Текст книги "Прииск в тайге"
Автор книги: Анатолий Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 18 страниц)
В коротком, но жестоком бою полегло немало зареченских старателей. Заметный урон понес и отряд Рогожникова. Еще в самом начале битвы был тяжело ранен Василий Топорков. Его на руках унесли Каргаполов и Феня. Это она вышла навстречу казакам, защищая своих товарищей по борьбе. Шальная пуля навылет пробила левую руку Григория Дунаева, командовавшего отрядом старателей. Убитых в бою хоронили в тот же день, а на утро отряд Рогожникова, пополненный рабочими Зареченска, двинулся к прииску Лиственничному и оттуда на Никольский завод, где соединился с другим отрядом, которым командовал литейщик Семен Ваганов.
ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ
На Зареченском прииске не работали всю зиму. Служащие бывшей «Компании» – штейгеры, десятники, горные инженеры – частью разбежались, а оставшихся ни уговорами, ни угрозами нельзя было заставить выйти на работу. Ночами на шахты пробирались неизвестные люди, ломали и без того никудышное оборудование и механизмы. Две шахты, самые богатые, были взорваны. Напрасно Григорий Дунаев, которому поручили срочно наладить работу прииска, пытался найти злоумышленников. Из-за неисправности насосов и паровика прекратилась откачка воды, затопило третью, самую крупную шахту – «Золотая роза». Каждый день в контору приходили рабочие. Их лица, мрачные, изможденные, ничего хорошего не сулили. Они требовали работы, а работы не было, не было и денег на выплату жалованья тем, кто под руководством вновь назначенных десятников и штейгеров из старателей пытались отремонтировать искалеченные механизмы, вернуть шахты к жизни. Народ открыто высказывал недовольство новой властью, кто-то умело разжигал в людях ненависть к новым порядкам. С утра в контору набивались старатели. Они приходили сюда, сами не зная, зачем, смутно на что-то надеясь. И когда узнавали, что работы нет, денег – тоже, зло говорили:
– Вот вам и революция. Затягивай потуже ремешок, не то портки свалятся.
Охрипший, простуженный Дунаев, держа раненую руку на перевязи, выходил к рабочим и в десятый раз объяснял им тяжелое положение страны, говорил об опасности, нависшей над революцией. Слушали его плохо, а когда он, думая, что убедил старателей, спрашивал: «Может, еще есть какие вопросы, товарищи?», ему снова кричали:
– Когда работа будет? Ежели ты теперь в начальстве ходишь – работу давай!
Григорий Андреевич досадливо хмурился:
– Я же сейчас говорил, товарищи…
– Говорил, верно, – перебивали его, – только нам бы насчет работы. Ребятенки дома голодные, бабы ревмя ревут.
Алексей Каргаполов, Феня Ваганова, Петр Самсонов и другие зареченские большевики не знали отдыха. По нескольку раз в день им приходилось выступать на стихийно возникавших митингах и собраниях, они писали листовки, из сил выбивались, стараясь наладить нормальную жизнь в поселке. В середине зимы почти прекратился подвоз хлеба из деревень. Богатые крестьяне, приезжая в базарные дни в старательский поселок, ломили за ржаную муку, плохо ободранное пшено, горох и постную говядину неслыханные цены. Порой у возов начинались драки. Голодные люди готовы были в щепы разнести повозку, на куски разорвать ее хозяина. Мужики, истошно вопя, призывали в заступники бога и совесть покупателей, грозили уморить старателей голодом, но, опасливо поглядывая на обозленных людей, сбавляли цену. То там, то тут по окрестным селам вспыхивали кулацкие бунты.
