Текст книги "Отвага"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Юрий Пересунько,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада
сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 28 страниц)

– Так точно, товарищ майор.

Уже в конце рабочего дня я встретился в РОВДе со следователем райпрокуратуры, который вернулся из Бахмачеевской. Он посмотрел на меня и покачал головой:

– Повезло тебе, Кичатов. В рубашке родился… Двенадцатый калибр. С такого расстояния он размозжил бы тебе голову, как перезрелый арбуз… Завтра часиков в одиннадцать зайди ко мне. Продолжим разговор…

Я решил сегодня в Бахмачеевскую не возвращаться. Все равно утром надо быть здесь. Завтра же должно состояться вскрытие. Что оно покажет? А если предварительное заключение судмедэксперта, что Герасимов умер с перепоя, не подтвердится?

Но об этом не хотелось думать.

«Дорогая Алена!

Ты спрашиваешь, как идут у меня дела? Сама знаешь, когда говоришь по телефону, все главное вылетает из головы. А дела у меня идут отлично. И вообще работой я загружен по горло. До меня здесь был один человек, который все запустил, и приходится налаживать. Сейчас готовлю большую и важную лекцию для населения, разработал и утвердил в сельисполкоме мероприятия по профилактике и предупреждению преступности. Мне тут подбросили одного подростка твоих лет, с которым надо провести большую воспитательную работу, Еще думаю организовать в колхозе секцию самбо. С утра до вечера занят. Ты не представляешь, сколько у участкового инспектора всяких забот и хлопот. И еще многое я тебе писать не могу из-за специфики моей службы. Аленка, как там наши папа энд мама? Где ты думаешь провести лето, неужели проторчишь в Калинине? И с чего ты взяла, что я влюбился? Ты еще маленькая и в этих вопросах ничего не смыслишь. Пиши мне чаще, целуй маму и папу. Крепко обнимаю, твой Дима».

Такое вот письмо я написал своей сестренке сразу по возвращении из города. Но опустить в почтовый ящик так и не решился.

Во-первых, потому, что дела у меня шли совсем не блестяще, на душе было муторно и тревожно. Во-вторых, какой интерес сестренке читать о моих повседневных делах? Тем более героического в них пока что мало. В-третьих, я хотел бы пригласить ее отдохнуть в Бахмачеевскую. Какая это была бы радость – побыть вместе! Но этого я не мог себе позволить. Не дай бог, до нее дойдут какие-нибудь слухи.

Вскрытие показало, что Герасимов умер с перепоя. Но следователь на допросе вел себя странно. Все было официально и сухо. И лицо его ничего не выражало. Он отпустил меня, сказав: «Разберемся». А в чем и как – не знаю.

И еще до меня дошли сведения, будто наш комсомольский секретарь ездил в Краснопартизанск. К следователю. От себя лично. Поговорить с Колей откровенно я не решился. Все ждал, сам расскажет. Но Катаев при встречах никогда не заводил разговора о своей поездке и вообще о Герасимове. Может быть, не желал огорчать?

Но самым неприятным были слухи. Ядовитые, злые.

Проходя по улицам станицы, я чувствовал спиной долгие взгляды. Кое-кто был склонен не верить следователю и заключению судмедэкспертизы. А иные прямо говорили, что не попади Митька в ту ночь в милицию и опохмелись утром, жить бы ему да жить. Может быть, и так. Но кто мог поручиться, что, оставь я его дома, не пришлось бы хоронить его жену и сына, а самому Митьке не переживать эту трагедию и суд?

Моему начальству, там, в райцентре, было легче: послали рапорт по инстанции, приложили заключение – и дело с плеч.

А каково мне?

Неприятнейшим образом вел себя Сычов, мой предшественник. Со мной он здоровался насмешливо, словно говорил: вот что ты наделал, сосунок. Жизнь-то человеческая и ответ за нее – не песенки петь. При мне, мол, такого не было… Теперь он часами просиживал на корточках у дверей тира. Возле него останавливались станичники, о чем-то говорили, качали головами и поглядывали при этом через дорогу на мои окна…

Не знаю, что бы я делал, не будь рядом Ксении Филипповны и Коли Катаева.

– Хватит киснуть, Дмитрий Александрович, – сказала мне как-то Ракитина. – Знаешь, если брать на себя все грехи, то небо с овчинку покажется. Конечно, разные несознательные элементы болтать будут. Как говорится, на чужой роток не накинешь платок… Но ты не поддавайся. Себя извести легче всего.

