Текст книги "Отвага"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Юрий Пересунько,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада
сообщить о нарушении

Текущая страница: 25 (всего у книги 28 страниц)

ВЗРЫВ НАД ПОЛИГОНОМ

Виталий Броварич вернулся второго апреля – на сутки раньше срока, указанного в его отпускном билете. Появился в дивизионе совсем неожиданно, перед самым ужином. Потом рассказал, что мог остаться переночевать в полку – утром к нам должен был идти какой-то автобус, но не захотел («До жути потянуло в батарею!»), узнал, что пойдет машина с продсклада, и прикатил на ней. В расположении он меня не застал и, доложив о своем прибытии дежурному по дивизиону, пришел доложить и мне – на квартиру. Спросил разрешения войти, вошел – подтянутый, спокойный, полный достоинства, – холодно и четко доложил:

– Товарищ лейтенант! Рядовой Броварич из краткосрочного отпуска по семейным обстоятельствам прибыл.

– Здравствуйте! – Я протянул ему руку.

Мне показалось, что он еще больше посуровел.

– Здравия желаю! – ответил Броварич, пожав мне руку, потом повернулся к Моложаеву и Нагорному: – Здравия желаю!

Расспрашивать Броварича о поездке было, разумеется, нелепо. Я сказал, что он может быть свободным и идти отдыхать. Но тут же спохватился:

– Хотя, минуточку, пойдемте вместе, мне как раз нужно в расположение. Подождите, пожалуйста.

– Есть!

– Садись, Броварич, – сказал Нагорный. – Можешь курить.

– Спасибо. – Броварич взглянул на меня.

– Садитесь, садитесь.

Я старался одеваться побыстрей – боялся, чтобы Нагорный не начал задавать Броваричу нелепых вопросов, даже несмотря на то, что прекрасно знал, куда и зачем тот ездил.

Мы вышли. Небо было звездным, и морозило, надо признать, не по-апрельски.

– Его фактически убили, – сказал Броварич, когда мы отошли от дома. – Сопляки… Пьяные сопляки. Дикая история. И в то же время банальнейшая… Три пьяных сопляка, каждому лет по семнадцать, прицепились в автобусе к девчонке – официанткой она работала в столовой, недалеко от фабрики, где дед третий год гражданской обороной командовал. Ну он их попытался утихомирить. Вроде бы послушали, а когда вышел – подкараулили. Там от остановки до нашего дома пустырек небольшой… Били сволочи так, что он чуть больше суток прожил. Был на фронте, в окружении, в партизанах… Семь боевых орденов, два – уже после войны… И какие-то пьяные сопляки! Он, когда в сознание пришел, знаете, что сказал? «Вот как меня потомки и наследники отблагодарили…» Всех троих, конечно, взяли, суд будет. А человека нет.

Что я мог ему сказать?

– Знаете, что я решил? – спросил Броварич минуту спустя. – Отслужу и пойду в спецшколу милиции. Закончу ее – и в свой город. Это, товарищ лейтенант, окончательно. Считаю, что на данном этапе это тоже важно. – Фраза прозвучала слишком торжественно и от этого немножко нелепо. – В ПВО, конечно, дело почетное и нужное. Отслужу сколько положено. А потом – в милицию. Я этих сволочей… всю эту пьяную шваль… – Я почувствовал, что он стиснул кулаки. – Чтоб с корнем… Самбо как раз и пригодится. – Броварич круто развернулся ко мне: – Я там у нас потом в райком комсомола зашел. Даже в райкоме некоторые деятели пьют! А главная забота у них – удачней отрапортовать, выглядеть не хуже других. А чтоб воспитательная работа, борьба с пьянством, хулиганством… Наоборот, иногда даже замазывают, всякие такие случаи стараются огласке не предавать, чтоб карьеры себе не испортить и какой-нибудь очередной вымпел из области получить. Под видом советского гуманизма преподносят. Самый настоящий гуманизм в том, чтобы преступность искоренять.

Любой преступник прекрасно знает, что он совершает не ошибку, а преступление. А мы миндальничаем: товарищеский суд, общественное порицание, на поруки!..

