Текст книги "Прииск в тайге"
Автор книги: Анатолий Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ
Феня сидела перед выложенной голубым изразцом печкой, смотрела через решетчатую дверцу на огонь. Время от времени она открывала дверцу, брала одну из книг, стопкой сложенных на полу, и бросала на горящие дрова. Огонь жадно набрасывался на бумагу, листы трепетали, чернели и, ярко вспыхнув, превращались в пепел. Девушка брала следующую книгу, наскоро листала и с сожалением бросала в огонь. Печь гудела, клочки обугленных листов уносились в трубу. За спиной Фени тихо скрипнула дверь, послышались шаркающие шаги. Девушка вздрогнула, быстро повернулась. Перед ней стоял отец.
– Что засиделась, Фенюшка? – ласково заговорил он. – Али не спится? Час-то уж поздний. И меня, грешного, тоже сон не берет. На душе неспокойно что-то… Хотел попросить, почитала бы маленько… Да зачем же ты на ночь-то глядя печь затопила? Озябла, что ли?
Феня испуганно смотрела на отца, старалась заслонить собой оставшиеся на полу книги. Но Ваганов уже заметил их.
– Да ты, никак, печь-то книгами топишь, – сказал удивленно. – Зачем это? Или книги все пустяковые?
– Книги старые, – чуть слышно ответила девушка. – Не нужны они, зря только место занимают.
– Хоть и старые, а жечь бы не надо, – рассудительно заметил старик. – За них тоже деньги плачены. Опять же бумага в хозяйстве сгодится. Дай-ка, посмотрю, что за книги. Упаси господи, не попала бы какая от священного писания…
– Таких здесь нет, тятенька.
– Покажи, покажи. Да что ты вроде и боишься меня?
– Не боюсь я, одной побыть захотелось.
Степан Дорофеевич поднял одну из книг, поднес к самым глазам и, близоруко щурясь, вглядывался в буквы, шевеля губами. Читал он плохо, по складам, а писать умел только свое имя. Феня это знала, но увидев в руках отца запрещенную книгу, побледнела. Вдруг Ваганов отодвинул книгу и вопросительно взглянул на дочь:
– Не в боковушке ли половицы скрипнули? Или блазнится?
Феня еще больше побледнела, прислонилась к стене.
– Кому там быть, тятенька? Мыши, наверное…
Старик покачал головой и снова занялся книгой. За стенкой опять скрипнуло и кто-то явственно кашлянул. Степан Дорофеевич шагнул к двери, но дочь опередила его, раскинув руки, уперлась ими в дверные косяки.
– Тятенька!
– Пусти, – прохрипел Ваганов, пытаясь оттолкнуть дочь, и дико сверкнул глазами. – Пусти!
– Тятенька! Не ходи туда!
Старик рванул дочь за руку, отбросил к печи. Надавив плечом, распахнул обе половинки двери.
– Кто тут прячется, выходи! – крикнул зычно.
– Тятенька! – Феня цеплялась за отца. – Богом молю!
Степан Дорофеевич ногой отпихнул ее.
– Про бога вспомнила, паскудная! Эй ты, чего прячешься? К девке по ночам ходить не боишься, а старика испугался?
Из мрака шагнула высокая фигура Дунаева. Увидев ссыльного, Ваганов попятился, задел ногой стул и едва не упал.
– Григорий… Андреич… – промолвил ошарашенный старик.
– Я, Степан Дорофеич, я самый. – Дунаев вошел в комнату. Ваганов схватил стул и яростно замахнулся на дочь.
– Вот с кем ты путаешься, подлая! Добрых парней из дому гонишь, а этого приветила. Бога не побоялась, отца и мать не постыдилась. Убью!
– Стойте! – ссыльный на лету перехватил руку старика. – Зачем девушку срамите? Опомнитесь. Какой из меня любовник, ведь я ей в отцы гожусь.
Степан Дорофеевич повернулся к Дунаеву, морщась от боли в руке и, задыхаясь, выкрикнул:
– А зачем у девки прячешься? Сказки сказывать пришел?
– Не хотелось, а, видно, придется сказать, – тихо, но веско заговорил ссыльный. – Верно, в дом ваш я тайком вошел. Меня… полиция ищет. Найдут – не сдобровать. Вот Феня и укрыла. Теперь, Степан Дорофеич, можете к уряднику пойти и проверить, правду ли я сказал, а заодно и привести его сюда. Я не убегу, потому что бежать мне некуда.