Зашел и Коля Катаев. Мы пораскинули, кого определить Славке Крайнову в «опекуны».

– Как-то надо по-человечески, – ерошил свой чуб комсомольский секретарь. – А то как же получается – формально свести его с кем-нибудь: вот, мол, тебе общественный воспитатель. И пойдет вся механика насмарку…

– Верно, – подтвердил я. – Пацан и так напуган.

– Что, если их подружить с Чавой, то есть с Сергеем Денисовым?

Я пожал плечами:

– А чему он его научит?

Коля рассмеялся:

– И ты туда же… Э-эх, товарищ инспектор! Пора бы людей изучить. Для тебя, если цыган, то…

– Ерунда! Я говорю об образовании Денисова. Ну это самое, кругозоре…

– Серега – заводной парень. Природу, животных любит. Поет, танцует.

Уж лучше бы он об этом не вспоминал. Серьезно выступать против Чавы нельзя. Еще заподозрят, что из-за библиотекарши.

– Денисов, Денисов… Может быть, ты и прав.

– Конечно! – подхватил Коля. – Главное сейчас что? Увлечь чем-нибудь пацана. А образование ему школа даст. Пока лето, Крайнов может походить у Сереги подпаском…

– Пойдет он тебе в пастухи, держи карман шире! Городской.

– А знаешь, что мне Славка сказал? – продолжал Катаев. Он-то, видно, сразу почувствовал, что по-человечески с пацаном я так еще и не поговорил. – Там, в городе, голубятню он хотел соорудить. Очень увлекается этим делом. Построили они с дружками голубятню на крыше своего девятиэтажного дома, а их домоуправ погнал. Вид, говорит, современный портит. Вот и обидели мальцов. Я понимаю, что это был только повод для побега. А все-таки, значит, лежит у него душа к живому, к природе…

– Это надо учесть, – сказал я. – Но у меня есть еще одна мыслишка… Как ты считаешь, если попытаться увлечь ребят самбо? Конечно, кто хочет.

Коля сразу сообразил, что к чему.

– Это ты надумал после того вечера, когда Женькины дружки драку устроили?

– Верно, – признался я.

– Ты спрашиваешь, стоящее ли дело? Только предложи – я первый прибегу. Пригодится. Да и жирок порастрясти… – Он со смехом похлопал себя по поджарому животу. – Какой у тебя разряд?

– Мастер.

– Иди ты! Вот сила… То-то ты их в клубе как котят…

– Ну, преувеличиваешь, – смутился я. – А заниматься где?

– Это сейчас просто, в школе. А когда учеба начнется, как-нибудь согласуем с директором, а он – с учебным процессом… И вообще, если у тебя такое спортивное настроение, можешь прийти на стадион. В футбол играешь?

– В школе гонял.

– Случаем, не на воротах стоял?

– Нет, защитник…

Коля окинул меня взглядом:

– Для твоей комплекции подходяще.

Так с его легкой руки началась моя деятельность в спортивном обществе «Урожай».

Я последнее время не видел Ларису. Говорили, она мотается по бригадам на лошади. Развозит читателям книги, проводит конференции и рьяно собирает экспонаты для местного музея. Вообще я убедился, что слова у нее не расходятся с делом.

Стояли жаркие, дремотные, зыбкие от марева дни.

Я все ждал вызова в прокуратуру, но следователь словно забыл о моем существовании.

Работы у меня скопилось достаточно. И в ней я находил забвение.

После некоторых колебаний я все-таки пошел к мужу Клавы Лоховой.

Дом Лоховых стоял на отшибе. Вдоль дорожки от калитки до самой хаты был разбит цветник. Цветы подобраны так, что самые высокие росли позади низких, не затеняя и не заслоняя их. Меня поразили бирки с названиями, болтающиеся на вбитых в землю колышках. Для того, видно, чтобы осенью, когда созреют семена, не смешать их, не перепутать.

Конечно, все это было сделано Тихоном, Клава вряд ли к чему прикасалась: магазин открывался с утра, а закрывался чуть ли не с поздней зарей. А кому не хочется иметь такой уютный дом? Вот она и пеклась о том, чтобы мужа не трогали.

С ним я разговаривал буквально десять минут.

По словам Нассонова выходило, что Тихон – отъявленный лентяй и лежебока, уклоняющийся от работы. А я встретил работящего мужика, спокойного и приветливого.