– Решайте, конечно, все сами, – сказал я. – Главное, что вы не намерены отсиживаться в тылу, а идете на передний край. Это самое главное. Служба в милиции – это настоящий фронт.

Я отпустил Броварича отдыхать, посмотрел, как во взводе идет самоподготовка, зашел в пустую канцелярию батареи уточнить расписание на завтра. Настроение у меня было препаршивейшее.

Утром – как раз в день праздника войск ПВО – мне пришло сразу три поздравления: от отца (вместе с большим письмом), от Рины – открытка в красивом конверте, но написанная сухо и официально и… от кого бы вы думали?. Правильно: от Бориса Ивакина. Служит он недурственно, у начальства на хорошем счету – оно находит его весьма перспективным офицером и надеется в недалеком будущем и так далее и так далее – тошно читать. А в конце:

«Кстати – еду скоро в отпуск и собираюсь жениться. Подробности позже, когда будут совершены все формальности. Вот так, друг Игнаша! Идем вперед и выше!»

Есть такие люди, которые письма пишут только, когда есть чем похвастать или сказать что-то наверняка неприятное. А если еще учесть, что открытка Рины была до обидного казенной, я, разумеется, быстро понял все. На офицерский вечер, намеченный в нашей «Ракете», мне сразу идти расхотелось, я так и сказал Моложаеву: «Не пойду!» Гелий пытался по этому поводу острить, я огрызнулся, мы с ним чуть было не сцепились, но Нагорный был уже одет – он только насмешливо хмыкнул.

– Между прочим, – заметил Моложаев, – скоро итоговые занятия и выезд на полигон. И с таким настроением…

– С каким таким настроением?

– С таким, как у тебя.

– А какое у меня настроение? У меня самое обыкновенное настроение, И вообще: какого черта…

– Саша, не надо. Я же все вижу. – Моложаев глядел на меня сочувствующими глазами. – Какие-нибудь неприятности?

– Какая у холостяка может быть неприятность? – мрачновато усмехнулся я, решив, что если и не сказать всю правду, то намекнуть Моложаеву можно. – Самая естественная вещь: одна знакомая девчонка выходит замуж.

– Все ясно. Одевайся, пошли!

– Я же сказал: не пойду!

– Пошли! Начало через двадцать пять минут…

Я подумал и решил пойти. Мне надо было убедить себя, что все пустяк, что даже предавшая меня Рина недостойна таких терзаний. В наше бурное время душевный покой – дорогая штука и редкостное благо, и надо по мере возможности не терять его.

Я далек от того, чтобы заниматься самовосхвалением, но от фактов никуда не денешься: по всем предварительным итогам мой взвод вышел в батарее на первое место, и последствия этого не замедлили сказаться. Приходится признать афоризм Гелия, что плохим в армии жить лучше (точнее – спокойней).

Через три дня после нашего праздника во время перерыва в политзанятиях ко мне подошел капитан Лялько.

– В одиннадцать ноль-ноль к командиру дивизиона.

– Ясно, товарищ капитан.

– Не интересуетесь зачем?

– Интересуюсь.

– Не бойся, стружку снимать не будут. Скорее наоборот. Но… потерпи до одиннадцати. Меня тоже приглашают, так что будем страдать вместе.

Дело оказалось не столь сложным. Накануне зачетных занятий и плановых выездов на полигон командование решило провести цикл показательных занятий – и все на базе нашего дивизиона. Я должен был провести занятия в своем взводе – для командиров стартовых взводов и стартовых расчетов. Подполковник Мельников назвал точные сроки, приказал мне готовиться, а капитану Лялько – не только проконтролировать меня, но и, естественно, помочь во всем, что будет необходимо.

– Почему меня, товарищ капитан? – спросил я, когда мы вышли.

– А ты думаешь, передовиком быть легко? – засмеялся командир батареи. – Гордиться надо. На тебя же вся Европа смотреть будет!

– Азия, товарищ капитан, – попробовал пошутить и я. – Наша «точка» находится в Азии, в северной ее половине.

В день показательных занятий мне с самого утра не понравилась погода. Когда я проснулся, ветер гнал низкие, рваные, быстро летящие на юго-восток серые облака. Над позицией крепкий, холодный ветерок мотал черные вершины вековых кедров. Тучи чуть ли не цеплялись за деревья, солнца не было и в помине, и казалось, с минуты на минуту разыграется настоящая вьюга.