Слова Дунаева словно пришибли старика. Он растерянно смотрел на дочь, будто спрашивая: так ли? И Феня ответила:
– Все, что Григорий Андреич сказал – правда, тятенька:
– Я лучше уйду, Степан Дорофеич, – снова заговорил ссыльный. – Из-за меня и вы в беду попадете.
– Куда же ты пойдешь? – нахмурился Ваганов. – Сам же сказал, что идти тебе некуда. А ты, доченька, хороша! Отцу не сказала. Конечно, он хоть и безбожник, – кивнул на Дунаева, – но в беде человека оставлять нельзя. И я бы в приюте не отказал, а то видишь, как нехорошо вышло. Не жалеешь, не любишь ты отца, Фенюшка.
Старик часто зашмыгал носом и вышел из комнаты.
…На другой день во двор вагановского дома пробрался Василий Топорков. Стукнул, как было условлено, в окно Фениной комнаты. Девушка, ждавшая его весь день, тотчас проводила в боковушку к Дунаеву.
– Плохи дела, – рассказывал Соловей. – Чернышев с казаками ходит по домам рабочих. Арестовал Ивана Будашкина, Алексей Каргаполов и Петр Самсонов ушли из Зареченска, укрылись у знакомого на заимке. Сартаков срочно вызвал из Златогорска жандармов. Надо тебе уходить, Григорий. Жандармы, сам знаешь, не урядник, от них укрыться труднее. Наши советуют тебе на время в Никольский завод уйти.
– Зачем в Никольский завод, есть место понадежнее.
Все трое повернулись: в дверях стоял Степан Дорофеевич. Когда он подошел – никто не заметил, но, видимо, старик слышал весь разговор.
– Я тебя в такое место увезу, что никакие жандармы не найдут, – снова заговорил Ваганов.
– Куда это? – подозрительно спросил Топорков.
– В тайгу. К племяннику моему Никите.
– Правда, тятенька? – глаза Фени благодарно и радостно блеснули. Затем, глядя на Дунаева, она пояснила: – Никита Гаврилович, это брат мой двоюродный, может, помните, он раньше в Зареченске жил? У него, и вправду, самое надежное место, и дорогу туда никто, кроме тятеньки, не знает.
– Подождите, – запротестовал Дунаев, – почему же вы решили, что мне обязательно надо бежать из поселка? Не лучше ли переждать…
– Нет, Григорий Андреич, – возразил Топорков, – ждать тебе нельзя, да и делать пока здесь нечего, показаться никуда тоже нельзя, так зачем же рисковать?
Сообща уговорили Дунаева уехать в тайгу.
– Лошади будут, – сказал Ваганов, когда стали обсуждать подробности поездки. – Это я устрою. Когда стемнеет, ты, Григорий Андреич, выходи за поселок и жди меня у дороги на Каменку.
Старик ушел, а Дунаев стал собираться. Феня помогала ему. Девушка волновалась. Уходил ее старший товарищ, организатор первого в Зареченске подпольного кружка, уходил человек, которого она считала своим учителем жизни и втайне любила. Феня приготовила для ссыльного мешок с разными припасами и кое-что из отцовской одежды.
Ссыльный надел полушубок, туго подпоясался.
– А теперь попрощаемся. Чего не бывает…
Феня протянула руку. Дунаев пожал ее, маленькую, теплую, и не заметил, как рука эта слегка дрожала.
– Прощайте, Григорий Андреич. Мы еще встретимся.
– Обязательно, Фенюшка, обязательно.
Топорков вышел с Дунаевым. Ночь выдалась темная, морозная. В избах нигде не видно было огней, зареченцы спали. Два человека быстро зашагали по пустынным улицам поселка. Вот и последний проулок, за ним – пустырь и дорога на Каменку. Прошли еще немного и остановились у придорожных кустов, густо обсыпанных снегом. Ветер, уныло насвистывая, крутил снежные вихри, бросал в лицо колючим снегом.
Со стороны прииска послышался скрип санных полозьев – кто-то ехал. Все ближе повизгивал мерзлый снег, в темноте фыркнула невидимая лошадь. На дороге обозначилось темное пятно. Ссыльный из-за куста шагнул навстречу.
– Кто на дороге? – крикнул возница, и Дунаев узнал Ваганова.
– Я, Степан Дорофеич.
Лошадь остановилась. Топорков бросил в сани мешок с припасами и крепко обнял товарища.
– Завтра я ухожу в Златогорск, Григорий Андреич, меня ведь там ждут. Связь наладим через него, – указал рукавицей на Ваганова. – Счастливый путь.
