Текст книги "Камень преткновения"
Автор книги: Анатолий Клещенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 26 страниц)
Тот усмехнулся в меру серьезности разговора:
– В армии приказы не обсуждаются…
– Э-э, нет! Я не приказываю – предлагаю, что вы!
– Пошутил, товарищ инженер! В общем, согласны, да, Васька?
– Ну что ж… Можно попробовать, если хочешь!
– Значит, решили! – обрадовался Латышев. – Ну, остальное будем уточнять потом. Пошли, Фома Ионыч? До свиданья, товарищи!
Лесорубы молча следили за начальством, покамест тех не вобрал в себя лес. Скрыгин вскинул на плечо топор, двинулся было к не очищенной от сучьев вершинке у края пасеки, но Борис удержал его вскользь уроненной фразой:
– Что в бригаде, что так – какая разница?
– Разница есть, Боря! Скажем, я работаю на трелевке. Ну и зашился! А кубики считаются только на нижнем складе, на берегу – комплекс! Пока туда не приедут – вроде и нету их. Понял? Вот и получится, что я тебя по карману ударю…
– Черт! – удивился Борис. – Я не задумывался как-то… Знаешь, когда чувствуешь себя вроде бы на чужом деле, не задумываешься…
– А соглашался зачем?
– Ну как ты откажешься? Слыхал ведь, что сказал инженер: комсомольцев, дескать, агитировать незачем, сами понимаете…
А инженер в это время старался подавить в себе раздражение, вызванное неуместным замечанием мастера. Выйдя на ледянку, он размел рукавицей снег на тяжелом клине для расчистки дороги, загнанном до времени в сугроб.
– Садись, Фома Ионыч! Не очень торопишься?
– Да нет…
– Понимаешь, плохо, что мы не верим в молодые кадры. Опыт, Фома Ионыч, всегда придет – было бы желание его приобретать… А желание – сам убедился – есть! Бывает, что не хватает уверенности в своих силах. Верно. Вот тут-то и следует помочь человеку поверить в себя, перевалить через рубеж. Подтолкнуть его добрым словом, вовремя сказанным. А ты – «не следует торопиться, без году неделя…» Нельзя так! Ладно, надо будет подумать об укомплектовании бригады. Пожалуй, мне самому придется.
Фома Ионыч, не ко времени благодушно улыбаясь своим мыслям, раскуривал трубку.
«Стар, – подумал Латышев, – что ему до молодых? Конечно, о покое думать пора… Время, ничего не поделаешь…»
16
На обеих половинах барака ждали наступления вечера. Ждали все, но каждый старался, чтобы другие не заметили его ожидания. Как будто такой вечер и не в диковинку вовсе.
Никто вслух не вспоминал, что придут в гости девушки, – попробуй, скажи такое! Сразу попадешь под обстрел шуточек и перемигиваний! Вот если бы кто-нибудь из товарищей начал первым!
Тылзин, обычно не вылезавший из валенок, надел старенькие полуботинки. Повертев в руках ватные брюки, сказал с лицемерной скорбью:
– Вроде бы не должны рваться под брезентовыми штанами, а рвутся. Придется поковырять иголочкой…
И переоделся в суконные, предназначенные для походов в Сашково или Чарынь.
Считая, что к перемене белья после вчерашней субботней бани никто не может придраться, Сухоручков выбрал самую нарядную косоворотку – синюю с белыми пуговицами.
Даже Коньков, обычно брившийся почему-то по пятницам, долго ощупывал подбородок, вздыхал, хотя выскребать его лишний раз не решился.
Скрыгин и Усачев, как всегда в воскресенье, подшили чистые подворотнички.
На левой половине Костя Воронкин искоса поглядывал на принарядившихся Шугина и Ганько. К удивлению сожителей, и Стуколкин извлек из-под матраца не новью, но добротные шевиотовые брюки, которых на нем не видели. Воронкин хмыкнул и сказал осуждающе:
– Молодчик! Притыривал, чтобы не проиграть?
– Я тебе еще не проигрывал, – отрезал тот. – И не играю на шмотки. Поня́л?
– Конечно, ты чистодел! Умеешь!.. – огрызнулся Воронкин фразой, которую можно толковать по-всякому.