Из штаба полка прикатили три многоместных автобуса, и ни о каком переносе занятий речи быть не могло: мы обязаны работать в любую погоду. Что же касается моего настроения, то оно было хуже погоды. Но отступать было некуда. Тем более, что перед началом занятий на стартовой ко мне специально подошли – благословить – и Колодяжный и Батурин.

– Понимаю ваше самочувствие, Игнатьев, – сказал замполит. – Но надо! Надо показать все, на что способны ваши ребята.

– В твоих руках честь дивизиона! – торжественнее, чем требовалось, добавил капитан Батурин. – Так что надо оправдать.

Прямо как перед матчем о канадскими профи. А дело было ведь намного проще; показать, как мы работаем на позиции – с учетом тех небольших нововведений, которые были у нас сделаны. И разумеется – показать хорошее время при отличном качестве выполнения номерами функциональных обязанностей. Понятно?

Минут за десять до того, как мы начали работать, пошел снег, стало темно. Да еще с ветерком. Но, несмотря ни на что, нам дали команду, и расчеты кинулись к своим установкам.

Не стоит вдаваться в подробности и методику показательных занятий: специалистам это хорошо знакомо, а неспециалистам – едва ли будет интересно. Но если в нескольких словах, то мы должны были рассказать и показать товарищам, каким путем добиваемся слаженности расчетов и сокращения нормативов при работе с боевой ракетой и как на практике осуществляем взаимозаменяемость. Мне пришлось давать пояснения, отвечать на вопросы, все это в основном на открытом воздухе, возле установок. Снег продолжал валить, но всему бывает конец. Кончились и наши муки. Честно скажу: лучше провести двадцать тренировок в самом высоком темпе, чем одно такое занятие.

Думаю, что с задачей своей мы справились. Выделять я никого не хочу, но не сказать о Бровариче нельзя: по штату он был первым номером, то есть работал с механизмом транспортно-заряжающей машины, но в этот день он прошел по всему «кругу», а под занавес безукоризненно работал на месте старшего сержанта Кривожихина. Я подумал, что он в любой момент сможет при необходимости заменить и меня самого. Жаль, конечно, что у него так нелепо все сложилось и что он твердо решил менять профессию.

Единственное, чего я не смог сделать во время этих занятий, – провести доскональный хронометраж работы расчетов по всему «циклу»: полученные данные могли бы помочь мне уточнить те комбинации личного состава, при которых увеличивается время заряжания установки, – потом легче было бы найти причину задержки. Я надеялся, что хотя бы частично нашу работу прохронометрирует капитан Лялько, и он кое-что сделал, но маловато. Гости – те, конечно, записывали все раз приехали за опытом, но просить их было не очень-то удобно.

И знаете, кто меня выручил? Даже трудно поверить – Гелий Нагорный! После обеда, когда я пришел домой малость отдохнуть, он терпеливо дожидался, пока я разденусь и умоюсь, потом торжественно положил на стол… мой секундомер и десяток мелко исписанных листков бумаги:

– Внесем и мы свою скромную лепту в борьбу за эффективность и качество нашей работы на позиции. Мы, конечно, не передовики и в передовики не рвемся – надо ж кому-то и сзади идти, но почему не помочь человеку? Особо если он на сей цифири помешался.

– Это, насколько я соображаю…

– Верно соображаешь, Игнатьев! Нас ведь тоже привели на позицию твой передовой опыт осваивать. Так вот, чтобы не терять времени… – Он вдруг резко переменил тон и заговорил очень искренне: – Ну я и решил прохронометрировать. Знаю, что тебе будет интересно. Тут все заходы, кроме первого. Между прочим – расчет Кривожихина действительно работал быстрее расчета Донцова. Бери, бери, Игнатьев, пользуйся. Я ж все-таки могу приносить кое-какую пользу, а?

Как бы ни была четко настроена и организована сложнейшая машина, именуемая ракетным зенитным дивизионом, как бы ни была по часам и минутам расписана распорядком его жизнь, в период подготовки к выезду на полигон все на «точке» приобретает специфическую окраску, и словно бы в иной ритм переходит течение обычных учебных будней. Внешне вроде бы не меняется ничего – все течет по плану… Но… ожидание, сомнения, вопросы!

