Текст книги "Камень преткновения"
Автор книги: Анатолий Клещенко
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 26 страниц)
Камень преткновения
КАМЕНЬ ПРЕТКНОВЕНИЯ
Побег произошел на третий день после прибытия нового этапа. Никто не мог понять, как он произошел, но на утренней поверке охрана недосчиталась двух человек.
При перекличке по формулярам было установлено, что бежали заключенные Бородин Петр Сергеевич, доктор геологических наук, и Орехов-Журин-Никифоров-Ткаченко, вор-рецидивист, известный в уголовном мире под кличкой Фиксатый, трижды убегавший уже из мест заключения. Старший оперативник, просмотрев формуляры беглецов, развел руками:
– Чертовщина какая-то! Чтобы такой волк убежал на пару с доходягой, из которого песок сыплется? Да еще с пятьдесят восьмой статьей? Не верю!
Его удивление разделяли все. Но человеком, больше других удивившимся этому побегу, был сам Петр Сергеевич Бородин.
Второй раз Петру Сергеевичу довелось воочию увидеть Сибирь. Но если прежде он возглавлял экспедицию, то теперь не знал даже, зачем его привезли за четыре с лишним тысячи километров от Москвы, не знал и за что. Из бурого товарного вагона, называемого почему-то «краснухой», высадили в неизвестной ему точке – на сорок шестом километре какой-то недостроенной ветки. Ориентироваться он давно перестал не только в пространстве, но и во времени. Надолго, куда, зачем? А, не все ли равно, если нельзя понять главного: почему?
Петра Сергеевича не испугала нелепая выходка судьбы. Она раздавила его, оставив от прошлого только одно – сожаление, что не успел завершить начатого дела.
Вероятно, он был в какой-то степени одержимым.
Он был ученым и геологом особого оклада – теоретиком, кабинетным работником. Экспедиция, на которой он сам настоял когда-то, могла считаться единственной за долгое время его работы в институте. Первая и последняя экспедиция с его участием!
Арест сводил к нулю всю его многолетнюю работу и работу тех, кто поставлял кирпичи, из которых он складывал фундаменты своих гипотез. Экспедиция ничего не дала, не доказала правильности его предположений. Для этого не хватило еще одного сезона работы в поле.
А зимой его арестовали…
Ему заявили, что следственных органов не касаются результаты экспедиций, их интересуют политические взгляды. Кой черт, и в голову не приходило задумываться, какие у него политические взгляды. Наверное, обычные. Такие, как и у всех советских людей.
– Вкручиваете! – сказали ему.
Тогда Петр Сергеевич задумался: может быть, действительно не обычные? Решил проследить, как они складывались, его взгляды. Из чего рождались.
Маленький провинциальный городок, семья учителя. Гимназия, увлечение геологией. Кристаллография, палеонтология, стратиграфия и – уже навсегда – геотектоника, еще совсем молодая в те годы. Девятьсот семнадцатый, затем последующие, страшные стрельбой на улицах, непонятностью происходящего. Ломались привычные жизненные дороги, вставали дыбом. Думалось: не будет больше ни уверенности в завтрашнем дне, ни ясной цели, ни любимой науки. Только хаос – кони, скалящиеся, как собаки, матерщина и выстрелы. Пожалуй, тогда он не мог разобраться в этом хаосе. Но кто-то умел не только разобраться, но и водворить порядок. Еще до поступления в институт Петр Бородин сначала догадывался, а потом знал наверняка – кто. У этого чудотворца было много имен, был он многолик и вездесущ. Его звали – «большевики», но лучше других знали одно имя – Ленин.
Ленин открыл двери института и нашел дрова, чтобы Петр Бородин не замерз в аудиториях. Хлеб, воблу – чтобы Петр Бородин не подох от голода. Еще он объяснил Петру Бородину, для чего нужны геотектоника на земле и другие науки. И какой должна быть земля, Это было здорово, черт побери, – жить, по-своему переделывая этакую махину! Это была стоящая цель! Можно идти к ней разными дорогами: носить кожаную куртку чекиста или фартук молотобойца, сочинять стихи или отмыкать кладовые, в которых хранит свои сокровища планета. Важно, чтобы все дороги вели в одну сторону.
