Текст книги "Прииск в тайге"
Автор книги: Анатолий Дементьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 18 страниц)
– Не желаю больше слушать. Курицу яйца не учат. Твое бы дело ребятишек нянчить, а ты туда же: свобода! Россия! Рабочий класс! Вот я и есть рабочий класс. А вы меня опросили, чего я хочу? Так и не смейте за меня думать.
– Отец!
– Ну, я отец. Дальше что? Ох, девка, плохо ты кончишь. Была у меня дочка любимая, а теперь, вижу, нет. Поди-ка, лучше помоги Домне Никифоровне обед наладить.
Феня сверкнула глазами, обжигая отца, и он весь сжался. Подобные стычки, видно, не впервые были между ними.
– А ты, братец, так же думаешь? – спросила девушка и сдвинула брови.
– Не сердись, Фенюшка, я человек темный.
Феня поднялась и, не сказав больше ни слова, ушла. Никита сидел, охватив руками колено, смотрел в угол. Слова сестры взволновали его, сердцем чувствовал: правду она говорит, но трудно разобраться. Не глядя на старика, неожиданно сказал:
– Я золото в тайге нашел.
– Золото? – Степана Дорофеевича будто кнутом стегнули. Он так и подскочил на стуле. – Так чего же ты?
– Нашел, а не беру, – Плетнев усмехнулся. – И без него живу.
– Живешь? Золото – сила! Ты вот что, племянничек дорогой, сказывал кому про находку?
– Тебе первому.
– Тогда ладно. Помалкивай до поры. Сам видишь – время смутное. Утрясется все, по своим местам встанет, тогда и подумаем, как такое дельце лучше оборудовать.
Старик преобразился, говорил возбужденно, поминутно поглядывая на дверь. Никита достал самородок, протянул дяде. У того затряслись руки.
– Давно я не видел самородков-то. Удачливый ты, Никита, я всегда это знал. Спрячь-ка, покудова. Да не вздумай еще кому показать, особливо Парамонову. Уцепится в тебя клещом – не оторвешь. Если денег надо – дам.
– Немного не помешало бы. Промысел плохой был, да и за тот Максим полцены дал.
– Эх, кабы мне годов десяток с плеч долой! Живой рукой бы собрался. Ин ладно, потом подумаем, как с твоим золотом быть. – Ваганов поднялся и бодро прошелся по комнате. Наклонился к уху племянника: – Самородок-то у меня оставь, сохраннее так.
Никита с готовностью передал дяде завернутый в тряпицу кусочек золота. В комнату залетел слабый звук зареченских колоколов. Звонили к обедне. Заглянула Феня и сразу заметила странное оживление отца.
– О чем шепчетесь?
– Не шепчемся, а беседуем. Что Домна, готовит обед? Ступай, дочка, ступай, пособи ей.
ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ
Дом Василия Осиповича Атясова битком набит съехавшимися отовсюду родственниками и знакомыми. Здесь и чиновники, и купцы, попы и монахи, а во дворе и на улице толпилась нищая братия. Одних сюда привело праздное любопытство, других – надежда на богатое подаяние, они слетелись, словно стервятники на падаль, рассчитывая, что покойный владелец золотого прииска не обошел их в последней воле. Все говорили тихо, но от этих разговоров в доме и на улице стоял гул, как в потревоженном осином гнезде.
Как и все, Евграф Емельянович тоже простился со своим бывшим хозяином, прямой и строгий вышел в гостиную. Сартакова знали многие. Отвечая на приветствия небрежным кивком головы, управляющий сел на маленький бархатный диван и, рассматривая лепной потолок, прислушивался к тому, что говорили вокруг. На плечо Евграфу Емельяновичу тихонько опустилась чья-то рука. Не поворачивая головы, управляющий разглядел пухлые красные пальцы. Почти на каждом сверкало золотое кольцо с крупным камнем. Недовольно поведя плечом, Сартаков хотел сбросить эту красную руку, но в ухо ему полились торопливые, шепотом сказанные слова:
– Доброго здоровья, Евграф Емельянович. И вас горе постигло. Что поделаешь, все мы в руце божьей.