Боевые ракетные пуски были описаны неоднократно, и я могу здесь только повторить: это действительно незабываемая картина, особенно для того, кто наблюдает ее впервые. «Немые» пуски там, на основной позиции, или даже на учениях вроде той ночной проверки, когда в дивизионе неожиданно появился мой отец – это совсем не то. На полигоне вся обстановка совершенно иная – торжественно-приподнятая и напряженно-деловая одновременно. К примеру, как перед выпускным экзаменом в школе или перед госэкзаменом в училище.

До полигона мы добрались нормально, провели все необходимые предпусковые регламенты, освоились с площадками, потренировались, причем я особенно нажимал на быстрый и своевременный выезд ТЗМ из зоны вращения установки.

Я не суеверен, но неясная мысль о том, что я собираюсь сказать, пришла мне в голову по дороге на полигон. Суть ее вот в чем: служу я уже довольно продолжительное время, все у меня идет нормально, без срывов, я стараюсь внести и по мере сил вношу в наше общее дело свой вклад, все у меня идет неплохо – и вот именно это стало меня вдруг пугать. Неужели так будет продолжаться и дальше? Меня стала преследовать мысль, что я обязательно должен сорваться, что, наверно, это случится именно здесь, на полигоне, во время боевого пуска… Иногда я просто не находил себе места: уж скорей бы все это произошло – и дело с концом! Сейчас я посмеиваюсь над собой и своими тогдашними мыслями, но в те дни мне, поверьте, было не до смеха.

Ко мне во взвод заходили и капитан Лялько, и Батурин, и Колодяжный, во время перерыва (проводился заключительный контроль функционирования) забежал даже Сережа Моложаев, сказал, что тоже волнуется, хотя у него в системе полный ажур и все параметры в норме. Гелий же Нагорный, встречаясь со мной, старался показать, что он лично ни о чем не тревожится.

– Стрелять будет наверняка одна из твоих площадок, так что я, Игнатьев, могу спать спокойно. Мне такое ответственное дело не доверят. Это уж если реальные гости да на позиции запарка, тогда и о взводе лейтенанта Нагорного вспомнят. А сейчас не до меня.

Нас подняли фактически неожиданно, уже перед вечером, когда почти все, во всяком случае я точно, думали, что пуски будут завтра. Но завыл ревун, на сигнальной вышке взвился красный флаг, замотался на весеннем, уже теплом, ветру. Расчеты кинулись к установкам, подкатили транспортно-заряжающие машины, послышался стрекот специальных приводов, ракеты были быстро, но несуетливо переведены на балки пусковых стрел.

– Готов!

– Готов!

– Готов!

И как заключительный аккорд, раньше других – довольный, спокойный, уверенный баритон Кривожихина:

– Первый готов!

На подготовке ракеты его расчет пока опередил всех. Авиация «противника» предприняла массированный налет на охраняемый нами объект. «Чужие» самолеты, маневрируя по скорости и высоте, с разных азимутов шли к цели под прикрытием интенсивнейших помех. Их, естественно, захватывали, и наш дивизион вел сложнейший, хоть и условный, «бой» с авиацией «противника». Пуски пока были «немые», но это не снижало нашей ответственности: регистрирующая аппаратура записывала все. А бой был, по сути дела, электронным, ибо практически весь цикл – с той секунды, когда разведчиками обнаружена цель, и до той, когда в невообразимой высоте ее курс скрещивается с безошибочно наведенной ракетой, – весь этот цикл осуществляется электронной и радиолокационной аппаратурой, высочайшего класса техникой. Естественно – техникой, которой управляют умные головы и не менее умные руки.

А потом на экранах и выносных индикаторах, среди отметок условных целей, появляется и отметка радиоуправляемой мишени, о которой знает только руководитель стрельб. Задача дивизиона – по командам сверху обнаружить ее, захватить, провести без провалов и сбить боевой ракетой. На месте стреляющего сидел в тот раз подполковник Мельников, рядом с ним – офицер наведения, операторы… А мы? Наше дело – подготовить ракету к пуску, настоящему, не условному – и в укрытие.

