Текст книги "Воля дороже свободы (СИ)"

Автор книги: Анатолий Герасименко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

Сзади послышалось негромкое пение. Кат обернулся. Петер с Ирмой, шагая рядом, тянули на два голоса песню. Мелодия была старой, даже старинной, сохранившейся с прежних, до Основателя, времен. В Китеже её знали: переняли когда-то от жителей урманской слободки. Разумеется, слова сочинили по-своему. Слушая разносившиеся над пустошью голоса, Кат вспоминал, как пела, подыгрывая себе на пианино, Ада.

Ох, моя соловушка, ладо, соловушка,

Плакала соловушка, мой милый друг.

Ох, моя дубравушка, ладо, дубравушка,

Ох, шумит дубравушка, мой милый друг.

Обе семьи так и жили бы в Радовеле, если бы не Маркел, настоявший на переезде в Китеж. Вероятней всего, он уже тогда проводил исследования, искал ноды для тех, у кого болезнь зашла совсем далеко. Само это слово – «нод» – придумал именно Маркел. Кат никогда не спрашивал, что оно значит.

А через пару лет Аде стало хуже, а потом – ещё хуже, и, если бы она с родителями осталась в Радовеле, то не выжила бы. В Радовеле не было нодов. Их вообще почти нигде на планете не было. Только один – близ Яблоновки, где стояла обитель. И второй – в Китеже, под старым особняком. Маркел говорил, что отыскал ещё третий нод на севере, в глухих лесах, за сотню вёрст от Стеклянного моря. Толку-то. Ада не пережила бы даже путешествие от собственного дома до Яблоновки.

Ох, беда, соловушка, горе, соловушка.

Померла хозяюшка, мой милый друг.

Померла и матушка, помер и батюшка.

Померли все деточки, мой милый друг.

Но вот о чём Маркел точно знал – так это о том, как находили для Ады пропитание. Сначала этим занимался её отец: подкарауливал ночью бродяг, спаивал чернь в окраинных кабаках. Трудней всего было избавляться от тел, и однажды старик вызвал Ката на разговор. Кат, разумеется, согласился помогать – после Валека это казалось не таким уж страшным. Потом, когда родителей Ады не стало, забота о ней естественным образом перешла к Кату.

Маркел знал всё.

Знал про Килу, про то, что его молодцы охотились несколько раз в году на загулявших допоздна прохожих. Знал и о том, какой монетой Кат платил ватаге. О том, как он приносил из других миров для Килы диковины и прятал в Разрыве трупы. Да, Маркел знал всё. Но ничего не говорил. Ни Кату во время их редких встреч в обители, ни кому-либо другому. Уж точно никому другому: если бы сказал – Кат давно сидел бы в тюрьме. Даже Будигост не смог бы его отмазать после такого.

Упырей, не способных сдержаться, выпивая чужой дух, в обители никогда не было. А может, Маркел просто не рассказывал о них Кату. Рассказ в любом случае вышел бы короткий. И с плохим концом.

Ох, гуляли свадебку, ладо, соловушка,

Ох, гуляли свадебку, мой милый друг.

Ныне-то сгорела, сгорела дубравушка.

Ныне-то чума у нас, мой милый друг.

Стихи были вельтские, непонятные. Но Петер с Ирмой пели тихо и печально, и становилось ясно: пели примерно о том же, что и Ада.

«Отче, – повторял про себя Кат. – Отче, отче». Слово звучало в голове, как колокол. Это слово было хорошо думать здесь, среди ядовитой пустоши, в двух шагах от смерти. И хорошо было его думать не о Киле, которого Кат, конечно, ни на минуту не считал отцом, хотя звал так, потому что все остальные звали. И не о настоящем отце: тот умер, когда Кат был совсем мал, и не остался в памяти. Сейчас думалось о Маркеле. Вот он сидит в белой рубахе за столом под огромным кустом сирени, а кругом – сад, и цветут маки…

Когда солнце перевалило за полдень, они сделали привал в тени обрушенной водонапорной башни. Костёр разводить не стали, ограничились консервами и сухарями. Лошадь тихо ржала и тянула шею на запах еды. Ирма пошла её кормить; лошадь брала сухари с ладони, Ирма ёжилась от щекотки, втягивая голову в плечи и морща нос.

Потом зашагали дальше.