Ближе к весне артели зареченцев стали собираться в тайгу. Хорошо зная жизнь прииска, Дунаев понимал, что с наступлением тепла начнется неудержимое хищничество и бороться с ним будет не под силу. Григорий Андреевич за последнее время так изменился, что его не узнала бы и родная мать. Он еще больше похудел и ссутулился, лицо осунулось, покрылось желтыми пятнами, в волосах выступила густая седина. Он стал нервным и раздражительным, хотя и старался сдерживать себя. Спал Дунаев по три-четыре часа в сутки, ел на ходу и почти все время проводил на прииске, где хотя и медленно, но восстанавливались разрушенные шахты. Его постоянно видели то у машин, где он работал как механик, то в шахте, то в конторе. Левую руку, поврежденную пулей, Григорий Андреевич все еще носил на перевязи. Рана заживала медленно, а перебитое сухожилие не давало шевелить пальцами. Оскар Миллер, лечивший Дунаева, каждый раз, осматривая искалеченную руку, качал головой:
– Самый лютший, как это?.. Резайт. Иначе капут… как это? Никуда не надо… нет, никуда негодный. Да, да!
Немец полжизни прожил на Урале, а говорить по-русски так и не научился. Лекарю было уже за шестьдесят, а он все такой же круглый, цветущий, розовый, как младенец. Только характер у Осипа Ивановича изменился: от былого добродушия не осталось и следа, в глазах, в голосе появилась строгость и порой проглядывала тоска. Дунаев знал, что у Миллера где-то в Восточной Пруссии живет дряхлая муттер, каждый месяц он аккуратно переводил ей деньги. Поговаривали, что на родине его все еще ждет невеста, но насколько это было верно, никто не знал. Революцию лекарь принял всем сердцем и старался делать все, чтобы помогать новой власти. Но работа его пока состояла, как и раньше, только в лечении больных и раненых.
* * *
Как и предполагал Дунаев, после пасхи зареченцы стали собираться в тайгу. Запрягали отощавших лошаденок, брали скудный припас, наспех подремонтированное снаряжение и уходили семьями. Дома оставались только больные да немощные старики. Потянувшиеся в тайгу старатели сманивали и тех, кто еще колебался: остаться на прииске или воспользоваться удобным случаем и попытать счастья. Дошло до того, что некоторые рабочие побросали шахты и тоже стали спешно собираться. Среди таких захваченный общей горячкой оказался и молчаливый Данила, работавший на «Золотой розе». Увидев его на повозке, запряженной прихрамывающим пегим мерином, Дунаев не вытерпел, выскочил из конторы на дорогу, здоровой рукой ухватил за уздечку шарахнувшегося мерина и зло крикнул:
– Ты-то куда собрался, Данила? На легкое золото польстился? А знаешь, что у народа будешь его воровать?
Молчун виновато смотрел на взбешенного Григория. Сидевшая позади него жена – толстая сварливая хохлушка. («Не иначе, как она подбила мужа на такое дело», – подумал Дунаев), от удивления выпустила из рук узлы и сердито плюнула. Один из узлов покатился с телеги и плюхнулся в лужу. Сын Данилы – двадцатилетний здоровяк Филька – равнодушно следил за разыгравшейся сценой.
– Чего молчишь? Стыдно? Эх, Данила, Данила! Где же твоя классовая сознательность? Ты других должен останавливать.
Данила крякнул, поскреб за ухом и, оглянувшись на жену, опустил глаза. Не сказав ни слова, Молчун натянул вожжи и, круто завернув мерина, поехал обратно. Расстроенный Дунаев ушел в контору. Не остановить ему этот поток. Один повернул, а как с остальными? Да и что сделаешь, если у зареченцев в крови это, с молоком матери всосали они страсть к золоту.
Степан Дорофеевич Ваганов, сидя на завалинке, тоже смотрел на старательские обозы, и знакомый зуд таежного бродяжничества прохватывал его. В тайгу, к земле, к лопате, к дымному артельному костру просилась душа старика. Он вздыхал и бормотал:
– Ужо Никита скоро придет. Махну с ним.
Глядя вслед громыхавшим по дорогам телегам, Дунаев темнел лицом.
– Ведь не поняли! Ничего-то они не поняли! Вот брошу все и уйду Рогожникова догонять.
