Текст книги "Камень преткновения"

Автор книги: Анатолий Клещенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

14

В воскресенье случилось небывалое.

Накануне топили баню. С утра, как повелось издавна, занялись «бабьими» делами. Пришивали пуговицы, латали неоднократно прожженные за неделю спецовки, рукавицы. Кому не стирали белье в Чарыни, тот пользовался остатками теплой воды в бане и стирал сам.

Со всеми этими делами управились часам к одиннадцати. Началось приготовление обеда, что у мужчин отнимает уйму времени. В будние дни тут выручала Настя, никогда не отказывавшая в помощи: подогревала, варила или доваривала к возвращению с работы. В субботу и воскресенье ее стеснялись затруднять, скажет еще: надо совесть иметь! И действительно, надо!..

Но вот закурена сладкая послеобеденная папироса, прибрана нехитрая посуда.

Николай Николаевич Сухоручков опрокинул на стол ящичек с костяшками, повел по сторонам глазами: как отнесутся к этому всегдашние партнеры?

Развалившемуся на койке Тылзину не хотелось менять положение.

– Успеешь еще побывать в козлах, – сказал он. – Не торопись. Борис, вроде, за баян взяться хочет…

Это была просьба, и Усачев услышал ее. Усмехнувшись, – хитер, мол, Иван Яковлевич! – бережно вынул из футляра баян.

– Только не заупокойное чего! – попросил Коньков. – Воскресенье, такой день. Красным в численнике пишется. Христос воскрес, значит.

Сухоручков, знаток церковных праздников, закрутил головой:

– Ни дьявола ты не понимаешь, Никанор! Он же на муки воскрес… хотя, тьфу! Верно ведь, после мук… Все равно, Борис, не слушай Конькова. Давай что-нибудь задушевное, вроде «Лучинушки»…

Но Усачев, усмехаясь, трижды проиграл гамму, любуясь быстро бегающими своими пальцами. Только после того, изменив позу на менее строгую, начал вальс и сам стал тихонечко подпевать баяну:

 
С берез, неслышен, невесом,
Слетает желтый лист.
 

Положив локти на стол, Сухоручков ткнулся в ладони подбородком.

 
И вот он снова прозвучал
В лесу прифронтовом,
И каждый слушал и молчал
О чем-то дорогом…
 

Это неожиданно вплелся чистый, приятный тенорок Василия Скрыгина, хваставшего, что был взводным запевалой. Борис дождался перехода, кивком головы предупредил певца.

 
Так что ж, друзья, коль наш черед —
Да будет сталь крепка!..
 

Коньков в такт мелодии покачивался всем корпусом, положив на колени кисти больших рук с желтыми от махорки пальцами.

– Эта в самый раз, – сказал он, когда и баян и певец замолчали. – Хотя тоскливая, но не так…

Договорить ему не пришлось – в дверь негромко, но настойчиво постучали. Усачев удивленно приподнял брови, Иван Яковлевич взглядом показал ему на стену – соседи, кто же еще! – и крикнул:

– Давайте, давайте, ребята, чего там!.. – и вдруг стремительно махнул ногами в белых шерстяных носках, чтобы быстрее подняться. Уселся, заелозил ладонями по одеялу, расправляя его.

В дверях, с вороватым любопытством оглядывая помещение, стояли три незнакомые девушки. Они переминались, давясь смехом, каждая норовила спрятаться за подруг. Наконец та, что оказалась впереди, набралась решимости заговорить:

– Здравствуйте… Мы к вам в гости. Не выгоните?

– Все равно не уйдем, – постращала из-за ее плеча другая и фыркнула в ладонь.

Скрыгин в великом смущении перебирал подол не заправленной в брюки рубашки. Тылзин, кося глазом, ловил ногой ускользающий полуботинок. Сухоручков пятерней приглаживал волосы. Только Усачев с Коньковым нисколько не потерялись.

Коньков продолжал сидеть, не изменив позы, разве что перестал раскачиваться. А Борис, положив баян на скамью, поднялся навстречу гостям:

– Здравия желаю, девушки! Проходите, проходите, чего же вы в дверях стали?

– Спасибо, пройдем! – отозвалась заговорившая первой. – Снегу бы не нанести. У вас и голичка нет, катанки обмахнуть…

Продолжая держаться стайкой, сделали несколько шагов от порога, приостановились.

– У нас не холодно, – глядя на их припудренные снегом пальто, сказал Тылзин.