Сартаков повернулся. Возле него стоял владелец мыловаренного завода Синебрюхов. Не раз он гостил в Зареченске, куда наезжал, якобы, из любопытства «посмотреть, как добывают земляное масло». Заводчик намекал, что и он бы не прочь войти в долю с «Компанией». Управляющий советовал адресоваться к Атясову, прекрасно зная, что выживший из ума старик и слушать не захочет подобных предложений. Синебрюхов не первый.
Евграф Емельянович сдержанно поздоровался с заводчиком.
– Все там будем, Потап Никодимыч.
– Истинно. Всех нас, грешников, господь приберет, – и еще более понизив голос: – Важные вести имею. Только с вами, как с лучшим другом, поделюсь. Под большим секретом.
Сартаков зорко посмотрел на Синебрюхова. Тот заговорил, опускаясь рядом на диванчик.
– Я дам вам один совет, потом благодарить станете. Не сегодня-завтра комитет рухнет и власть в Златогорске да и вокруг захватят эти голодранцы-большевики. Помешать им нельзя, и людям, вроде нас с вами, от них ждать нечего. Самое разумное – бежать… На время, конечно, пока большевиков не раздавят.
– Вздор. Большевики не так сильны, их уничтожат.
– Разумеется. Но риск велик… очень велик. Стоит ли рисковать? – Синебрюхов перешел на фамильярный тон: – Торопитесь, дорогой. Упустите время – поздно будет.
– А вы сами, Потап Никодимыч, как решили?
– Уезжаю в ночь. Жену и детей отправляю раньше.
– Спасибо, я подумаю.
– Разочтемся, когда вернемся, свои люди, – снисходительно улыбнулся Синебрюхов. – А думать некогда, Евграф Емельяныч, действовать надо. И еще совет: берите с собой самое ценное.
– Постойте, Потап Никодимыч, а как же похороны?
– Эх, батенька мой, время ли ими заниматься. Похоронят и без нас. Своя-то рубашка ближе к телу.
…Из Златогорска Сартаков вернулся раньше, чем его ждали. Сразу же прошел в кабинет и вызвал личного секретаря. Они говорили недолго, и Вешкин помчался выполнять данные ему поручения.
– Госпожу позови, – крикнул вдогонку управляющий.
Из гостиной доносились веселые голоса, кто-то играл на фисгармонии. «Веселятся», – злобно усмехнулся Евграф Емельянович. Ему давно надоела шумная орава, каждый день осаждавшая дом.
– Ты звал меня? – прозвучал с порога голос Варвары Сергеевны. Она стояла, слегка изогнувшись, в проеме двери, опираясь одной рукой на косяк, а в другой держала папироску. Бежевое шелковое платье, отделанное бархатом, плотно облегало ее стройную фигуру.
– Садись, Варя, – мягко сказал Сартаков, показывая на кресло, – и прикрой, пожалуйста, дверь. Нам надо поговорить.
Молодая женщина встревожилась. Она села.
– Говори. Только короче. У меня гости, они ждут.
– Сейчас не до приличий, и черт с ними, с гостями. Прости, я не то хотел сказать. Мы уезжаем. Бери с собой самое необходимое и ценное.
Княжна Полонская вздрогнула. Папироса выпала из ее тонких пальцев, покатилась по ковру и задымила. Евграф Емельянович придавил папиросу ботинком.
– Собирайся быстрее, и никому ни слова.
– Что за бред? Я никуда не поеду.
– Поедешь. Пойми, дорогая, иного выхода у нас нет. Временное правительство висит на волоске. Вот-вот большевики захватят власть. Оставаясь в Зареченске, мы рискуем головами.
– Не понимаю, что плохого я сделала большевикам? – пожала плечами Варвара Сергеевна. – И зачем им понадобится моя голова? Я не хочу ехать. На дворе холодно, снег. Брр!..
– Варя, будь благоразумна. Укладывай вещи. Мы вернемся, когда покончат с большевиками и наведут порядок.
Молодая женщина задумалась.
– Хорошо. Я иду собираться. Когда едем?
– Перед рассветом.
– У нас уйма времени. Так жаль выгонять этих милых людей.
Варвара Сергеевна поправила перед зеркалом высокую прическу и ушла к себе. Несколько минут она в раздумье стояла перед туалетным столиком, бесцельно перебирая разные безделушки, затем решительно дернула кисть звонка. Откинув тяжелую портьеру, в будуар заглянул высокий старик с бесстрастным лицом, украшенным белыми бакенбардами. Старого слугу княжна Полонская привезла с собой из Петербурга.