И Петр Бородин шел своим путем, дорожа каждым днем, каждым часом – так хотелось успеть больше. И собственно говоря, это и были его политические взгляды – как можно больше успеть в том, чего хотел Ленин и научил хотеть Петра Сергеевича. Нет, он не находил в своих политических взглядах криминала!
Но и о политических взглядах больше не спрашивали. Не было ни судебного разбирательства, ни настоящего следствия. Черт знает, что было! Потом вызвали и предложили расписаться: с постановлением ознакомлен… Десять лет.
Значит, Петр Бородин – враг народа?.. Позвольте, это нелепость… Это… это… Но где суд, которому можно объяснить, который должен понять? Что же происходит такое? А? Как может происходить?
Он лихорадочно восстанавливал в памяти свои дни и дела. Думалось, где-то там затерялось, осталось содеянное им нечто, повлекшее за собой весь теперешний ужас. Незамеченная в свое время ошибка, промах, которому не придал значения. Пусть незначительная, но – вина, повод.
Ничего подобного не удалось вспомнить. Ему даже на фронт не позволили уйти, объяснив, что совершенно необходим в тылу. Значит, ценили? Значит, понимали, что он чист? В конце концов, тех, у кого имелись, видимо, грехи за душой, посадили еще в тридцать седьмом или перед войной. Ему казалось, что это честнейшие люди, – он мог ошибаться, но кто-то не ошибался. И эти кто-то, конечно, тогда же проверили и его! Что же вдруг изменилось?
Он стал перебирать друзей, сослуживцев, просто знакомых. Кому могло понадобиться оболгать его, клеветой отомстить за что-либо, убрать с дороги? Да, кому он мог помешать?..
Никому как будто…
Петр Сергеевич пытался доказывать дикую бессмысленность происшедшего. Вначале писал, жаловался – и в то же время думал о том, как должны восприниматься жалобы. Ведь к врагам народа следует быть беспощадным! Нет, не может существовать смягчающих вину обстоятельств! И конечно, только матерый враг способен так изворачиваться – уверять, что совершенно невиновен.
Значит, бессмысленно жаловаться, писать? Его замкнули в заколдованном кругу каком-то. Нечего искать выхода – нету!
Он заставил себя примириться, опустил руки перед этой безысходностью. Чтобы не мучить себя бесплодными поисками объяснений происшедшего, остановился на словах «судьба» и «стихия». Нечто необъяснимое и в то же время имеющее названия. «По крайней мере до поры, пока найдется более точное определение», – думал Петр Сергеевич.
В лагере с брезгливым равнодушием ко всему пилил лес, спал, вставал по гулкому и пронзительному сигналу подъема. Ему за пятьдесят, смысл жизни у него отняли. Не все ли равно, где и как протянет еще несколько лет? Главным для него стал хлеб – какой паек выписали на завтра.
Время почти не двигалось. Словно капли из проржавевшего сосуда, точились одна за одной медлительные, тягучие секунды: кап… кап… кап… Казалось, невидимый маятник устал. Интервалы между каплями непомерно растянулись, но с каждой каплей-секундой времени в сосуде оставалось все меньше и меньше. Петр Сергеевич ощущал, слышал, чувствовал, как убывает время. Как опускается он с одной секунды на другую, все ниже и ниже: кап… кап… кап… И вместе с тем время летело, как летит сон.
Для определения скорости времени у Петра Сергеевича осталась только одна точка отсчета, начало летосчисления – день ареста. Вторая точка отсчета – день освобождения – была абстракцией, в нее Петр Сергеевич не верил. Но тем не менее спохватывался иногда, что в направлении этой абстрактной точки промелькнули не секунды, не часы, а годы.
И они пролетели как один миг.
Он уже ни на что не надеялся.
Этап? Перегоняют в другое место?
Ну что ж, пусть будет этап. Безразлично, где стоит барак, именем какого километра называется лагерь. Неужели вас это интересует, молодые люди?
«Молодых людей» это интересовало.