– До скорой встречи, Василий, – Дунаев прыгнул в сани. – Буду ждать от тебя вестей.
Степан Дорофеич тронул вожжи, и лошадь опять затрусила по дороге. Фигура Топоркова почти сразу же растворилась в темноте.
– Далеко ли ехать? – спросил ссыльный.
– Верст семьдесят, а, может, и больше, – ответил старик и, заметив, что Дунаев с сомнением поглядел на заиндевелый круп лошади, добавил: – Ты не думай, конек добрый, хоть на вид и неказист. Завтра к вечеру будем на месте.
Ваганов привстал, покрутил вожжой, подбадривая лошадь, свистнул, и легкие сани полетели птицей. Ветер гнал поземку и заметал следы.
* * *
Утром Плетнев вышел на крыльцо. Снег щедро усыпал землю, шапками лежал на столбах изгороди, на мохнатых ветках сосен и елей. Редкие крупные снежинки еще падали на землю из белесых, низко стелющихся облаков, лениво кружились в безветренном воздухе, догоняли друг друга, сверкая крохотными яркими огоньками. Две сороки сели на поленницу, покачивая длинными аспидными хвостами и затрещали громко, возбужденно. Заметив человека, птицы взлетели, оставив на мягком снегу четкие крестики следов. Никита набрал беремя дров и вернулся в избу. Сухие дрова сразу разгорелись. Печь загудела, наполняя избу теплом. С подстилки поднялась Вьюга, вытянула передние лапы, изгибая спину, и зевнула во всю пасть, показывая крепкие желтые клыки.
– Горазда дрыхнуть-то, – попенял ей Никита – он привык разговаривать с лайкой как с человеком. – День уж на дворе. Не стыдно ли?
Вьюга и в самом деле будто сконфузилась, отвернула морду, не смея посмотреть на хозяина, и боком-боком к порогу, распахнула дверь и во двор.
К вечеру погода переменилась. С запада подул ветер, все небо затянула мутная пелена и снова повалил снег. Через час разыгрался настоящий буран. Слышно было, как за стенами избы метался свирепый ветер, завывая и плача, раскачивая поскрипывающие деревья, забирался в печную трубу и будто живой, возился там: кряхтел, стонал и повизгивал, выталкивая в щели дверцы дым, смешанный с золой. Плетнев сидел перед пышущей жаром печью, прислушиваясь к шуму тайги, к хохоту и визгу ветра. «Не дай бог в пути быть в такую погоду», – подумал охотник, натягивая на правило лисью шкуру. Вечером он часто занимался какими-нибудь хозяйственными делами: снимал с добытых зверьков шкурки, отливал пули или чинил поизносившуюся одежду.
Ветер то утихал, словно обессилев, то принимался дуть снова еще яростнее. После полуночи буран перестал.
Долгую зимнюю ночь сменило морозное утро. Бледно-голубое небо скупо окрасилось поздней зарей. Выглянул краешек приплюснутого неяркого солнца, и самоцветами заискрились высокие наметы сугробов. Никита давно проснулся, несмотря на то, что лег поздно, и сейчас покуривал трубку. В последнее время он часто просыпался среди ночи. Лежал с открытыми глазами, смотрел на тонкий лунный луч, пробравшийся в замерзшее оконце, слушал, как где-то в углу возились и попискивали мыши. Разные думы приходили в голову. О найденном золоте старался не вспоминать, о тех двух, что непрошеными пришли в тайгу – тоже. Но стоило закрыть глаза, и опять видел глубокую пропасть среди скал и на камнях – лошадей и две человеческие фигурки. Лежит Плетнев в темноте с открытыми глазами, перебирая в памяти минувшие годы, людей, с которыми сводила судьба. За стеной, как раненая птица, бьется ветер, царапает бревна, стучит чем-то. Лунный луч давно выскользнул из избы, и на смену ему заглянул солнечный. Уснуть бы, забыться, избавиться от тоскливых дум. Погасшая трубка падает из разжавшихся пальцев на безмятежно спящую Вьюгу. Лайка поднимает голову, смотрит на свесившуюся с нар хозяйскую руку, лижет ее и опять свертывается калачиком.
…Лошадь шла устало, опустив голову, облепленная куржаком. Рядом с санями, которые она тащила, шагали два человека. Лица у обоих тоже закуржавели, на усах нависли сосульки. Они часто хлопали рукавицами, чтобы согреть замерзшие руки.