– Скажи гостям, Василий, что мне нездоровится… Извинись. Иди. Впрочем, постой. Что я хотела? Хорунжий Тавровский пусть останется.
Слуга чуть наклонил голову и скрылся за портьерой.
* * *
Тихо в громадном особняке управляющего. Лишь немногие окна освещены. Во дворе слышен скрип телег, изредка заржет лошадь и чей-нибудь сердитый голос прикрикнет на нее. Слуги выносят большие тюки, ящики, укладывают в повозки, крепко перевязывая веревками. Погрузкой распоряжается Михайло Вешкин. Голос его, гнусавый и злой, слышится то в доме, то в конюшне, то во дворе.
– Осторожнее, черти вы окаянные! Не дрова носите.
Евграф Емельянович, одетый по-дорожному, сидел в кабинете у ярко пылавшего камина – там горели кипы бумаг. Прежде чем бросить очередную пачку бумаг, управляющий бегло просматривал их, иные откладывал в сторону. Горели многолетние архивы «Компании» – летопись Зареченского прииска. В двери показалась голова Михайлы.
– Все уложено-с, Евграф Емельяныч. Прикажите ехать?
– Поезжай. – Сартаков посмотрел на часы. – Смотри, чтобы дорогой не случилось чего. Жди меня там, где я сказал.
– Будет исполнено в точности.
– Ну, ступай с богом.
В полночь управляющий бросил в камин последнюю связку бумаг и тяжело поднялся с кресла. Из маленького шкафчика достал бутылку коньяку, одну за другой выпил две рюмки вина, пожевал золотистый кружок лимона и вышел из кабинета, направляясь на половину жены. В малой гостиной – никого, в будуаре – тоже. Перед дверью спальни Сартаков остановился, прислушался. Тишина. Евграф Емельянович тихонько нажал на бронзовую ручку – дверь не открылась. Старик постучал согнутым пальцем и позвал.
– Варя, нам пора.
И снова нет ответа. Сартаков стучит громче, зовет раздраженно:
– Варя! Варя! Да проснись же! Ехать пора. – Он бьет кулаком по дубовой двери, стучит носком ботинка, налегает плечом. Смутная тревога охватывает управляющего.
– Эй, кто-нибудь! Сюда!
На шум прибегают горничная и двое слуг. Мужчины нажимают на дверь плечами, и, поддавшись их усилиям, она нехотя распахивается. Из спальной тянет холодом. Комната погружена во мрак, только в большое окно льется поток мутного лунного света. Кто-то вносит зажженную свечу. Язычок огня клонится в сторону, прыгающий свет выхватывает из полумрака то ночной столик, то кресло, то широкую деревянную кровать с пышной постелью. Варвары Сергеевны в спальне нет, постель не смята. Взгляд старика останавливается на окне. Вот откуда тянет холодом. Окно распахнуто. Евграф Емельянович подбегает к нему, перегнувшись, заглядывает вниз, видит приставленную к стене лестницу и, весь размякнув, медленно сползает на пол, хватается за грудь. Дряблые вздрагивающие губы что-то шепчут. Слуги подхватывают управляющего. Через полчаса Сартаков приходит в себя, поднимается с дивана и, обведя холодным взглядом слуг, раздельно говорит:
– Ступайте все прочь. Все.
Слуги, пятясь, выходят, а старик садится в кресло и глубоко задумывается. Так неподвижно он сидит час, другой. Свечи в канделябре догорают.
Утром в особняк пришел старший штейгер Дворников. Часто бывая здесь, он хорошо знал расположение всех комнат и направился прямо в кабинет управляющего. Штейгера удивила необычная тишина огромного дома. Ни в одной комнате он не встретил слуг. Дворников забеспокоился. Он шел к управляющему, чтобы доложить о последних событиях на прииске. Ночью старатели захватили контору, на шахтах выставили свои пикеты.
Штейгер остановился у кабинета Сартакова, постучал и, полагая, что приличие соблюдено, открыл дверь. Едва переступив порог, Дворников, как ошпаренный, выскочил обратно. Посреди комнаты на шелковом поясе от халата, привязанном к крюку от люстры, покачивался Евграф Емельянович.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Златогорский мещанин Мохов окончательно лишился покоя. Куприян Егорович давно уже понял, что́ за люди его постояльцы. Он и боялся и ненавидел их. Боялся за себя, но не знал, как поступить. Выручил Дулин. Купец остановил как-то во дворе хозяина, взял за пуговицу жилета, подмигнул.