Неясная пелена по-прежнему плыла над землёй, окрашивая даль в синеватый оттенок. Облака висели в небе совершенно неподвижно, застывшие, точно горы. Но, если отвести взгляд от неба, а потом, спустя какое-то время, посмотреть опять, то выяснялось, что облака за это время успевали полностью измениться, перестроиться, как будто выжидали, пока на них не смотрят, и двигались исподтишка…

Кат вспоминал Маркела. Сначала просто оттого, что не хотел думать об Аде – о том, как она стоит у окна спальни, глядя на ратушу и дальше, туда, где, наверное, уже виднеется над горизонтом багровая хмарь. Потом растревоженная память всколыхнулась, выплыл из глубин старый разговор. Разговор, которому Кат когда-то не придал значения. Он всегда придавал мало значения словам. Может быть, зря.

«Жизнь – это подвиг, Дёма. Всё время приходится чем-то жертвовать. Сначала мы приносим в жертву детский взгляд на мир. Тот, кто не желает оставить позади детство, навсегда остаётся младенцем. Не самый худший выбор, но я бы так не смог… Вторая жертва – это семья. Мужчина и женщина перестают быть независимыми, чтобы принадлежать друг другу. Ну, и ребёнку, ясное дело. Это необязательный подвиг, многие спокойно обходятся без него. Вообще говоря, любой подвиг – по определению необязательная вещь».

Оглядываясь, Кат видел, как Ирма то и дело доставала из нагрудного кармана свой блокнот и что-то записывала. Морщила лоб, кусала губы, резко зачёркивала и торопливо набрасывала новые строчки. Один раз негромко прочла то, что вышло; Петер, внимательно выслушав, улыбнулся и закивал. Ирма порозовела, спрятала блокнот. «Стихи, – догадался наконец Кат. – Может, покажет потом?» Интерес был вялый, досужий. Он не любил поэзии (хотя Ада старалась его приучить) и вряд ли оценил бы стихи пятнадцатилетней девочки, к тому же в переводе на божеский. Да и не хотелось отвлекаться: заполненных жижей провалов давно не было видно, но беда могла приключиться в любую минуту. Он шагал вперёд, проверял землю перед собой палкой. И вспоминал.

«Третья жертва – старость. Скажу по себе: возраст несёт трудности. Голова гудит к дождю, коленки хрустят, вблизи всё расплывается. Но старость – это не только болячки. Это мир и покой внутри. Всё, что я понял. Всё, что узнал. Все, кого полюбил. Я не имею в виду, что такое покупается ценой здоровья. Жертва – это не обмен. Настоящая жертва – это когда отдаёшь что-то ценное, чтобы стать ценней самому. Превзойти себя. И, знаешь, не всякий имеет волю расстаться с молодостью. Прекрасно понимаю тех, кто за неё держится».

Солнце оставило зенит и понемногу клонилось к закату. Руин стало меньше, ям и воронок – тоже, местность выровнялась. Порой приходилось огибать неглубокие рвы, тут и там встречались обгоревшие остовы больших сараев; судя по всему, здесь до войны были пашни либо выпасы. Кат постоянно высматривал в небе багровый отсвет, который дал бы знать о близости оазиса. Но облака оставались всё такими же: незыблемо-изменчивыми, массивно-воздушными – обычными облаками, не имевшими ничего общего с небом над Батимом или над сгинувшей деревней возле Китежа. Кат часто заглядывал в карту, вертел так и сяк компас, даже стучал по нему. Вот разрушенная дорога, вот руины элеватора, вот скотомогильник. Вроде бы, они шли верно. Вроде бы, не заблудились. Вроде бы.

Петер с Ирмой больше не пели; теперь они говорили, жадно и увлечённо. Голос Петера звучал странно, почти незнакомо – то ли из-за чужого, непривычного Кату языка, то ли из-за ещё более непривычных интонаций. Ката всегда воротило от шушуканья, смешков, причмокиваний – от всего этого звукового мусора, который вечно окутывает милующиеся парочки. Но ничего подобного у Петера с Ирмой не было. Они разговаривали, как брат с сестрой, верней – как близнецы, которые с рождения делят каждую мысль на двоих. Петер начинал фразу – Ирма её подхватывала. Петер умолкал – Ирма отвечала. Они ни разу не перебили друг друга, только иногда произносили что-то в унисон, словно одна и та же мысль пришла им в головы одновременно.