– Теперь близко, – сказал тот, что держал вожжи. – Сейчас повернем налево, а там и изба.
– Далеко же вы меня завезли, Степан Дорофеич.
– Подальше-то надежнее будет.
Лошадь остановилась, часто поводя боками.
– Нно-о, милая! Пошла, пошла!
Сани двинулись снова. Вскоре деревья немного расступились, и на лужайке показалась изба. Из трубы столбом поднимался сизоватый дым.
– Вот и приехали, Григорий Андреич. И хозяин дома.
Навстречу путникам, заливаясь лаем, бежала Вьюга. Вихрем налетела на людей и остановилась как вкопанная.
– Что, Вьюжка, узнала? – весело заговорил Ваганов, привязывая лошадь к изгороди. – А где твой хозяин?
– Здесь он, – раздалось с крылечка. Ваганов повернулся и увидел племянника.
– Здравствуй, Никита. Встречай гостей.
Плетнев помог путникам перенести из саней вещи, выпряг лошадь и завел во двор, бросив ей охапку сена. Когда он вернулся в избу, гости сидели у печи, отогреваясь после долгой дороги. Таежник поставил на стол попыхивающий паром чайник.
– Вот, Никита, – говорил Степан Дорофеевич, маленькими глотками отпивая чай из кружки. – Привез я тебе Григория Андреича. Ты, наверное, его не знаешь, а это наш, зареченский. У глухой Феклисты жил.
Плетнев внимательно посмотрел на Дунаева.
– Раньше, как будто, встречаться не приходилось, – сдержанно сказал он.
– Не приходилось, Никита Гаврилович, – подтвердил ссыльный. – А теперь вот хочу попросить твоего гостеприимства.
– Да, Никитушка, – перебил Ваганов, – надо приютить человека. Григорий Андреич не может больше жить на прииске… Нельзя ему там. Ну, да он сам тебе все расскажет.
– Я не надолго, Никита Гаврилович, недельки на две-три, а потом уйду, – словно извиняясь, добавил Дунаев, он чувствовал себя неловко, и ему казалось, что хозяин таежного жилища не особенно рад его приезду.
– Живи, сколько надо, – возразил Плетнев, – места у меня хватит. С непривычки только невесело покажется в тайге-то.
– А мне не до веселья, – усмехнулся ссыльный. Охотник начинал ему нравиться. – Я помогать по хозяйству буду. Дрова колоть, еду готовить умею…
– Ты ешь лучше, а поговорить у нас будет время.
Переночевав, Степан Дорофеевич простился с племянником и Дунаевым и уехал в Зареченск.
Никита мало разговаривал с гостем. Он ничего не знал о нем, но спрашивать не хотел. Дядя не привез бы к нему первого встречного, значит, беспокоиться не о чем. Дунаев тоже молчал, приглядывался к охотнику. Казалось немного странным, что человек забился в такую глушь и живет один. И тоже решил: спрашивать не буду, захочет – сам о себе расскажет. Почти каждый день Плетнев уходил в тайгу белковать или осматривать ловушки. Возвращался при звездах, ел приготовленный гостем ужин, скупо рассказывал об охоте и ложился спать. Следующий день уходил на обработку шкурок, и Григорий Андреевич, как умел, помогал охотнику. Потом упросил Никиту взять его с собой проверять самоловы. Плетнев принес из амбара старые лыжи, сменил на них истершуюся лосевую шкуру, ремни и, когда работа была закончена, протянул Дунаеву.
– Ходил когда-нибудь на таких?
– Нет, не случалось. А что если сейчас попробовать?
– Попробуй, дело-то не больно хитрое.
Выйдя за ограду, ссыльный встал на лыжи и пошел. Никита наблюдал за ним, давал советы. У Григория получалось неплохо. На следующее утро они вместе отправились белковать.
Прошла неделя, вторая, началась третья, а вестей из Зареченска не было. Дунаев все больше волновался, и это не ускользнуло от зоркого глаза Плетнева. Однажды за вечерним чаем он спросил:
– Ждешь кого-нибудь, Григорий Андреич?
– Почему ты решил, Никита Гаврилыч? – ответил вопросом ссыльный.
– Все на дорогу посматриваешь. Или по Зареченску скучаешь?
– А ты наблюдательный. Верно, жду. Товарища. Вот как он придет, так и уйду с ним. Надоел я тебе, наверное.
– Когда хотят обидеть человека, говорят такие вот слова.