– Пойдем-ка, Егорыч, ко мне. Мадера знатная есть – приятель из Москвы с оказией выслал.
Мохов оглянулся на окна второго этажа: не следит ли за ним супруга, и, не увидев ее, с готовностью согласился. Дулин провел его через лавку в маленькую заднюю комнатку и усадил на вытертое бархатное кресло. Затем достал бутылку, рюмки, налил вино.
– Будем здоровы, Куприян Егорыч, – проговорил наскоро и опрокинул рюмку в заросший рыжими волосами рот. От блаженства зажмурил глаза, причмокнул языком и, схватив с тарелки пряник, стал жевать, рассыпая крошки. Мохов тянул вино не спеша, часто подносил рюмку к глазам, любуясь цветом вина, нюхал и приговаривал:
– Хороша мадерца, хороша. Это, надо понимать, из старых запасов. Ноне такой не делают.
– Верно заметил, где сейчас такую найдешь. Кислятиной торгуют, ни скусу, ни аромату. Тьфу!
Выпили по второй, по третьей, потолковали о погоде.
– Просьбица есть до тебя, Куприян Егорыч. Торговлишка хотя и бедная, а помаленьку идет. Тесновато стало, хочу лавку расширить. Отдай ты мне весь низ.
– Эвон куда хватил, Матвей Матвеич. Там люди живут.
– Знаю. А ты их того, – купец смахнул со стола крошки в широченную ладонь и высыпал в рот. – По шапке.
– Совестно как-то, Матвей Матвеич. Они все-таки люди. Зима на дворе, и вдруг – на улицу.
– А чего? Ты хозяин, право имеешь. И еще скажу… – Дулин замолк, налил в рюмки вина. – Подозрительный народ. Давненько приглядываюсь. Мое мнение такое будет: чернокнижники, богоотступники и против царя.
Мохов испуганно замахал руками.
– Господь с тобой, Матвей Матвеич, экое говоришь.
– Говорю то, что знаю. И еще скажу: проведают в полиции – не сдобровать и тебе. Укрывал, скажут, пособничал. Подумай, Куприян Егорыч. Мой бы совет – подальше от таких людей. А платить я буду больше, нежели они.
Несколько дней Мохов ходил сумрачный, на постояльцев поглядывал исподлобья, на их приветствия отвечал сухо. А когда по Златогорску тревожной волной прокатилась весть о свержении царя, Куприян Егорович, насмерть перепуганный, пришел к Земцову и, долго не думая, брякнул:
– Съезжай, Петр, мне комнаты понадобились.
– Что так? – удивился слесарь, прищурив зеленоватые глаза и испытующе разглядывая тщедушную фигуру хозяина.
– Да уж так. Не обессудь.
– Крутой ты, Куприян Егорыч.
– Матушка таким родила.
– Ладно. Я, признаться, и сам подумывал другую квартиру приискать. Сыро и холодно у тебя, а берешь втридорога.
Мохов смотрел на носки своих сапог.
– Коли не нравится – давно бы и съехал.
– Не беспокойся, съеду.
– И Рогожникову скажи, мне обе комнаты требуются.
Через два дня постояльцы Мохова, нагрузив на один возок скудный скарб, уехали.
* * *
Заводской гудок взвыл резко и неожиданно. Унылый вой долго тянулся в морозном воздухе. По серому небу медленно плыли большие пухлые облака, роняя на землю редкие, крупные снежинки.
Земцов остановился неподалеку от проходной, свертывая цигарку. Негромко переговариваясь, шли рабочие. Многих Петр знал давно, и на приветствия отвечал дружеским кивком головы. К нему шагнул высокий сухощавый человек, попросил закурить и незаметно оглянулся по сторонам.
– Сегодня? – спросил, наклоняясь к Петру и прикуривая от его цигарки.
– В десять у Савелия. Передай товарищам.
– Добре. Остапа не будет. Жинка у него занедужила.
Земцов постоял еще немного и тоже повернул к проходной.
