Текст книги "Отвага"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Юрий Пересунько,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 28 страниц)

VII

Сгустившаяся темнота медленно наползала на поселок, на прибрежные гольцы, посеревшую ленту реки. Сквозь дымку тускло светились редкие огоньки. И если бы не сполохи электросварки и прибиваемое к земле пламя костров, то можно было бы подумать, что люди сдались.

Оставшийся за Мартынова начальник комсомольского штаба стройки Антон Старостин, осунувшийся и почерневший, не обращая внимания на давно уже обмороженное лицо, носился от насосной к котельной и делал все возможное, чтобы вытащить поселок из навалившейся на него беды. Все больше и больше было обмороженных, редели костры на линии трубопровода. Некоторые, не выдержав непосильной нагрузки и страшного мороза, бросали работу и, едва волоча ноги, уходили в темноту, к общежитиям, где можно было снять задубевшую робу, сорвать с лица шерстяную маску и поспать у самодельного «козла». И если еще днем, завидев Антона, рабочие, в большинстве такие же, как и он, комсомольцы, улыбались ему, говорили что-то ободряющее, то теперь его встречали и провожали угрюмые взгляды, и ему казалось, что каждый хотел спросить: «Как могли допустить такое? Колыма – не Крым, все надо было предусмотреть».

Старостин один из первых пришел сюда, в эту глухую тайгу, зажатую сопками; четыре года назад его, практиканта-гидрогеолога, включили в состав комплексной экспедиции, которая должна была найти наиболее приемлемую площадку для строительства обогатительного комбината. Было предложено три варианта, но решили остановиться на Красногорье. Правда, тогда еще не было этого названия, да и пришло оно случайно: в летние закатные вечера, когда особенно хорошо смотрятся островерхие заснеженные сопки, подернутые красноватой дымкой, кто-то из геологов сказал: «Ребята, а горы-то красные!» Так и пошло – Красногорье. А затем была дипломная работа, после защиты которой Антону предложили место в одном из научно-исследовательских институтов, но он отказался, напросившись сюда, на Колыму. Видно, прикипел сердцем к тайге, диким отрогам хребта, к этим лиственницам и карликовым березкам.

От реки, разрывая фарами темноту, пронеслась водовозка Сеньки Ежикова. Антон проводил ее взглядом – сейчас она была единственным спасением для всего поселка.

У костра, вокруг которого нахохлившейся кучкой грелись парни из бригады Лободова, Антон остановился, встал с подветренной стороны, вытянув к огню руки, спросил как можно бодрее:

– Как дела, ребята?

Кто-то сказал глухо:

– Как сажа бела. В одном месте греем – в другом схватывает.

– Холодина-то вон какой…

– Во-во! А пробовали резать трубу и выбрасывать насквозь промороженное, так мастер такой хай устроил, что и вспомнить страшно: труб, мол, не хватит. Ты бы поговорил с ним, Антон. А то ведь мартышкин труд получается.

Старостин слушал монтажников, а думал о своем. Не давал покоя пропавший Жарков. И если в ближайшие час-два он не вернется, то придется отправлять бульдозер, хотя и неизвестно, сколько он протащится по снежной целине с тяжелыми длинномерными санями. Но иного не оставалось…

– …я и спрашиваю, быть-то теперь как? – донесся до Старостина чей-то голос.

Антон очнулся от тяжелых мыслей, посмотрел на парней. Сказал жестко:

– Продолжайте резать трубу и стыковать новый водовод кусками. Промороженное – выбрасывать.

– А если не хватит?

– Хватит. Жарков должен подвезти. Бригадир где? – спросил Антон.

– Отдохнуть мы его послали. Он ведь с первого часа на трубопроводе.