Солнце катилось к горизонту всё быстрее, обещая скорую темноту.

Кат сверялся с компасом. Сверялся с картой.

Вспоминал Маркела.

«Последняя жертва – это смерть. Когда-нибудь каждому придётся умереть. Я говорил, что подвиг – вещь необязательная, и ты, наверное, уже готов возразить, что смерти не избежать никому. Но штука в том, что к смерти нужно быть готовым. Причём постоянно. Вот это и есть жертва: всё время помнить, что утро может не наступить. И делать из этого выводы. Неохота говорить, но однажды ты тоже умрёшь, Дёма. Постарайся жить так, чтобы умирать было не жалко. Ну, или, на худой конец, чтобы умереть не напрасно. Найди, в чём себя превзойти».

Телега вдруг заскрипела, а через миг лошадь дёрнула уздечку и отчаянно взвизгнула.

– Колесо! – крикнул Петер. – Опять!

Кат сжал губы и заглянул под телегу. Застряло то же самое колесо, что и вчера. Даже трещина, в которую оно попало, была похожа на вчерашнюю. Только тогда с ними ещё шёл Энден... «Как же я прозевал? – подумал Кат с досадой. – Замечтался, дурень».

– Ну, давай толкать, – сказал он и, бросив палку, пошёл назад.

Ирма порхнула к лошади. Погладила её по морде, взялась за уздечку, потянула. Лошадь неохотно переступила ногами, оглобли заскрежетали.

– И… раз! – выдохнул Кат.

Они с Петером навалились на борт. Телега стояла крепко, как будто пустила корни.

– И… два!

Петер крякнул от натуги, лицо налилось краской. Телега тронулась – буквально на вершок.

– И… три!

Телега сдвинулась ещё чуть-чуть. Петер, отдуваясь, вытер лоб.

– Секунду, – попросил он. – Сейчас… Уф.

Ирма вдруг удивлённо ахнула.

– Смотрите, – она показала вдаль. – Там!

Кат выпрямился и, проследив за её рукой, увидел то, чего так давно ждал.

У горизонта клубилась полоса кровавых туч. Закатные лучи, пробиваясь сквозь багровую массу, окрашивались в тяжёлый горячечный цвет. Если присмотреться, удавалось различить, как над землёй дрожит, переливаясь, разогретый воздух.

До оазиса оставалось не больше пяти вёрст по прямой. Нужно было только обойти черневшую невдалеке мёртвую рощицу.

– Дошли, – прохрипел Петер и нервно засмеялся. – Демьян! Дошли, а?!

Ирма обернулась, улыбаясь.

– Да, – сказал Кат.

Всё случилось очень быстро. Под ногами раздался гулкий рокот. Кат выпрямился, ещё не понимая, что происходит, и тут трещина, в которой застряло колесо, распахнулась порванным ртом. Земля под телегой лопнула, промялась вглубь, будто по ней ударил гигантский кулак. Кат успел увидеть, как взметнулись золотистые волосы, услышал, как Ирма закричала. А потом его опрокинула на спину жаркая воздушная волна.

Вскочив, он увидел плотный столб пыли на том месте, где только что была телега. Рядом, держась за голову, силился встать Петер. Глухо ржала лошадь. Что-то клокотало, словно крутой кипяток.

Ирма вскрикнула снова. Кат кинулся вперёд и чуть не угодил в ловушку, успев затормозить на самом краю.

Яма была огромной – круглый, трёхсаженной ширины провал. В аршине от поверхности земли плескалась чернота. Мотая головой и всё глубже проваливаясь, барахталась посередине ямы лошадь. Почти отвесно торчал тележный борт: задние колёса вклинились в обрывистую кромку, передняя часть телеги утонула.

А у самого края провала по пояс в ядовитой жиже билась Ирма.