Вот и тогда мы сидели и ждали, еще не зная, при этом заходе или при следующем наша красавица с грохотом рванется навстречу невидимой мишени. Из укрытия было видно, как ракета, глядящая своим острым клювом почти в зенит, мягко поворачивается вместе со стрелой, словно следя за далекой целью, готовая в любое мгновенье взвиться ввысь, в темнеющую сумеречную синь безоблачного неба. «Хорошо, что нет облаков, – подумал я, – ребята смогут увидеть, как…»

Додумать мне не дал внезапный свистящий, резко нарастающий рев. Под хвостовыми стабилизаторами ракеты, стоявшей на площадке расчета Кривожихина, полыхнул голубой огонь, ракета вздрогнула, пошла и через какую-то сотую, тысячную, десятитысячную долю секунды сорвалась со стрелы. Пламя обожгло озаренную голубовато-розовым светом землю, на мгновение, показалось мне, раскалило металл балки и, вырываясь из сопла, как из огромной паяльной лампы, погнало ракету навстречу цели. Этот огонь долго еще трепетал в синеве сквозь серебристый, тающий хвост инверсии.

– Сейчас долбанет, – сглотнув от волнения, сказал кто-то. – Сейчас.

Нитка инверсии стала совсем тонкой, как паутинка, освещенная уже зашедшим за таежный лес на горизонте солнцем. Казалось, что еще секунда-другая – и она там, на огромной высоте, истончится и исчезнет…

– Есть!

Да, высоко-высоко, на конце этой нити, внезапно сверкнула далекая оранжевая звезда, а на всех экранах нашего комплекса сошлись и всплеснулись в этот миг две трепетно скользившие под сияющим стеклом точки – отметка цели и отметка встретившей ее ракеты.

«А ведь стреляли моей! – подумал я. – Моей!»

– Цель поражена, – сказал динамик громкоговорящей связи. – Расход – одна. Вторую ракету с подготовки снять.

– И все? – спросил один из братьев Никишиных – Глеб.

– Хорошего понемножку! – весело отозвался довольный Кривожихин.

– Стоило за этим сюда ехать?

Трудно было понять, что скрыто за этими словами, как они сказаны – в шутку или всерьез. И я решил немедленно разъяснить своим ребятам, что это же очень хорошо! Это просто здорово! Ведь, если разобраться, на боевых пусках проверяемся не столько мы, стартовики, проверяется прежде всего слаженность и сработанность всего комплекса – от оператора станции разведки и целеуказания, который обнаружил цель, до стреляющего, который нажимает кнопку пуска. Наше дело, пожалуй, самое простое, и если мишень сбита первой ракетой – это же высший класс! Ради этого, мы каждодневно тренируемся, вскакиваем по голосу ревуна ночью, работаем с полной нагрузкой в защитных костюмах («в условиях радиоактивного заражения») под грохот и свист из специальных звуковых установок, имитирующих атаку позиции бомбардировщиками противника… И все только ради этого – чтобы первой ракетой! Радиоуправляемую мишень или настоящего «гостя», все равно.

– А ведь точно! – мотнул головой Глеб Никишин. – Это высший класс! А полигон, конечно, не театр, сюда не развлекаться приезжают.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться! – спросил Касьянов.

– Слушаю вас.

– А от мишени этой что-нибудь осталось?

– Обломки… Оплавленные обломки, больше ничего.

– А найти их можно?

– Зачем? – Я улыбнулся, – В металлолом сдать? Это без нас сделают.

– Нет, товарищ лейтенант, не в металлолом. – Касьянов смутился и начал краснеть. – В городок бы к нам привезти. Постаментик из бетона сделать и там положить… Чтоб молодые солдаты видели, какое у нас оружие и как мы работаем.

– А это идея, Касьянов!

Майору Колодяжному я доложил об идее Касьянова в тот же день. Прямо скажу: он за нее ухватился обеими руками и пообещал, что сегодня же обратится к командованию полка и в политотдел, а в случае чего пойдет и выше.

– Великолепная идея! – сказал он в конце нашего разговора. – Ребята у тебя молодцы. С выдумкой.

