Текст книги "Стартует мужество"

Автор книги: Анатолий Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 28 страниц)

В академии

В академии прежде всего попытались определить наши знания по общеобразовательным предметам. Набор слушателей был не обычным – все Герои Советского Союза, прошедшие войну, по сути дела, творцы авиационной тактики. А вот по школьным дисциплинам знаний у нас оказалось не густо. Свободно оперируя сложными формулами воздушной стрельбы, мы, однако, с трудом решали простейшие задачи по геометрии.

Не обошлось и без курьезов. К испытаниям по тактике ВВС никто не готовился, каждый был уверен в себе. Тем более что экзаменатор не имел боевого опыта. Увы, почти все мы получили тройки по тому предмету, который был для нас главным в течение четырех лет войны. По самым обычным вопросам представления экзаменатора полностью расходились с нашими.

 – Как вы только воевали? – спросил он, выслушав мои ответы. – Вы же совершенно не знаете тактики.

 – Я не знаю вашей, давно устаревшей тактики, – ответил я, сдерживая раздражение. – Мы разговариваем на разных языках.

 – В таком случае я вам ставлю три с минусом, – спокойно ответил преподаватель.

Ребята издевались над такого рода испытаниями, смеялись, вспоминая несуразные и противоречивые вопросы. Правда, вскоре часть старых преподавателей, особенно по тактике, была заменена, а на их место пришли новые, имеющие боевой опыт.

Постепенно, не без трудностей, налаживалась наша жизнь в Москве. Тамара здесь же, в академии, поступила на работу, и это разрешило один из сложнейших вопросов семейного бытия.

Ко многому надо было привыкать, к тому, например, что всюду требовалось предъявлять кучу справок, ничего не делалось просто, многое, что полагалось, приходилось «выбивать» со скандалом. Однажды я пошел в продовольственный склад получить по аттестату табак.

 – Без подписи начпрода выдавать не буду, – ответил кладовщик.

 – Что ж, если нужно, можно сходить и подписать.

Иду к начпроду. За огромным письменным столом сидит, развалившись, ожиревший старший лейтенант, как видно, и не нюхавший пороху. Говорю ему:

 – Прошу вас выписать по аттестату табак.

 – Табак по фронтовым аттестатам выдавать не буду, можете идти, – отвечает он, не меняя позы.

 – Встать, когда разговариваешь со старшим! – заорал я, теряя самообладание.

 – Выйдите вон, – указал мне на дверь этот наглец. – Распустились там, на фронте…

 – Это кто, мы на фронте распустились? А ну, девушки, выйдите из кабинета, я ему сейчас объясню, что мы делали на фронте.

Перепуганный начпрод отступил в угол. А я готов был взять его за горло. И взял бы, наверное, если бы не подоспели товарищи.

 – Брось, за такого подлеца ответ будешь держать, – сказал мне один из слушателей. – Не стоит он того.

Такие, как этот начпрод, сидели еще кое-где, окопавшись во время войны. Постепенно их выкуривали из армии; старший лейтенант, с которым мне пришлось столкнуться, тоже долго не усидел на своем месте – сняли.

* * *

Занятия в академии начались с того, что мы сели за учебники средней школы. Ох и трудно же они нам давались. Тянуло на аэродром, к самолетам. Но мы, стиснув зубы, корпели над русским языком, математикой, физикой. Иногда приходила в голову предательская мыслишка: а не бросить ли все это дело и не вернуться ли в полк? Удерживало самолюбие.

Месяца через два мы с Тамарой перебрались из Москвы в соседнюю с академией деревню. Стало полегче. Куда приятнее пройти утром семь километров по свежему воздуху, нежели тащиться полтора часа в электричке. Потом нам дали комнатку в академическом городке. Пришлось обзаводиться хозяйством, устраиваться на четыре года оседлой жизни.

Однажды, вернувшись с занятий, я увидел в нашей комнате массу народа: в гости заехали однополчане. Здесь был и Медведев, вернувшийся с Дальнего Востока после разгрома японской армии, и Кузьмин с Орловским из Австрии.

 – Вот молодцы! – обрадовался я. – Ну рассказывайте, у кого какие новости.

Сначала заговорили все сразу. Но вскоре разговор упорядочился.