– Раздевайтесь, садитесь, – поддержал Усачев.

Скрыгин, успевший надеть поверх белой рубашки гимнастерку, двигал к столу скамейку.

– А Фома Ионыч разве не здесь живет? – поинтересовалась та, что грозилась не уходить, – черноглазая, с чуть припухлой верхней губой, что придавало лицу капризное выражение. – Мы думали, подружка тут. Настя.

– А мы думали, что вы к нам пришли! Обрадовались… – всплеснул руками Борис, изображая огорчение.

Заговорившая первой освобождалась от пушистого белого платка, концы которого были связаны сзади, на шее. Ее зарумянившееся от мороза или преодолеваемого смущения лицо казалось совершенно круглым. Сбросив платок, тряхнула светлыми волосами. Открывшийся лоб отнял у личика круглоту. Девушка поискала глазами, куда повесить пальто, и призналась:

– Мы к вам и пришли. Баян послушать. А Насте надо одно дело сказать.

– Настю мы сейчас вам добудем, – Сухоручков прошел к смежной прирубу стене. Постучал костяшками пальцев. – Настя! Настюха! Девки тебя спрашивают…

Та не заставила долго ждать. Девушки уселись рядком на скамейке, повели разговор о сашковских новостях.

Киномеханик и завклубом Виктор Осокин отремонтировал аппаратуру, уже показал две новые картины, страсть до чего интересные: «Дело Румянцева» и «Разные судьбы». Стешка Попова выходит замуж за совхозного агронома. Ну да, за этого, в очках. Председательшу вызывали в район, вернулась сердитая – видать, не похвалили… Сережка Струнников, что на целину уехал, письмо прислал. Не домой, а ребятам… Хвастается, известное дело…

Разговор был уступкой правилам вежливости. Ясно, что не ради этого разговора пробежали девчонки тринадцать километров.

Лучше всех понимал это Борис Усачев, встречавшийся время от времени с любопытствующим взглядом черных или серых глаз. Взгляды бросались исподтишка, полуопущенным ресницам надлежало подчеркивать тайность взглядов и украшать их.

Девушки, как на подбор хорошенькие, сознавали приятную неожиданность своего появления здесь. Внимание, которым окружили их мужчины, по праву принадлежало им. Но следовало показать, что и по праву принадлежащее внимание якобы не интересует нисколько, показать именно так, чтобы разгадали это самое «якобы»…

Наконец они соблаговолили вспомнить об окружающих. Самая бойкая, оказавшаяся знаменитой по всему району плясуньей Наташей Игнатовой, уже не исподтишка оглянула помещение.

– А у вас ничего тут. И обои славненькие, правда, Тося? – толкнула она локтем подружку, девушку с капризным лицом.

Та согласилась, тоже предварительно посмотрев вокруг, но разглядывала не обои, а не по-мужски умело заправленные койки, не покрытые ничем тумбочки, убогую посуду на плите:

– Славненькие, ага!

– Плохо, что керосин… – кивнула на лампу третья. Настя, чувствуя себя в какой-то мере хозяйкой, решила обойтись без вступлений:

– Вы сыграли бы что-нибудь, Борис!

– Верно, сыграйте!

– Ох, я к баяну прямо совершенно неравнодушная! – вздохнув, подняла к потолку глаза Тося.

– А что бы вы хотели? – щедро спросил ее Борис, устанавливая на коленях инструмент.

– Что-нибудь классическое…

– Все, что вам угодно…

– Ой, тогда «Рябинушку»! Ладно?

Борис картинно склонил голову, принимая просьбу. Словно проверяя готовность инструмента, пробежал ловкими пальцами по ладам. Потом вздернул подбородок, отчего светлые, чуть волнистые волосы легли пышнее. Начав со вступительного проигрыша, дал волю баяну.

Девушки переглянулись и, подождав начала следующего куплета, довольно согласно и стройно подхватили сначала мелодию – не разжимая губ, а со второй строчки – слова песни. К ним присоединился Скрыгин, потом Сухоручков.

* * *

Высокие, чистые девичьи голоса внесли в помещение праздничность, нарядность. Захваченный этим чувством Тылзин торопливо скользнул за дверь, а через несколько минут вернулся со второй пятнадцатилинейной лампой, взятой у Фомы Ионыча. Потом поманил пальцем Конькова, и они, на цыпочках, стали освобождать середину комнаты. Лишние табуретки, бесстыдно задирая ноги и показывая некрашеные животы, нашли места на койках. Стол решили вынести в сени. В дверях он уперся, брякнул отвалившейся столешницей. Тылзин болезненно сморщился.