Кат бухнулся на живот. Свесился, насколько мог, поймал маленькие девичьи ладони. Почувствовал, что соскальзывает сам. Рыча, завозил ногами в тщетной попытке найти хоть какой-нибудь выступ на гладкой земле. Тут подоспел Петер, схватил его за плечи, дёрнул с неожиданной силой. Кат нашарил, наконец, коленом спасительную впадину, пополз назад, чувствуя, как чёрное месиво неохотно выпускает добычу. Тонкие пальцы цеплялись за рукава его плаща, а лицо Ирмы вдруг оказалось совсем рядом, белое, с большущими глазами, с посиневшим ртом…

Вытащив её, он повалился навзничь и с минуту жадно дышал, глядя на прячущиеся за разноцветными кругами облака – медленные, огромные, равнодушные. Петер был где-то поблизости: Кат слышал, как тот бормочет и вскрикивает на своём языке, повторяет одно и то же короткое слово, зовёт Ирму по имени и снова твердит то же самое слово, то повышая голос до вопля, то срываясь в хрип. Ответом ему было молчание; только звенел в траве ветер, да клокотала яма.

Когда цветные круги перед глазами поредели, Кат перевалился на бок и встал. Ирма лежала так же, как он её оставил – на спине, вытянувшись в своём измятом, порванном под мышками мальчишеском костюмчике. Ноги были босыми: ботинки остались в провале. Петер сжимал её запястья, гладил лицо, что-то твердил по-вельтски.

Кат нашёл поблизости рюкзак, который неизвестно когда успел скинуть. Достал флягу с водой, дал её Петеру. Постоял рядом, глядя, как он пытается напоить Ирму. Та не могла глотать, давилась, слабо кашляла. От её тела веяло жаром и грязным магическим фоном – повторялась история с Энденом. Решив, что ничем сейчас не поможет, Кат развернулся, чтобы поглядеть, как там бомба.

И понял, что всему настал конец.

Бомба почти полностью погрузилась в ядовитую гущу – на поверхности виднелся только округлый бок, да торчало широкое колесо. Можно ещё было подобраться и попробовать её вытащить. Но стоило ли?

– Ах ты, – прошептал Кат и, спотыкаясь, побрёл к яме. – Ах ты…

Телега стояла дыбом, опершись на край провала. Лошадь исчезла – оглобли уходили в пузырящуюся глубину. Кат снял с себя ремень, взял его в зубы и осторожно сел на борт. Телега не пошевелилась; тогда он нагнулся и продел ремень в обод выступавшего из жижи колеса. Затянул петлю. Обмотал свободный конец вокруг руки. Стараясь не делать резких движений, выбрался на сушу и, расставив ноги, приготовился тянуть.

«Какой в этом толк? – мысли были рваные, тёмные, как содержимое ямы. – Всё равно ничего не выйдет. Сдохну тут. Сдохнем все… Ети меня в сердце, как же паскудно вышло. Кто знал, кто знал-то?»

Заранее готовый к неудаче, он дёрнул за ремень.

Яма жирно чавкнула – и вдруг всё пришло в движение, заскользило, поехало. Не стали помехой даже вожжи, которыми Петер привязывал устройство к телеге: то ли распустились узлы, то ли чёрная дрянь успела разъесть прочную кожу. Натягивая ремень, Кат сделал несколько неуклюжих, напряжённых шагов назад, и широкие колёса выкатились на траву. Жижа тут же стекла с металла, будто живая, не оставив ни единого грязного потёка, а, очутившись на земле, мгновенно в неё впиталась.

Кат оттащил бомбу подальше, обошёл её кругом.

И увидел переднюю панель.

– Тварь, – сказал он.

Листовое железо было искорёжено, вмято внутрь сильными ударами: наверное, достала копытами лошадь. На месте рукояток управления зияли дыры с торчащими из них обрывками проводов. Но хуже всего оказалось не это. Индикатор, раньше постоянно источавший ровный фиолетовый свет; тот самый индикатор, который показался Кату бесполезным в мастерской Эндена; та крошечная лампочка, что свидетельствовала о готовности бомбы к работе…

Эта лампочка больше не горела.

«Там сбоку такой замок, несложный, вроде щеколды. И внутри будет рычаг. Большой. Снизу – батарейный отсек».

Кат отыскал щеколду, поддел ножом. Помятый щиток откинулся, повиснув на единственной уцелевшей петле, и из-под него водопадом посыпались блестящие мелкие осколки.

Все сорок четыре зарядных кристалла, которые удалось принести с Китежа, были разбиты.

Вдребезги.

Опустевшие восьмигранные гнёзда батарейного отсека походили на разорённые пчелиные соты. Рядом тускло сиял на солнце уцелевший рычаг взрывателя – бронзовый, полированный. Совершенно ни для чего больше не нужный.