– Костя, ты мои прохаря надень, если хочешь, – не вовремя сунулся с предложением своих сапог Ангуразов.
Воронкина передернуло, неожиданный удар попал в цель. Брызгаясь слюной, он заорал:
– Выспись ты со своими прохарями, сука! Костя Воронкин способен сам украсть или отнять. Я еще не чокнутый, – он повертел возле лба растопыренной ладонью, – из-за каких-то дешевок икру метать… Когда будет надо – найду тряпки, не бойтесь!
– Ну и чего ты шумок поднял? – рассудительно спросил Николай Стуколкин.
Воронкин посмотрел на него долгим, презирающим взглядом, успев с нарочитой неторопливостью закурить, прежде чем отвел глаза.
– Ур-ки!.. – выдавил он брезгливо, а твердо и жестко: – Барахольщики!
– Заткнись, – с ленивой угрозой попросил Шугин.
Воронкин скривил рот, хмыкнул:
– А, нужны вы мне все!.. – И, словно не было напряженного разговора, Ангуразову: – Мотанем, что ли, в Чарынь, Закир?.. До магазухи?
На половину соседей первым заявился Ганько.
– Азартные игры в общественных местах запрещаются! – строго сказал он, кивая на рассыпанные по столу костяшки. – Разрешаю только в стосс или в терс.
– Что за звери? – спросил Сухоручков.
– Не знаете? Валяйте в буру или в очко. Только не проигрывайте баяниста. Не играется.
– Тут, браток, от козла только уже третий раз под стол лезу, – пожаловался Иван Яковлевич. – А ты – очко! Садись вот вместо Конькова, мы с тобой Ваську да Николая ме́кать заставим!
– На тезку у меня рука не поднимется, дядя Ваня! Знаешь?
Оба молодые, оба Васьки!.. —
запел он, переиначивая, забытую песенку.
– Ладно, одного Николаича под стол погоним. Садись!
Ганько сел.
Перемешивая костяшки, накрыл ладонями два троечных стыка, один с дуплетом. Повозив по столу, погреб к себе, ухмыльнулся:
– Люблю играть с честными игроками! Чей заход? Твой, тезка?
Через полчаса торжествующий Тылзин загонял под стол Сухоручкова:
– Поскольку Ваське партнер прощает – лезь один! Лезь, лезь! Нечего раздумывать! Надо понимать, с кем играть садишься! С чемпионами Тылзиным и Ганько!
– Мало ли что твой партнер? Васька виноват в проигрыше, ему надо было на двойках забивать. Я же ему моргал, подлецу…
Ганько трагически всплеснул руками, запричитал:
– Ай-яй-яй, дядя Коля! Играть без мошенничества полагается, а вы – моргать! Ай-яй-яй!..
– Оба проигрывали, оба и полезем! – сказал Скрыгин, опускаясь на четвереньки. – А на двойках никакой игры…
– Лезь, не оправдывайся! – командовал Тылзин. – Так, один есть… Давай ты, Николай Николаевич! Теперь «мээ-э!» кричите…
– Может, не надо нам, у тебя вон как хорошо выходит? – ершился под столом Сухоручков. – Ты бы авансом под следующую партию покричал. Все одно теперь выиграем…
Но они проиграли и следующую.
Сухоручков, ожидавший, что Ганько «проедет», приготовил последнюю костяшку, занес ее над головой, торжествующе усмехаясь.
– Считайте рыбу! – сказал Ганько, хлопая своей костяшкой.
У Сухоручкова вытянулось лицо, он часто-часто заморгал.
– Врешь?.. А?..
Грохнул взрыв хохота.
Наверное, за стеной решили, что веселое оживление вызвано приходом гостей, не иначе. Дверь отворилась, вошел Шугин. Окинув быстрым взглядом помещение, спросил:
– Что за шумок без пьянки?
Празднующий вторую победу Тылзин, воинственно подбоченясь, кивком показал на Сухоручкова:
– Не верит, что он козел. Разве не похож? – И Николаю Николаевичу: – Ну-ка! Дорога для вас знакомая, лезьте! Игроки!.. Виктор на мусор заявлять пришел…
– Не играющий… – скромно поджимая губы, будто его подбивают на что-то порочное, пошутил Шугин.