 – С Японией война была намного легче, нежели с немцами, – рассуждал Медведев. – Самураи с первых дней отступали по всем направлениям. Некоторые аэродромы захватывали сами истребители. Самураи сдавались в плен целыми дивизиями и, представьте, не было ни одного харакири. Трудности тоже встречались, особенно при штурме укрепрайонов, там разгорались сильные бои.

 – Куда же ты теперь? – спрашиваю его.

 – Назначили испытателем, вместе с Шаруевым едем.

 – А мы всей эскадрильей в Ашхабад, – сообщил Орловский. – Парепко с Петровым где-то под Ростовом, а Шапшал демобилизовался, поехал в Киев кончать институт, через год будет инженером.

 – А куда направили Федора Андреевича? – спросила Тамара.

Кузьмин словно испугался этого вопроса. Он виновато посмотрел в мою сторону и со вздохом сказал:

 – Нет Федора Андреевича, разбился… Под Штокерау.

 – Боже мой! – подняв руки, словно защищаясь от чего-то, вскрикнула Тамара. – Всю войну провоевать и погибнуть после войны.

Она всегда тяжело переживала, если с кем-либо из летчиков случалась неприятность, а теперь вот узнала о гибели замечательного человека. Не в силах сдержать слез, Тамара отвернулась. В комнате воцарилось молчание.

 – Зачем сказал ей? – укоризненно шептал, глядя на Кузьмина, Орловский.

 – Вы меня, Тамара Богдановна, извините, не хотел я, но вы сами спросили.

 – Ладно, Кузя, ты здесь ни при чем… Такие ребята погибли, а вот эти ходят себе, маршируют, – и она кивнула на окно, за которым проходила колонна пленных немцев.

 – Они и лопаты несут, как винтовки, – враждебно сказал Орловский. – Не плен, а малина: кормят, как наших солдат, работают по восемь часов. А с нами что они делали!

 – Жаль Федю, – сказал я. – А как это произошло?

 – Не все ли равно как, – сказал Орловский.

 – Не из любопытства спрашиваю, хочу знать, чтобы с другими такого не случилось.

 – Проводили дивизионное учение, – пояснил Кузьмин, – Рыбаков ходил под самыми облаками, а из облаков выскочила пара истребителей соседнего полка. Один из них и врезался в самолет Федора Андреевича.

Тамара вышла. А мы заговорили об осторожности и осмотрительности. О них иные летчики после войны стали забывать. Еще бы – зенитки не стреляют, «мессеров» в воздухе нет.

Орловский, оглянувшись на дверь и убедившись, что Тамары в комнате нет, сказал:

 – Мальцева тоже не стало. В полете произошел обрыв шатуна, машина загорелась. Летчик попытался планировать, но понял, что ничего из этого не выйдет, и выбросился с парашютом. А высоты уже не было, парашют не успел наполниться воздухом.

Снова ошибка! До чего же досадно, когда летчик гибнет в мирное время. Ведь каждый знает: раз на самолете случился пожар – надо прыгать, пока есть высота, все равно машину не спасти. Другое дело – на фронте, когда требовалось тянуть на свою территорию.

 – Пистуновича, по-моему, в Донбасс назначили, – продолжал рассказывать Орловский. – А его дружок Игорь Зайцев в тюрьму попал.

 – Как в тюрьму? – удивился я.

 – Поехал в отпуск домой. Ну, пошли с друзьями в ресторан, выпили. У него был с собой «вальтер», тот, что у американцев купил, они ведь тогда все продавали, даже оружие. Так вот, сидят они в ресторане, один из друзей взял да и вытащил «вальтер» из кобуры. Игорь заметил, попытался отобрать пистолет. Девятый патрон оказался в патроннике. Произошел выстрел. Пуля случайно попала в девушку. Был суд. Игорю дали восемь лет. Мать жаль, ждала, бедная, единственного сынка, и вот он приехал, сынок, – осуждающе закончил Орловский.

Помолчали.

Орловский сказал:

 – Надо бы помочь матери Зайцева.

Все согласились с его предложением. Решили сообщить всем нашим ребятам ее адрес – пусть посылают кто сколько может. На другой день так и сделали.

И пошли ей переводы отовсюду, где были однополчане Игоря Зайцева.

Вернулась Тамара и пригласила всех к столу. Мы еле уселись, прижавшись друг к другу. «Может, эта дружная компания в последний раз сидит вот так тесно за одним столиком, – подумалось мне, – разъедемся, разлетимся в разные стороны и, кто знает, когда еще соберемся».