Быстро темнело. Люди, выходя с завода, растекались по улицам и переулкам и таяли в темноте. В окнах домов замерцали желтые огни. Петр глубже засунул руки в карманы короткого старенького пальто и, свертывая с улицы на улицу, зашагал на окраину города. После того, как Мохов отказал в квартире, ему пришлось поселиться далеко от завода и тратить на ходьбу не менее часа. Давыд Рогожников нашел приют у одного из товарищей, и теперь они виделись только на квартире у кого-нибудь из подпольщиков или специально договаривались о встрече. Места собраний постоянно менялись, а в последнее время приходилось соблюдать особенную осторожность: по городу постоянно рыскали шпики. Достаточно было малейшего подозрения, чтобы человека схватили. Работать становилось труднее с каждым днем. Но подпольный комитет Златогорска, во главе которого стоял Петр Земцов, не только не прекратил своей деятельности, а развернул ее больше, подготавливая вооруженное выступление, формируя боевые дружины.
Перед небольшим домом с высокой островерхой крышей Земцов замедлил шаг. В одном из окон, задернутом занавеской, слабо виднелся свет. Здесь жил кузнец Савелий Марков, у которого сегодня собирались подпольщики. Петр прошел мимо дома до угла, незаметно оглянулся и, не заметив ничего подозрительного, круто повернул обратно. На условный стук вышел Савелий. Узнав знакомую фигуру товарища, кузнец молча провел его в комнату, в ту, где за занавеской у окна стояла лампа-сигнал. Петр пришел немного раньше назначенного времени, но уже застал здесь несколько человек» Вскоре подошли и остальные.
– Люба, – сказал Савелий жене, – ты бы глянула на улицу.
Женщина накинула полушалок и вышла.
– Начнем, товарищи, – встал Земцов и обвел взглядом собравшихся. – Времени у нас в обрез. Значит, так. Мы должны быть готовы в любую минуту по первому сигналу поднять рабочих города на вооруженную борьбу и захватить железнодорожную станцию, телеграф, банк и арсенал. Коротко доложите, товарищи, о готовности. Начнем с тебя, Савелий Тихонович.
Марков привычно разгладил пышные седые усы, подкопченные снизу табачным дымом.
– Железнодорожники готовы. Ручаюсь, девяносто из ста пойдут за нами. Два боевых отряда полностью вооружены. Набираем третий, а вот где взять для него оружие…
– Почему не все сто пойдут? – перебил Петр и прищурил глаза. – Где же остальные десять?
Савелий пожал плечами.
– Так ведь не все нашу программу принимают. Кое-кто к меньшевикам тянется. Есть и такие, кому старые привычные порядки больше по душе. А есть и просто трусы. Но за тех, кто с нами, я головой ручаюсь.
– Оружием надо обеспечить всех. Давыд, – Земцов повернулся к Рогожникову. – Помоги железнодорожникам. У них самая трудная задача, и от того, как они с ней справятся, зависит многое. Тимошенко, а как у тебя?
Плотный человек с широким добродушным лицом и совершенно голым черепом, заговорил с мягким украинским выговором.
– Та що же тут долго бачить, товарищ Земцов. Мукомолы никогда последними не бувалы. Треба – хоть сейчас могут выступить.
– Уверен в этом?
– Як в самом себе, товарищ Земцов.
– Это хорошо. Капустин, послушаем тебя.
Молодой, завидного сложения парень с огромными руками, которые он не знал, куда девать, взглянул на Петра веселыми глазами.
– Я еще короче скажу: металлисты готовы.
Земцов выслушал каждого, и озабоченное выражение исчезло с его лица.
– А теперь давайте сюда, – он развернул на столе от руки вычерченный план Златогорска. Водя по нему пальцем, уточнял места сборов, маршруты, по которым будут двигаться дружины.
Из дома Савелия выходили незаметно, по одному.
…Со стороны железнодорожной станции донеслась частая оружейная стрельба и, почти тотчас в другом конце города, у металлического завода, гулко ударил взрыв. Потом начали стрелять в самом центре – Большой Нагорной, – и скоро уже всюду раздавались выстрелы. По улицам бежали группы людей, останавливались, отстреливаясь и бежали дальше. С крыши банковского здания затараторил пулемет. Под утро все стихло. Стало известно, что город в руках большевиков.