В это мгновение поднял голову от чемодана, где перебирал ноты, Усачев. Движением руки поправив упавшие на лоб волосы, окликнул своего напарника:
– Васька! Кончай там… Если думаешь в Сашково – пора собираться…
– Зачем?.. – Скрыгин смешно выпятил нижнюю губу, округлил глаза.
– Зачем, зачем… В клуб, конечно!
Все, кроме Конькова, насторожились, примолкли. Скрыгин, не скрывая недоумения, спросил:
– А ты… в клуб?
– Ну да! – Борис отложил пачку нот, захлопнул чемодан.
– Чего-то ты чудишь, парень! – сказал Тылзин.
– Верно, Борис! Неловко, девчата придут, а тебя нет… – двинулся к нему через комнату Скрыгин.
– Какие девчата придут?
– Ну, какие… Ясно! Наташка, Анька и, как ее, Тося…
– Да откуда ты взял?
Скрыгин растерялся. Почему-то вопросительно посмотрел на Шугина, потом – на Тылзина. Те молчали. Тогда Василий попытался ответить сам, неуверенно подбирая слова, путаясь в них. И без этого отличающийся румянцем, как и все рыжие, покраснел больше обычного. Шея над белой каймой подворотничка сделалась почти кирпичной.
– Я сам слышал – Наташка Шугину сказала… в дверях. Вот и Иван Яковлевич… там был…
– Чепуха! – оборвал его Усачев.
– То есть, как чепуха? – не выдержал и Тылзин.
Борис выпрямился, сунул руки в карманы. Небрежно, нехотя, как само собой разумеющееся, стал объяснять:
– Кто это у вас выдумал?.. Девушки специально приходили, чтобы позвать меня в клуб сегодня, – «меня» выпало из его тона, выделилось. – А здесь? Чего им здесь делать?
Спокойный взгляд его серых глаз и небрежный тон разговора должны были раздавить Шугина, напомнить Шугину его место, показать глубину лежащей между ними пропасти. Он нарочно не смотрел на Шугина, но отчетливо представлял потемневшее лицо того и насильственную кривую усмешку. Так люди улыбаются, пряча гримасу горечи. Усачев видел эту усмешку щекой, плечом, даже спиной, которую щекотали мурашки торжества. Ведь он не солгал, сказав, что девушки приходили звать в клуб его, Усачева. Не Шугина. И он не обязан вовсе догадываться, что звали баяниста, разумея и остальных. Усачев опять представил себе вымученную улыбочку Шугина и сам усмехнулся – искренне, от всего сердца.
– Что же ты не сказал раньше? – нарушил молчание Скрыгин.
– А ты спрашивал?
– Эх!
Это вырвалось у Ивана Тылзина.
Скрыгин его понял.
– Слушай, Борис! Может, следующий раз туда? Видишь, ребята пришли… Без баяна – сам знаешь! А там обойдутся… Патефон, гармошка…
Усачев огорченно развел руками:
– Ну как ты не понимаешь, Вася? Неудобно же – пообещал, ждать будут. Ведь не пять человек. Ты сам видел, сколько народу собирается у них в клубе. Думаешь, охота мне за тринадцать километров тащиться с баяном? А ребята, может, тоже пойдут в клуб? – вопросительно взглянул он на Ганько.
Тот не услышал в словах приглашения тороватого хозяина, которое услыхал Шугин. Спросил Скрыгина:
– А ты как, тезка?..
– Раз такое дело… Можно сходить…
– А ты, Витёк?
Шугин раздумывал.
– Далековато, – сказал он, колеблясь.
– Я пойду! – решил Ганько. – С девчонками потреплемся насчет картошки – дров поджарить. Да, тезка?
– Так вы собирайтесь, – поторопил Усачев, укладывая ноты в футляр баяна.