 – В каких дворцах когда-то пировали! – с улыбкой воскликнул Кузьмин.

 – А в Берлине, помните, целую бочку отличного вина выкатили из погреба?

 – Во дворце Розенберга тоже неплохая столовая была, – добавил Медведев.

 – Какие бы они там дворцы ни были, а у нас дома лучше, – доставая бутыль с вином, подытожил Орловский.

 – Прошу извинения, товарищи, не успели приобрести посуду, наливайте в кружки, по-фронтовому, – сказала Тамара.

И мы по-фронтовому выпили за боевую дружбу, за то, чтобы и в мирной жизни чувствовать локоть товарища, за нашу истребительную авиацию. И негромко, но дружно крикнули «ура».

 – Тебе, Кузя, надо идти в академию, – говорю я товарищу.

 – Вообще-то надо, но я как-то еще и не думал об этом, – отвечает он.

 – А я, пока не спишут, буду летать. Спишут – пойду в институт, – говорит Орловский. – В академию меня не пропустят: был в плену. Полетаю пока, а там видно будет.

 – Дело не в том, будешь ты летать или нет, главное – человеком надо оставаться, человеком, нужным нашему обществу, – сказал Медведев. – Вот списали меня, я поеду домой и буду город восстанавливать. Нам, фронтовикам, надо так работать, чтобы других за собой вести. Да на таких участках, где все время приходится ходить в атаки. Тогда и жить будет интересно. Правильно я говорю?

Мы единодушно решили – правильно. Только так и жить – гореть и других зажигать.

Ребята уезжали с последней электричкой. Обнялись на дорогу и расстались. Ушел, завывая электромоторами, пригородный поезд, утонул в ночных сумерках последний вагон. На темных шпалах тускло поблескивали в лучах станционного фонаря холодные рельсы. Я возвращался по дорожке, пробитой между густыми соснами, жадно вдыхал студеный воздух: мне еще предстояло подготовиться к завтрашним занятиям.

* * *

Сорок шестой год встретили скромно. Страна жила еще не богато, продуктов не хватало. В январе у нас родилась дочь, назвали ее Таней. Забот и хлопот прибавилось, но зато жизнь стала полнее.

Наконец учеба на подготовительном курсе подошла к концу, настал день экзаменов. Ребята волнуются. Преподаватель успокаивает, говорит, что экзамен нам не страшен. Да и чего бояться, если на фронте веемы бывали и в более серьезных переделках. И все-таки мы переживаем: никто из нас не привык ходить в отстающих, хочется и тут не уронить себя, хорошо ответить.

 – В бою – совсем другое дело, – говорю я пожилому преподавателю математики, – когда дерешься, бояться и волноваться некогда. А здесь приходится защищаться. Попробуй сплоховать и получить двойку, на партийном собрании такого жару дадут…

Волнение волнением, а экзамены экзаменами.

Сдал я их хорошо, не получив ни одной «тройки».

 – Откровенно говоря, – признался преподаватель русского языка, – когда мне предложили вести ваш курс, я не думал, что люди, провоевавшие четыре года и увенчанные славой героев, смогут так упорно и настойчиво осваивать общеобразовательные предметы. Слишком большой контраст – ваша профессия и заучивание правил грамматики.

После вступительных экзаменов мы, летчики, прошли медицинскую комиссию, получив допуск к тренировочным полетам. Нам отводился месяц для восстановления навыков в технике пилотирования.

Я попросился в утреннюю смену. В четыре утра отправлялся на аэродром, к восьми успевал выполнить свою программу. День у меня был свободен, и я проводил его с Танюшей. Тамара в это время была на работе. Когда она возвращалась, я отправлялся на огород, где у нас была посажена картошка. Огородничеством в то время занимались не только слушатели, но и преподаватели. «Малое сельское хозяйство» было хорошим подспорьем.

Все это далеко позади. Трудное было время, но и счастливое. Несмотря на многие недостатки быта, жили мы полно и интересно.

Командировка на юг

В академии мы изучали все рода войск и их взаимодействие в современном бою. Программа курса предусматривала дать нам не только теоретические знания, но и практические навыки. С этой целью мы проходили стажировку в строевых частях.