Выслушав меня, он только покачал головой:

– Ну, Клавдия Никаноровна зря меня бабой представила. Рад бы пойти трудиться, да болячки не пускают. – И показал вполне официальный документ, в котором значилось, что Лохов – инвалид второй группы. Оказывается, у него было удалено одно легкое. Застарелый туберкулез…

Конечно, после такого говорить с ним о работе в колхозе было бы просто неприлично. Не корить же человека за его болезни!

Я извинился за визит, откозырял и даже выразил обиду, что Клава поставила меня в неловкое положение.

– Ничего, бывает, – проводил меня до калитки Тихон. – Я вас понимаю, товарищ инспектор. Что теперь Лохов? Вроде пенсионера получается. А ведь в свое время всю тайгу обошел… с геологическим рюкзаком.

Даже в такую жару у него была наглухо застегнута рубашка. С виду – крепкий, здоровый мужик. Вот не повезло!

Я рассказал о нашем разговоре Нассонову. Тот покачал головой и махнул рукой, буркнув, что не может же он знать, что внутри у каждого станичника, не рентген, поди.

И еще я сказал Нассонову, что в нашем районе появилась артель шабашников, которая разъезжает по станицам и хуторам, предлагая разные услуги: кому лошадь подковать, кому лудить и паять посуду, берутся и за более сложное дело – починить жнейку, сенокосилку. Даже возят с собой горн, наковальню и другой инструмент.

Правда, в станице эта артель пока не появлялась, но возникли трое незнакомцев в галифе, в длинных пиджаках и хромовых сапогах. Кто такие, еще не знаю.

Геннадий Петрович выслушал меня довольно холодно, давая понять, что он сам с усами, и не без иронии поблагодарил за напоминание о бдительности…

Однако я не успокоился и постарался собрать сведения о вновь прибывших.

Оказалось, что эти трое, цыгане, приехали в Бахмачеевскую и интересовались лошадьми. Родственников у них в нашем колхозе не было.

Останавливались они обычно у Петренко. Это еще одна цыганская семья в колхозе, помимо Денисовых. Но Петренки с Денисовыми почти не общались. На мой вопрос: «Почему?» – Арефа насмешливо ответил:

– Мы простые. А они киноактеры. В картине как-то снимались. На экране меньше секунды, а фасону на всю жизнь.

Теперь приезжие ходили по станице с Чавой. Значит, Денисовы их тоже знали. Мне хотелось поговорить с Арефой, но он с женой уехал на похороны младшего брата в станицу Альметьевскую.

Оставался Чава. Он зашел ко мне сам поговорить насчет Славки Крайнова.

Чава был веселый, довольный. Но сквозь его веселье проскальзывала озабоченность.

Внук бабы Веры оказался послушным мальчишкой, покладистым. «Может быть, опять побег задумал? – мелькнуло у меня в голове. – Усыпляет бдительность».

– А как справляется со стадом? – спросил я.

– Со стадом справляться ему нечего. Главный пастух – Выстрел. Я у него заместитель. А Славка уж и не знаю, чей заместитель…

Я слегка прощупал Чаву насчет знакомых, с которыми он несколько дней околачивался в Бахмачеевской.

– За них не беспокойся, товарищ лейтенант. Они до самого председателя дело имеют. И сейчас поехали с ним на конеферму.

Вот почему Нассонов не особенно хотел со мной говорить о приезжих! Значит, есть у председателя с ними какие-то дела.

– Раз с председателем, тогда все в порядке. – Я снова перевел разговор на подпаска. – Ну а какое-нибудь увлечение у Вячеслава есть? Чтобы не думал снова о побеге?

– Рыболов! Готов весь мир променять на удочку.

– Хорошо, пусть удит. Сходил бы с ним на рыбалку. Сближает.

Чава задумчиво почесал щеку.

– Конечно, надо бы… Времени нет, И не очень я это люблю.

Я подавил вздох: в станицу, мол, часто наведываешься, в библиотеку, вот и времени нет.

– А вы его в свой кружок по самбо возьмите, – предложил Чава.

– Мал еще, – ответил я. – Подрастет – подумаем.

Дело в том, что в секцию самбо набралось много желающих. Коля развернул дело масштабно. После двух занятий я отобрал тринадцать ребят.

Спортзал в школе мы получили без всяких препятствий. Помог партийный секретарь колхоза Павел Кузьмич. Сначала мое начинание его насторожило.

– А не станут ребята после этого озоровать больше? – спросил он. – На практику не потянет?

– Наоборот, – сказал я.

– Тогда добре. Только тех, кто поактивнее, сагитируй в народную дружину. Оформи как следует.