Петра Сергеевича за то, что никогда не выполнял норм, зачислили в бригаду к «законным» уркам… Умирающая категория людей, последние из последних, они бравировали отчаянностью, истеричным бесстрашием – потому что нечем было больше блеснуть. Их интересовали крапленые беспроигрышные карты, хромовые «прохаря» – сапоги с голенищами, собранными в гармошку, песни с нескладными словами на жалобные мотивы и пути следования этапов. Они интересовались этим по традиции, которая тоже умирала, но от которой нельзя было отказаться, потому что тогда вовсе ничего не осталось бы им в жизни.
Лагерь был их домом.
Они хвастались тем, что почти не жили «на воле».
Урки. Босяки. Жулики.
Кроме того, они называли себя людьми. Только себя.
Петр Сергеевич был чертом, рогачом, оленем, фрайером. Ему было положено «упираться рогами», как именовалась на воровском жаргоне работа; у него можно было «отвернуть» даже законную пайку. Но Петр Сергеевич не больше других упирался рогами и всегда ел свой хлеб. Его считали «чокнутым» за равнодушие ко всему, а таких не принято обижать, хотя такие не станут ни сопротивляться, ни «стучать» начальству…
Урки всегда знали все.
От них и услышал Петр Сергеевич название пункта назначения этапа.
– Как? Позвольте, так ведь это…
Он переспросил еще раз. Нет, не ослышался: этап следовал туда, где Петр Сергеевич Бородин сам ковырялся в поисковых шурфах. Туда, где он из кабинета в Москве, словно незыблемости трех измерений не существовало, следил за тектоническими сдвигами земной коры, что происходили за миллионы лет до того, как человек придумал слово «ископаемые». Этап следовал туда, где Петр Сергеевич циркулем по кальке крупномасштабных карт промерял каждый поворот каждого ручья.
Этап направляли на лесоразработки.
Первый день бригада Фиксатого работала по ремонту в зоне.
– Послезавтра выходим на плотбище, баланы закатывать в штабеля. А весной придется на сплаве вкалывать, рот его нехороший, – объявил вечером бригадир.
– Водички попить хватит… – проворчал кто-то.
Фиксатый неохотно сунул окурок в протянутую с ближних нар руку и выплюнул горькую крошку махорки. Усмехнулся криво.
– Могу проиграть желающим полную водой реку Ухоронгу и пристегнуть эту самую Лену, из которой она вытекает или наоборот…
В ловких пальцах зашуршала колода карт, переливаясь из ладони в ладонь.
– Рамс, терс, коротенькая?..
Петр Сергеевич не терпел невежества. Отложив прожженный у костра бушлат, на который пристраивал заплату, сказал брюзгливо:
– Следовало бы знать, где течет Лена. Следовало бы… Очень далеко отсюда, кстати…
Он представил себе развернутую двухкилометровку, кажется, лист за номером тридцать восьмым. Голубую ленточку – реку Ухоронгу, выкручивающую замысловатые петли на пути к устью. Коричневатый цвет водораздела, обрезанный по гребню белизною чистой бумаги там, где должен подклеиваться тридцать девятый лист.
– Если это Ухоронга, то мы должны находиться в районе отметки сто сорок пять. Думаю, что именно этот триангуляционный знак стоит на сопке около лагеря…
И умолк, вспомнив, что это никого не может интересовать.
Но Фиксатый заинтересовался:
– А ты что, бывал здесь раньше?
– Он тут первый срок отбывал, а теперь фраером представляется. Всю дорогу с котелком за добавкой, старый босяк! – засмеялись в углу, куда не доходил свет коптилки.
– Заткнись! – приказал шутнику Фиксатый и с необычной вежливостью напомнил Петру Сергеевичу: – Батя, я вас внатуре спрашиваю: знакомые места, что ли?
Петр Сергеевич воткнул иголку в подкладку шапки, чтобы не потерялась. Бережно снял подвязанные бечевкой очки.
– Я, молодой человек, мало того, что вдоль и поперек исходил эти места. Я их в глубину на километр знаю. Понимаете, в глубину!
– Глубины мне везде хватит, если шлепнут. Глубоко не зарывают. В ширину далеко знаете?
– К сожалению, не далеко, – вздохнул геолог. – Не так далеко, как хотелось бы. Не успел, знаете. И не успею теперь… Вот так!