Порой казалось, что учебе не будет конца. Однако незаметно подошли и государственные выпускные экзамены. Потом и они, и бессонные ночи над дипломной работой остались позади. Академия окончена…

Меня назначили инспектором истребительной авиации Советской Армии. Работать предстояло под началом опытного летчика старшего поколения генерала Ивана Дмитриевича Климова.

Первый раз я вылетел в командировку на юг страны выяснить в одном из соединений причины высокой аварийности. Почти целую неделю мы с инженером и доктором с утра до вечера работали в штабе, изнывая от невыносимой жары. А до моря было недалеко. Съездить искупаться мы рассчитывали в выходной день, но наши надежды рушились.

За ночь погода резко изменилась. Подул сильный ветер. Над городом проносились тучи, бросая в окна капли холодного дождя.

 – Вот вам и пляж, – уныло сказал доктор.

 – Все равно к морю поедем, послушаем хоть, как оно бушует, – настаивал я.

 – Поедем, – согласился инженер.

Старая «эмка», гремя помятыми крыльями, покинула город и покатила к морю. Вышли из машины мы У рыбацкого поселка. В море ни паруса, ни корабля, крутые неудержимые волны взлетают высоко, точно стремятся достать до рваных косматых туч. Ветер срывает пену с белых гребней и дробит ее в мелкие брызги.

– Вот она жизнь-то где! – не удержался я от восторженного возгласа.

 – Эх и силища, сколько энергии пропадает, – заметил инженер.

 – Давайте поговорим с рыбаками, – предложил я, – может, согласятся на шаланде покатать.

 – Нет, дорогой, на такое море я предпочитаю смотреть с берега, – наотрез отказался доктор.

Инженер тоже не захотел испытывать судьбу в такую погоду.

 – Попробуй, может, и согласятся, – сказал он. Я направился к группе рыбаков, сидевших на днище старой шаланды.

 – А что, ребята, можно сейчас выйти в море? – спросил я. – Никогда под парусом не ходил. Старший покачал головой отрицательно.

 – А может быть, можно? – настаивал я.

Коренастый, с черными вьющимися волосами мужчина средних лет пристально посмотрел на море, будто измерял его силу, и, тряхнув головой, сказал:

 – Можно попробовать. Разреши, Афанасий Иванович, – обратился он к старшему. Афанасий Иванович – председатель колхоза – тоже посмотрел вдаль долгим взглядом и распорядился:

 – Идите, только поаккуратнее. Собери компанию из молодых, заодно поучишь их ходить под парусом.

 – А ну, братцы, кто со мной? – обратился черноволосый к стоявшим рядом молодым рыбакам.

Желающих нашлось много, но «капитан» выбрал только двоих крепких парней. Мне он предложил переодеться в брезентовую робу. Когда мы шли к шаланде, Василий (так звали нашего старшего) распределил обязанности. Мне надлежало перемещать балласт – мешок с песком в сторону, обратную крену шаланды.

Во время шторма не так-то просто спустить посудину на воду. Нужно поймать такую волну, чтобы шаланда «стала» на волу, и вовремя оттолкнуться от берега.

Под команду, напоминавшую «Эй, ухнем», царапая широким днищем песок, лодка медленно приближалась к исходному рубежу.

 – Приготовиться! – глядя на подходившую волну, скомандовал Василий.

Мы взялись за борта, готовые в любую секунду вскочить в шаланду.

Волна шла, наваливалась на берег с огромной силой. Шаланду резко подбросило, меня с ног до головы окатило соленым шквалом. Кстати, обдало только меня, а мои спутники как ни в чем не бывало вскочили на свои места и сразу принялись за дело. А я, едва удерживаясь за борт, повис на руках, бултыхая ногами.

 – Надо силу волны понимать, она может и помочь и беды наделать, – сказал, как на уроке, Василий.

Гонимая силой двух молодых гребцов, шаланда быстро отошла от полосы прибоя и заколыхалась на гребнях волн. Рыбаки, не обращая внимания на крены, ловко ставили парус. Еще минута, и, подхваченные крепким норд-остом, мы, словно на крыльях, полетели от берега.

Шаланда устроена так, что устойчивость ее сохраняется не с помощью киля, а за счет широкого плоского днища. Она не рассекает волну, а легко скользит по поверхности, то скатываясь с гребня, то взбираясь на его вершину.