– Так что, Игнатьев? – Как-то рассеянно, словно между делом, сказал мне на следующий день капитан Лялько. – Значит, скоро в отпуск?

– Так точно. По графику, утвержденному командованием.

– Давай-давай! Я не в претензии. Думаю, Кривожихин тебя прекрасно сумеет заменить.

– Я не сомневаюсь.

– Я вроде тоже. – Лялько помолчал. – Хорошее дело – отпуск. Где решил проводите? На море?

– Хочу в Москву съездить.

– А у тебя там кто?

– Есть кой-какая родня.

– Завидую! На стадион сходишь, хороший футбол посмотришь. Я живого футбола, наверно, уже лет десять не видел.

– Увидите. В академию поедете и будете на футбол ходить.

– Э, хлопче! Академия – не отпуск. Да туда еще прорваться треба.

ПРОГНОЗ ПОГОДЫ НА ЗАВТРА

Двое суток спустя я уже летел на запад. Только теперь не на Ан-24, а на Як-40. И опять:

 
…Под крылом самолета о чем-то поет…
Зеленое море тайги…
 

Да, сейчас под крылом самолета было действительно море. Зеленое море тайги. И не было ему, казалось, ни конца ни края. Где-то среди этого моря, далеко на северо-востоке, осталась моя «точка», мой дивизион, мои однополчане. Шел только второй час полета, а я, по-моему, уже начал о них скучать. Чего-чего, но этого я никак не ожидал.

Наш Ту-154, на который я пересел с миниатюрного Яка, из-за того, что где-то в районе Южного Урала пришлось обходить грозовой фронт, прибыл в Домодедово на пятьдесят минут позже расписания. До выдачи вещей было время, и я кинулся искать телефон-автомат. Набрал номер отца.

– Слушаю, – голос отца звучал обычно – деловито и спокойно.

– Это я, – сказал я.

– Сашок?

– Так точно! Приехал в отпуск…

– Почему же ты не дал телеграмму?

– Хотел сделать сюрприз. Неожиданно.

– Ясно. Ты сейчас где?

– В Домодедове. Жду чемоданчик.

– Тоже ясно. – Отец помедлил несколько секунд. – Давай так: насчет машины сейчас сложновато и времени много уйдет… Получай чемоданчик, садись в такси – и сюда. Адрес-то помнишь?

– Конечно, помню.

– Жду.

Рассказывать о том, что я успел повидать в столице – долгое дело. Конечно же, выстоял очереди в Третьяковку, в Музей имени Пушкина и в главный выставочный зал в Манеже, обошел всю ВДНХ, проехал по всем линиям метро, специально съездил в районы новостроек, чуть ли не через вечер ходил на спектакли в Кремлевский Дворец съездов и в некоторые другие театры, билеты почти всегда удавалось достать перед началом… Отец предложил мне купить гражданский костюм, летний, и я, мотаясь по Москве, ощущал абсолютную свободу – в военной форме я почему-то всегда чувствую себя как на службе. Короче: я исходил Москву вдоль и поперек. Единственное, чего я опасался, – это попадать в метро в час пик. Однажды я попал, по-моему на «Комсомольской-кольцевой», и поскольку еще не имел в этом отношении никакого опыта, был безраздельно пленен потоком пассажиров. Мне нужно было попасть на радиальную линию, а толпа вынесла меня к Ярославскому вокзалу. Во всем же остальном… Во всем остальном все было прекрасно! Только иногда память упрямо возвращала меня мыслями к Рине. Хотя что ж думать? Зачем? Только растравлять себя?..

Однажды, вернувшись вечером домой, я застал у отца гостя. И сразу узнал его – это был однополчанин моего деда, отставной генерал-полковник авиации, дважды Герой Советского Союза. Теперь мне стало понятно, почему отец утром поинтересовался, иду ли я сегодня куда-нибудь, и попросил нигде особенно не задерживаться.

Генерал-полковник поднялся мне навстречу, мы поздоровались, он оглядел меня со всех сторон (вот так, по-моему, оглядывал своих сыновей Тарас Бульба), легонько похлопал по лопатке:

– Порядок! – Потом повернулся к отцу: – Отличный внук у Герасима Игнатьева! Думаю, что не только внешне, но и по делам?