Фиксатый присел рядом и, спрятав карты, стал скручивать новую папироску. Прикурив от коптилки, услужливо пододвинутой дневальным, спросил небрежно:
– Батя, а напрямую, тайгой, можно добраться отсюда до приличного города? Далеко?
– Экспедиция базировалась на Канск. Считаю, что мы в пятистах километрах от Красноярска. В пятистах. Удовлетворены?
Он протер очки полою бушлата, надел их и потянулся к шапке за иголкой, вздохнув: портновское дело давалось ему с трудом.
– Тут запутаешься, – словно оправдываясь, буркнул Фиксатый. – Черт его знает, в какую сторону тебя трелюют: и на барже, и на автомашине, и на своих ходулях… Значит, полтыщи?.. Далековато… Полтыщи… – повторил он, вставая. Засунув большие пальцы беспокойных рук в верхние карманы жилета, надетого поверх вышитой косоворотки, похлопывая по груди ладонями, пошел к своим нарам.
Утром Петр Сергеевич получил небывало большой паек хлеба. Хлеб выдавался по выработке, он не мог заработать столько.
– Вы, наверное, ошиблись… – обратился было геолог к раздатчику.
– Жри, если дают! – отмахнулся тот. – Столько бригадир выписал. Эх ты, олень!..
Кончился развод, закрылись тяжелые ворота вахты – людей вывели на работы. Завтра они закроются за спиной Петра Сергеевича, бригада пойдет на плотбище. А сегодня он опять будет рыхлить землю в запретке или чинить дощатый трап около бани.
– Иди в барак, отец. Отдыхай, – неожиданно разрешил бригадир.
Петр Сергеевич посмотрел на него, недоумевая, и отправился заканчивать починку бушлата. Давно привыкнув подчиняться, на этот раз он подчинился с радостью.
Через полчаса явился Фиксатый, сел рядом, по обыкновению задымил махоркой.
– Батя, а поселки в тайге попадутся, если, скажем, в Красноярск топать?
Сегодня с бригадиром следовало быть любезным в благодарность за неожиданный отдых и усиленный паек. Петр Сергеевич постарался объяснить подробно: да, редкие поселки, прииски, избы бакенщиков по берегам. Что еще интересует бригадира?
Бригадира интересовало многое. Впрочем, все вопросы сводились к одному: как найти дорогу до Красноярска, дорогу по бездорожью, через гари и буреломы, как найти ее и не заблудиться.
– Я вас понимаю, – многозначительно произнес Петр Сергеевич и посмотрел по сторонам: не слушает ли кто их? – Для вас это невозможно. Нужны карта, компас, не говоря уже о многом другом, без чего не обойтись в подобном походе. А вы не сможете ориентироваться и по карте…
– А ты… Нашли бы вы дорогу, отец? Без карты и без компаса?
– Ну, видите ли… Я смог бы руководствоваться в какой-то степени топографическими отметками, просеками. И потом, я знаю этот район. Я помню его геологию и географию, так сказать… Вам этого не объяснить…
Фиксатый вскочил, прищурился. У него вздрагивали ноздри.
– Слушай, отец! Может, мы рванем когти с тобой на пару?
Петр Сергеевич только по интонациям уразумел смысл фразы, усмехнулся грустно.
– Я и в молодости не был склонен к авантюрам, молодой человек. А теперь – тем более. К чему, зачем мне это?
– Ясно, – жестко сказал Фиксатый, повернулся и вышел из барака.
Послушав, как стучат его сапоги по доскам трапа, Петр Сергеевич сызнова принялся портняжничать. В мозгу лениво ворошились мысли, разбуженные разговором. Ради чего рваться на свободу, даже если свобода будет возвращена ему законным порядком? Разве смог бы он работать, сознавая, что ему не доверяют? Разве захотел бы? Да и «они» не допустят геолога Бородина, человека «с пятном на биографии», к прежней работе…
«Они» – это люди в голубых форменных фуражках, с властными жестами и голосами. Те из них, что истязали его на Лубянке. Те, что выносили Петру Бородину приговор… нет, не приговор, «черную метку» какую-то. Боящаяся света дня червоточина, обращающая в гниль и прах тысячи и тысячи хороших и нужных людей. Паразитическая опухоль, поедающая прекрасное тело и отравляющая душу простодушного богатыря – народа. Нечто необъяснимое, как ставший материальным кошмар…
Опричнина – называл про себя эту силу Петр Сергеевич, а в разговорах обходился коротким местоимением «они». Разве он мог предвидеть, что скоро люди дадут этой темной силе другое имя, что прахом станет она?