– Здравствуйте, – негромко и очень обыденно раздалось с порога.

Вразнобой ответили таким же «здравствуйте», ответили машинально, не думая – в этот день все, кроме гостей, виделись с этим человеком. Но в первое мгновение никто не узнал Виктора Шугина. Только Настя широко раскрыла глаза и хотела сказать что-то, но, смутясь, закусила губу.

На пороге, засунув руки в карманы, с папиросой во рту, стоял ладный, плечистый парень в светло-сером костюме. Расстегнутый ворот шелковой белой рубашки усиливал синеву татуировки на груди.

На него смотрели все, кроме Усачева. Хозяева – удивленно, растерянно, гости – оценивая, сравнивая с другими. Борис Усачев, понимая, что нечто ему принадлежащее перепадает на долю другого, отнимается, воруется этим другим, заставил себя смотреть в сторону. Пусть бы Скрыгин, пусть бы кто угодно! Только не этот! Он не хотел убеждаться в праве Шугина на долю интереса девушек. И понимал, что Шугин не пришел бы, не имея такого права.

Молчание нарушил Тылзин.

– Ну вот! – сказал он, радостно потирая руки. – Еще гость. Ты чего один?

Вопрос был никчемным, лишним. Иван Яковлевич знал, почему один, но как-то уж так спросилось. Оттого, наверное, что Шугин всегда мыслился вместе с остальными. Нераздельным.

– Девчат боятся, – громко ответил на вопрос Шугин. – С детства. Мамки еще напугали.

Словно не гостем, а хозяином был здесь, громко поскрипывая новыми полуботинками, он прошел через комнату, облюбовав место поближе к девушкам.

– А вы смелый? – рассчитывая смутить, спросила Наташа.

Выдержав ее взгляд и нарочно помедлив, он улыбнулся:

– Побаиваюсь, но не очень. Меня девушки не трогают, обходят… У меня трава есть такая… отворотная…

Он значительно взглянул на Настю, а Наташа через плечо сказала Тосе:

– Не попадал на сашковских. На наших трава не действует.

Борис, о чем-то тихо говоривший со Скрыгиным, заиграл вальс.

– Пойдемте? – приподнимаясь, спросил Виктор соседку.

Та опустила ресницы.

– Вы хоть бы познакомились сначала…

– Виноват. Виктор.

– Наташа, – она встала, положила руку ему на плечо.

– Не Игнатова? – вступая в музыку, спросил он.

– А вы откуда такую знаете?

– Настя рассказывала…

– Врала чего-нибудь!

– Говорила, что пляшете хорошо.

– Мало ли что говорят… Вы не слушайте…

Виктор иронически усмехнулся, а разговором воспользовался, чтобы поискать взглядом Настю. После достопамятной встречи на крыльце парень непрестанно думал о ней, только она интересовала и сейчас. Пусть смотрит, какой в самом деле Виктор Шугин! Поведение Наташи Игнатовой говорит кой о чем, наверное?

Настя кружилась с Тосей и, как нарочно, не смотрела в его сторону. Скрыгин танцевал с молчаливой девушкой, которую звали Аней. Недовольный беспокойным вечером Коньков перекладывал табуретки со своей койки на скрыгинскую. Тылзин и Сухоручков переговаривались вполголоса:

– Вот тебе и блатяк! Видал, брат?

– Вроде другой совсем человек… Ты скажи!

Вальс кончился.

Виктор и Наташа Игнатова опять заняли места рядом. Тося оказалась соседкой Усачева. Настя, Аня и Скрыгин присели на койку Ивана Яковлевича.

– Споем? – спросил Сухоручков.

– Лучше потанцуем, – сказала Наташа.

Краем глаза Борис Усачев увидел, что, говоря это, самая хорошенькая девушка как бы просила союза не у него, баяниста, а у Шугина. И еще успел рассмотреть костюм – тот самый, про который продавщица в сельпо сказала насмешливо ему, Усачеву: «Не по деньгам!» Шугину он оказался по деньгам! Это окончательно испортило настроение. На умильное щебетанье Тоси: «Вы, наверное, и по нотам играть можете? Как артисты? До чего трудно, поди, эти разные закорючки понимать?» – ответил только снисходительной усмешкой.