«Ох, беда, соловушка, горе, соловушка, – в голове раз за разом вертелась строчка из песни. – Ох, беда, соловушка…»

Сзади раздался какой-то странный звук.

Кат обернулся.

Ирма лежала по-прежнему неподвижно, только часто вздымалась и опадала грудь. Петер, стоявший подле неё на коленях, прижал кулак ко рту – опять послышался тот же звук, не то всхлип, не то стон. Ирма тоже застонала, словно в ответ.

Петер поднялся на ноги и, покачиваясь, побрёл к яме. Остановился. Нагнулся, вырвал клок травы с дёрном. По-детски, из-за головы замахнувшись, кинул его в смоляную глубину. Потом вдруг бросился вперёд и, издавая перехваченным горлом отрывистые высокие возгласы, принялся с силой топтать край ямы. Вниз полетели глинистые комья, потревоженная жижа зачавкала. Петер поскользнулся и едва не упал.

Кат подбежал к нему, схватил за плечи. Оттащил.

– Тихо, – сказал он. – Тихо. Тихо…

Ирма всё так же тяжело дышала и не двигалась с места.

Петер сел рядом. Нашарил её ладонь, крепко сжал. И замер – сгорбившись, глядя в землю, точно там, в пыли было написано что-то важное.

Кат стоял над ним, чувствуя, как стягивает кожу от сырой магии. Оазис был совсем близко. Казалось невозможным вот так потерять всё разом в двух шагах от цели. Он и Ада – им никогда особо не везло, однако болезнь и опасности сделались для них привычными, к этим тяготам они сумели приноровиться. И ещё, оказывается, была надежда. Жила в глубине сердца, обещая всегда что-то неясное: не выздоровление, конечно, но, по крайней мере, долгие годы ремиссии, покоя. Годы счастья – пускай зыбкого и нелёгкого.

Теперь надежды не осталось. И скоро не останется вообще ничего.

Как у этих двоих.

Петер вытер глаза рукавом и принялся стаскивать с себя куртку.

– Темнеет, – выдавил он сипло. – Холодно… Ей холодно.

Вокруг действительно сгущались сумерки. Кат не заметил, когда село солнце.

Он завернул Ирму в свой плащ из ткани-самогрейки и отнёс девочку подальше от клокочущей ямы. Развёл костёр – за сухостоем пришлось идти с полверсты, на пути могли попасться новые ловушки, но Кату было плевать. Ему было плевать на всё.

Когда огонь разгорелся, Петер сел у костра и наконец-то смог напоить Ирму. Потом пристроил её голову к себе на колени и принялся расчёсывать гребешком спутавшиеся, посеревшие от пыли волосы. Она смотрела на него, закутанная в плащ. Вздрагивала, если стреляло полено, жмурилась, когда в синюю темноту летели искры. Дышала трудно, глубоко – хоть и чуть спокойнее, чем раньше.

Кат лёг по другую сторону костра, чуть поодаль, чтобы не нагоняло дурноту излучение, волнами расходившееся от Ирмы. Ему и так было паршиво. Виски ломило, перед глазами опять беспрестанно расцветали круги. Спина превратилась в средоточие всех видов боли.

«Надо вернуться в Китеж, – с усилием думал он. – Искать кристаллы. Кила ушёл… Будигост пропал… Пойду на склады. Там, небось, мародёры. Придётся драться. Ну, значит, буду драться. Пистолет же есть… Но кто будет чинить бомбу? Да что там чинить – делать новую. Эту ведь нам в город не утащить».

Он вспомнил про духомер – наверное, впервые за день. Закатал рукав, глянул. Камень светился еле-еле.

«У пацана попрошу пневмы, – мысли обрывались, как паутинки, одна за другой. – Авось даст маленько, когда поспит чуток. Ему бы поспать. И мне бы поспать».

Ирма вдруг кашлянула. Облизнула губы.

– Петер, – позвала она.

Петер тут же весь подался вперёд, склонился к ней, чтобы не пропустить ни звука. Рука, державшая гребень, застыла и мелко подрагивала. Ирма снова кашлянула и, стараясь улыбнуться, проговорила несколько слов.

Петер растерянно моргнул и о чём-то коротко спросил – так просят повторить, если не расслышали в первый раз. Но Ирма, не ответив, взглянула на Ката.

