Текст книги "Стартует мужество"

Автор книги: Анатолий Кожевников

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 28 страниц)

Снова на учёбу

Летим на восток. Миновали Урал, омские степи, началась тайга. Знакомая лента Енисея.

В Красноярске короткая остановка для заправки, всего на сорок минут. Родные места. С удовольствием рассказываю товарищам о городе и его окрестностях, которые прекрасно видны с аэродрома.

Пора вылетать, но нам почему-то не дают «добро».

 – В чем дело, почему не разрешаете вылет? – спрашивает диспетчера штурман экипажа.

 – Идет особо важный самолет, – отвечает диспетчер. – Ждем, пока он пролетит, а его все нет и нет.

 – Где же он, ваш особо важный? – снова обращаемся к диспетчеру. – Не висит же он на месте?

Диспетчер охотно показывает журнал рейсов самолетов. Красными галочками отмечены пролетевшие.

 – Так ведь наш самолет и есть особо важный! – восклицает штурман.

Оказывается, диспетчер не отметил наш прилет, и мы два часа ждем самих себя.

Через несколько минут Красноярск ушел под крыло самолета. Снова внизу – могучая красавица тайга. Справа Саянский хребет, а дальше величественный Байкал. Ночью прилетели в Хабаровск, а утром – на аэродром истребителей.

По плану завтра мне предстоит полет по особому заданию. Не теряя времени, иду на стоянку, чтобы проверить подготовку самолета. Издали замечаю знакомо-то бородача. Конечно, это он, друг детства и боевой товарищ инженер Гудим. Все в той же кожаной куртке, перетянутый крест-накрест ремнями, только вместо маузера, что был на войне, на боку наш ТТ.

 – Кому, Борис, готовишь самолет? – спрашиваю, незаметно подкравшись к нему сзади.

 – Неужели? Вот встреча! – бросился мне в объятия Гудим.

Он долго не выпускал меня из своих богатырских рук.

 – Ну, хватит, – говорю, – а то ребра поломаешь, завтра летать не смогу. Показывай самолет.

Гудим показывает мне знакомую машину. На таких мы летали в конце войны.

 – Старье, – вздыхает Гудим, – и с запчастями тяжеловато.

 – Подожди, скоро на реактивные перейдем, уже в серию пошли, – утешаю товарища.

Осмотрев машину, мы разошлись по своим делам, а вечером Гудим повел меня к себе домой. Жил он в рубленом, похожем на барак доме.

 – Знакомься с женой, – сказал он, представляя пышущую здоровьем женщину.

 – Вот и вся моя семья, – вздохнул Гудим, когда жена вышла на кухню.

 – А где же дети? – с тревогой спросил я.

 – Это моя вторая жена, – ответил Гудим. – Первая не дождалась. Решила, что все равно убьют меня на фронте, и вышла замуж.

 – Неужели так и сказала?

 – Да, так и сказала… Детей жаль, – приваливаясь, широкой спиной к бревенчатой стене, со вздохом сказал Гудим.

 – Забери их к себе.

 – Не их, а его. Одного уже нет. Старший жив, а младшего не уберегла.

 – Вот и забери его к себе, – настаивал я.

 – По нашим законам дети остаются с матерью.

 – Если они того желают сами.

 – В том-то и дело, что сын не помнит меня. Когда я уходил на войну, ему было всего три годика… В общем, вернулся домой совершенно чужим и жене и сыну. Горько думать, что она растоптала любовь, которую я пронес в сердце через всю войну. Ох, брат, как мне было худо! Думал, не переживу. Один я остался, совсем один: семьи нет, брата Володю – он на штурмовике летал – под Сталинградом убили. Что делать? Как жить дальше? – Гудим помолчал, справляясь с волнением. – Ушел я, помню, за город, – продолжал он, – лег на землю и пролежал полдня – все передумал. И была даже такая мысль – покончить все разом, тут же… Никто об этом не знает, только тебе говорю… А потом вспомнил, какие ребята головы сложили на фронте. В бою. За победу жизни отдали. И стыдно мне стало перед ними. Стыдно. И вот – живу. – Он шумно вздохнул и умолк. Потом уже другим тоном спросил:

 – Ну а как ты живешь?

 – У нас пока двое детей, Танюша и Саша, Тамара работает в штабе ВВС, с должности, инженера полка ушла, когда меня направили в академию.