– По делам, мне кажется, тоже, – сказал отец. – Зимой я ездил с инспекционным заданием в их округ, виделся с его командирами… Оценку дали положительную.

– Иначе и быть не могло! – Генерал-полковник сделал широкий жест: – Садись, Александр, садись. Значит, служба идет и уже первый офицерский отпуск гуляешь?

– Так точно, товарищ генерал.

Наверно, я все-таки переборщил.

– Так точно! – совершенно серьезно обидевшись, передразнил меня мой собеседник, – Товарищ генерал! Я для тебя, Александр, Алексей Петрович. Считай, как дед. Понял?

– Понял.

– Похож ты на своего деда. Н-да… Гера, Гера… Мы его между собой Герой звали. Ему сегодня семьдесят пять стукнуло бы. Мы с ним одногодки. Только мои семьдесят пять еще впереди.

А я-то думал, что ему чуть больше шестидесяти! Вот что значит авиационное здоровье!

Отец поставил на стол бутылку коньяку. Мы помянули деда, выпили за здоровье Алексея Петровича, за тех, кто служит в армии сегодня.

– Отличные ребята! – говорил Алексей Петрович. – Особенно в авиации. Вы уж извините, знаю – во всех родах войск ребята великолепные: десантники, подводники, ракетчики… Но я-то авиатор! На такой технике! На таких скоростях! Это, я понимаю, парни! Настоящие мужчины, сыны Отечества! Не то, что эти… обтянут тощую задницу джинсовой дерюгой, кудри немытые распустят и шкандыбают на кривых ногах. Будь я девчонкой, глядеть бы на них не стал! Ты, Александр, верную дорогу выбрал. Пока есть кое-кто на западе и на востоке… кх… тоже, служба в Вооруженных Силах – наиважнейшее государственное дело. Ты комсомолец?

– Кандидат партии. Еще в училище приняли.

– Молодец. И правильную терминологию применяешь. Карьерист, не очень скромный человек скажет «вступил», а истинный коммунист скажет «приняли». Когда кандидатский стаж кончается?

– Если точно, то через семнадцать дней.

– Т-так… Рекомендация нужна? Или уже получил?

– Спасибо. Мне было бы…

– Ясно. – Алексей Петрович достал из внутреннего кармана тужурки блокнотик: – Найди свою букву и черкни точный адресок. Если не успею оформить к твоему отъезду – пришлю.

– Спасибо, Алексей Петрович, Но ведь вы меня…

– Я людей с первого взгляда оценить могу. А тебя я карапузом на руках носил. Деда твоего знаю, отца знаю, за твоими успехами приглядывал, заочно, конечно… Этого мало? Династия есть династия! Мутанты, само собой, тоже случаются, но в тебе я никаких настораживающих признаков не заметил, – Алексей Петрович сам плеснул всем в рюмки по глотку коньяку. – Поднимай. Хочу выпить за то, чтоб служилось тебе хорошо и благополучно. И справедливо. Равняйся на деда и на отца. Лучшего примера для подражания тебе не надо, Будь здоров!

За пять дней до отъезда (дату эту я помню совершенно точно), когда обратный билет уже лежал у меня в кармане, я решил проверить список поручений и обнаружил, что еще не купил бритвенные лезвия «Польсильвер». Почти все офицеры из тех, кто отвергал электробритвы, просили меня купить эти великолепные лезвия. Все остальные поручения были выполнены.

Я, кажется, здраво рассудил, что ехать за «Польсильвером» в ГУМ или в ЦУМ бессмысленно – замотают по этажам и линиям такие же приезжие, как я, – мы почему-то все время ищем в Москве какой-нибудь дефицит, который при ближайшем рассмотрении зачастую таковым не оказывается и который можно приобрести в любом захолустном городишке. Наверно, нас просто гипнотизируют эти слова: ГУМ и ЦУМ. Я решил сразу ехать в Центральный военный универмаг на проспекте Калинина. По этому случаю – для солидности и еще потому, что небо с утра мне не очень нравилось, я надел лейтенантскую форму.