Отторгнутый от происходящего за зоной лагеря, геолог судил о нем, как потерявшие зрение начинают судить о мире. Домысел пытается поправлять память. Всюду, всегда мерещится перекресток. Только визг тормозов и лязганье трамвайных колес слышит ухо. Дотоле нестрашное и обыденное где-то в кромешной тьме слепоты смещается, приобретает иные размеры, значения. Расстояния непомерно вытягиваются, а препятствия придвигаются ближе.
Слепец видит тьму, не различая ее оттенков. Он даже забывает подчас, что, кроме тьмы, продолжает существовать свет. Петр Сергеевич начинал иногда забывать, что, помимо той страшной силы, которая забросила его в лагерь, существуют силы более могучие, но светлые. Вокруг он видел людей, думающих только о себе, только о своем хлебе, и весь мир одевал в одинаковые серые бушлаты. Сказывалось отчаяние, усталость. Они позволяют упрощать и обобщать. Лагерь делал свое черное дело.
– Все кончено! – вслух подытожил он мысли, косясь на голенастую вышку с топтавшимся на ней часовым…
После обеда Петра Сергеевича поставили на рыхление запретки. Вор, если он приложил руки к работе по укреплению стен своей неволи, теряет право называться вором. Он становится «опущенным», подонком преступного мира, парием.
Поэтому только-те люди из бригады Фиксатого, что не принадлежали к уркам, занимались ремонтом бревенчатого ограждения зоны лагеря – «баркаса». Ремонтировали участок ограды, смежный с рабочей зоной, где размещались мастерские, инструменталка, конюшни.
Днем, покамест не прозвучит сигнал съема с работы, рабочая зона охраняется так же тщательно, как и жилая. Поэтому за людьми, работающими в запретке, никто не следил: через бреши, образующиеся при замене бревен в ограде, можно было попасть только в рабочую зону. Три стороны четырехугольника этой зоны, обтянутые колючей проволокой, контролировались со сторожевых вышек по углам. Четвертой стороной была зона лагеря, вдоль запреток которой всегда смотрели стволы пулеметов.
Люди копали ямы для столбов, обжигали на костре концы бревен, которым надлежало быть врытыми в землю. Подносили свежо пахнущие смолой сосновые лесинки на места тех, что отслужили уже свой срок, успев подгнить. Шкурили их, заботясь о долговечности. Звенела и путалась под ногами, норовя уколоть шипом, колючая проволока.
В четыре часа работающих в жилой зоне выстроили на поверку и снова развели по работам – до съема.
Петр Сергеевич равнодушно перекапывал заступом суглинок запретной полосы, где нога ступающего обязана оставлять след.
– Бородин, со мною пойдешь! Возьми у Семенова топор. Будешь колоть дрова для пекарни.
Это сказал Фиксатый, неслышно подойдя сзади.
Воткнув в землю лопату, Петр Сергеевич принял поданный ему топор и пошел следом за бригадиром. Он не обратил внимания на то, что понадобилось протискиваться в дыру на месте заменяемых новыми бревен «баркаса» и оказаться в рабочей зоне.
Обогнув конюшню, Фиксатый привел его к складу дров возле приземистого домика пекарни и, указав на темный лаз между двумя поленницами, приказал:
– Лезь!
– Зачем? – удивился Петр Сергеевич.
– Лезь, сука! – свистящим шепотом повторил Фиксатый. – Пасть порву, поня́л? Ну?
Пожав плечами, Петр Сергеевич стал пробираться по узкому проходу. Сзади обвалилась поленница. Он повернулся, насколько это позволяла узость лаза, и встретился взглядом с прищуренными глазами Фиксатого. В полумраке зрачки их казались пустыми черными отверстиями. В это мгновение вахтер в зоне ударил в обрезок рельса – сигнал съема с работы.
И тогда Петр Сергеевич все понял.