– Спасибо, – сказала она ему по-божески. Лицо дважды передёрнулось тиком. – Спасибо тебе большое... Надо спать. Давайте спать? Да?

«Да. Спать». Кат кивнул.

Ирма уткнулась головой в грудь Петера и, похоже, вправду уснула. Петер всё смотрел на неё, будто ждал ещё каких-то слов.

Кат с трудом перевалился на другой бок, спиной к костру. Вдали, над оазисом, клубилась полоса туч, хорошо различимая даже ночью. Чуть ближе стояла мёртвая роща. В зените светили три луны. Одна, круглая, полная, источала самодовольное голубое сияние, другая, ущербная, наливалась красным соком, как от затаённой злобы. Узкий месяц глядел на истерзанную землю робко и печально. Его света всё равно не хватило бы, чтобы соперничать с двумя сёстрами.

Кат ещё услышал, засыпая, как Петер поёт Ирме колыбельную – тихо-тихо, с закрытым ртом, без слов.

Потом всё исчезло.

XX

Общественное сознание похоже на тяжёлый маятник. Оно вечно раскачивается из стороны в сторону, из крайности в крайность. Сейчас в большинстве известных мне миров считается хорошим тоном испытывать по отношению к Основателю сдержанную ненависть. Его имя стало ругательством, его деяния – образцом зла. Люди снесли его статуи, сожгли парадные портреты, переименовали названные в его честь улицы.

Однако совсем недавно было другое время. Время, когда неплохо зарабатывали скульпторы, которые ваяли эти статуи, и художники, которые писали эти портреты. Когда опьянённые силой и безнаказанностью люди-боги первых поколений курочили социум, как вздумается. И лишь считанные одиночки понимали, что происходит нечто неправильное, непоправимое. Худо приходилось таким одиночкам. Худо, если видишь тьму, а кругом говорят, что ты просто слеп.

Но всему на свете приходит конец.

Будь хозяином в своей голове, одиночка. Не дай никому влезть к себе в мозги.

И однажды маятник качнётся в твою сторону.

Лучший Атлас Вселенной

Его разбудило солнце.

Мир из чёрного стал розовым, потом ослепительно золотым. Кат сморщился, заслонил глаза ладонью – снова потемнело. Несколько мгновений он пытался вспомнить ускользнувший сон. В кои-то веки что-то хорошее… Ада. Точно, Ада.

Он перекатился на спину, вытянул затекшие ноги. Вспомнил.

Снилось, что Ада выздоровела, и Маркел приехал из Яблоновки её навестить. А потом все пошли на море купаться.

«Ну их к праху, такие сны», – подумал Кат и тут же сообразил, что вокруг как-то слишком тихо. Через мгновение ожило в памяти то, что произошло вчера. Он глубоко вдохнул пахнувший землёй и дымом воздух, не спеша выдохнул. Опираясь на локти, сел и только после этого позволил себе посмотреть влево, туда, где, он помнил, был костёр, а рядом – Петер и Ирма.

Костёр превратился в горку сизого пепла, увенчанную россыпью углей. Чуть поодаль светлела проплешина стоптанной, измятой травы. На траве лежал небольшой свёрток – какое-то смутно знакомое тряпьё.

Ни Петера, ни Ирмы нигде не было видно.

Кат осторожно поднялся на ноги, стиснув зубы в ожидании боли и тошноты – верных спутников последних недель. Однако чувствовал он себя на удивление неплохо. Словно пустошь, забравшая у него столько сил, пожалела о сделанном и вернула то, что успела взять.

Или ей хватило другой жертвы?

Солнце этим утром не пряталось за туманами. Воздух был прозрачным, в небе таяли клочья облаков. На западе, у горизонта клубились багровые тучи; чуть ближе виднелась обугленная роща. Невдалеке торчал из провала задний борт телеги.

Петер с Ирмой исчезли.

Кат дошёл до ямы, заглянул внутрь. Смоляная жижа. Пузыри. Наводящая тошноту и чесотку сырая магия.

Больше ничего.

И никого.

Он вернулся к костру. Нагнулся над свёртком тряпья, узнав собственный рюкзак, поверх которого лежал плащ из волшебной ткани. Подобрал плащ, встряхнул, надел. Набросил на плечи лямки рюкзака – и только тут заметил под ногами сложенную вчетверо бумажку.