– Прости, если не так сказал, Никита Гаврилыч. Не в обиде дело. Видишь ли… я ведь не гостить приехал, а скрываюсь у тебя от полиции… – Дунаев замолчал. – Э, да чего там скрытничать. Ты ведь человек верный.
– Молчать умею, а ты все-таки подумай: надо ли рассказывать. Я за язык не тяну.
Долго просидели они в этот вечер. Никита слушал гостя, не перебивая и не задавая вопросов – за годы одинокой жизни привык больше молчать.
– Скоро жизнь изменится, Никита Гаврилыч. Дальше так нельзя. Народ бедствует, а те, кто имеют заводы, фабрики, прииски, много земли – богатеют. Разве это справедливо? Рабочие и крестьяне должны сами стать хозяевами своей страны. Вот за это мы и боремся. Скоро будет революция, она сметет царя. Трудовой народ возьмет власть в свои руки. Мы построим новое государство, – уверенно сказал Григорий Андреевич.
Охотник покуривал трубку и ничего не отвечал. В словах Дунаева он чувствовал правду, но поверить ей боялся. Разве бывало, чтобы против царя шли? Может, Григорий Андреич не в своем уме? Но слова-то он говорит правильные, верится в такие слова.
В конце января оттепель сменилась сильным морозом. Тайга оцепенела, скованная лютой стужей. Лишь изредка где-нибудь треснет поддавшаяся морозу осина, и снова сомкнется пугающее безмолвие. Все живое попряталось, волки и те не выли по ночам. Выходя за ограду, Плетнев не раз находил окоченевших птиц. Печь в избе топили весь день, а тепла не прибывало. Все углы промерзли, поблескивали инеем, как чеканным серебром, на окнах толстым слоем настыл лед. Вьюга спала, уткнув морду в пушистый хвост: верная примета – мороз отпустит не скоро.
Дунаев простудился и несколько дней не выходил из избы. Никита поил его мятным отваром, натирал на ночь горячим бараньим салом. Он подолгу просиживал с Григорием, рассказывая о своем житье, а потом просил:
– Расскажи-ка, Григорий Андреич, про свой Петербург. Неужто есть такие города? Да чтой-то не весел ты? Хворь донимает?
– Не в хвори дело, – мрачно отзывался ссыльный. – Вот уже месяц у тебя живу и не знаю, что там делается. Видно, дела неважные, не то Василий давно бы пришел, как было условлено.
– В тягость тебе такая жизнь?
Дунаев сел на нарах, запустил пальцы в седеющие волосы.
– В тягость. Живу у тебя как на даче, а время сейчас не такое, чтобы отдыхать. Каждый человек нужен, а я бездельничаю. Слушай, Гаврилыч, а далеко ли до Златогорска?
– Не близко. Напрямик верст семьдесят.
Ссыльный вздохнул и снова лег, подложив руки под голову.
– Жаль, дороги не знаю, пешком бы ушел.
– Это ты брось, Григорий Андреич. Не в обиду скажу, в тайге один пропадешь. Стужа-то какая.
С каждым днем Дунаев мрачнел все больше, стал неразговорчив, ел плохо. Плетнев смотрел на него и тоже хмурился. Наконец не выдержал.
– Не могу больше смотреть на тебя, Григорий Андреич. Собирайся, пойдем завтра.
– В Златогорск? И ты со мной?
– А разве я тебя одного пущу?
– Гаврилыч, славный ты человек! Вот спасибо.
– Не за что. Раз тебя мне доверили, я и в ответе.
Дунаев сразу повеселел, даже какую-то песню вполголоса стал напевать. До вечера они готовились в дорогу. Проверили лыжи, одежду, собрали в мешки припасы и на рассвете вышли в путь. Вьюга сопровождала их. Утро было ясное, и по отвердевшему снегу Плетнев и Дунаев скользили легко и быстро. Ночь застала их на половине пути, а к вечеру следующего дня вышли к Златогорску. Недалеко от опушки Никита простился с гостем.
– Ты, Григорий Андреич, помни, если понадобится – моя изба всегда к твоим услугам. И на меня можешь положиться.
– Спасибо, Гаврилыч, большое спасибо.