 – Кого из летчиков встречал, где они?

Я рассказал все, что знал о наших ребятах. Орловский после войны служил в Ашхабаде, пережил землетрясение, уцелел, но через несколько месяцев его уволили из армии. Тогда всех, кто был в плену, увольняли. Теперь работает и учится в институте, года через два будет авиационным инженером. Кузьмин поступил в академию, уже второй год учится, а Егоров в этом году должен ее закончить.

Петухов – механик по радио, учится в институте международных отношений, а Виноградов, тоже бывший механик, заканчивает МАИ. Федор Шапшал в Киеве, инженер-химик. Вовочка Парепко разбился под Ростовом: не хватило горючего, он садился в двух километрах от аэродрома, попал в канаву и скапотировал.

 – А почему не прыгал с парашютом? – спросил Гудим.

 – Высоты не было, видимо, не думал о том, что не хватит горючего. Привыкли к радио, к помощи с земли, а оттуда не подсказали. Ну, это мое мнение.

 – В случае аварии мы чаще всего виним летчика, – сказал Гудим, – а он не всегда и виноват.

 – Верно, – согласился я, – рассуждать потом легче, а вот принять верное решение в считанные секунды не так-то просто. А без этого умения, навыка – нет настоящего летчика.

 – Расскажи-ка, что у нас по вооружению делается нового? – переменил разговор Гудим. Он встал и распахнул окно. В накуренную комнату ворвался свежий таежный воздух.

 – О реактивных истребителях ты уже слышал? О «миге» пятнадцатом, например? Но это самолет лишь первой перспективы.

 – А самолеты второй перспективы какими будут, если не секрет?

 – Вторая перспектива – это скорости порядка двух – двух с половиной тысяч километров в час. Третья перспектива – космические скорости.

 – А «миг» пятнадцатый – хорошая машина?

 – Не хорошая, а отличная, летчики очень довольны, а о техниках и говорить нечего. Двигатели надежны в работе, проще в эксплуатации, запускаются без подогрева при любой температуре, даже при минус сорок. Осенью поеду переучиваться.

* * *

Утром я вылетел по намеченному маршруту. Внизу, сколько глазу видать, расстилалась тайга. Широкий Амур уходил в синюю даль и терялся среди горных хребтов.

Вдруг начались перебои в работе мотора. Теперь ему – все внимание. В такие минуты ощущаешь каждый оборот коленчатого вала, кажется, бензин течет не по бензопроводным трубкам, а по твоим собственным жилам. На индикаторе стрелка то падает, то вновь возвращается к цифре нормального давления. Вероятнее всего, где-то на участке фильтров произошла закупорка бензопровода. Исправить что-нибудь я не в состоянии. Разворачиваюсь в сторону аэродрома и лечу по кратчайшему пути, готовый в любую секунду покинуть самолет с парашютом: посадка в тайге исключена.

«Хотя бы до Амура долететь», – думаю я. А мотор уже почти не тянет.

Показался Амур, вижу село, до него километров пятнадцать. Долетел до села, прошел над ним… Минуту назад я мечтал увидеть хоть какой-нибудь населенный пункт, чтобы прыгать не над глухой тайгой, а поближе к жилью. Теперь мне этого мало, затеплилась надежда дотянуть до аэродрома. Мотор захлебывается, обороты падают. Собираюсь прыгать, но мотор на минуту оживает, делает рывок.

 – Главное, не теряйте высоты, – передают с земли.

Я и сам понимаю, что высоты теперь терять нельзя, иначе – конец.

Мотор опять захлебнулся, надо прыгать, но – вижу аэродром. Теперь уж грех не дотянуть, и я тяну из последних сил…

К самолету бегут техники, впереди Гудим.

 – В чем дело?

 – Надо посмотреть бензофильтры и помпу, – говорю ему, – нарушилась подача топлива.

Гудим бросается к машине, а я вспоминаю наш с ним разговор о Володе Парепко. Остановись мотор моего самолета на десять секунд раньше, и обо мне бы говорили, наверное, что был неосторожен, неосмотрителен. Нашлись бы умники и корили меня за то, что вовремя не выбросился с парашютом… Да, за других решать просто, но все-таки не надо торопиться с приговорами…

 – Недосмотр техника при подготовке, – говорит Гудим, отходя от самолета. – А вообще-то – старье, все ресурсы выработаны. Скорей бы уж новую технику давали.