В пику Наташе заиграл не танец, а «Шотландскую застольную», слов которой никто не знал, да и музыку сам он помнил плохо.

Слушали невнимательно. Переговаривались, полушепотом, чтобы не обижать баяниста, – Наташа с Шугиным, играя карими глазами, а Настя и Аня убеждали в чем-то Ваську Скрыгина. Видимо, уговорили легко.

Едва дав закончить, на правах приятеля и напарника, он объявил:

– Девушки танцевать хотят, Боря! Давай полечку!

Борис мотнул головой.

– Подожди, закурю.

Польку танцевали теми же парами, что и вальс. Усаживаясь после танца на старое место, запыхавшаяся Тося посожалела:

– Жалко, что вы один только играете. Настя за кавалера не умеет, а я люблю, когда меня водят…

Взгляни Настя хоть один раз на Виктора, он с удовольствием освободил бы Тосю от ее кавалерства. Пусть танцует с кем хочет и как хочет. А Виктор стал бы танцевать с Настей. Но та словно не замечала его.

– Девчонки, чаю хотите? – спросила она гостей.

– С ума сошла, – отмахнулась Наташа Игнатова. – Мы за делом шли, не чай пить. Тебе хорошо, ты дома, а нам еще тринадцать километров переть. Вот станцуем еще один танец и побежим… Да, девки?

– Верно, девочки, уже поздно! – забеспокоилась Аня.

– Конечно, дорога не маленькая! – пошевелился у себя на койке Коньков, начавший дремать сидя.

Тылзин на него напустился:

– Своим аршином не мерь, Никанор! Молодежь, не мы, старики. Им все дороги короткие… Успеют домой, не бойся!

– Что вы, долго нельзя… Еще один вальс, да, девочки?

– Может, падекатр, Наташа?

– А может, спляшете?

Это предложил Шугин, и девушки подхватили предложение, затормошили подругу:

– Верно, Наташка! Русского!

– Гопака, Наташка, гопака!.. Эх! – даже тихая Аня лихо хлопала в ладоши.

– А «Цыганочку» можете? – спросил Виктор.

– Могу… Только ее не пляшут теперь… – Наташа, тряхнув рассыпающимися волосами, пояснила с профессиональной небрежностью: – Как-то сошла со сцены… Да ну вас! В катанках я, что ли, плясать буду?

Ей, видимо, самой хотелось сплясать, блеснуть мастерством. Вспомнив, что обувь не подходит для пляски, она сердито, словно это были живые существа, посмотрела на свои валенки.

Все обескураженно примолкли. Вдруг Настя обрадованно блеснула глазами.

– У тебя какой номер? – поинтересовалась она, глядя на валенки Наташи.

– Тридцать шестой.

Настя стремглав юркнула в двери и, прежде чем рассеялось угнетающее чувство неудачи, вернулась:

– Меряй. Они легонькие, не думай…

Принесенные ею сапожки в самом деле были аккуратными, легкими. Наташа стряхнула с ноги валенок. Придерживаясь за плечо Шугина, натянула сапог, постучала переобутой ногой об пол.

– В подъеме чуть тесновато… – И повернулась к Тосе: – Вспомнить, что ли, «Цыганочку»? Ага?..

Шугин перехватил мимолетный, из-под ресниц брошенный в его сторону взгляд и кивнул баянисту:

– «Цыганочку»!.. С выходом!..

Борис до боли прикусил губу.

Скажи это не Шугин, он улыбнулся бы только, рука сама нашла бы нужный аккорд. Но сказал именно Шугин. Ему. Усачеву. Сказал, как говорят мальчишкам: подай, сбегай! Даже не трудясь посмотреть, делают ли, бегут ли!

Борис Усачев молчал, вцепившись в баян, пальцы его побелели от натуги. С каким удовольствием запустил бы им в голову Виктора Шугина!

Ударить?

Презрительно послать к черту?

Убегали стремительные мгновения. Все ждали. Шугин. Улыбающаяся Наташа Игнатова. Остальные девушки. Скрыгин, Тылзин и Сухоручков. Ждали музыки, не подозревая, почему мгновения убегают. Для них шугинские слова были только обычным заказом баянисту. И только.

Борис Усачев с трудом привел в движение пальцы, потянул мехи. Плавно разведя руками, Наташа шагнула вперед, звонко притопнула.