Все, словно обиженные друг на друга, разошлись по углам. Делали вид, будто занимаются делами, не до разговоров. Тылзин разложил на коленях ватные брюки, стал выискивать дырки. Сухоручков уселся писать письмо. Поставив локоть на тетрадный лист, глядя в потолок, соображал, что и кому написать. И зачем…
Ганько с Шугиным стояли на крыльце. Оба курили, оба сквозь дым наблюдали, как падают редкие снежинки. Ганько краем глаза следил и за Виктором: пойдет или не пойдет? Если не пойдет, можно попросить у Стуколкина полушубок. Если пойдет – Никола, конечно, даст полушубок ему. Сплюнув табачину, сказал раздумчиво:
– Черт, тринадцать километров! Верных три часа ходу…
– Далеко!.. – только ему или и себе тоже посочувствовал Шугин.
В сенях хлопнула дверь. Вышли Усачев с баяном через плечо и Скрыгин, застегивая бушлат. Скрыгин спросил:
– Пошли?
– Сейчас оденусь, тезка, – ответил Ганько, продолжая нерешительно поглядывать на Шугина. – Вы идите, догоним…
Впрочем, Усачев и не думал ждать. На ходу дернув плечом, передвинул футляр с баяном за спину. Поравнявшись с пристройкой Фомы Ионыча, поднял руку, постучал в стекло. Видимо ожидавшая этого стука, из пристройки выпорхнула уже одетая в пальто Настя. Мельком взглянув на крыльцо, крикнула:
– Ну, что же вы?
Кажется, ей что-то сказал Усачев. Девушка успокоенно кивнула, подняла воротник, оба свернули за угол. Скрыгин приотстал, ожидая Ганько.
– Пойдешь? – прямо спросил тот Шугина.
Виктор резко повернулся к дверям, шагнул в сени. Не оглядываясь, бросил:
– Нет.
– Иду, тезка!.. – крикнул тогда Ганько и, опережая Шугина, кинулся в барак. Через минуту или две он выскочил оттуда в стуколкинском полушубке. Шугин обернулся на стук двери, и Василия поразили его глаза, узкие, бешеные. Он невольно подался к стене, а оказавшись на улице, облегченно усмехнулся:
– Псих чертов!
И побежал догонять Скрыгина.
Шугин рассеянно потушил о косяк только что закуренную папиросу. Скрипнув зубами, словно давил ими неизвестно кому адресованное слово «падла», толкнул дверь.
– Я думал – и ты в клуб подался, – встретил его Стуколкин. – Все разбежались кто куда. Идем к соседям, забьем со стариками козла, что ли?
– Ну их…
– Я схожу…
Шугин остался один.
Зачем-то он дважды щелкнул выключателем, зажег и потушил свет. Убеждаться, что дежурный конюх – электрик по совместительству – уже запустил движок, он не собирался. Просто не знал, куда девать руки. Куда девать себя, чем заполнить разверзнувшуюся в душе пустоту. Щелчком сбросил со стола забытый кем-то окурок. Потом подошел к постели и уткнулся в жесткую подушку.
Закрыв глаза, в черной пустоте он видел каким-то образом белую снежную дорогу, будто и он шел по ней. И здесь, в бараке, тяготился присутствием Бориса Усачева, тоже идущего по дороге. Дорога была узкой для двоих оттого, что по ней – третьей! – шла Настя.
Он слышал, как вернулись Воронкин с Ангуразовым. Угадал по стуку, что ставят на стол бутылки с водкой.
– Один Витёк, – услышал он голос Воронкина. – Остальные в разгоне. Ищут приключений.
– Спит, – видимо, про него, Шугина, сказал Ангуразов.
– Восьмерит, – не поверил Костя. – Витёк, вставай. Иди, тяпнем по маленькой.
«Ступай лучше опохмелись», – презрительно молвила идущая по белой дороге Настя и отодвинулась к Усачеву.
Виктор сел, потянулся за папиросами.
– А ты толковал: спит! – подмигивая Ангуразову, усмехнулся Воронкин. – Он не такой, чтобы спать, когда на столе водка. Возьми на тумбочке у Цыгана третий стакан, Закир…
– Я не буду, – сказал Шугин.