Так была пополнена в станице дружина. И теперь каждый вечер в клубе дежурило два-три человека с красными повязками.

Гарцевали, кружили по зеленому полю всадники.

Геннадий Петрович сосредоточенно глядел на своих питомцев.

С ним был Арефа, осунувшийся, загоревший, и скучающий секретарь партбюро.

Дело в том, что очень скоро в районе ожидались скачки. И Нассонову предстоял целый ряд тактических вопросов.

А я сюда пришел просто повидать Ларису.

Два скакуна подъехали к нам одновременно: Лариса на Маркизе и Чава на пегом коне.

Я приветливо улыбнулся Ларисе. Она устало ответила. Чава вообще был какой-то сумрачный.

Нассонов что-то им выговаривал. Оба как-то безучастно слушали, придерживая разгоряченных, нетерпеливо вздрагивающих коней.

– Я тебе говорю, Сергей! – повысил голос Геннадий Петрович.

Чава странно посмотрел на него и махнул рукой:

– А что я могу сделать?

– Вот те на! – вмешался Арефа. – Ты что, не можешь перелететь плетень, чтобы не сесть на него?

Сергей зло сплюнул.

– Нэ, ашунэс, ты что, с цепи сорвался? – удивился Денисов-старший.

– А, ладно! – Чава сделал резкий жест рукой и пришпорил коня. – Могу еще раз.

– А ты отдохни, – сказал Нассонов Ларисе.

Она слабо, натянуто улыбнулась. И, тронув Маркиза, шагом направилась к конюшне.

– Ты уж не кричи на своего, – пожурил Арефу председатель. – Устал, видать, парень.

– Устал! – отмахнулся Денисов. – Дурью мается. Какой – не знаю.

– Мне от него много не надо, – продолжал Нассонов. – Пусть только выступит. Для массовости. Вот за Маркиза я уверен. Тьфу-тьфу, чтобы не сглазить, в районе ахнут, разрази меня гром! Я ведь тоже не сидел сложа руки. Чижов из колхоза «XX партсъезда», говорят, выступать не будет. Конь захромал. Мокрицы.

– На чужую беду надеяться – свою найти, – сказал молчавший до сих пор Павел Кузьмич.

– Типун тебе на язык, – сплюнул председатель. – Ты мне Маркиза не сглазь! Этому коню не то что в районе, в области не найти под стать. Считайте, что главный приз скачек – в нашем кармане.

Повестка из прокуратуры пришла совершенно неожиданно, хотя я и ждал ее постоянно.

Разумеется, вскочил на мотоцикл – и в Краснопартизанск. Примчался раньше положенного времени, и следователь попросил немного обождать.

Раза два он выходил из своего кабинета, заходил в приемную прокурора и снова возвращался к себе, не обращая на меня никакого внимания. Я пытался что-то прочесть на его лице, но оно было бесстрастным, как раньше при допросах.

Ожидание становилось все более тягостным. Я был готов на все, лишь бы поскорее узнать, чем закончилось дело о смерти Герасимова.

И когда следователь наконец пригласил к себе, я, признаться, вошел в кабинет в состоянии полного упадка духа.

– Что я могу сказать, Кичатов? – посмотрел на меня следователь сквозь очки. Неестественно большие глаза, увеличенные сильными линзами, казалось, глядели осуждающе и недобро. У меня похолодело внутри. – Дело по факту смерти Дмитрия Герасимова прекращено.

Я сразу и не понял, хорошо это или плохо. И растерянно спросил:

– Ну а я как?

Следователь удивился:

– Никак.

– Что мне делать?

– Работайте, как прежде.

Мне хотелось расцеловать его. Я забыл о том, что проторчал в прокуратуре черт знает сколько времени, чтобы услышать одну-единственную фразу, которая, как гору с плеч, сняла с меня переживания и волнения последних нескольких недель. И этот сухой человек показался мне в ту минуту самым приветливым, самым симпатичным из всех людей…

Не помня себя от радости, я выскочил из прокуратуры и первым делом бросился в РОВД. Мне не терпелось поделиться новостью со своими, и прежде всего, конечно, с майором Мягкеньким.

Но он уже все знал. И огорошил – на меня поступила жалоба, анонимка. Хоть и говорят, что анонимки проверять не надо, но на всякий случай все же почему-то проверяют…

По анонимке выходило, во-первых, что я веду себя несолидно, «дискредитироваю мундир и звание. Гоняю в одних трусах с колхозными пацанами» (это о моем участии в соревновании по футболу), «распеваю по вечерам под гитару полублатные песни» (выступление в клубе), «учу ребят драться» (кружок самбо).