Баян начал чеканить такты «выхода». Покачивая бедрами, поплыла по невидимому кругу танцовщица. Выплыла на середину, ударом подметки отрубила, отрезала что-то: все, хватит!

И замерла, ожидая, раскинув руки.

Подталкивая куда-то, убыстряя темп, снова заговорил баян:

 
Та-та-та-та. Ти. Та.
Та-та-та-та. Ти. Та…
 

Пристукивая каблуками, двинулась плясунья. Прошла круг. Отбила концовку, гордо вскинула голову. Ждет: ну? Ну же!

И тогда, словно это его ждали, каждым движением своим, каждым взмахом руки угадывая в лад музыке, навстречу вышел Виктор Шугин. Грохнул подметками, ладонями прошелся по груди, коленям, выстрелил о ладонь ладонью.

Наташа удивленно вскинула брови. Подчиняясь баяну, легко, плавно понеслась вокруг неожиданного партнера.

И началось!

Подступая друг к другу, расходясь, он словно угрожая, настаивая на чем-то, она ускользая и околдовывая, танцоры то начинали частить, то, неожиданно обрывая дробную россыпь, печатали твердые, отрывистые удары. Правая кисть баяниста временами казалась неподвижной – так быстро прыгали по ладам пальцы.

Ритмично, хлестко стреляли ладони образовавших круг зрителей в комнате и тех, что, не замеченные сначала, столпились в распахнутой настежь двери.

Последний аккорд…

Заключительное, только грохотом подметок рвущее тишину, колено пляски…

Победно улыбалась Наташа. Шугин закуривал папиросу. Борис Усачев сосредоточенно укладывал в футляр баян.

– Вот уж не думала, что лужнинские плясать могут! – с игривым удивлением покачала головой Наташа поднимая руки к прическе – поправить растрепанные волосы. – В самодеятельности учились?

У Шугина потемнели глаза, нервно дернулся уголок губ.

– Да, – бросил он коротко и, невежливо повернув спину, сутулясь, пошел к своим, скромно толкущимся в сенях.

Наташа не заметила перемены в настроении партнера. Ее внимание отвлекли девушки, окружившие в даль нем углу комнаты Бориса Усачева. Забыв о Викторе, она метнулась к подругам.

Иван Яковлевич Тылзин вышел следом за Шугиным.

В сенях, сторонясь падавшего из раскрытой двери косого четырехугольника света, толпились соседи. Разгорались и меркли огоньки папирос.

– Вам что, через порог ноги не перенести? Вроде ведь невысокий?.. – укоризненно спросил он, прикуривая у Ганько, которого не сразу признал в полутьме. – Девкам танцевать не с кем, а вы тут без дела околачиваетесь… Молодежь!..

– У нас галстуки в чемоданах, доставать долго, – невесело усмехаясь, Ганько развел и опять запахнул полы ватника, – а костюмы отпарить некогда.

– Не в талию, – в тон ему, только с нескрываемым озлоблением, буркнул Костя Воронкин.

Тылзин соболезнующе вздохнул, постукиванием указательного пальца стряхнул с папиросы пепел.

– Да… это верно… в Чарыни костюмов не бывает, а в Сашково далековато…

– Вся и беда, что идти далеко! – откровенной издевкой прервал нехитрую дипломатию Ивана Яковлевича Стуколкин. – А еще боимся, что пиджаки будут жать в коленках.

По светлому пятну на полу заструились тени – из комнаты выходили девушки. Видя людей, но не различая лиц, говорили безотносительно:

– До свиданья!

– Спокойной ночи!

Только Наташа Игнатова громче других приказала:

– Значит, до воскресенья, Виктор! Слышите?

– Слышу, – буркнул Шугин.

Тылзин гневно посмотрел на парней, забыв, что никто не увидит его гнева. Крикнул вдогонку уходящим гостям:

– Девки, вы куда одни? Ребята проводят, подождите…

– Сами дойдем, не маленькие! – весело отозвалась Аня.

Наташа рассмеялась:

– Ладно уж! Нам – сюда за делом, обратно – домой. А парням впустую ноги ломать.

А за дверью, на улице, запела Тося, и остальные подхватили:

 
Понапрасну, парень, ходишь,
Понапрасну ножки бьешь!..
 

Частушка рассыпалась смехом, по-особенному звонким на морозе.

– Ну, девки! – восторженно сказал Тылзин и многозначительно повернулся к лесорубам: – В воскресенье опять придут, слыхали? Невесты сами набиваются, а вы? Эх!