И я думаю: скорей бы. Но даже сейчас, когда эта старая машина сыграла со мной злую шутку, я думаю о ней уважительно, ведь на них мы ходили в лихие атаки, успешно били врага.

На реактивный…

Первый реактивный истребитель был испытан капитаном Военно-воздушных сил Бахчиванджи еще во время войны. То была заря реактивной авиации. Бахчиванджи не было суждено увидеть большую реактивную авиацию, он погиб при испытании истребителя.

Когда фашистская авиация потеряла инициативу и была наполовину уничтожена советскими летчиками, а германская промышленность уже не имела сил восстанавливать потери, немцы решили заполнить пробел новым оружием. Надеялись, что это им удастся.

Гитлер угрожал: «Я закончу войну потрясающим ударом, от которого содрогнется все человечество». Трудно сказать определенно, что он имел в виду, но реактивные машины они создавали. Немцы не успели наладить их серийное производство, они построили только несколько самолетов, которые еще не представляли собой реальной боевой силы и не могли противостоять нашей авиации: перед концом войны летчик капитан Кузнецов сбил под Котбусом реактивный фашистский истребитель.

У нас большая реактивная авиация появилась в послевоенные годы. Проходили испытания самолеты Як-15, МиГ-19, Як-17. Это были первые плоды исканий инженеров-конструкторов.

Для истребителей открылся новый фронт, требующий жертв и дерзаний. Летчики гибли, но не отступали, штурмуя скоростные барьеры.

Большая заслуга в освоении полетов на реактивных истребителях принадлежит Маршалу авиации Евгению Яковлевичу Савицкому, который во время Отечественной войны был командиром нашей дивизии. Человек редкой энергии, он неутомимо работал на новом поприще, разрабатывая методику обучения летчиков и тактику боевого применения новых машин.

Развитие реактивной авиации тормозилось тем, что старый профиль крыла не соответствовал скорости, которую можно было развить при помощи реактивного двигателя. Вскоре конструкторам удалось найти новый профиль. Это было ламинарное стреловидное крыло.

В такой аэродинамической компановке появился МиГ-15. Это был самолет нового качества, отличающийся от своих предшественников большими скоростями. Он открывал дорогу в стратосферу и позволял летать, не видя земной поверхности как днем, так и ночью, в облаках и за облаками.

Полеты в облаках днем и ночью требовали не только мастерства, но и высоких моральных качеств. Летчику, привыкшему пилотировать самолет при видимости земли, нужно было заставить себя безоговорочно верить приборам.

Как инспектору истребительной авиации Советской Армии, мне посчастливилось попасть в особую группу по освоению полетов на реактивном истребителе в сложных метеорологических условиях. В этой группе были прославленный летчик Великой Отечественной войны трижды Герой Советского Союза Покрышкин, герой испанских боев генерал Коробков, Герой Советского Союза Максимов, дважды Герой Советского Союза Покрышев и отличные летчики Немировский и Карих. Все они уже имели по нескольку полетов на новой машине. Мне нужно было их догонять – изучить самолет и вылететь на нем.

С утра до поздней ночи я не выходил из учебных классов. Наконец самолет и двигатель изучены, я имею право вылететь на скоростном истребителе.

Декабрь. Солнечный морозный день. Небо высокое, воздух необычайной прозрачности. Инструктор Семиков идет спокойно, по-медвежьи переваливаясь в теплых собачьих унтах. Я шагаю рядом, слушая бесконечные указания. Подходим к серебристому истребителю. Техник самолета в замасленной куртке стянул рукавицу и вскинул под козырек покрасневшую от холода руку.

 – Самолет к вылету подготовлен, – доложил он заученной фразой.

 – Прошу садиться, – предлагает инструктор. Техник заботливо помогает мне надеть парашют. Поднимаюсь по трапу и усаживаюсь в тесную кабину истребителя. Пока все делаю правильно: тренировки не прошли даром.

 – Хорошо, – одобряет инструктор. – А теперь проверим знание кабины.

 – Сколько же можно проверять?

 – Вы меня извините: бывают случаи, когда человек на зачетах отвечает без запинки, а стоит ему сесть в кабину и приготовиться к вылету, как он все забывает, – спокойно поясняет инструктор.