Все это чушь и меня не трогало. О чем я и сказал майору. Задело то, что анонимщик просил «серьезно и вдумчиво разобраться и пересмотреть дело о смерти Дмитрия Герасимова».

– Кто так на тебя зол? – спросил Мягкенький.

– Не знаю, – ответил я, хотя и догадывался: Сычов.

И Ксения Филипповна говорила, что он болтает много лишнего.

* * *

Свидетелем этой картины я оказался случайно. Нассонов ходил по своему кабинету, размахивая правой рукой, словно рубил на полном скаку шашкой.

– Мне сцены из спектакля показывать нечего! Если бы в колхозе нашлась хоть одна душа, которую слушался бы Маркиз, я послал бы тебя к чертовой матери, разрази меня гром! Потому что не привык зависеть от бабских капризов.

В чуть приоткрытую дверь виднелся профиль Ларисы.

– То из кожи лезла – дай ей коня! Дали самого лучшего! Ты его объездила. Спору нет – заслуга твоя. Чуть не на коленях просила допустить к скачкам. Допустили. Заявили тебя в заезде. Растрезвонили на весь район. И на тебе – не хочешь выступать! Какая тебя муха укусила?

– Не могу… – Девушка еще ниже склонила голову. – Кто-то ведь может вместо меня…

– Маркиз никого не подпускает к себе и на сто метров! А! Нет у меня времени уговорить… Не поедешь – черт с тобой! Все! Иди!

Лариса вышла из кабинета и, не глядя на меня и секретаршу, быстро прошла приемную.

А вечером они сидели с Чавой на пустой скамейке возле остановки автобуса. Мне показалось, что беседа их была печальна. И как будто Лариса плакала…

Мне стало жалко Ларису.

Весь следующий день, всю ту памятную субботу, я искал повод забежать в библиотеку.

Слава богу, повод нашелся. Как спасителя, послал мне бог Колю Катаева.

Недалеко от хутора Крученого, на небольшом бугре, находилась могила с грубо отлитым цементным обелиском. Под ним покоились останки советских воинов, погибших в последнюю войну. Коля, Лариса и другие комсомольцы колхоза решили организовать поиск героев, узнать их имена.

Я предложил вовлечь в это мероприятие моего подопечного Славу Крайнова. Вот об этом и надо было поговорить с Ларисой.

Коля, конечно, ничего не знал о том, что произошло вчера между Чавой и Ларисой.

– Завтра скачешь? – спросил он у Ларисы.

Она резко ответила:

– Ну что пристали? Почему это всех так интересует?

– Ты не кипятись, – успокоил ее Коля. – А интересует потому, что честь колхоза…

– Как будто на мне свет клином сошелся. Честь колхоза! А может, я чувствую, что провалюсь? – Лариса осеклась. Наверное, поняла, что так нельзя было говорить Катаеву, человеку мягкому и доброму.

Но Коля не обиделся.

– Держись, хохол, казаком будешь, держись, казак, атаманом будешь, – со смехом сказал он. – А мы к тебе, ежели по-честному, зашли поговорить о другом.

– Некогда, ребята, спешу… – сказала Лариса.

– Тогда извини, зайдем в другой раз. – Коля театрально склонил голову.

– Честное слово! На конеферму надо.

– Все-таки скачешь? – подмигнул Катаев.

– Придется, – вздохнула Лариса.

– Может, подвезти? – неуверенно предложил я. – Мне как раз в ту сторону…

– Хорошо, – согласилась она, тряхнув головой.

И я вдруг отчетливо понял, что она бросает кому-то вызов. Меня это устраивало. Меня все устраивало, только бы побыть с ней вместе…

Я выбрал самый далекий путь. И ехал так медленно, что, наверное, отправься она к своему Маркизу пешком, добралась бы раньше.

По обеим сторонам дороги колосилась пшеница. Ее волны шелестели от горячего ветра.

Мы выскочили на бугор. Поле осталось позади. Уже видны были конюшни.

– Я скоро буду возвращаться. Заехать? – спросил я.

– Спасибо, Дима. Обратно я верхом. Возьму Маркиза на ночь к себе. Чтобы утром не тащиться за десять километров. И своим, ходом – в район.

Она вылезла из коляски мотоцикла.

– Дима, приезжайте завтра на скачки, а? Поболеете за меня.

– Постараюсь, – сказал я и поехал дальше.