Мы шли в открытое море. Ветер наполнял крепкий парус, искусно управляемый рулевым. Горы воды нависали со всех сторон, море кипело, по-настоящему бушевало. Удивительное ощущение простора всесильной стихии владело мной.

 – С большого корабля такого не увидишь, – перекрикивая свист ветра, говорю Василию.

 – С корабля оно далекое, – отвечает Василий. – Разве можно из теплой каюты что-нибудь увидеть?

Он прав. Сейчас море было рядом, оно бросало шаланду, как скорлупку, обдавало нас с ног до головы соленой водой, заставляло бороться с ним. В этой борьбе, пожалуй, и было самое большое наслаждение.

 – Вот оно, открытое море! – крикнул я.

 – Вон оно где открыто, – Василий кивнул головой в сторону огромных волн, закрывающих горизонт. И добавил: – Узлов восемнадцать идем.

Я оглянулся на берег, но, кроме водяных гор, ничего не увидел.

 – Вот теперь мы в открытом море, – снова заговорил Василий.

Здесь волны стали темней и круче, еще ощутимее чувствовалась сила морской стихии.

 – Пора домой, – сказал наш «капитан» и скомандовал: – Меняй парус!

На минуту полотнище, беспомощно трепыхаясь, потеряло прежнюю форму, шаланда, как маленькая щепочка, закачалась на волнах. Но вот парус снова наполнился ветром, и шаланда, сильно кренясь, легла на обратный курс. Я потерял ориентировку и не мог бы с уверенностью сказать, куда мы сейчас держим путь.

 – Без компаса можно заблудиться, – сказал я Василию.

 – А ветер на что? Он точнее любого компаса, – ответил рыбак.

Иногда крен настолько увеличивался, что наше суденышко черпало бортом воду и едва не переворачивалось. Мне то и дело приходилось поднимать тяжелый мешок с песком и, удерживая его, прижиматься к борту.

Рулевой, перекрикивая шум моря, объяснял молодым рыбакам, как надо смотреть за ветром, за волной и как в том или ином случае управлять шаландой. То была сложная наука, передаваемая из поколения в поколение.

На мне не осталось сухой нитки, даже с непокрытой головы стекали струйки соленой воды.

А море неутомимо накатывало волну за волной. Шаланда шла ломаным курсом, медленно продвигаясь вперед. Берега все еще не было видно. И вдруг как-то сразу впереди показалась синяя полоска земли.

 – Берег! – не удержался я. Рулевой не выразил радости.

 – Бывает, прихватит в море, далеко от берега, так суток двое добираешься, вот где измотает…

Говоря, он ни на секунду не отрывает сощуренных глаз от паруса, следит за волной, точно реагируя на каждый порыв ветра.

 – Сейчас лето, море теплое, – продолжал он, – а зимой бывает, что и обмерзнешь. Думаешь, доберусь до берега, и никакая сила в море не выгонит. АН нет, пройдет денька два, отдохнешь, и снова в море тянет.

 – Тяжелый ваш труд и опасный, – сказал я.

 – Года не проходит, чтобы кого-нибудь здесь не оставили. Не зря у нас, рыбаков, говорят, что хлеб мы едим пересоленный. Теперь вы посмотрели настоящее море…

 – Посмотрел, – сказал я, – вижу, какое оно бывает… Ну а если в шторм двое суток болтаться, выходит, ни поесть, ни поспать?

 – Во время шторма на шаланде спать некогда, а поесть… кусочек хлеба отломишь, вот тебе и обед. И на берегу в это время тоже никто не спит: зажгут огоньки в окнах и ждут.

Василий помолчал, присматриваясь к ветру и направляя шаланду в бухточку, где легче подойти к берегу.

 – Покупаем колхозом катер, – сказал он, – тогда на шаландах в шторм ходить не будем, на катере надежнее.

Когда до берега осталось метров шестьдесят – семьдесят, волны стали еще круче и пенистей. Теперь из-за шума почти не было слышно команд Василия. А на берегу уже собралась группа рыбаков, готовых захватить тросом нос шаланды.

Рулевой подал сигнал своим товарищам, и парус опустился. Ребята взялись за весла и, не спуская глаз с рулевого, заработали ими, то наращивая, то уменьшая силу ударов. А то вдруг застывали с поднятыми вверх веслами.