Но уйти он не мог. Из Златогорска настаивали, требовали наладить добычу золота, обещали помочь, но помощь не приходила. В конце весны с великим трудом удалось пустить шахту «Золотая роза». Григорий радовался, как ребенок, первым фунтам добытого золота. Повеселели и рабочие, увидев, что дело пошло на лад. Спустя немного времени пришла вторая победа. Впервые за много месяцев на рассвете тихого ясного утра весело и звонко свистнул паровичок, выпустив в безоблачную лазурь неба густую, похожую на вату, струю пара. Его задорный свист разлетелся далеко вокруг, и отголоски, ударившись о каменную грудь горы Круглицы, рассыпались по распадкам и где-то там потонули заглушенные лесами. Свист паровичка означал, что прииск возрождается. Люди слушали этот свист, и мрачные лица светлели, проворнее мелькали в руках лопаты и кирки.
Вечером Дунаев вызвал к себе Каргаполова. Озабоченно поглядывая на Алексея, он расспрашивал его о делах, о семье, но слушал ответы рассеянно. Каргаполов заметил это, насторожился.
– Вы зачем позвали меня, Григорий Андреич?
Дунаев быстро взглянул на Алексея, устало улыбнулся. Только сейчас заметил, что бывший его ученик стоит, и торопливо придвинул стул.
– Садись, Алеша, ты не урок отвечаешь.
Каргаполов тоже улыбнулся, сел, свернул цигарку. Спросил, привстав и раскуривая цигарку от стоявшей на столе керосиновой лампы.
– Случилось что-нибудь, Григорий Андреич?
– С чего ты взял?
– Тогда зачем же…
– Позвал? А что, и повидаться нельзя старым товарищам? Встречаемся редко, ты в конторе почти не бываешь.
Алексей смутился, пыхнул цигаркой. Дунаев пристально смотрел на молодого Каргаполова.
– Угадал, Алеша, неспроста позвал. Ответственное дело хочу тебе поручить. И опасное, это особо заметь.
Алексей молча курил: вот оно, не ошибся.
– Надо золото в Златогорск доставить. Возьмешься? Говори прямо. Откажешься – не обижусь, другого поищу.
– Если надо – значит сделаю.
– Иного ответа я от тебя и не ждал. Отправишься сегодня ночью, с охраной. Человек десять, больше не дам. Учти, Алеша, на дорогах неспокойно, рыскают всякие банды. Будь осторожен. Явишься к товарищу Земцову, я напишу письмо. А теперь смотри сюда. Возьми-ка лампу.
Дунаев подошел к стене, на которой за занавеской висела большая карта. Долго и подробно обсуждали, как лучше продвигаться на Златогорск. Каргаполов следил за пальцем Григория Андреевича, бегающим по карте, кивал головой.
– Все ясно. Места знакомые. Пойду собираться.
– Припасов дадим, из дома не бери, там и так, поди, есть нечего. О семье не беспокойся, позаботимся.
В полночь из поселка выехали две пароконные повозки, на дне которых под сеном лежали небольшие, туго набитые мешочки с золотым песком. Следом за повозками ехали конные дружинники.
* * *
Непривычно тихо в Зареченске.
Мягко обняла старательский поселок душная июньская ночь. На западе, с вечера обложенном тяжелыми косматыми тучами, изредка проскакивали кривые вспышки молний без грома. Тучи ползли на Зареченск, неся грозовой дождь. Где-то на окраине хлопнул винтовочный выстрел. Второй раздался ближе, потом третий и следом за ним – залп. Разбуженные зареченцы, не зажигая огня, опасливо выглядывали в окна, сосед через забор окликал соседа:
– Пахомыч, где стреляют?
– За речкой, кажись.
– Да ты што, Пахомыч, совсем с другой стороны, от Прохоровской заимки.
– Пожалуй, что и от заимки.
– С чего бы это?
– Чехи, слышно, объявились какие-то. Может, они?
По дороге промчался всадник и несколько раз выстрелил на скаку из винтовки-обреза. И вмиг позахлопывались окна, смолкли голоса, загремели засовы и цепи на дверях и воротах.