* * *

Ночью над Бахмачеевской дул астраханец – жаркий суховей, не остывший даже под утро.

Проснулся я поздно. Тяжелая голова с трудом решала: ехать ли в район на скачки или махнуть со Славкой на сазанов. В результате внутренней борьбы с самим собой я решил все-таки ехать в район. На самом деле я знал, что поеду именно туда.

Только я оделся, как хлопнула калитка, и в мою комнату стремительно вошел Нассонов.

– Собирайся поскорей! Случилась какая-то чертовщина.

Вот так, в светло-серых брюках и рубашке с короткими рукавами, я сел рядом с ним в «газик». И мы поехали на хутор Крученый.

Из его рассказа, пересыпанного крепкими выражениями, я узнал, что в районный центр на скачки приехали все, кроме Ларисы. Нассонов с Арефой ночевали нынче в Краснопартизанске. И как только председатель увидел, что нет Маркиза и Ларисы, помчался в станицу. Бабка Настя, у которой жила Лариса, подслеповатая, тугая на ухо старушка, ничего толком сказать не могла. Ночью ей как будто мерещилось, что пес, такой же старый, как его хозяйка, «брехал, словно кто чужой приходил». А Ларисы не было. Не было и Маркиза, которого она с вечера привязала на базу. Лишь только уздечка и седло Маркиза лежали в ее комнате.

– А почему в Крученый? – удивился я. Нассонов промычал нечто нечленораздельное. – Ведь Чава тоже должен скакать. Разве он не в районе?

– Нет. Не должен был. Его конь растянул ногу.

Нассонов резко осадил машину у дома Арефы. Навстречу поспешно вышли встревоженная Зара и черноглазые внуки Денисова.

– Лариса приходила. И ушла. Куда – не знаю.

– Пешая? – уточнил Нассонов.

Вообще спрашивал только он. Я молчал.

– Да, да, – кивнула Зара. – Пешая.

– А когда?

– Чуть светало.

– Где Сергей?

– Как где? Со стадом, наверное.

– Он дома ночевал сегодня?

– Нет. Не ночевал. Как уехал под вечер с Васькой в станицу, так и появился только утром.

Мы с Нассоновым переглянулись.

– А где был ночью? – спросил председатель.

– Сказывал, у Петриченко. Утром прискакал. Забежал в хату и снова умчался как угорелый…

– А Аверьянова Лариса когда приходила? – не выдержал я.

– Еще до того, как Сергей приезжал.

– Так зачем же она приходила?

– Почем мне знать? Сергея спрашивала. Я сказала, как вам. Она и ушла.

Я заметил, все, что касалось Ларисы, вызывало у Денисовой раздражение…

Мы поехали к лесопосадкам. Оставив машину на опушке, вошли в ряды далеко просматривающихся дубков.

Славка Крайнов лежал в траве, что-то громко насвистывая. Он так был увлечен этим занятием, что не заметил, как мы подошли.

– Сегодня я выгнал стадо сам. Тетя Зара сказала, что Сергей где-то заночевал. Потом пришла эта, как ее, Ларка. Чуть не плачет. Говорит, конь пропал какой-то. Царь или буржуй, что ли… Сергея спрашивала. Я ей говорю, что он вот-вот подъедет. Так и раньше бывало: если я выгоню стадо сам, он попозже приезжает. Ждать она не стала.

– Ушла в Куличовку, наверное, – как бы про себя отметил председатель. – Там Петриченко живет…

– Ага, – кивнул Славка. – Зазря она пошла, потому что Сергей скоро подъехал. Я ему все рассказал. Он развернулся – и галопом. Крикнул что-то: не то «стереги», не то «подожди». А может быть, «скажи»… Вот и все.

– Когда это было? – спросил я.

– Не знаю точно. Часов в пять.

Петриченко, колхозный кузнец, сообщил, что ни Сергей, ни Васька (цыган, с которым Чава накануне встретился в Бахмачеевской) у него ночью не были. Утром, часов в шесть, была Лариса. Ушла. Скорей всего на автобус…

– Вот тебе и задачка, милиция! – сказал Нассонов, когда мы сели в машину. – Э-эх, поеду, обрадую Арефу…

– Зачем вы так сразу, Геннадий Петрович? – сказал я. – Дело пока неясно.

– Вот и выясняй. – Он с ожесточением надавил на стартер и рванул вперед так, что «газик» взвыл всеми шестеренками.