В Военторге «Польсильвера» тоже не оказалось. Внимательная продавщица порекомендовала мне «Ленинград». Я взял несколько пачек, рассчитывая, если они действительно неплохие (нужно же попробовать!), остальные (по заказам) докупить потом, свернул в гастроном универмага, выпил там какого-то очень приятного сока и только отошел от стойки с этими соками – столкнулся с Борисом Ивакиным. Он узнал меня сразу, хлопнул по плечу, протянул руку:

– Привет, Игнаша! Вот уж не ожидал!

– Я тоже.

– Ты что тут делаешь?

– Лезвия покупал.

– Да не в универмаге – в Москве!

– Приехал в отпуск. К отцу.

– Твой отец здесь? Служит здесь?

– Давно.

– Бож-же мой, Игнаша! Это же такой шанс! Неужели ты не воспользуешься?

– Чем? – холодно спросил я.

– Тем, что твой папахен в Москве.

– Давай не будем этой темы касаться, хорошо?

– Ладно, не будем. Я знаю: ты слишком уж щепетильный… До глупости, извини, щепетильный!

– Я же просил!

– Все, все, все! А я тоже в отпуску. Видишь, как совпало. – Он оттащил меня в сторонку, стараясь не замечать, что встреча совершенно меня не обрадовала. – Ну как у тебя? Как служба? Каковы перспективы? Как по итогам зимнего периода?

– Нормально, – сказал я. – Служба идет.

– Надо, Игнаша, надо! Не теряя ни минуты! Надо делать дело, ковать железо, пока оно горячо. Делать карьеру, конечно – в хорошем смысле. Времени терять нельзя. Я, понимаешь, сразу постарался наладить добрые отношения с командованием, с партийной организацией. Чтобы никаких конфликтов. Года еще не служу, но уже три благодарности в приказе.

– Поздравляю.

– Спасибо. А хоккей бросил – никаких перспектив насчет ЦСКА. Так зачем же себе ребра ломать?

– Дело, конечно, хозяйское.

– Да, Игнаша! – спохватился Ивакин. – Можешь меня и по другому поводу поздравить – я все-таки женился!

– Поздравляю, – повторил я.

– Спасибо, спасибо! Вообще-то это дело надо было бы отметить. Мы же… не один год… И в школе, и в училище. – Ивакин посмотрел на часы: – Сейчас двенадцать десять…

– Ты извини, – нахмурился я, – но я очень спешу: у меня в половине первого важное деловое свидание. Одним словом – будь! Ну а Рине – привет!

Борис ошарашенно поглядел на меня:

– При чем тут Рина?

– Как при чем? Вы же поженились.

– Кто?

– Ты и Рина. Ведь год назад, когда мы кончали училище…

– Саша-Игнаша! – укоризненно и снисходительно пропел Ивакин, а я в это время почувствовал, что у меня замирает сердце. – Не надо вспоминать об увлечениях молодости. Мою жену зовут Лялечка. Идем познакомлю. Она меня здесь неподалеку в переулочке ждет. Между прочим – в собственной «Волге». А как все получилось? Банально просто! Мы, группа офицеров, как-то организовали поездку с нашей «точки» на взморье, в выходной день, конечно. Я завалился там в один ресторанчик… Уютные между прочим штучки – все эти заведения в Прибалтике, москвичам бы поучиться… Ну и познакомились. Она отдыхала в Дубултах в Доме творчества писателей.

– Она что – писательница?

– Мне только этого не хватало! Секретарша в издательстве. Зато папа у нее – фигура! Я неделю назад в Москву прикатил. Расписались честь честью. Обещает кое в чем посодействовать, чтобы дочку из Москвы выписывать не пришлось… – Ему, наверно, стало все-таки стыдно. – Не смотри на меня так. Я, Игнаша, ни уголовного преступления, ни партийного проступка не совершил. Каждый ищет, где лучше. Старо как мир. Вечером ждем гостей. Запиши адресок и телефончик – может, заскочишь. Все-таки однокашник, а?

– Нет, – соврал я. – У меня сегодня билет в Большой театр. Я там ни разу не был, и когда теперь…

– Жаль. – Борис, наверно, понял, что я соврал, но взглянул на меня виновато, – Осуждать, конечно, легко. И насчет любви тоже… Была у меня, Игнаша, любовь. Была у меня, а тебе, наверно, достанется. Если, конечно, теряться не будешь.