Улицы и переулки наполнялись вооруженными людьми – пешими и конными. То в одном, то в другом месте раздавались выстрелы, два раза ухнули ручные гранаты, озарив багровым всплеском мечущиеся людские фигурки. Люди дрались яростно, злобно выкрикивая короткие ругательства. В конце главной улицы застучал пулемет и захлебнулся – там рванула граната. И вдруг вверху словно раскололся черный купол, выбросив из своих недр ослепительный зигзаг молнии. Она из края в край полоснула по небу. Грохнуло так, что присели испуганные кони, а в нескольких избах со звоном посыпались лопнувшие стекла. Свет молнии озарил рослого всадника на рыжем пляшущем коне, и кто-то удивленно крикнул:
– Федька Парамонов!
Мрак – тяжелый, непроницаемый, – опять придавил поселок, надежно укрыв и всадника, и всех сражающихся. Вместе со вторым ударом грома хлынули потоки теплой воды, и в их шуме потонул шум битвы. Утром стало известно: в Зареченск вступили белоказаки. Их привели отец и сын Парамоновы. В коротком ночном бою были порублены и перестреляны все застигнутые врасплох дружинники. Белогвардейцы ходили по прииску, выискивая коммунистов, арестовывая и избивая тех, кто им сочувствовал. Казакам помогал Игнат Прокофьевич Парамонов. Он ездил с ними по дворам и указывал:
– Вот здесь сволочи хоронятся. И вот здесь.
* * *
Вторые сутки Алексей Каргаполов вел маленький отряд к Златогорску. Продвигались тайгой, минуя тракт и проселочные дороги. Деревни и заимки обходили стороной. На привалах не разжигали костров, чтобы не привлекать бродивших по тайге людей. Во время марша Алексей выставлял впереди и по обе стороны обоза конные дозоры. В окрестностях шаталось немало всякого люда: солдаты-дезертиры, бежавшие из тюрем и просто скрывавшиеся, кто от белых, а кто от красных. Обросшие, в изодранной одежонке, они собирались небольшими группами, грабили прохожих и проезжих, налетали на деревеньки, прииски и заводы.
Продвигаться по тайге с тяжелыми повозками было нелегко. То и дело попадались густые заросли ельника и пихтача, нагромождения бурелома, камней, топкие болота и поросшие кустами овраги. Приходилось делать объезды, прокладывать дорогу топорами, это отнимало много времени. Уставали люди, из сил выбивались лошади, и Алексей останавливал маленький отряд на привал. До Златогорска оставалось не более тридцати верст. Каргаполов рассчитывал вечером следующего дня прибыть в город, сдать свой драгоценный груз и налегке двинуться обратно.
Вместе с молодым дружинником Василием Мурашкиным Алексей поехал вперед, желая лично выбрать дорогу, по которой будет удобнее незаметно попасть в город. Выехав из тайги, они привязали лошадей к искалеченной молнией березе, а сами поднялись на невысокую гору. Вдали виднелся раскинувшийся вокруг блестевшего пруда Златогорск. Защищая глаза от солнца согнутой ладонью, Алексей долго смотрел на город. Лучше всего провести обоз к восточной окраине, лес там подступает чуть ли не к самым домишкам. Скошенной травой можно замаскировать повозки, и тогда они ни у кого не вызовут подозрения: мало ли сейчас людей возят из леса траву.
– Я поеду в город, – сказал Каргаполов Мурашкину, когда они, прыгая с камня на камень, спускались в низину, где оставили лошадей. – Узна́ю, что там делается, разыщу Земцова. Ты возвращайся к обозу. К ночи вернусь. Встретимся с тобой здесь же. Ясно?
– Очень даже ясно, товарищ командир, – вытянулся дружинник и, отвязав лошадь, вскочил в седло. Алексей подтянул подпругу у своего серого так, что лошадь покачнулась. Крикнул вдогонку Василию:
– Если не вернусь, останешься командиром. Повернешь в Зареченск.