– Вы с ума сошли!.. – возмутился он, пытаясь повернуться лицом к выходу из лаза, и почувствовал, что горячие, липкие пальцы запечатали ему рот. Рванулся, пытаясь высвободиться, но поленницы стиснули его еще крепче между собою.
– Будешь шуметь: – убью. Один черт теперь… – все тем же шепотом просвистел над ухом Фиксатый, брызгая слюной. Петр Сергеевич почувствовал эти брызги на щеке и не смог выпростать руку, чтобы стереть их.
Он рванулся еще раз, отчаялся высвободиться и притих: он даже защищаться не сможет, если этот мерзавец попробует выполнить свою угрозу! Он опять беспомощен, как некогда в кабинете следователя.
Тьма ночи не опустилась еще, но мир за пределами прохода между поленницами стал для Петра Сергеевича тьмой, зияющим непроглядным провалом, западней. Любой шаг вел в черную пропасть.
– Батя, – ровным, тихим голосом уговаривал Фиксатый, не ослабляя зажимающих рот пальцев, – батя, если ты поднимешь шумок и нас попутают, я скажу, что мы обрывались вместе. Вам лучше не шуметь, батя…
Слабо доносился говор, звон сдаваемого инструмента, окрики конвоиров: бригады возвращались с работы. Первыми, конечно, впустили выведенных в рабочую зону. Вахтер сверился со своими записями и пересчитал людей, пропуская в ворота. Все оказались налицо, все, кого он выпускал через эти ворота утром. Наверное, уже сняли конвой, оцепление. Их не хватятся до завтра, ведь они проходили вечернюю поверку в зоне… Как быть теперь?
Да, как?
Как теперь поставить ногу на страшную землю? Вот она, под ногами, а кажется, будто нужно прыгнуть с головокружительной высоты, чтобы добраться до нее. Словно она где-то далеко-далеко внизу, и чувство тошноты подступает к горлу, когда смотришь вниз…
– Батя, нам пора. Вылазьте боком. Топор мне давай.
Петр Сергеевич вздрогнул, сердце оторвалось, покатилось куда-то. Больше всего боясь, что зашумят рассыпанные им дрова, он полез вслед за Фиксатым между поленницами: ведь бригадир видел что-то в этой тьме, куда стремглав падал Петр Сергеевич.
Тьма и в действительности оказалась непроглядной: осенью ночь не медлит с наступлением.
Только страх руководил Петром Сергеевичем – страх потерять в темноте широкую спину бригадира. Он спотыкался, больно ударялся обо что-то и сразу же забывал про боль. Но когда дорога вдруг сделалась ровнее, исчезли с пути пни и колдобины, страх перешел в панический, сжимающий горло ужас. Это мозг, освобожденный от напряженного контроля за телом, начинал глубже постигать происшедшее.
– На трассу выбрались, – объяснил Фиксатый. – Спохватятся на поверке, только когда наши следы уже затопчут. Этой дорогой на лесоповал гоняют… Собаки затоптанных следов не возьмут… Нажимай, батя!
Петру Сергеевичу больше ничего и не оставалось. Все, что сохранилось от мира привычных положений и знакомых вещей, – это спина Фиксатого и голос Фиксатого. Они были необходимы Петру Сергеевичу более, чем воздух. Он шел, задыхаясь, ему не хватало воздуха, но он шел. Идти в одиночестве он не смог бы. Закрыл бы глаза и ждал…
– Эй, тише! – предупредил Фиксатый. Но предупреждение опоздало, Петр Сергеевич с маху ткнулся грудью во что-то огромное, в глазах запрыгали разноцветные искры. Он вытянул руки вперед и нащупал бревенчатую стену. Постройка? Вернулись к лагерю?
– Плотбище. К штабелям вышли. Смотри ноги не переломай! – услыхал он слова спутника. – Нам направо нужно, к реке.
Он двинулся направо, высоко поднимая ноги, вдруг потерял землю под собою и свалился вниз – обрез берега оказался совсем рядом. Упал на гальку. Вспомнив, что хочет пить, приник к воде.