Мне не терпится скорее подняться в воздух, но я перечисляю множество приборов, тумблеров и кнопок, их назначение и порядок работы с ними. Закончив, спрашиваю:

 – Теперь, надеюсь, можно вылетать?

 – Вот повторим особые случаи в полете и тогда можно, – невозмутимо отвечает инструктор. – Запускаете двигатель – температура газов выше допустимой, ваше решение?

 – Закрываю стоп-кран.

Инструктор доволен.

 – При запуске слышите урчание, двигатель не выходит на обороты?

 – Проверяю, снята ли заглушка.

 – Правильно. Взлетели – падают обороты двигателя.

 – Проверяю, включен ли изолирующий клапан.

 – Загорелась лампочка «пожар», ваше решение?

 – Проверяю температуру газов, если все в порядке, иду на посадку. Если температура выше допустимой, закрываю стоп-кран и нажимаю кнопку огнетушителя.

Инструктор спрашивает так въедливо, будто у меня и в самом деле должен в полете остановиться и почему-то не запуститься двигатель, вспыхнуть пожар и произойти еще куча неприятностей. Сплошные неприятности от взлета до посадки.

Наконец проверка закончена.

 – Теперь – в добрый час, запускайте двигатель. Подаю одну за другой установленные команды:

 – Питание!

 – Есть, питание, – отвечает техник.

 – Снять заглушки!

Техник забегает вперед и показывает жестом, что заглушки сняты.

 – Смотреть запал!

 – Нажимаю на кнопку автомата запуска, загорелась сигнальная лампочка «пусковое давление».

 – Есть пламя, – слышу последний ответ техника.

Нарастает ровный шум, двигатель выходит на обороты. Инструктор, навалившись на борт кабины, неотступно следит за каждым моим движением. Все в порядке. Закрываю фонарь кабины. Мой учитель, еще раз бросив взгляд через плексиглас фонаря на приборы, сошел с трапа. Сигнал «Убрать колодки», и самолет, послушный сектору газа, с мощным гулом покатился по укатанной рулежной дорожке на старт.

Плавно даю газ. Самолет быстро набирает скорость и, оторвавшись от взлетной полосы, переходит в набор высоты. Бегло оглядываю приборы, бросается в глаза непривычный, бешеный рост скорости. Прибираю обороты, успеваю заметить, что высота первого разворота на триста метров больше заданной. Первый и второй разворот выполняю одним полувиражом.

Устанавливаю высоту круга.

 – Пятнадцатый, – слышу в наушниках, – как работает матчасть?

Отвечаю восторженно:

 – Отлично!

Выполняю первый круг над аэродромом без посадки. Впечатление от полета такое, что и сравнить не с чем. Крыльев не видно, они сзади кабины, нет воздушного винта, будто лечу в снаряде или ракете.

Выполнен второй круг.

Теперь все внимание расчету на посадку. Проверяю скорость. Самолет помимо моей воли, покачиваясь с крыла на крыло, планирует.

 – Так держать, – слышу команду руководителя полетов. Под самолетом, совсем близко, мелькают крыши домов небольшой деревни.

 – Так держать, – звучит знакомый голос, подтверждающий точность захода.

Убираю газ, сохраняя высоту пятнадцать – двадцать сантиметров над серым фоном бетонки. Легкое касание колес о землю, и машина несется по ровной посадочной полосе, постепенно замедляя бег.

 – Разрешаю рулить по полосе, – передает руководитель полетов.

Подруливаю к старту, около командного пункта вижу друзей: пришли посмотреть вылет. Ни у кого, наверное, не развито так чувство товарищества, как у летчиков. Его ощущаешь и в воздухе, и на земле. Оно поддерживает в тяжелые минуты, но и взыскательно требует совершенного мастерства.

Стараюсь не ударить в грязь лицом, контролирую каждое свое действие, каждое движение. Летчики говорят: «Как взлетишь, так и сядешь, а как подготовишься, так и взлетишь». Получив разрешение на взлет, даю газ, мельком бросаю взгляд на товарищей: каждый впился глазами в машину. Выполняю один за другим четыре полета и заруливаю на стоянку, где с нетерпением ждет меня техник.