Дела еще, собственно, никакого возбуждено не было, но я все же решил кое-что проверить. А так как я не имел следственного чемодана, то сунул в карман подвернувшуюся под руку лупу, рулетку, перочинный нож, мягкую кисточку, бумагу и направился к дому бабки Насти.

Старая, перекошенная калитка устало проскрипела ржавыми петлями.

На базу никого. Только из-под кустов у забора виднелась спина разомлевшего пса.

Я заглянул в плотно закрытое окно, И отпрянул. Мы столкнулись глаза в глаза с Ларисой. С бьющимся сердцем я поднялся на крыльцо и постучал.

Она открыла, отстранилась, пропуская меня в хату. В комнате было прохладней, чем на дворе. Я огляделся. Седло и уздечка лежали на лавке.

Бедная Лариса! Синие тени залегли под глазами, возле уголков губ обозначились печальные морщинки.

– Что произошло? – спросил я, не зная, куда девать руки.

– Я ничего не знаю. Ничего.

– Где Маркиз?

– Что ты пристал! Я сама хочу, чтобы мне объяснили… – Она закрыла лицо ладонями и заплакала.

Скрипнули половицы, у двери сухо и надтреснуто прозвучал старческий кашель.

На пороге стояла старуха, сложив руки под грудью и беззвучно двигая провалившимся ртом. Она прошамкала:

– Куда отлучишься, кликни. Я запру дверь…

– Хорошо, баба Настя, хорошо… Вы идите прилягте.

– Пойми, дело нешуточное. Не старая тряпка пропала, а породистый жеребец, – снова заговорил я.

– Чего ты от меня-то хочешь? – Она уже, кажется, взяла себя в руки.

– Давай не будем злиться друг на друга, а спокойно, по-человечески поговорим, – предложил я.

Она задумалась, встряхнула головой.

– Ладно. Маркиз был привязан вон там. – Она поднялась, подошла к окну. Я встал сзади нее, – Видишь, еще сено осталось?

– Выйдем во двор.

– Зачем?

– Что я отсюда увижу?

Под старым, покосившимся навесом в яслях из растрескавшихся досок лежало разворошенное сено. Я обошел ясли. Земля во многих местах хранила отпечатки лошадиных подков. Они вели к тыну. Ограда была мне по грудь.

– Ты хорошо его привязала?

– Нормально.

– Чем? Веревкой?

– Нет. На нем была обротка.

– Что это такое?

– Ну, как уздечка, только без удил…

– Ясно.

Я вынул лупу. Это все-таки производит впечатление. Солидно. Тщательно оглядел следы возле ограды. Они ни о чем не говорили мне.

– А калитка?

– Ворота заперла. На щеколду. Вся, ну буквально вся земля в следах копыт.

– Что он, мяч гонял по двору, что ли?

– Вечером я его пустила. Он ходил, все осматривался, обнюхивал. Как собачонка. А привязала его на ночь.

Я упорно продолжал разглядывать землю в лупу, хотя чувствовал, что это занятие становится глупым.

Пес, видимо, сильно линял. Весь двор был усыпан клочками рыже-серой собачьей шерсти.

– Когда пропал Маркиз?

– Не знаю. В начале четвертого будто кто-то подтолкнул меня. Я вскочила, глянула в окно. Еще было темно. Луна как раз освещала навес. И обмерла – нет Маркиза.

– А дальше?

– Ну, выскочила… Нет, и все.

– Подожди. Может быть, тебя разбудил скрип ворот, чьи-то шаги?

– Нет, нет! Было совершенно тихо.

– А ворота?

– Заперты.

– И ты сразу пошла на хутор?

Она глянула мне в глаза почти с ненавистью. Но я решил не отступать. В конце концов сейчас я находился при исполнении служебных обязанностей. Личные чувства надо было отмести.

– Почему ты пошла прежде всего в Крученый? Ты ведь пошла пешком. Среди ночи…

– Я не хочу ни перед кем отчитываться! Мне надоело, надоело! Все лезут, шушукаются…

Вот тебе и тихая Лариса! Передо мной стояла вся напружинившаяся рысь.

– Меня не интересуют никакие разговоры и сплетни, – сказал я как можно спокойнее и холоднее. – Сейчас я говорю только о фактах. Если кто и бросил какие-то подозрения на Сергея, то это прежде всего ты сама…

– Я подумала, что он подшутил надо мной… – Она умоляюще посмотрела на меня. – Ну бывает ведь такое? Могла я так подумать?

– Могла, – согласился я. – Он что, заходил вечером?