На узких улицах Златогорска появились рабочие с красными знаменами. Они шли и пели:
Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе…
Демонстранты двигались по Большой Нагорной, по Уфимской, Таежной и другим улицам к Оружейной площади. В колоннах шагали рабочие заводов и фабрик, железнодорожники, мукомолы, кожевники. По досчатым тротуарам следом за ними бежали мальчишки, во все глаза глядя на невиданное зрелище. Ветер хлопал полотнищами алых стягов, далеко вокруг разносил песни. Сам воздух казался каким-то необыкновенным, будоражил людей.
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
На Оружейную площадь отовсюду стекались тысячи людей. Никогда еще не было в Златогорске, чтобы в одном месте собралось столько народу. На возвышение, наспех сделанное из пустых ящиков и бочек, притащенных сюда из ближайшей бакалейной лавки, поднимались ораторы, говорили о свержении Николая Кровавого, о свободе, которую получил народ, о равенстве и братстве, о том, что пора кончать проклятую войну с немцами. Давыд Рогожников, Петр Земцов и другие члены Златогорской большевистской организации выступали на митингах, объясняя народу положение в стране, линию большевиков, распространяли среди населения резолюции Первой Уральской областной партийной конференции об отношении к Временному правительству и войне.
Куприян Егорович Мохов тоже пришел на площадь. Во главе большой колонны рабочих, шагавших по Уфимской улице, он узнал своих бывших постояльцев. Давыд Рогожников нес в сильных руках свежеостроганное древко, на котором развевалось красное полотнище. Рядом шагал Петр Земцов, сильно похудевший, с воспаленными глазами. Куприян Егорович побледнел, попятился и стал креститься дрожащей рукой. Кто-то схватил его за локоть и крепко сжал.
– Что я говорил, Куприян Егорыч? Вот они, смутьяны-то, богохульники-то. Теперь сам видишь.
Мохов повернулся. Сзади него стоял Дулин. Поглаживая рыжую, в мелких кольчиках, бороду, он злобно смотрел на демонстрантов.
– Да что же это делается-то на белом свете, Матвей Матвеич? – плаксиво спросил домовладелец. – Что дальше-то будет?
– Поживем – увидим, – ответил купец. – Хорошо они поют, а вот куда сядут… Пойдем-ка отсюдова, Куприян Егорыч, нечего на оборванцев глядеть.
* * *
Громадный двор зареченского скупщика Парамонова обнесен высоким глухим забором, по верху натянута колючая проволока, словно копья торчат из досок кованые гвозди. Шатровые ворота закрыты. Во дворе, выложенном каменными плитами, разные службы: амбары, конюшня, курятники, свинарники, коровники. Два цепных пса, каждый с теленка ростом, денно и нощно сторожат добро Игната Прокофьевича Парамонова.
На рассвете хмурого холодного утра в ворота кто-то сильно застучал. Из глубины двора выскочила огромная собака и, глухо рыкнув, с разбега ударилась в калитку. Человек по ту сторону забора в страхе отскочил. Злобно и хрипло залаяла вторая собака. Послышался скрип двери, сердитый окрик, и темная фигура пересекла двор. В калитке открылось окошечко, выглянуло заспанное лицо Федора – сына Игната Прокофьевича.
– Никак вы, Иннокентий Дмитрич?
– Никак я, – передразнил Иноземцев. – Отец дома?
– А где ж ему быть?
– Отопри скорее да попридержи собак.
Федор привык к внезапным визитам горного инженера. Позевывая, он пошел привязывать собак. Вернулся не скоро, загремел цепями и засовами, распахнул калитку. Иноземцев, опасливо поглядывая на привязанных в углу двора рвущихся собак, пробежал по тесовому настилу до резного крыльца. Рванул тяжелую, обшитую серым толстым войлоком дверь, и только оказавшись за ней, вздохнул с облегчением. Потирая озябшие руки, Иннокентий Дмитриевич прошелся по комнате. Бесшумно распахнулись половинки двери соседней комнаты, и между ними возникла мощная фигура Парамонова. Старик широко зевнул, перекрестился и ястребиными глазами оглядел раннего гостя.
– Что рано поднялись? – вместо приветствия спросил скупщик и опять зевнул.
– Плохие вести, Игнат Прокофьич, – хрипло заговорил инженер. – К Зареченску, мне сказали, подходит большой отряд большевиков. Часа через три-четыре будет здесь. В Златогорске власть захватили проклятые голодранцы, организовали свои Советы. Конечно, все это временное явление, но пока восстановят порядок, пройдет какое-то время. Считаю момент очень серьезным.