Мет человека счастливее авиационного техника, встречающего свой самолет из очередного полета. Он готов его обнять, как любимое дитя, смотрит на него, как на живое, разумное существо. Да и как ему не любить свою машину, ведь это его трудом и стараниями она поднимается в воздух. Отправляя летчика в полет, этот скромный человек переживает за него больше всех, потому что именно ему, технику, тот вверил собственную жизнь. Ни расписок, ни актов, лишь короткий скупой рапорт: «Самолет к полету готов», за которым истинное доверие одного человека другому.

Закрываю стоп-кран, отстегиваю плечевые ремни и, согретый горячим воздухом обогрева, выбираюсь из кабины.

 – Разрешите узнать, как работала матчасть, какие будут замечания? – спрашивает техник.

 – Отличный самолет, замечаний нет.

Техник не может скрыть радостной улыбки.

От стартового командного пункта к самолету идут инструктор Семиков и товарищи, наблюдавшие за полетом.

 – Поздравляю, – первым протянул свою широкую руку Покрышкин. И я не могу сдержать улыбку. Приняв поздравления, обращаюсь к инструктору:

 – Разрешите получить замечания.

Инструктор не давал провозных полетов, не мог их дать: тогда еще не было двухместных учебных самолетов. Семиков младше меня по званию, но я все равно спрашиваю, нет ли у него замечаний. Таков порядок.

Замечаний у инструктора нет.

 – Вот так и летайте, – говорит он.

 – А теперь, по старой традиции, надо отдать долг Бахусу, – напоминает Немировский.

 – Только для обозначения традиции, – говорит Покрышев.

 – Пошли, – приглашаю я, свертывая на тропинку, ведущую к деревне.

 – Идем, как на работу, – шутит веселый Покрышев. – Буфетчик, наверное, свой «борт-журнал» ведет.

 – Точно… в том буфете побывали все, кто вылетал на этом аэродроме, – подтверждает Семиков. – Так уж повелось.

В маленьком помещении сельского буфета посетителей не было. Даже сам буфетчик, веселый старичок, вынырнул из-под занавески, отделяющей жилую половину, лишь после нашего появления.

 – Что прикажете, товарищи летчики? – спросил он гостеприимно.

 – По маленькой, – заказываю я.

 – Понятно, – буфетчик тряхнул козлиной бородкой. – Поздравляю вас, молодой человек, – обратился он ко мне.

 – А с чем вы его поздравляете? – спросил Немировский.

 – Военная тайна, – ответил, улыбаясь, старикан. Все дружно расхохотались.

 – Я же говорил, что ведет «борт-журнал», – напомнил Покрышев.

Буфетчик налил небольшие стаканчики, составил их в ряд на прилавке.

 – Ну что ж, предлагаю тост за новую авиацию, за славу русского оружия, за партию, – предложил Покрышкин.

Все дружно чокнулись.

 – Счастливых посадок, и чтоб турбина крутилась, – добавил Максимов.

 – И чтоб крутилась она от взлета до посадки, – дополнил Карих.

 – И выходить всегда на дальний привод, – вставил Немировский.

 – Ну, будем здоровы, – закончил Коробков. Опорожнив стаканчики, мы направились к выходу.

 – За ваши замечательные тосты, товарищи, – буфетчик тоже держал в руках чарку. – Летайте на страх врагам!

Я шел счастливый, радуясь тому, что слетал сегодня успешно, что у меня такие замечательные товарищи. Скрипел под ногами снег, с аэродрома доносился мощный гул излетающих самолетов, самых скоростных в мире. И на одном из них я сегодня летал!

 – Вот бы нам такие самолеты в сорок первом году, – сказал Максимов.

 – Хотя бы одну эскадрилью, и то дали бы духу фашистам, – продолжал Покрышкин.

 – А если бы их Александру Невскому, – засмеялся Немировскийи.

 – Невскому бы пару автоматов было достаточно, – вставил Карих. – Но Васька Буслаев и оглоблей обошелся.

Ты бы тоже, наверное, оглоблей обошелся, – сказал, улыбаясь в черные усики, Покрышев. – И как ты только в кабине помещаешься?

 – С трудом, по помещаюсь, – ответил Карих, – вот только ночью противобликовую шторку снимать придется, она верхний ряд приборов будет загораживать.

 – А ночные полеты не за горами, еще недели две – и про дневные забудем, – сказал Коробков.

Я мысленно представил полет в облаках ночью. Заманчиво! Любая погода станет для истребителей летной, отвоюем у природы еще один рубеж. Здорово!