Бросив папиросу, задавив ногой ее огонек, он пошел в комнату. Дверь закрылась, в сенях стало вовсе темно.

– Та, что плясала с Витько́м, правильная деваха! – завистливо сказал Воронкин.

– Остальные – тоже ничтяк, не скажи. Есть что подержать в руках, – пошевелил Ганько растопыренными пальцами.

– Идем спать, Закир, – хмуро позвал своего молчаливого товарища Воронкин.

Подождав, пока закроется за ними дверь, Ганько равнодушным голосом спросил у Стуколкина:

– У тебя гроши есть, Никола?

Тот помолчал, а Ганько представил себе насмешливый взгляд, каким посмотрел бы на него Стуколкин при свете.

– Пара кусков есть. Было четыре, две тыщи Витьку отдал…

– Мне дашь тыщу? С двух получек отдам…

– О чем разговор? Бери… Ты же проигрывал…

15

День, выбранный Антоном Александровичем Латышевым для очередной поездки на Лужню, радовал бодрящим небольшим морозцем и не по-зимнему щедрым светом. Еще в кабинете директора леспромхоза, ожидая, пока запрягут коня, он пожалел, что не взял противосолнечных очков.

– Электрик пусть сразу же обратно, – сказал директор, бросая на рычаг телефонную трубку. – Нечего ему там зря болтаться. Подумаешь, двадцать метров провода навесить!

– Побольше, Михаил Захарович! – поправил Латышев. – На конном дворе и в бане тоже свет нужен.

– Эк там далеко до бани и кондвора!

– Все же…

– Ну, там увидишь. И, как договорились, на самообслуживание. Движок запустить – хитрость не велика.

– Справятся. Там шофер один есть, из демобилизованных.

В стекло глухо постучали одетой в рукавицу рукой.

– Я поехал! – сказал Латышев.

– Счастливо. Посмотри, как там эти головорезы… Может, разбежались уже?

– Поближе бы их куда-нибудь, Михаил Захарович! На глаза!

– Ближе – механизация, постоянные кадры. Двадцать раз говорили…

Антон Александрович молча вышел из кабинета. Разговор испортил ему настроение.

В санях было тесно: движок, генератор да он с электриком. Добро еще, что бензин раньше догадались забросить. Зато коня впрягли – не дай бог по городу ездить. Заслышав автомашину, сворачивай на панель и висни на поводе. Иначе разнесет.

Но из города выбрались благополучно.

Накатанная лесовозами дорога вначале текла ровно, потом стала нырять в разложины. На спусках приходилось сдерживать коня, а на подъемах – слезать, идти рядом с санями. Яркий солнечный свет заставлял щуриться, от этого уставали глаза. Уже несколько раз Латышев сворачивал с дороги, загоняя коня по брюхо в снег, и с трудом удерживал его за поводья – пропускал тяжелые ЗИЛы с прицепами, груженные бревнами.

– Черт, – сказал он электрику, – надо было до Сашкова машиной ехать или до Вижни хотя бы. А уже оттуда гужом.

– Поздно догадались! – усмехнулся электрик.

Латышев посмотрел на него искоса.

– Не в том дело. Машины либо в разгоне, либо на трассе – лес возят. Да и не уместились бы на лесовозе, а кузовную машину директор раньше послезавтра не обещал.

– Тогда зачем говорить: машиной надо?

Антон Александрович не ответил. Не признаешься же, что брюзжишь от скверного настроения. А хорошему быть откуда? Проявляем заботу об оступившихся – электричество им проводим. Чтобы светлее на правильную дорогу выходить! Прав старый Фома Ионыч – разговоров много, а на деле…

– Как там блатяки-то поживают, Антон Александрович? – как нарочно, напомнил электрик.

Латышева прорвало.

– Как, как!.. Знаешь, как на дальних участках живут холостяки?

– Закладывают? – Электрик щелкнул себя по кадыку.

– Живут как хотят!

– Так это везде, Антон Александрович. Возьмут на поруки, перевоспитывать, мол, будем. Модно. А он через месяц-другой за расчетом идет. Как не дашь? Дают! Ну и пошел себе. О нем и забыли…

– А на Лужне и забывать некому было, хоть и не рассчитывались пока! Да и теперь… черт, машина идет! Вороти, вороти вправо!

Ночевали в Сашкове, в конторе совхоза.