Мурашкин в точности выполнил приказ. Едва стемнело, как он уже стоял возле изувеченной молнией березы. Шел час за часом, а Каргаполова не было. Мучимый тревогой, дружинник до боли в глазах всматривался в темноту, силясь что-нибудь различить, ловил каждый шорох, но, кроме посапывания лошади да писка мышей, ничего не слышал: Алексей появился из темноты внезапно и бесшумно. Мурашкин даже попятился и схватился за винтовку.
– Поехали, – негромко сказал Каргаполов, – и быстрее.
– Как в городе? – спросил Василий, обрадованный, что командир вернулся. – Можно ехать?
– В Златогорск нельзя, там чехи. Вчера вступили в город. Земцова я все-таки нашел. Приказано ехать в Екатеринбург. На Зареченск путь тоже отрезан.
В ту же ночь отряд пошел в новом направлении. Опять прокладывали путь по таежной глухомани, рискуя налететь на белогвардейцев или утопить повозки в болоте. Вдобавок ко всему кончились продукты, потом захромали две лошади. Их пришлось прирезать. Мясо взяли с собой. Неподалеку от прииска Холодного нарвались на казачий разъезд. Уклоняться от встречи было поздно, и Каргаполов, быстро оценив обстановку, решил принять бой. Казаки уже скакали к ним по дороге и что-то угрожающе кричали. Дружинники спешились, залегли в кустах. Подпустив всадников на сотню шагов, Алексей скомандовал:
– По врагам революции – огонь! – И выстрелил первым. Два человека, взмахнув руками, скатились под ноги лошадям. Казаки, не видя людей, которые вот сейчас были на дороге, растерянно осадили коней.
– Пли! – снова прозвучала команда, и еще трое всадников грузно упали в траву. Оставшиеся в живых, выстрелив несколько раз, ускакали. Алексей повернул бледное лицо к дружинникам.
– На коней! – И пошел, прихрамывая, к серому.
– Алексей Филатыч, – подбежал Мурашкин. – Дятлов убит.
– В повозку его. Казаки скоро вернутся, – ухватившись за луку седла, командир пошатнулся. Мурашкин поддержал Алексея.
– Да и тебя ранили?!
– Пустяки, царапина. Помоги-ка подняться.
Отряд свернул на первый попавшийся лесной отвороток и, понукая выбившихся из силы лошадей, помчался от прииска. Через две недели вконец обессиленные люди на падающих от усталости и истощения лошадях добрались до Екатеринбурга. Здесь Каргаполов осторожно выведал, какая в городе власть, и, узнав, что советская, разыскал военного комиссара. Все зареченское золото сдал ему под расписку.
* * *
Снова у приисковой конторы на площади собрались зареченские старатели. Белогвардейцы согнали их сюда прикладами и нагайками и зорко следили, чтобы никто не ушел. Неподалеку от конторы возвышались поставленные на скорую руку толстые свежеобтесанные столбы с перекладиной. С нее спускалось пять веревок с петлями на концах. Под каждой петлей – деревянный обрубок.
– Где они? – тихо спрашивал кто-нибудь в толпе.
– В конторе держат. Сейчас поведут.
Сотни тревожных угрюмых глаз смотрели то на медленно разъезжавших ухмылявшихся казаков, среди которых были и те, что зимой сдались Рогожникову, то на конторское крыльцо, где стояли несколько младших офицерских чинов, и среди них – Федор Парамонов. Под левым глазом у него синяк, нижняя губа разбита, ходит, припадая на правую ногу. Казаки теснили людей всхрапывающими конями, поигрывали нагайками.
– Но, но, сволочи, не напирать. Куда лезешь, козел старый, спины не жалко? – и лениво полоснул нагайкой какого-то старичонку, взвизгнувшего и закорчившегося от боли.
– Ужо погодите, окаянные, – угрожающе выкрикнул кто-то из толпы, – отольются наши слезы.
– Молча-а-ать! Скотское отродье.