Погода лётная

Устойчивый и обширный антициклон поддерживал ясную погоду. Мороз доходил до тридцати семи градусов. Притихли посеребренные инеем стройные сосны. Из-за горизонта вставало яркое, но не греющее солнце.

На аэродроме кипит работа. Техники и механики заканчивают подготовку самолетов к полетам. Летчики в меховых костюмах сходятся к месту построения. Здесь же вездесущий врач Кононов. Он заговаривает то с одним, то с другим летчиком, вмешивается в разговоры о технике выполнения фигур высшего пилотажа, о новых самолетах, с интересом спрашивает, как выполняется полет по приборам, словом, поддерживает рассуждения на любую тему. Может показаться, что доктор забыл о своих прямых обязанностях. Ничуть не бывало. Кононов – тонкий психолог, он несет ответственность не только за физическое, но и за психоморальное состояние летчика перед полетом. Вот он и изучает, «прощупывает» пациентов, балагуря с ними, прислушиваясь к разговорам.

Предполетная подготовка заканчивается построением.

 – Для встречи командира – становись! – подал команду начальник штаба. Моментально все пришло в движение. Техники и механики, оставив свои самолеты, спешили в строй, летчики выстроились на правом фланге.

Командир учебного полка, молодой подполковник, принял рапорт и, подав команду «Вольно», дал указание на полеты. Затем метеоролог доложил прогноз погоды, начальник связи проверил радиоданные, штурман проинформировал о режиме полетов. Наконец после рапорта врача последовала команда: «По самолетам – разойдись».

Мне предстояло выполнить четыре полета на МиГ-15 и один в закрытой кабине двухместной машины – тренировка в пилотировании вне видимости земли. Сначала – сложный пилотаж. Скоростной истребитель легко берет вертикаль, то стремительно набирая высоту, то так же быстро снижаясь. Уши чутко реагируют на резкие перепады давления. От больших перегрузок при выводе из пикирования тело наливается свинцовой тяжестью. Нелегко, но приятно «держать в руках» мощную боевую машину.

После выполнения фигур высшего пилотажа заметно ощущается усталость. Но отдыхать некогда. Пересаживаюсь в переднюю кабину двухместного поршневого самолета (в задней – инструктор) и закрываюсь плотной шторкой. Весь полет выполняю по приборам. Их так много, что внимание рассеивается. А инструктор, как нарочно, дает все новые вводные.

 – Ну как в закрытой? – спросил у меня Максимов после полетов.

 – Вначале тяжеловато.

 – Я тоже метался взглядом по приборной доске, – шутил он. – Слежу за курсом – скорость убегает, выдерживаю скорость – высота не та. Так вспотел, что перчатки насквозь промокли.

 – Осилим, Александр Ефимович, не все сразу, – уверенно говорит Покрышев.

 – Конечно осилим, что мы, зря сюда за тысячи километров прилетели?

Теперь мы стали больше заниматься тренировками на макетах. Проигрывали весь полет от запуска двигателя до посадки. Других тренажеров, изготовленных на заводе, тогда еще не было, приходилось обходиться самодельными. Но и они приносили немалую пользу.

Летали ежедневно с утра до вечера: нужно было успеть закончить программу в простых метеоусловиях, пока стоял антициклон. Все шло хорошо. Погода нам, как говорили летчики, улыбалась. Материальная часть работала исправно, мы все больше и больше убеждались в надежности реактивного двигателя, единодушно признав его преимущество над поршневым.

Но однажды все, кто находился в воздухе, услышали в наушниках тревожные слова: «Остановился двигатель». Голос незнакомый. Кто бы это мог быть? Закончив полет, снижаюсь и захожу на посадку. Прибираю обороты и вдруг прямо под собой, среди сваленных берез, вижу распластавшийся самолет с поломанными крыльями. Не дотянул! Еще бы немного, самую малость – и сел бы на полосе.

Произвожу посадку, а в голове одна мысль: с кем это произошло и почему так случилось? Летчик ли допустил ошибку или отказал двигатель?

 – Кто упал? – спрашиваю подбежавшего техника.

 – Не знаю, товарищ командир.

Техник как-то особенно заботливо подает трап и помогает освободиться от парашютных лямок. На его лице тревога, он даже не спрашивает, как работала матчасть в воздухе.

Сбросив парашют, я побежал к месту происшествия. Хочется мгновенно попасть туда, но березовый лес приближается слишком медленно. Вот наконец различаю за деревьями группу людей, растаскивающих сучья.