– А чего пугаться? – спокойно спросил Парамонов. – Зареченск – не Златогорск, пусть только сунутся.
– Какой вы, право! Что помешает им захватить прииск? Старатели только и ждут случая всех нас схватить за горло. Они – сухая солома, чиркните спичкой – к разом вспыхнет. Отряд – это спичка.
– А ежели солому-то водой полить? Ежели мы их за горло схватим? А? Да сдавим, вот так, – старик согнул пальцы в кулак, будто и впрямь кого-то душил. – Казаки-то на что? Забыл?
– Казаки! После того, как исчез хорунжий Тавровский…
– Сопляк он.
– Что вы сказали?
– Сбежал, говорю, ваш хорунжий.
– Да, вот именно сбежал. Струсил. Предал товарищей. После его бегства среди казаков началось волнение, еще неизвестно, на чьей стороне они выступят. Да и командовать отрядом некому.
– Найдется кому скомандовать. Есть верный человек, и Федька там свой парень. Ты не кипятись, Дмитрич. Сядь да расскажи, что знаешь.
– Некогда сидеть, надо действовать.
– Будем и действовать.
Спокойствие Парамонова передалось и горному инженеру. Он перестал метаться по комнате, бросил на скамейку форменную фуражку и сел на нее. Вошел Федор. Парень в отца и лицом, и ростом, из себя красавец, могучий, такой же хитрый, как и родитель, отчаянно смелый и проворный. Прислонясь к косяку, стал слушать разговор отца с инженером. Иноземцев говорил быстро, запальчиво, Игнат Прокофьевич отвечал не торопясь, рассудительно, на губах старика играла снисходительная улыбка.
– Значит, решено, Игнат Прокофьич?
– Выходит, решено.
Инженер поднялся, нахлобучил смятую фуражку и, провожаемый Федором, ушел. А через полчаса Федор, одетый в новенький полушубок и подпоясанный цветным гарусным кушаком, на лучшей лошади галопом помчался по спящим улицам Зареченска.
* * *
Едва из-за гор выглянуло солнце и разбросало по долине скупые негреющие лучи, как на дороге, ведущей к прииску со стороны Златогорска, показался большой вооруженный отряд. Люди, одетые в овчинные полушубки, солдатские шинели, короткие пальто, кожаные или суконные тужурки, были вооружены трехлинейными винтовками, охотничьими дробовиками, револьверами, саблями. Отстав на версту, тянулся обоз. Впереди отряда ехала группа всадников, среди которых выделялся коренастый крепкий мужчина лет сорока, с лицом строгим и волевым. Придержав лошадь, он поднес к глазам бинокль и долго смотрел на раскинувшийся внизу старательский поселок. Подозвал одного из всадников.
– Топорков, как думаешь, нас там ждут?
– Григорий Андреич уверен, что нет. Ежели внезапно ударим – наш будет Зареченск. Без боя возьмем.
– На это рассчитывать рискованно. Казаки в поселке.
– Каргаполов давно ведет работу в казарме. У него агитаторы есть, из казаков же. Как хорунжий у них улизнул, многие сразу стали на нашу сторону.
– Н-да… – Давыд Рогожников еще раз посмотрел на поселок. – Как по-твоему, откуда лучше выехать к Зареченску?
– От речки, за кустами, потом огородами.
– Возьми пять бойцов и поезжай вперед, разведай.
Василий Топорков круто повернул рыженькую мохнатую лошадь, что-то сказал товарищам, и шестеро конников поскакали к Зареченску. Рогожников, не отрываясь, наблюдал за ними в бинокль. Вот маленький отряд скрылся за пригорком, вот он показался у окраины поселка и вдруг рассыпался. Фигурки всадников, отчетливо видные на белом поле, заметались. Взмахнув руками, один всадник упал с лошади, потом второй, остальные поскакали обратно.
– А, черт! – скрипнул зубами Давыд. – Напоролись, – и, привстав на стременах, громко подал команду: – Приготовиться к бою! Отря-а-ад! За мной!