– Закурить бы… – где-то рядом вздохнул Фиксатый. – Огня никак не добыть, спички вымокли. Нам теперь по реке надо, по реке – собаки искать не могут. Главное – оторваться в тайгу подальше, чтобы днем безопасно идти было. Айда! Ребята говорили, возле берегов неглубоко и дно ровное, песок…
Вода с предательским грохотом резалась об их ноги, норовя свалить, утащить за собою. Мокрые ветки нависших над водой кустов стегали по глазам. Не было ни времени, ни земли, ни неба, только холодные ветки и грохот воды под ногами. И тьма, в которой деревья, и кусты, и береговые обрывы казались призраками, сгустками этой тьмы.
«Бл-люх. Бл-люх. Бл-люх», – шлепали по воде намокшие чуни.
«Бл-люх» – шаг…
«Бл-люх» – два…
«Бл-люх» – три…
Можно считать шаги, заставляя себя ни о чем не думать. Он согласен шагать так без конца, все равно куда. Только бы ничего больше не произошло, не сбило с ритма, который позволяет не вспоминать о том, что человек летит в пустоту, в бездонную прорву.
«Бл-люх… Бл-люх… Бл-люх…»
– Стой, черт глухой!
Это кричит бригадир у него над ухом. Он остановился. Тьма начала редеть, расступаться или глаза Петра Сергеевича – привыкать к ней?
– Оглох, что ли, батя? Светает… Отдохни, пока я огня достану. Перекурим.
Петр Сергеевич покорно выбрался на берег и присел на валежину.
Фиксатый сбросил с плеча мешок, в мешке что-то звякнуло. Свернул длинную папиросу. Потом осмотрелся кругом и высвободил из-за пояса топор. Примерился, перехватил топорище в правую руку и стал стесывать обращенную кверху сторону валежины.
Вытесав ровную площадку, опять поискал что-то глазами по сторонам, срубил нетолстую сосенку. Выколов из нее дощечку в метр длиной, старательно огладил топором. Потом выдрал из подкладки своей телогрейки клок ваты, расправил и принялся скатывать в тугой жгутик, поплевывая на ладони.
– Учись, батя!
Рукавом смел с обтесанной валежины щепочки, притиснул к ней вату более гладкой стороной сосновой дощечки.
– Начали!
Дощечка забегала по затесу на валежине, перекатывая жгут ваты. Быстрее, еще быстрее, еще…
Отбросив дощечку, Фиксатый поднес вату к носу, втянул воздух ноздрями и, раздернув жгут на две части, затряс обеими.
Противно запахло паленым, от ваты потянулась робкая струйка дыма – жгут тлел.
Прикурив, Фиксатый собрал в кучу щепки и забросал мхом. Прикрыл белую тесину скользким куском сорванной коры и только тогда уселся рядом с Петром Сергеевичем. Подмигнув, затянулся жадно и сказал, чередуя слова с клубами махорочного дыма:
– Часа через два только подъем бить будут. На разводе нас, батя, в отказчики запишут – подумают, что на работу идти не захотели. От развода до поверки – час. А там сначала в зоне искать будут. В общем спешить некуда. Жрать хочешь?
Только сейчас Петр Сергеевич обратил внимание на мешок. Перехватив его взгляд, Фиксатый самодовольно ухмыльнулся:
– Со мной не пропадешь. Держи!
Петр Сергеевич машинально взял поданный хлеб, машинально стал есть его, отщипывая по кусочкам.
– Ну, батя, теперь твоя очередь дорогу показывать. Отсюда ты поведешь…
Словно человек, которого разбудили внезапно, Петр Сергеевич дернулся и растерянно посмотрел кругом, еще не понимая, чего от него хотят.
Вокруг теснилась тайга и клочья тумана цеплялись за еловые лапы. В небе, затянутом мутными облаками, робко начинал светиться восток. Все было знакомым и в то же время необычным и чужим, словно это не по Земле, а по иной какой-то планете, страшной своей неведомостью, надо ему ступать.
Надо ступать – и нельзя ступать, потому что начальник конвоя не сказал: «Бригада, вперед!»
Потому что это – свобода, которая существует только затем, чтобы вспоминать о ней.
Затем, что каждый куст и лохмотья тумана вокруг созданы для того, чтобы прятать кого-то.
Кого-то, кто крикнет «Стой!» или молча придавит пальцем спусковой крючок.
Земля, по которой запрещено ступать!