На Лужню приехали около девяти утра. Оставив электрика распрягать коня, Латышев пешком тронулся к лесосеке. Думал – подъедет на порожняке, но сани попадались только навстречу, груженые.

– Где мастер? – спросил он на ближней пасеке.

– Должно, уехал на берег.

– Не встречал, – усомнился Латышев, а потом вспомнил, что Фома Ионыч мог проскочить с самыми первыми возами, покамест он с электриком крутились на конном дворе.

Пошел по пасекам.

На третьей работал Тылзин. Возчиков его бригады инженер видел дорогой. Везли кубометров по пяти, благо ледянка в хорошем состоянии.

– Как дела, Иван Яковлевич?

– Привет, Антон Александрович. Дела – сколько свалишь, столько и стрелюешь. Как всегда!.. Да-а, дела, брат, на большой, – вспомнил он вдруг и полез, по пояс проваливаясь в снегу, к волоку. – Такие дела, Антон Александрович! Соседи-то у нас…

– Что? – испугался Латышев.

– Как что? Прямо не узнать ребят. Шугин такой костюм отхватил – закачаешься! Позавчера Ганько вечером заходит – тоже в костюме, джемпер на нем шерстяной. К Ваське Скрыгину – вроде лезвие для безопаски понадобилось. Надо обновой похвастать, сам понимаешь! И вроде с пьянкой потише стало. Правда, и денежки повышли, наверное…

– Радуешь, Иван Яковлевич!

– А все знаешь кто? Борька Усачев! Тут – баян, тут – девки прибегать стали. Ну, и не хочется хуже-то других быть! У нас-то ребята – что Борис, что Васька – любят, чтобы и сапоги почистить, и гимнастерочку – под ремень…

Разыскивать Фому Ионыча Латышев отправился повеселевшим.

«Великое дело – пример, – думал он. – Жили люди, сами на себя смотрели – одинаковые, как бревна в штабеле (на глаза попался штабелек окученных для погрузки на сани бревен). Появились другие. Здоровые духом, думающие, видящие свою дорогу. Неравнодушные к чужим судьбам. Молодые не бывают равнодушными. И вот, пожалуйста – за ними потянулись, захотели стать похожими на них. Какая – пусть самая задушевная – беседа, какое подталкивание могут сравниться с устремлением самого человека? Опять прав Фома Ионыч: душу надо задеть! Задел Усачев душу, сумел понравиться – результаты налицо!

– Антон Александрович! Эй, Антон Александрович! – с подсанок раскатившегося на повороте порожняка неловко соскочил мастер. Выковырнув набившийся в голенище валенка снег, чертыхаясь, захромал навстречу.

– На пень угадал, скажи ты! – пожаловался он. – Не разглядел сослепу. Давненько ты не был!

– Свет вам привез наконец, – похвастал Латышев, стаскивая рукавицу. – Здравствуй, Фома Ионыч! Ну, как тут у тебя?

– Видишь: пилят, возят.

– И пилить и возить можно по-всякому.

– Рубль – он, Антон Александрович, заставит шевелиться, не бойсь!

– Плохо, если только рубль. Надо, чтобы еще и другая заинтересованность была…

– Вчера – сто сорок про́центов по участку.

– Про́центы – это не показатель, лучше моего знаешь. Ледяночку полить, снежок раскидать. Так они и набегают, процентики. Комплексным методом только Тылзин да Фирсанов работают? Две бригады?

– Две…

– А людей на участке?

– Да чего ты ко мне привяз? Мое дело – отведи пасеку да наряд заполни. Мне с комплексом мороки куда бы меньше…

– Вот и внедряй.

– Как ты внедришь, ежели не хотят?

– Слушай, Фома Ионыч! Не сидеть же все время мне или Аксентьеву у тебя на участке! Нельзя так! Ты все время с людьми, тебе же проще. Убеждать надо. Примеры перед глазами – Фирсанов и Тылзин.

– Люди людям рознь, Антон Александрович! У Ивана ребята один к одному подобрались, да и у Фирсанова – все деревенские, с мальчишек вместе. А пришлый народ как думает? «Я-де ломать буду, а ты полегоньку… Шут тебя знает, какой твой характер?» Вот и работают парами, чтобы одному другого с глаз не терять…

Рассуждения мастера снова заставили Латышева помрачнеть. В словах, которыми тот излагал взгляды рабочих, слышалась солидарность с ними. Черт, до чего крепко сидит старое даже в таких, как Фома Ионыч! Молодежи – Усачевым, Скрыгиным – надо браться за организацию производства, вот кому…

– А я думаю, найдутся желающие работать комплексом. Если поискать…

– Поищи.