17
Все дороги представляются более длинными, нежели на самом деле, если не приходится часто ходить по ним. А перемеряешь раз, другой, третий – вроде куда ближе становится до какого-то памятного поворота или мостика через ручей, а оттуда – до конца рукой подать…
Так укоротилась дорога в Сашково. По крайней мере – для Ганько, Скрыгина и Усачева. Один раз даже в будни – после работы – успели сбегать туда ребята и назад воротиться. А в барак опять приходили потанцевать девушки. Аня, Тося и две чарынские, Люба с Верой. Не было только Наташи Игнатовой.
Танцуя в этот вечер с Виктором Шугиным, Тося, загадочно улыбаясь, уронила:
– А про вас кто-то спрашивал…
Шугин отшутился:
– Участковый, наверное?
Тося кокетливо скосила глаза:
– Не знаю…
Виктор не ходил в Сашково, чтобы Настя не подумала, будто он ради нее ходит. Очень ему нужно из-за нее куда-то ходить! Жаль, что Тосиных слов не слышала!
В Сашкове дважды после того памятного воскресенья успели побывать Усачев, Скрыгин и Ганько. На третий раз с ними увязались Воронкин и Ангуразов, оставившие перед этим почти всю полумесячную зарплату в сашковском сельпо.
– Приходится, – словно оправдываясь, объяснял Воронкин Василию Ганько. – Здешний начальник барахло туго дает. От казенных тряпок одни дырки скоро останутся…
В лесосеке перешли рубить новые пасеки, в левом, не таком заболоченном углу дачи. Лес более «кубометристый», подлеска, зря отнимающего время и труд, поменьше. Потому и жеребьевка пасек, примерно равноценных по плотности насаждения и породе, прошла весело, даже без матерков в адрес господа бога.
Относительно не повезло Фирсанову.
Когда уважаемый за строгий характер Иван Тылзин перетряхнул в шапке бумажные трубочки с номерами пасек, он одним из первых запустил туда руку. Но пасека ему досталась самая крайняя, да еще за нырком в ручей. Не работай фирсановская бригада комплексом, это не имело бы значения. Но Фирсанова интересовало и время, которое затратит на дорогу его возчик, как скоро обернется.
– Себе небось у ближнего края оставил? За подкладку, наверное, засунул первый-то номер? – пошутил Фирсанов, комкая свою несчастливую бумажку.
– Вытащу первый – поменяю с тобой, ей-богу! Если своего коня дашь в придачу! – подмигнул Тылзин. – Согласен?
– Я соглашусь, да мерин не согласится. Не любит он козлов, Иван Яковлевич, а ты, рассказывают, каждый вечер козлом остаешься?
Тылзину досталась четвертая, первую пасеку вытащил Борис Усачев.
Обрадовался этому не столько он, сколько мастер, не забывший о решении Латышева организовать еще одну комплексную бригаду:
– Дело! Глядишь, хоть с вывозкой будет полегче…
Он все еще не верил в эту латышевскую затею. Но бригада, в которую инженер завербовал еще трех рабочих из числа квартирующих в Чарыни, с первых же дней стала вывозить положенные кубометры. Не больше, но и меньше редко.
– Что в лоб, что по лбу! – сказал Фома Ионыч Ивану Тылзину.
– Приноровятся друг к дружке – лучше пойдет! – встал тот на сторону Латышева.
Борис Усачев остался по-прежнему на валке с корня – ведущим в бригаде. Это заставило его предельно собраться, найти в себе и вложить в работу дополнительную энергию, которую рождает сознание ответственности. Борис Усачев отвечал за себя – бригадира, руководителя – и за себя – рабочего, обязанного не подвести остальных. Ему нравилось нести первую ответственность, а ради нее нельзя было не выдюжить, оплошать со второй.
Он как-то посуровел, стал скупее на слова и жесты. Считал себя командиром. Командир не должен прятаться за спины других, его место впереди. И Борис Усачев прилагал все силы, чтобы удержаться впереди.
Самый пожилой член новой бригады – коновозчик Петр Зарудный, не по годам подвижной, любящий быть на виду, но не заступающий дорогу другим, – говорил о своем бригадире:
– Орел парень!
Как-то Фома Ионыч вспомнил об этом, рассказывая Насте про дела в лесу. Девушка сделала нарочитую недоверчивую гримаску:
– Ну уж и орел?.. Поди-ко?..