– А если они найдут нас?
– Спишут в расход. Поня́л?
Петр Сергеевич понял.
И оттого, что он понял и подумал о мгле, еще более страшной и холодной, нежели мгла этого рассвета, сразу все переменилось. Он вспомнил, что тайга вокруг зелена, что птицы пересвистываются в ней. Спелой брусникой посыпаны мхи в борах. Солнечные блики плескаются в воде рек и ручьев, солнечные зайчики отскакивают от воды, и даже хмурые пихтачи пронизаны солнечным светом и солнечным теплом. Да, да, ведь он же проходил по этим местам, по этим светлым и радостным борам, по берегам этой певучей, серебро рассыпающей реки!..
Нет, он не хочет, чтобы его списывали в расход!
Если восток слева, а река делает поворот на север, значит… Ну да, это тридцать второй квадрат! Если подняться за хребет и идти вдоль по нему, должны попасться шурфы. За эти годы с ними ничего не стало. От шурфов недалеко до старой просеки, когда-то прорубленной топографами…
– Пошли. Сейчас выберемся на хребет и попробуем привязаться… Ну, одним словом, найти точку стояния.
А впрочем, зачем он пытается объяснять что-то этому олуху? Не все ли равно, зачем надо лезть на хребет? Надо, и все тут!
– Пошли, пошли!
Чего он там копается, наконец?
Фиксатый завязывал мешок с хлебом. Он догнал Петра Сергеевича на косогоре, куда тот влезал, цепляясь за кусты тальника с едва начинающими желтеть узкими листьями.
Несколько таких листьев остались в руке, когда ветка выскользнула из ладони. Это были милые, земные листья, тронутые увяданием. Они не обжигали ему пальцев. Петр Сергеевич остановился. То ли оттого, что поднимался в гору, то ли от другого чего часто-часто заколотилось сердце.
Иной, новый страх – страх потерять эту прекрасную землю – заставил Петра Сергеевича прибавить шагу. Только даль, только тайга могли укрыть беглецов, заслонить от всех других страхов и опасностей.
Фиксатый с трудом поспевал за геологом: у Петра Сергеевича словно крылья выросли! По-молодому легко перепрыгивал он с валежины на валежину, нырял в сосновое мелколесье, расталкивая руками хвою, как пловец воду.
– Вот, можно считать, и привязались! – обрадованно проговорил он, стоя перед глубокой прямоугольной ямой в бору. По сторонам ямы на желтом слежавшемся песке курчавился, багровел гроздями ягод брусничник.
– Есть дорога? Молодчик, батя! – Фиксатый одобряюще хлопнул Петра Сергеевича по плечу.
Заглянув в шурф, он столкнул туда сапогом сосновую шишку.
– Дорог здесь нет, есть направления. Когда-то на этом месте был лагерь поисковой партии. Если память мне уже не изменила, километрах в трех начинается старая визира…
Фиксатый надвинулся вплотную, грудь с грудью.
Спросил угрожающе и в то же время беспокойно, прищурив глаза:
– Ты не темни, батя. Найдешь дорогу? Выберемся?
Приминая брусничник, Петр Сергеевич переступал с ноги на ногу, жадно разглядывая мир вокруг себя.
Солнце, одолев разбегающиеся тучи, вставало где-то за волнистой линией горизонта. Огненный сноп ударил в небо. Капля росы покатилась по отогнутой Петром Сергеевичем ветке и, прежде чем упасть, задержалась на зазубринке желтеющего листа, вспыхнула многоцветным огнем. Добрая земля подстелила мягкие мхи под усталые ноги. Это его, Петра Сергеевича, прятали от глаз преследователей кусты. Мир был таким же гостеприимным и щедрым на свет и тепло, как прежде.
– Выберемся. Должны… выбраться…
Голос его дрогнул.
– Нам бы, главное, хлебушка до первого поселка хватило! – подмигнул Фиксатый, из глаз которого сразу же пропала обеспокоенность. – Ты только не заблуди, батя, на тебя вся надежда. Догнать нас в тайге не должны, целая ночь в запасе была. А что мы, что они – своим ходом. Да и не станут нас в этой стороне искать. У беглецов другой путь – не в тайгу, а из тайги, к железной дороге.
