мышцы, встречаю землю вытянутыми вперед ногами и падаю на правый бок, как требует инструкция. Надутый ветром парашют безжалостно тащит меня по пашне. Подтягиваю нижнюю стропу, и укрощенный купол ложится на черную землю.

Самолет упал без бензина и не загорелся. Комиссия установила, что на машину чьей-то злой рукой еще на заводе был поставлен надпиленный болт. В полете он разорвался, и тяги рулей высоты разъединились.

Начали проверять остальные самолеты этой серии. Оказалось, что такие же болты стояли и на некоторых других машинах. Диверсия была хорошо продумана. Внешне дефектный болт абсолютно ничем не отличался от исправного: с одной стороны была головка, с другой – законтренная гайка, а под шарниром – надрез. Впоследствии нам стало известно, что диверсант был пойман с поличным непосредственно на конвейере, в цехе сборки самолетов.