Дунаев снял лыжи и быстро зашагал навстречу городу. Высокая фигура Никиты затерялась среди сосновой поросли.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
На обратном пути Никита свернул к своей охотничьей тропе – хотел проверить капканы и ловушки. В один из капканов попала чернобурая лиса. Охотник обрадовался удаче. Разглядывал редкого зверя, сбросив рукавицу, поглаживал огрубевшими пальцами шелковистый мех, дул на волос и встряхивал лису за загривок. Хороша! Ибрагимов будет только языком прищелкивать да твердить свое «якши». А Парамонов лопнет от зависти, если узнает, что чернобурая миновала его жадные лапы. Вдоволь налюбовавшись добычей, охотник взял трофей и пошел дальше. Вьюга бежала рядом. Внезапно она ощетинилась, зарычала и бросилась вперед. Плетнев едва успел остановить ее грозным окриком, сдернул с плеча ружье и посмотрел в том направлении, куда рвалась собака. На снегу виднелось что-то темное. Никита-тихо пошел вперед… Вьюга, ошалев от бешенства и нетерпения, рванулась за ним, обогнала и белым комом подкатила к тому непонятному, что лежало на снегу. Она не залаяла, не бросилась, а как-то странно попятилась глухо ворча. Плетнев увидел человека до половины занесенного снегом. Это был рослый мужик, одетый в старенький зипунишко и заячий треух. Он лежал лицом вниз, подогнув одну руку под себя, а другую выбросив над головой, будто хватал что-то. Рядом из снега торчал ружейный ствол. Никита снял лыжи, ухватил незнакомца за руку и потянул. Твердый, слежавшийся снег держал крепко. Пришлось откапывать топором. Вьюга носилась вокруг, рыча и повизгивая. Охотник перевернул человека на спину, заглянул в побелевшее от мороза лицо. На вид лет сорок-сорок пять, покатый лоб прикрыт спутанными черными волосами, крупный, слегка приплюснутый нос и тонкие бескровные губы. Густая нечесаная борода прикрывала нижнюю часть лица, глаза закрыты. Было что-то неуловимо знакомое в облике этого человека. Плетнев расстегнул на нем зипун, припал ухом к груди и уловил слабые удары сердца.
Срубив две молодые разлапистые елки, охотник связал их вершинки, а на комли набросил ремень. На это подобие волокуши уложил незнакомца.
Охотнику стало жарко, по лицу заструился пот. Изредка оборачивался, чтобы посмотреть, лежит ли на елках тот, кого он подобрал в лесу. Короткий зимний день быстро угасал. Плетнев брел, спотыкаясь о твердые наметы снега, о поваленные бурями деревья. Останавливался, сплевывая горькую клейкую слюну, набирал в рот снега, поправлял на ветках сползшее тело незнакомца и шел дальше. Последнюю версту полз, зарываясь лицом в холодный колючий снег, обливаясь потом. Стало уже смеркаться, когда добрался до своего жилища. Подхватил на руки обмороженного человека, и весь залепленный снегом, без шапки ввалился в избу.
Долго возился, растапливая печь. Незнакомца уложил на нары, снял с него лишнюю одежду и стал растирать ему снегом ноги, руки, лицо. Заросшие щеки бродяги слегка порозовели, затрепетали веки, из плотно сжатого рта вырвался болезненный стон.
Только утром на третий день незнакомец пришел в себя. Дрогнули и поползли ресницы, приоткрыв мутные воспаленные глаза. Увидев Никиту, бродяга затрясся всем телом и вскинул руку, словно обороняясь от удара.
– Чего ты? – удивился охотник. – Испугался?
– У-у-у… а-а-а… – прокатился по избе дикий вопль.
– Будет орать-то. Плохо тебе?
Человек замолчал, но не ответил, словно не слышал вопроса, и старался подальше отодвинуться от Плетнева.
– Ну, молчи, молчи.
Никита пошел к печке, загремел чугуном, налил в чашку похлебки, стал есть. Незнакомец следил за ним настороженным взглядом.
– Хлебца, бы пожевать.
– А, заговорил-таки, – охотник поставил чашку на нары. – Ешь.
Человек потянулся за ложкой, но обмороженная рука слушалась плохо, пальцы не сгибались.
– Дай-ка, пособлю.
Никита кормил больного с ложки, сумрачно посматривая. Бродяга ел жадно, чавкал, шлепая запекшимися губами и торопливо глотал, словно боялся, что у него отнимут еду. Съел все, попросил чаю.
– Может, и табаком угостишь? – Давай, покурим.
Плетнев набил свою трубку, а больному свернул толстую цигарку. Дымили молча. Синие полосы расползлись по избе, поднимаясь к потолку.
– Ты чего от меня прячешься? – спросил Никита.
– Боюсь тебя.
– Что я, зверь, что ли?