– Поищу. Тебе же неловко будет, если найду. Ладно, ты вот что скажи… Солдаты мои как действуют? Усачев и Скрыгин?

– Добрые ребята. Спервоначалу один в панику: лес пилить – не на гармошке играть. Пришлось мне схитрить маленько, чтобы, значит, не шибко робел парень…

– То есть? – поднял брови инженер.

Фома Ионыч ответил небрежным жестом – не стоит-де уточнять, ерунда, мелочь.

– Ну… в общем, пообвыкли теперь. Стало ладиться… Лес, правда, подходящий сейчас.

– Они на которой у тебя?

– На шестой.

– Давай-ка зайдем к ним.

По ледянке – опять навстречу – споро двигались возы. Возчики восседали на бревнах, лениво, по привычке покрикивая на коней.

– Так и катаются? – спросил Латышев.

Фома Ионыч усмехнулся:

– А что? Дорога наскрозь добрая. – Латышев покачал головой, но не возразил. Зато поинтересовался у одного из возчиков:

– Прямо из-под пилы берете?

– Бывает.

– Как сигнализируете о прибытии, чтобы деревом не накрыло?

– Известно как! Ну, кричим…

– А если вальщик за шумом мотора не слышит? Тогда что?

Возчик пожал плечами: чего ерунду спрашивает человек? Ведь и не кричат даже, это он так сказал, для порядку. Просто у возчика есть глаза, видит, куда едет.

Многозначительно посмотрев на мастера, Латышев зашагал дальше.

На шестой пасеке шел повал. Инженера и мастера заметил Скрыгин, замахал руками:

– Стойте!

Они подождали, пока упадет дерево. Сосна, у комля которой согнулся Усачев, внезапно дрогнула, с веток заскользил снег. Медленно накренилась, поворачивая крону, и, обламывая свои ветки и ветки соседок, с тупым шумом брякнулась в снег.

– Хорош лес! – сказал Фома Ионыч. – Эвон, и рубить нечего, считай. Чуть не весь хлыст нагишом без сучьев.

– Здравия желаю! – выпрямляясь, приветствовал их Усачев.

Инженер протянул руку. Усачев показал свою перепачканную в машинном масле ладонь, тот усмехнулся:

– Ничего, отмоется! Говорят, товарищ Усачев, вас надо поздравить с победой на культурно-воспитательном фронте?

Парень, недоумевая, молчал.

– Ладно, не скромничайте! Перед директором поставлю вопрос о премировании, хотя понимаю, что не о премии думал. Молодец. Ну… не сдавайте занятых позиций, как говорится.

К ним подходил Скрыгин, – разговор следовало продолжить при нем. Латышев смотрел, как ловко прыгает с бревна на бревно лесоруб, и мучился сознанием мертвой казенности только что сказанных слов. Стандарт какой-то! Привыкли считать, будто для подобных высказываний должны быть определенные слова, фразы. Кажется, этими проще и сразу ясно, о чем. Короче. Да и не сразу найдешь живые… Победа на культурно-воспитательном фронте, как скажешь иначе?

– Здравствуйте, – подошел Скрыгин.

– Привет… Мы с мастером вот что хотели вам предложить… Застрельщиками культурного быта вы стали, – инженер про себя чертыхнулся, – надо выходить в застрельщики на производстве. Оба комсомольцы, агитировать вас ни к чему, я думаю? Так вот, еще одну бригаду малого комплекса хорошо бы организовать… Как смотрите на это, товарищи?

Скрыгин вопросительно посмотрел на своего напарника. Тот обтер ладони о ватник, полез за папиросами.

– Как, Борис?

Ответить не дал Фома Ионыч.

– По-моему, Антон Александрович, не торопиться бы ребятам, а? Комплекс – дело такое: сам встал и других поставил. А они – без году неделя в лесу. Недавно в норму стали укладываться…

– Давненько уже, мастер! – колюче сказал Усачев.

Фома Ионыч поперхнулся приготовленным словом – хотел что-то прибавить, но передумал. Пожал плечами. Заговорил Латышев, строго поглядывая на мастера.

– Я считаю, что недохватку опыта на первых порах восполнит энергия, вера в себя и людей… главное, в людей… – подчеркнул он. – Но в принципе мы договорились, Усачев? Так?