– Стоящий парень! – кивнул дед. – Из всех самый стоящий, верно тебе говорю. Горяч разве маленько, это есть. Васька Скрыгин – тот постепеннее будет. И людей больше понимает, Васька-то… Но – смирен!
– А это плохо, деда?
– Смирного не всякий заметит, вот что…
Сам он замечал его и, замечая, улыбался доброй, уже по-стариковски теряющейся в морщинах улыбкой. Скрыгин его подкупал как раз смирностью, ровностью характера. Тем, что не лез вперед, не выпячивал грудь колесом, как Шугин или Воронкин. А ведь тем до него – семь верст, и все в гору!
Усачев ему совсем другим нравился. Не радовал, как Скрыгин, а именно нравился – со стороны, издали. Своей независимостью, стремлением быть впереди. Может, потому еще, что Фома Ионыч считал Усачева-лесоруба в какой-то мере делом своих рук: не принижая гордости парня, пособил перебороть сомнение в своих силах, не позволил сорваться. Конечно, в свое время не минуешь рассказать это парню, но тому останется только поблагодарить да отквитать долг.
Не будя тепла в сердце, Усачев покорял старого мастера холодком уверенности, за которой стоят энергия и сила мужчины, не нуждающегося ни в ком, боящегося показаться не таким.
Не так понимала эту усачевскую отдаленность и обособленность Настя.
Если Фома Ионыч оценивал Усачева, сравнивая с Василием Скрыгиным, то Насте почему-то хотелось сравнить его с Шугиным. Виктор безусловно проигрывал рядом с Борисом. И вовсе не потому, что задрал нос и начал ухлестывать за Наташкой Игнатовой. На это Настя не обижается, с какой стати? Конечно, в тот вечер, когда девчонки пришли в первый раз, ее задело шугинское зазнайство. Костюм приобрел, так сразу и «здравствуй» говорить забыл! Ни на кого не глядя, к Наташке подсел! Подумаешь!..
Но главным было не это. В Шугине, которого Настя знала лучше Бориса, многое пугало и отталкивало ее. Он словно похвалялся грубостью, в нем не угадывалось тепла, задушевности, которыми так богата музыка Усачева…
Борис в Настиных глазах был прежде всего человеком с тонкой музыкальной душой – такой же певучей и многогранной, как мелодии баяна. И такой же чистой – разве могут сойка или ворона петь соловьиные песни? Борис бережет свою душу и свою музыку от матерщины Воронкина и копеечности Конькова, от насмешек Шугина и равнодушия ее деда. Здесь он один такой и поэтому одинок. И даже понять это может только она, Настя…
Она сомневалась: догадывается ли об этом Борис? Вдруг не догадывается?
Для нее дорога в Сашково стала особенно короткой. Борис не успевал за время пути в клуб и обратно сказать ничего такого, что позволило бы надеяться: знает! Будь она подлиннее, дорога, – может, и успел бы. Сказал бы, благодарно взяв за руку: «Я знаю, Настя…»
О чем знает?
Ах, да – о том, что она понимает причину его одиночества… Только и всего!
Дорога была слишком короткой. Вдобавок идти приходилось друг за другом, гуськом, набитой по обочине тропочкой. Думать о том, чтобы не набрать полные валенки снегу. Конечно, разговаривать на такой дороге очень неудобно. Надо кричать через плечо или в спину идущего впереди. А не обо всем хочется кричать во всеуслышание.
И все-таки Настя охотно вспоминала бело-голубую полосу, надвое режущую черноту леса! Лес вплотную подступает к бровкам дороги, в клин стискивая ее там, где она упирается иногда прямо в небо. Тогда широкая спина идущего впереди человека загораживает звезды. А Насте не жалко звезд, потому что это спина Бориса. Под его уверенными шагами поскрипывает снег, и, наверное, из-под ног не пытается ускользнуть узкая тропка. Поэтому Настя норовит идти как можно ближе к нему…
В клубе Борису и вовсе не до разговоров. Там перед ним расступались, давая пройти к эстраде, и на целый вечер брали в почетный плен. На него были устремлены все взгляды, все сердца бились в такт его музыке. Там он не принадлежал себе, жертвовал собой.