Рассчитав скорость шаланды, Василий вывел широкое днище на гребень волны, и через несколько секунд мы оказались на берегу. В следующее мгновение натянулся трос и лебедка потащила суденышко дальше от прибоя.

 – Ну, как молодежь? – спросил председатель Василия.

 – Парочку заходов сделают, и на руль ставить можно.

 – У вас, летчиков, свой океан, – сказал председатель, – у нас – свой. Мы постоянно боремся с морем, вы, как я понимаю, там, в воздухе, с другими силами природы борьбу ведете.

Подошел доктор.

 – Всю жизнь изучаю летчиков, – сказал он, – а летчика по-настоящему вот только сейчас и понял. Неужели вам доставило удовольствие это безумное плавание?

 – Доставило, – заверил я доктора. – Узнал море в штормовую погоду, насладился борьбой человека со стихией. Ну что может быть прекраснее этого?

 – Разрешите пригласить на уху, – сказал, улыбаясь, председатель.

 – Уха – это дело, только рыбка на сухом не живет, – намекнул Василий.

Мы съездили за той влагой, без которой уха не уха, и дружно уселись на берегу широким полукругом, лицом к морю. Уха была хороша. Разошлись мы поздно вечером настоящими друзьями. Я проникся глубоким уважением к труженикам моря и покидал их не без сожаления. И их, и море, которое по-прежнему с шумом обрушивало на берег пенистые громады.

На следующий день мы вылетели на аэродром к истребителям.

С первого взгляда Гарнизон не понравился: лагерь оборудован как попало, люди слоняются бесцельно, не чувствуется требовательности и заботы об устройстве личного состава.

Инженер приступил к изучению качества подготовки самолетов к полетам, врач интересовался бытом летного состава, а я – организацией полетов.

Через час после того как мы сюда прилетели, пришло сообщение, что в соседнем полку только что случилось летное происшествие: потерпел аварию пикирующий бомбардировщик. Мне было приказано немедленно вылететь на место происшествия.

Подлетаем к аэродрому. По диагонали ярко-зеленого поля лежит серая бетонированная взлетно-посадочная полоса, рядом с ней в неестественном положении распластался самолет, похожий на раненую птицу: одно крыло поднялось вверх, второе – врезалось в землю.

Похоже, что летел на этом самолете совсем неопытный, точнее, недоученный летчик. Так оно и оказалось на самом деле.

 – Почему же вы его выпустили в самостоятельный полет? – спрашиваю у командира эскадрильи. – Что он у вас, этот молодой лейтенант, сверходаренный?

 – Он у нас и в самом деле считался хорошим летчиком. Кто ни проверял его в воздухе, все хвалили, – ответил командир эскадрильи.

 – Три раза летали и три раза хвалили. А когда же учили?

 – Считали, что он был хорошо подготовлен в школе.

 – Ну а теперь как считаете?

 – Ошиблись, надо переводить на нелетную работу.

 – Вас надо переводить на нелетную работу, – не сдержался я. – Хорошего летчика поставили в такие условия, что он не мог выполнить задание, и сразу его на нелетную…

В самом деле, никто по-настоящему не руководил вылетом этого лейтенанта. Летчик несинхронно и резко дал газ, боковой ветер усугубил ошибку, в результате авария.

Удивительные здесь были порядки, особенно отношение к полетам. При дальнейшем расследовании выяснилось, что в стороне от летной подготовки стояли партийная и комсомольская организации. Партийно-политическая работа измерялась количеством прочитанных лекций и докладов, а живое общение с людьми было забыто.

В этой части требовалось решительно улучшить организацию летной подготовки, работу партполитаппарата и только после этого начинать полеты.

Не лучше обстояли дела и в истребительном полку. Здесь летные происшествия явились следствием низкой подготовки техники к полетам и халатности отдельных летчиков. Как можно после посадки вместо щитков убрать шасси?

 – Просто диву даюсь, – сказал однажды наш старший, – такого еще не приходилось встречать.

Доктор докладывал, что летчики не соблюдают предполетного режима. С аэродрома они уходят в двадцать два часа, а уже к четырем часам следующего утра являются на полеты. При этом три часа у них уходит на дорогу. Как тут можно отдохнуть, набраться сил?!

Вопросы, касающиеся организации, мы решили на месте. Потом последовал специальный приказ, которым была определена некоторая перестановка кадров. Через год это соединение стало отличным и продолжительное время работало без летных происшествий.