Это был листок, вырванный из блокнота Ирмы.

Демьян, мы ушли в оазис.

Ночью ей стало хуже. Температура и фон сильный. Сказала, что она теперь как кристалл. И что надо попробовать. Попросила подкатить бомбу. Дотронулась – индикатор засветился.

Она теперь правда как кристалл. У неё совсем мало времени. Говорит, что всё сделает, только надо её отвезти вместе с бомбой в пустыню. Звала тебя, но ты не проснулся. И хорошо, потому что я хочу сам. И рычаг дёрну сам. Она плачет, но знает, что одна не справится.

А мне без неё всё равно ничего не нужно.

П.

Кат прочёл записку от первой до последней строчки, начал снова, вернулся к концу. И вдруг понял – что же ищет среди этих неровных, торопливо набросанных букв. Он ждал какую-то лазейку, подсказку: мол, всё не по-настоящему, всё можно объяснить совпадением, ошибкой. Петер подстраховался для наиболее тяжёлого исхода, а на самом деле сейчас вернётся. Ирма поправится, она, как-никак, моложе Эндена, крепче, удачливей…

Но перед глазами стояла невыносимо правдоподобная картинка: Петер толкает перед собой бомбу, Ирма лежит, свернувшись клубком, на её плоской крышке. Оазис всё ближе и ближе, вот уже видна полоса горячего песка, вот колеблется раскалённый воздух. Скоро можно будет остановиться. Скоро Ирма опустит руку, коснётся похожего на пчелиные соты, опустевшего батарейного отсека, и огонёк загорится, свидетельствуя о готовности к взрыву.

Наверное, она будет просить Петера уйти, но он не уйдёт.

Ей действительно не хватит сил дёрнуть рычаг.

«Проспал, – Кат скомкал записку в кулаке. – Всё на свете проспал. Надо их догнать. Кристаллы найдём, бомбу новую сделаем… Надо их догнать и остановить».

Но, не успев додумать эту мысль – как разыскать Петера, как отговорить его от дурной затеи, и что станет потом – он обнаружил, что уже движется. Неловко переставляя ноги, идёт по пустоши на запад. К багровой пелене над горизонтом.

Кат попытался притормозить, однако ничего не получилось. Ноги просто отказались слушаться: топали и топали себе вперёд, чуть заплетаясь и шаркая. Собственные конечности больше ему не подчинялись. «Фона хватанул, – подумал он. – Готово дело. Теперь болезнь доконает…»

И вдруг кто-то громко произнёс:

– Наконец-то!

Это был тот самый голос, что грезился ему на Батиме и на Вельте. Звучный, исполненный тщеславного самодовольства.

Кат на всякий случай оглянулся – по крайней мере, шея ещё повиновалась. Позади, разумеется, никого не было.

– Ты кто? – спросил он хрипло.

В ответ послышался смешок.

– Кто я? – переспросил голос. – Да ладно. Не оскорбляй свой ум. Тебе отлично известно, кто я такой. И при каких обстоятельствах возникло неудобство, которое мы совместно вынуждены терпеть уже две с лишним недели.

Кат скрипнул зубами.

…Вихрь ревёт и беснуется, трясёт полуразрушенное древнее здание. Огромные глаза глядят в вертикальную трещину. Он протягивает руку в жалком стремлении защититься. И безотчётным, годами отработанным усилием зачерпывает пневму…

– Именно так всё и было, – подтвердил голос. – Вот что наделал твой неадекватный, животный инстинкт самосохранения.

«А я ведь догадывался, – Кат отбросил свесившиеся на лицо волосы. – Только даже думать на этот счёт боялся. Ох, беда, соловушка… Ну, хотя бы не болезнь».

– Я решил, что вместе с пневмой захватил воспоминания, – сказал он. – И ещё некоторые, скажем так, черты характера. Решил, что просто взял больше обычного. Всё-таки выпил дух бога.

– Черты характера! – проговорил голос, издеваясь. – Вроде бы взрослый человек, а способен внушить себе что угодно.

Кат скрипнул зубами. Ноги по-прежнему несли его прямиком к оазису.

– Выходит, ты всё это время сидел у меня в башке? Кто же вселялся в зверя на Батиме? Кто управлял кротами, которые едва нас не порешили?