Пришпорив коня, он поскакал к прииску. За ним рванулись все конники. Отряд растянулся в цепочку и стал огибать Зареченск по извилистому берегу Черемуховки, прикрываясь хоть и голыми, но густыми кустами. Бойцы срывали с плеч ружья и винтовки, вытягивали из ножен клинки и, размахивая ими, ворвались в узкие улицы поселка. И тотчас с огородов, из дворов, с чердаков и еще откуда-то часто защелкали выстрелы. Группы конных казаков появились справа, слева, впереди. Со свистом и гиканьем они врезались в отряд Рогожникова. Все смешалось в кучу, и нельзя было разобрать, кто наступает, а кто обороняется. Испуганно ржали лошади, вздымаясь на дыбы, били по воздуху передними ногами, крутились на месте, разбрасывая снег, падали, увлекая за собою всадников. В солнечных лучах молниями вспыхивали клинки, оставляя за собой еле уловимый голубовато-серебристый след. В морозном воздухе сухо щелкали выстрелы, зло свистели пули и с коротким чмоканьем ударялись в бревна, в камни, зарывались в снег, поднимая облачка белой пыли. Хриплые выкрики людей, ругань, стоны и предсмертные вопли слышались там и тут. Падали всадники, расползались красные пятна по взрыхленному конскими копытами снегу. Серая лошадь, звонко заржав, повалилась на спину, придавив собою всадника – молодого светловолосого парня в черном коротком полушубке. Над парнем нависла тень разъяренного казака. Крутанув по воздуху саблей, он крикнул остервенело:
– Получай, оборвыш! – и с силой опустил клинок.
К месту боя отовсюду бежали старатели. Те, у кого были ружья, припадая на колено, стреляли и снова бежали. Казаков явно теснили, среди них началось замешательство, они бестолково бросались из стороны в сторону, не зная, что делать.
– Наша взяла! Отступают!
– Братцы, за что? Помилосердствуйте.
– Черт те брат.
– Дави, глуши их, окаянных!
Казачьи группы, повинуясь команде рослого, со зверским лицом человека, перестроились и снова бросились в атаку. Высокий, с большими руками старатель в изодранном зипунишке схватил за ногу рослого казака, того, что командовал, стянул с лошади. Оба, крепко обнявшись, покатились по снегу, хрипя и страшно ругаясь, давили друг друга, пинали и рвали зубами. Из группы пеших бойцов выделился один: без шапки, светлые густые волосы трепал ветер. С отчаянной смелостью он бросился вперед.
– Остановитесь, кого бьете?
Казак с красным, как после бани, лицом осадил перед ним лошадь, высоко занес клинок. И тогда к смельчаку бросилась женщина, заслонила его собой, разметав руки, вызывающе, с ненавистью крикнула:
– Ну, убивай!
Краснолицый опешил, медленно опустил руку с саблей, и конь под ним заплясал, приседая на широкий зад. А женщина, уже не обращая на казака внимания, повернулась к другим:
– Против кого идете? Здесь отцы ваши, братья. Казаки! Вас обманывают. По всей России победила революция, а вы зачем напрасно проливаете кровь? Переходите на нашу сторону. Воевать надо с теми, кто угнетает рабочий народ.
Краснолицый, все еще придерживая пляшущую лошадь, не знал, что делать, и растерянно оглядывался на товарищей. Казаки медленно отъехали в сторону.
– Вот девка! Отчаянная.
– Она правду говорит.
– Верно, верно!
– Не слушайте, ее большевики науськали.
– Поди ты к черту.
– Раскис перед бабой.
Воспользовавшись моментом, бойцы Рогожникова перестроились, готовясь к атаке. Давыд выехал вперед, зычно крикнул:
– Казаки! Всем, кто прекратит сопротивление, обещаю свободу.
Казаки сгрудились, перешептывались. Их командир что-то зло говорил, но его уже не слушали. И вот один выехал на середину недавнего поля боя, не торопясь, будто раздумывая, вытянул из ножен шашку и, широко размахнувшись, бросил ее далеко вперед. Шашка несколько раз перевернулась в воздухе, вонзилась в ком снега и закачалась, вспыхивая на солнце. Второй казак бросил шашку вместе с ножнами, за ней последовала винтовка. И полетели в одну кучу шашки, ножны, винтовки. Над крышей приисковой конторы взметнулся красный флаг. Озаренное солнцем знамя затрепетало как живое, словно политое горячей кровью.