А Настя жертвовала его сильной и вместе такой осторожной рукой, которую запомнила с того первого и единственного вальса под гармошку трепливого Саньки. Теперь ей приходилось танцевать с подругами. Рыжий Вася Скрыгин присыхал возле Аньки Мухиной.
Но и с девчонками, путающимися в «кавалерских» поворотах, Насте танцевалось легко, радостно. Оттого, что играл Борис.
Ей даже нравилось именно с девчонками танцевать, потому что языкатые сашковские девчонки всё меряли своим аршином:
– Подружка, ты зачем прошлый раз так рано увела своего миленка?
– Настька, скажи своему, пусть еще поиграет, успеете нацеловаться дорогой…
Это было неправдой, от первого до последнего слова неправдой. Но почему-то Насте хотелось, доставляло странное удовольствие слушать такие слова. Краснеть, уверять, что «глупости», и знать, что не очень-то верят.
Девчонки завидовали ей. Особенно Тоська Кирпичникова. Та прямо говорила:
– Отобью у тебя баяниста, Настюха! Так и знай!
И норовила посмотреть на Бориса, как не умела смотреть Настя. Чуть опустив ресницы, мгновенно вскидывала глаза, а опускала медленно, дразня своей капризной улыбкой.
Не стесняясь, она при всех убеждала Усачева перебраться в Сашково:
– Очень вам интересно, наверное, сидеть на Лужне? Да? Переходили бы лучше в совхоз работать! По крайней мере не в лесу, где и поговорить-то не с кем… А уж мы как-нибудь пригрели бы одного-то баяниста. Да, девки?
Сердце у Насти замирало, сжималось в маленький, но ужасно тяжелый комочек. Ишь ты, «поговорить не с кем!..» С Тоськой только и разговаривать, куда там – десять лет проучилась, так в пятом и седьмом по два года сидела!
– Завлекают тебя девки, Борис! – смеялся доро́гой Скрыгин.
Усачев презрительно улыбался – по крайней мере, Настя была уверена, что презрительно, – и отвечал, покрывая голосом скрип снега:
– Мне работать надо, не по девкам бегать. До весны я, считай, как в монастыре. Характер у меня твердый.
Он не рисовался, Борис Усачев. Перед ним стояла пока одна определенная цель: вылезти из солдатской формы – и баян. Свой, собственный. Ради этого он решил поступиться многим. Чем меньше будет соблазнов, тем скорее кончится этот «монастырь» на Лужне. Характера у него хватит, черт побери! Без девок он вполне обойдется покамест – не такой дурак, чтобы заниматься свиданиями да провожаниями, а назавтра, не выспавшись, пилить лес. Потерпит месяц-другой, девки не уходили и не уйдут от него!
Пожалуй, он не стал бы и в Сашково ходить с ребятами, но это было бы срывом культработы. Недавний разговор с Тылзиным открыл Борису глаза.
Разговор начал Коньков:
– А что, Борис, как отвалят тебе премию рублев тыщу – сколько поставишь на радостях?
– Какая премия? За что?
– Спроси у Ивана, он слыхал, как инженер да Фома рядили…
Усачев вопросительно посмотрел на Тылзина:
– В чем дело, Иван Яковлевич?
– По-моему, не за что премию-то. Хотя начальству и видней, может… Действительно соседи, – движением головы он показал на стену, – вроде поутихли. Это – ничего не скажешь, это точно! Как девки появились, так они и пообразовались маленько. Девки, известное дело, на баян – как Никанор на чужие премии! А начальству любо, понятно, – направляются ребятишки, в клуб ходить стали, да и насчет водки опять… полегче… Вот, значит, премию ты и заработал – баяном!
– А ты что, словно бы недоволен? – удивился Сухоручков.
– За ребят-то доволен. Да и за Бориса, ему лишняя деньга к месту. Я думаю, Николай Николаич, что удивительно у нас в леспромхозе получается. Всё норовят под культработу подвести. Стали в клуб ходить – культработа! Не стали ходить – надо тому же Борису холку мылить, потому нет культработы. А Борис ни там, ни там ни при чем…
Усачев с ним не согласился. Конечно, это была культработа. Что он понимает, Иван Тылзин?