Опять помолчали.
– Как тебя звать-то?
Незнакомец быстро взглянул на охотника, и чуть заметная улыбка тронула его губы.
– Не помнишь? Встречались когда-то.
– Видел я тебя, верно, а где, не вспомню.
– Скоро память-то отшибло. А я вот не забыл. Ты Никита, сын Гаврилы Плетнева?
– Ты… знал отца?
– Его многие знали… И тебя тоже… Ведмедь. Тихона Селиверстова знал? Ну вот он, перед тобой.
Плетнев отшатнулся, словно его ударили в грудь. Как забыть первого приискового забияку, пьяницу и лентяя Тихона Селиверстова! Каким богатырем был парень, а теперь только и остались от прежнего Тихона глаза: все такие же черные, мстительные, жгучие. Нелегко узнать в этом таежном бродяге бывшего недруга.
– Тихон! – Охотник пристально всматривался в больного. Селиверстов нехорошо усмехнулся, скривив опухшие губы.
– Признал? Не думал, что встретимся? Вот… так?..
– Не думал, правду говорят: гора с горой не сходятся, а человек с человеком всегда сойдутся. Тебя не скоро признаешь.
– Пожалуй, – согласился Тихон. – Был конь, да изъездился… Мечтал высоко взлететь, да низко сел.
– В тайгу-то для чего пришел? Чем она тебя заманила?
– А ты зачем? – со скрытым ехидством ответил Селиверстов. – Уж тебе ли в Зареченске не жилось. Вон какие хоромины дядя-то поставил, всего вдоволь, живи знай.
– Не вспоминай, нельзя мне на прииске жить.
– Вот и мне тоже… Знаешь: от добра добра не ищут. И от хорошей жизни в тайгу не бегут.
Оба замолчали, не смотрели друг на друга. Багровые отсветы восхода играли на украшенном морозными узорами стекле.
– Я спать хочу, – Тихон повернулся к стене.
Что бы ни делал в этот день Плетнев, он все время думал о Тихоне.
Больному как будто полегчало. Но к вечеру опять стало хуже. Он корчился от боли и стонал на всю избу. Обмороженные руки, ноги и лицо почернели, опухли. Тихон дышал тяжело, хрипел, ворочаясь на нарах, или принимался выть.
– Пропал я, пропа-а-ал…
– Экий ты, право, – успокаивал его Никита. – Поправишься, заживем вместе, охотиться будем. Что есть – наше, и нет – пополам.
– Поправлюсь, – зло перебивал Селиверстов. – Хорошо тебе говорить. Пропа-а-ал я, ох, про-па-а-ал! Тяжко, тяжко мне. Видно, смертушка близко, сил нет адскую муку терпеть. За что бог наказывает? За что? Чем я ему не угодил? Грешил много? А другие-то разве меньше грешат? Пошто они-то спокойно живут?
– Выпей-ка вот отварцу.
– Поди ты со своим отварцем. Помру я, а ты, Никита, жить будешь. Почему так? Я штейгера одного, а ты, ты… – Тихон привскочил на нарах, испуганно сверкнул глазами. – Кто про штейгера сказал? Ты? Зачем его вспоминаешь?
– Опомнись, Тихон, не знаю я никакого штейгера.
– Не морочь меня. Слушай, Никита, если про штейгера скажешь слово, так и я скажу… Кто? Кто там прячется? – Селиверстов схватил одной рукой Плетнева, а другой показывал в угол. – Там, за печкой. Видишь, какая у него рожа? Язык высовывает, окаянный. Прогони его, он это, он! Пропа-а-ал я, про-па-ал…
– Да что ты, Тихон, за печкой никого нет, блазнится тебе.
Селиверстов упал на нары, лицо его блестело от пота.
– Это он за мной приходил. Ты палкой его шурни.
Ночью Плетнев проснулся от громкого лая Вьюги и стонов Тихона. Собака стояла передними лапами на нарах, а Тихон, глядя на нее безумными глазами, прижался к стене.
– Уйми, бога ради! Задушит она меня.
Никита замахнулся на Вьюгу, та оскалила зубы, отскочила в сторону. Тихон облегченно вздохнул и зашептал быстро-быстро:
– Боюсь я ее. И тебя боюсь. Всех боюсь. Затравили вы меня, как волка.
– Меня не бойся, на зло я не памятен. И Вьюга не тронет. Опять подкатило?
– Каленым железом жжет. Все тело горит. Водицы дай.