– Не лайся, кобель паршивый, – снова крикнул тот же голос из толпы. Казак повернул рыжую, с белой звездочкой на лбу лошадь, и неизвестно, чем бы это кончилось, но тут все задвигались, все головы повернулись в одну сторону. Двери конторы широко распахнулись, и на крыльцо вышел плотный высокий человек в черкеске, перехваченной в талии серебряным наборным пояском, серой смушковой шапке и лакированных сапогах со шпорами. Погладив длинные висячие седые усы, офицер обвел старателей суровым взглядом. В тишине зазвучал его резкий срывающийся голос. Он прочитал приговор военно-полевого суда, по которому мятежники и опасные государственные преступники – Григорий Дунаев, Петр Самсонов, Егор Гущин (брат убитого в 1904 году Якова Гущина), Федосья Ваганова и Василий Топорков – приговаривались к смертной казни через повешение. Кончив читать, офицер еще раз посмотрел на толпу и злобно выкрикнул:
– Так будет с каждым, кто посмеет бунтовать.
Люди не двигались, будто застыли, охваченные большим горем. Но вот зареченцы глухо зашумели, словно по площади пролетел ветер. Задние поднимались на носки, чтобы видеть осужденных. Впереди шел Дунаев. Худое желтое лицо его было спокойно. Руки скручены за спиной. За ним шли Гущин, Самсонов, и Топорков. Последней из конторы вывели Феню. Все босиком, одежда изодрана в клочья, на лицах следы побоев. Их тотчас окружили казаки с шашками наголо и погнали через площадь мимо отхлынувшей толпы. Отец Макарий, подхватив полы рясы, засеменил навстречу осужденным. Бледный, взволнованный, он протягивал им трясущейся рукой массивное распятие, бормотал:
– Вспомните о грехах ваших, покайтеся перед всевышним судией…
Дунаев, не глядя на попа, сказал негромко:
– Подите к черту.
Петр Самсонов прошел мимо, не подняв головы, Егор Гущин ожег отца Макария яростным взглядом черных глаз. Василий Топорков молча отвернулся от руки с крестом, Феня поглядела на священника как на пустое место. Растерявшийся отец Макарий машинально крестил воздух широкими взмахами распятия. Приговоренных подвели к виселице. Григорий Дунаев шагнул вперед.
– Товарищи! – зазвучал его голос. – Мы отдаем жизнь за правое дело, мы победим. Да здравствует пролетарская революция! Смерть палачам трудового народа!
Стоявший рядом казак, кольнул его шашкой, зашипел:
– Перестань лаять, собака.
Над площадью пронесся раздирающий сердце крик:
– Фенюшка, дочка моя!
Кричал Ваганов. Расталкивая людей острыми локтями, он протиснулся вперед. В глазах старика застыл ужас. Он, казалось, только теперь понял, что вот сейчас случится что-то страшное, непоправимое. Упав на колени, Степан Дорофеевич протянул вперед руки, к дочери, стоявшей на обрубке дерева с петлей на шее.
– Дочка моя!..
На Зареченской церкви гулко ударил колокол, раз, другой, и над приисковым поселком поплыл протяжный звон. Солнечный луч, выскользнувший из кудрявого облака, зажег на высокой колокольне золотой крест. Ваганов увидел этот сияющий в голубом небе крест, протянул к нему сухие трясущиеся руки:
– Боже милосердный! Заступись…
В толпе кто-то страшно вскрикнул. Все взгляды были устремлены туда, где стояли осужденные. Ваганов повернул черное страшное лицо к виселице. На ней раскачивались пять вздрагивающих человеческих фигур. Старик все еще не хотел верить тому, что видел, он ждал чуда, ждал, что вот сейчас развернется небо и карающая рука господа настигнет палачей, вернет жизнь этим несчастным, что повисли на веревках. Но чуда не было. И тогда Степан Дорофеевич медленно повернулся к церковному куполу, медленно расстегнул ворот рубахи, рванул за шнурок нательный крестик и швырнул его. Грозя кулаком, выкрикнул:
– Будь ты проклят! Не верю! Не ве-ерю!
Силы оставили старика, он свалился в бурую мягкую пыль. К нему подошел крепкий бородатый человек, бережно поднял на руки и вынес из толпы. Конные казаки разгоняли старателей.