Значит, завалило! Подбегаю вплотную. Это ли не чудо? Сквозь поцарапанный плексиглас кабины смотрит летчик. Живой! Когда самолет на большой скорости шел к земле, срезая плоскостями деревья, его фюзеляж случайно скользил между стволами, не встречая лобовых ударов.

Когда разбросали сучья, из кабины вылез старший лейтенант из группы молодых переучивающихся летчиков. Первым к нему поспешил Кононов.

 – Спасибо, доктор, помощи не надо. Летчик виновато начал рассказывать, что произошло в воздухе:

 – Даю газ, а тяги нет, смотрю – упали обороты…

 – Так у тебя же керосина ноль, баки сухие, – заметил инженер.

 – Не может быть! – убитым голосом отозвался летчик.

Он не думал о смертельной опасности, которой случайно избежал, а переживал свою ошибку. Скажи ему сейчас, что для починки поломанных крыльев понадобятся его кости и кожа – отдал бы, не задумываясь.

 – Сами идти сможете? – спросил доктор.

 – Не могу я отсюда уйти, – с трудом удерживая слезы, ответил пострадавший.

 – Пошли, пошли, не ночевать же здесь, – успокаивал его товарищ. – А почему керосин кончился, разберемся.

Идем на аэродром. Один из друзей пострадавшего доказывает инженеру:

 – Ну хорошо, летчик не смотрел на керосиномер, в этом его ошибка, но не мог же двигатель за такое короткое время выработать весь запас топлива.

 – Получается, что мог, – неопределенно отвечает инженер, – разберемся. Вот проверим, какой расход горючего будет с включенным изолирующим клапаном, тогда и сделаем точный вывод.

 – А разве изолирующий клапан был включен? – тихо спрашивает летчик.

 – В том-то и дело, что вы его забыли выключить после взлета.

 – Тогда все понятно…

К вечеру заметно потеплело. В небе появились облака.

 – А погодка-то начинает портиться, – входя в комнату, сказал Максимов.

 – Вот и хорошо, в простых условиях полеты закончили, теперь для нас любая погода летная, – отозвался Немировский. И, заглянув в печку, добавил: – Давление понизилось, и тяга пропала, дыму много, а тепла нет.

 – Шуруй, Яков Михайлович, скоро начнем бриться, – напомнил Максимов, доставая железный прут, которым мы нагревали воду для бритья. Как у Некрасова: «Солдаты шилом бреются, солдаты дымом греются». Бытовых неудобств было много, но это нас не угнетало. Мы жили дружной семьей и больше заботились об исправности самолетов, нежели о мелочах быта. В свободные минуты, правда, иногда вспоминали о домашнем уюте. Сегодня тоже почему-то возник этот разговор.

 – Вот взять мою семейную жизнь, – рассуждал Павел Терентьевич Коробков, – только женился – началась война в Испании. Надел гражданский костюм – и «В далекий край товарищ улетает». Дрался там, а жена здесь переживала. Вернулся домой, пожил как во сне – и на Халхин-Гол. Прилетел с Востока – война с белофиннами. После финской надеялся пожить спокойно. И тут на тебе: не прошло и двух лет, как снова грянула война. Чуть семью не потерял. Теперь живем вместе, но не проходит года, чтобы я месяца на три-четыре в командировку не улетел… Я не жалуюсь, нет, – добавил он с улыбкой, – другой жизни и не мыслю себе…

 – Тебе хорошо, – взглянул на меня Коробков, – сам летчик, жена инженер, вместе воевали и после войны вместе.

 – У каждой медали две стороны, – ответил я ему. – Разве легко было ей там, на фронте, видеть, как мы непрерывно играли со смертью. Бавало, улетишь на задание, а она ждет, мучается, хоть и не показывает виду. Да и теперь ей, как авиационному инженеру, яснее, чем другой женщине, видны опасности, с которыми мы повседневно сталкиваемся.

 – Да что там говорить, – поддержал меня Карих. – Моя жена не инженер и то в письмах пишет: «Будь поосторожней, я знаю, чем вы там занимаетесь…»

 – Нашли тему для разговоров, – вмешался Максимов. – Лучше смотрите новый фокус, который я вам покажу.

Он выхватил из кармана носовой платок, монету и начал показывать какой-то трюк.