Она мотнула головой и резко ответила:

– Он сюда никогда не заходил. Бабка Настя строго-настрого приказала никого сюда не водить.

Я отвел глаза в сторону. И пошел к калитке, внимательно осматривая дорожку, ведущую к хате.

– Бабка Настя говорила, что собака беспокоилась.

Лариса махнула рукой:

– Дурной он, старый. На лягушек лает. Они ночью прыгают по двору. В погреб лезут.

– Сергей тебе что-нибудь говорил?.. Ну, насчет Маркиза?

Опять сузившиеся глаза.

– Нет. Маркиз его не интересовал.

Я потоптался на месте.

– Ладно. Пойду. Ты будешь дома?

– А что?

– Так, на всякий случай.

– Не бойся, не сбегу… Или тоже хочешь запереть меня в кабинете, как Митьку?

Ее слова обожгли меня. Но я промолчал.

Как бывает в жизни – дело прекращено, бумаги сложены в архив, а для людей оно еще живет в разговорах, в памяти…

Лариса повернула назад, в хату. Я, уже выйдя за калитку, почувствовал, что мои глаза что-то зафиксировали.

Вернулся во двор. Около дорожки, ведущей к крыльцу, валялся окурок самокрутки. Такие цигарки из местного самосада курят многие станичники.

Я осторожно поднял окурок с земли, аккуратно положил его в кулечек из чистой бумаги.

Уже в кабинете, пряча улику в сейф, я подумал о том, что осмотр надо было производить с понятыми. Это было упущением. Серьезным упущением.

Что же дальше? Искать Чаву? А кто такой Вася, что был с ним? Сплошные загадки.

Я проехал километров пять, прежде чем понял совершеннейшую глупость своего поведения.

Какой дурак погонит Маркиза по дороге, когда вокруг вольная степь? Шуруй себе напрямик в любую сторону через серебристые волны, уходящие к горизонту на юг, на север, на запад и на восток…

Воротившись в Бахмачеевскую, я заехал домой к секретарю партбюро. Это надо было сделать в первую очередь, узнать, что свело с Нассоновым трех приезжих, среди которых находился и Вася.

Услышав о случившемся, Павел Кузьмич покачал головой.

– Вот так штука! Я всегда говорил Петровичу, что хитростью никогда не возьмешь… Боком выйдет. А он крутил с этими приезжими. Вот штука! Понимаешь, они ему предлагали за Маркиза полуторагодовалого бычка и кобылу.

– Как за Маркиза? – удивился я. – Нассонов же на него ставку делает.

– Сперва председатель хотел отдать Маркиза в табун. Жеребец никому не поддавался – и все тут. У Петровича на всю жизнь памятка на плече. Здорово куснул. Если бы не Лариса, бегать бы сейчас Маркизу в степи.

– Подождите. Когда они сговаривались с Геннадием Петровичем: до того, как он решил выставить Маркиза на скачки или после?

– То-то и оно, что все это в одно время решалось. Арефа стоял на том, что конь первостатейный. Тут Лариса подвернулась. Эти трое в другой раз приезжают. Ну, Петрович стал крутить. Сказал мне: не Маркиза, так другого коня можно предложить. Короче хитрил, А бычок у них породистый. Хороший бычок. Может быть, они и столковались бы. Не на Маркиза, предположим, на другого коня. Отмочили они, брат, такую штуку, что Нассонов их погнал. Привели бычка и кобылу. С виду кобыла как кобыла. Резвая. Дюже резвая. На месте не стоит, танцует. Они-то, приезжие, думали – раз-два и обтяпали! Жаль, конечно, что Арефы в это время не было. Брата он уехал хоронить. Штука какая: брат у него младше, а помер. Вот что творится. Младшие теперь раньше уходят. Кабы знать, где упасть, так соломки бы припасть… Та-ак… Значит, Арефы не было, он-то всю эту лошадиную механику знает. Но Петрович, тут ему зачесть надо, смекнул, что дело неладное. Скачет кобыла, словно в цирке. Те трое, особенно этот Васька, торопят: на поезд, мол, надо успеть… Председатель говорит: подождем. Проходит время. Кобыла все тише, тише. Уж еле ходит. Ну они сами усекли, что номер лопнул. Разводят руками: мол, не понимаем, отчего кобыла скисла. Может, травы объелась какой? Оказалось, нет. Они просто напоили лошадь водкой. Придумать же надо такую штуку! Хмель вышел – вот и скуксилась. О чем потом они говорили, не знаю. Прогнал их Нассонов. Ты же его знаешь: решил – точка.