– Строго говоря, я сам точно не понимаю, что произошло, – признался голос с лёгкой досадой. – Пневма носит отпечаток личности, это известно даже упырям. Ну, а ты не просто взял часть чьей-то пневмы – ты присоединил к себе часть бога, обращённого в пневму. Разделился ли я в тот момент на две одинаковые индивидуальности? Или тебе отошла только некая доля изначального естества? Вопрос любопытный, но не существенный. Возможно, на Батиме остался только бессознательный сегмент моего «Я». Он мог манипулировать кротами. Хотел уничтожить тебя и воссоединиться со мной после гибели твоего тела. Однако почуял, что таким образом убьёт нас обоих, и отступил. А может, это была вытесненная часть. То, что я пытался отвергнуть и принципиально не замечал. Страхи, подавленные желания…

– Насрать, – оборвал его Кат. – Полностью и категорически насрать. Ясно только, что мне досталась та часть, которая до хрена болтает. Но почему ты раньше нёс бред, а сейчас вдруг стал таким разумным? И куда ты меня ведёшь?

– Это всё мальчишка, – голос обрёл задумчивые интонации. – Очевидно, Юханссон не ошибся, когда идентифицировал его побочную способность. Хоть и ошибался во всём остальном… Факт налицо: в присутствии Петера я слабел. Настолько, что сперва не сумел уничтожить постройку, где вы скрывались, а затем не смог противиться твоему хищническому импульсу. И потом…

Кат изо всех сил напряг мускулы ног, чтобы остановиться. Результатом стала только судорога, прострелившая икры.

– Не выйдет, – бросил голос. – Контроль над скелетной мускулатурой ещё не идеальный, но уже вполне уверенный… Так, о чём я? А, точно. Потом я сошёл с ума.

– Да неужели? – пробормотал Кат.

– Что бы там ни болтал Юханссон, – голос дрогнул от ярости, – раньше мне рассудок не изменял. А вот когда я попал в твой организм, когнитивные функции пострадали. Опять-таки ввиду постоянного воздействия Петера. Сопляк не отходил ни на минуту. Круглосуточно находился рядом. Крайне болезненный опыт. Неспособность полноценно мыслить, постоянное психическое давление, осознание безвыходности ситуации. Субъективно это переживалось будто бесконечная ночь. Как же я мечтал выбраться на свет!

– Субъективно, говоришь… – начал было Кат и запнулся.

Тьма, что так часто виделась ему во сне. Страх, теснота, тяжесть. Он-то думал, это было воспоминание Бена – наглухо закрытая капсула, устройство, которое его искалечило и лишило разума. Но та удушливая темнота на самом деле была темнотой внутри головы Ката.

– Совершенно верно, – подтвердил голос. – Мои муки транслировались в твой сон.

– Ты вообще много чего транслировал, – Кат снова заработал мышцами, силясь хотя бы замедлить шаги. Совершенно бесполезно.

– Я неоднократно пытался перехватить управление, – согласился голос. – Не представляешь, как это было тяжело – прилагать усилия, чтобы тебя вразумить. На грани героизма…

– Ты всякую дичь нашёптывал, а я это считал своими мыслями, – перебил Кат. – Охеренный героизм, да.

– А что ещё оставалось? – возмутился голос. – Ты пытался сорвать мой эксперимент! Лучший из экспериментов! Самый смелый, самый, не спорю, рискованный. Но именно риск и делает его выдающимся. И он до сих пор под угрозой.

– Что ещё за эксперимент? – в ноги, и без того скованные чужой волей, ударила слабость. – Что за эксперимент, ты, сволочь полоумная?

Рука мгновенно одеревенела – будто отлежал во сне. В следующую секунду собственная ладонь залепила Кату размашистую затрещину.

– За языком следи, пневмосос, – посоветовал голос. – Яйца в кулаке раздавить заставлю.

Кат промолчал. В ухе звенело от удара.

– Эксперимент – всё тот же, о котором тебе рассказывал Юханссон, – продолжал голос. – А именно: влияние стрессовых факторов на скорость социокультурных и биологических модификаций организмов. Доступно?

– Стрессовая эволюция, – кивнул Кат. – Я думал, с этим покончено на Батиме.

– На Батиме всё только началось! – возразил голос. – Идея построить связанные с Разрывом порталы была гениальной. Такой скачок адаптивных изменений! И всё – из-за одной аварии.