Он с жадностью припал к кружке. Капли воды застревали в свалявшейся бороде.
– Вот хорошо, полегчало… – Тихон вцепился черными пальцами в рукав охотника. – Слушай, Никита, может, я помру скоро. Все тебе скажу, все. Не хотел, да без покаяния тяжело помирать. Сверни-ка цигарку да посади меня. Вот так, а сюда, под бок, подложи что-нибудь, – Селиверстов говорил торопливо, будто боялся, что не успеет сказать всего. Жадно затягивался дымом, кашлял. – Я все тебе скажу, как попу на исповеди, а там уж суди.
– Бог нам судья, я тоже грешен.
– Грешен, – обрадованно подтвердил Селиверстов, – еще как! Офицера-то в Златогорске ты удавил. Поделом ему, собаке. Не ты, так я бы с ним за Нютку рассчитался. Любил ее, хоть и не мне досталась. Зато и на тебя лютый был… Как вы свадьбу сыграли, совсем голову потерял. Хотел спалить хоромину вашу, а рука не поднялась. Потом думал тебя темной ночкой булыжником по башке и дело с концом. Из-за Нютки пожалел опять-таки. Она бы горя не перенесла, царство ей небесное. Встал ты мне поперек дороги, как кость в горле… Не хмурься, мне теперича все говорить можно.
– Говори, – глухо отозвался Никита и, пыхнув трубкой, скрылся от собеседника за клубами табачного дыма.
– Я и про то знаю, – снова послышался свистящий шепот Тихона, – как ты есаула с энтим, очкастым, в пропасть отправил. Ловок! Рук не замарал… Чистые они у тебя.
– Тихон!
– Что, не сладко? – Селиверстов смотрел горящими глазами на бледного охотника, и радостно видел, как бьет по нему каждое слово. – Кричали они, когда в пропасть-то падали… Ты не слышал, тебя там не было. А когда пришел на дело рук своих полюбоваться, хотел я и тебя к ним в пропасть отправить, да опять Нютка помешала. Ангел-хранитель она твой. А есаул и очкастый и сейчас там. Ежели снег расковырять…
– Замолчи! – крикнул Плетнев и сжал кулаки.
– Ударить хочешь? Ну, бей, бей, – Тихон опять нехорошо усмехнулся, и заговорил уже другим голосом. – Несчастный я человек, Никита. Не удалась жизнь-то. Ну, да черт с ней. Теперь не вернешь и не поправишь. Вот я думаю: одни люди живут да радуются и всего-то у них вдоволь, а у других нет ни шиша, словно проклятые они, хоть и робят всю жизнь. Отчего так? Все одинаковы, все под одним богом ходят, а живут разно. Злой я на людей. Хотел деньжонок скопить, уйти из наших гиблых мест – не вышло. Запил с горя. А потом матушка померла… Плохой я был сын. И теперь этот грех у меня пудовым камнем лежит… Вскорости я человека загубил… Штейгера Наума Солодкова. Золотишка самую малость прихватил, а он, торопыга, меня за руку – цап! Я туда, сюда, деваться некуда. Слезно молил: отпусти, не сказывай, пополам поделим и ни одна душа знать не будет. Куда там! Пойдем, говорит, в контору. Ах, так! Полоснул его лопаткой по башке, он душу богу отдал. Вот и пришлось в тайгу бежать. Забился в самую глухомань, день и ночь дрожал, ночами не спал: вот поймают. Каждого шороха пугался.
Плетнев слушал молча, его словно приковали к себе блестящие на темном лице глаза больного.
– Сейчас доскажу, потерпи. Ты послушаешь, мне легче станет. Сколько так прожил – не знаю. В Зареченск да и в другие окрестные села аль заводы показаться нельзя – враз поймают. Стало быть, пока в тайге. Приглядел подходящее место: пещеру за озером. Потом на твою избу натакался… Похозяйничал не из озорства, нужда заставила, да и не знал, что ты здесь живешь, это уж потом открылось. Была мысль властям на тебя донести и тем свою вину искупить, шкуру свою поганую уберечь, прощения заслужить, и побоялся: ну, как не примут это в заслугу и обоих на одной цепочке в Сибирь? И еще то удержало: золотые крупицы нашел в избе, смекнул, если ты золотишком промышляешь, так и мне кое-что перепадет. С той поры я ни на шаг от тебя. Вот только собака, будь она проклята, мешала. Тогда, ночью-то, помнишь? Так за руку тяпнула – до сих пор отметина не сходит.