От монтажников Старостин медленно побрел к горловине реки. Там было самое страшное и уязвимое место: зажатая высокими сопками река превращалась здесь в добротно сработанную аэродинамическую трубу, которая разгоняла поток холодного воздуха до 18 метров в секунду. И если на берегу было – 60 градусов, то там…

По всему трубопроводу яростно шипели сварочные аппараты, корявыми буграми торчали спины сварщиков. Развороченным, неспокойным муравейником копошились над перемерзшей магистралью люди. В шерстяных масках, натянутых на самые глаза, а то и просто замотанные полотенцами, они были похожи на фантастических роботов, которые резали трубы, перетаскивали их с места на место, мотали утеплитель, рубили новый короб, звонко стуча молотками, стыковали водовод. А мороз все давил и давил, словно поклялся во что бы то ни стало сломить этих «нахалов», которые пришли сюда, чтобы отогреть вечную мерзлоту. От страшного холода едва работали сварочные аппараты, но люди продолжали нести свою вахту. Экстренное совещание комсомольского штаба стройки постановило: с линии трубопровода уходят только обмороженные, а также отработавшие без подмены двенадцать часов. Всех сбежавших считать дезертирами.

Около участка «Перепадный» Антон вдруг уловил какую-то непонятную тишину. Поначалу он даже не понял, в чем дело, и, только подойдя ближе, догадался: молчал сварочный аппарат.

Антон подошел к рабочим, поздоровался громко, но люди продолжали все так же молча работать, не обращая на него внимания. Антон постоял немного, потом направился к «пушке», около которой возился кто-то, замотанный по самые глаза полотенцем. Подойдя вплотную, он узнал Петьку Романенко, который сразу же после десятилетки, можно сказать, сбежав из дому, по собственной инициативе приехал на стройку и теперь ходил в учениках у монтажников.

Увидев Старостина, Петька виновато развел руками и приглушенно сказал из-под полотенца:

– Вот, никак. Не тянет, зараза, и все тут. А ребята никто не умеют.

– Сварщик где? – спросил Старостин.

– Да он еще засветло работу бросил, – сказал кто-то за спиной.

Антон обернулся, узнал деда Афоню, пожилого уже плотника, который лет двадцать колесил вместе с Мартыновым со стройки на стройку.

– Оно бы и бес с ним, – продолжал дед Афоня, – если бы это плотник был, а то ведь сварщик. А Петька что… – кивнул он на паренька, – изо всех сил старается пацан, да уменья-то еще маловато. Поначалу еще кое-как варил трубы, а теперь вообще вся эта хреновина заглохла. Морозина-то вон какой, вот она и не тянет.

– Ясно. – Антон повернулся к виновато стоявшему Петьке, сказал: – Ну-ка, показывай, чего у тебя тут не ладится.

– Да вот, понимаешь, Антон… – Петька присел на корточки перед сварочным аппаратом. – Все вроде бы нормально, а он, зараза, не тянет.

– Дай-ка держак. – Антон ткнул электродом в кусок трубы, раздался легкий треск, шипение, легкий сполох резанул по глазам, но даже непрофессионалу было ясно, что этого мало для варки труб.

– Вот-вот, и у меня так же, – словно оправдываясь, сказал Петька.

– Прибавь-ка мощности.

– Так она же на максимуме…

Старостин недоверчиво покачал головой, еще раз ткнул электродом в металл. Результат был тот же. Тогда он встал, стащил с себя полушубок, укрыл им «пушку».

Оставшись в свитере и пиджаке, Антон дал прогреться сварочному аппарату, напялил на шапку щиток, схватил держак, крикнул Петьке, чтобы тот держал максимальные обороты, и, прицелившись, ткнул электродом в рваный шов. Яркий сполох электросварки тысячами искр метнулся по снегу, затрещал расплавленный металл, а дед Афоня уже стащил с себя полушубок и, беззвучно шевеля губами, пытался укрыть им Антона.

Вспарывая слепящими фарами темноту, к трубопроводу подлетел «газик» главного инженера. На ходу спрыгнув с подножки, он подбежал к Старостину и, хватая раскрытым ртом обжигающий воздух, крикнул:

– Беда, Антон! Подстанция может накрыться. Огромный расход энергии. Дизеля едва тянут.

Причина была ясна без объяснений: в общежитиях и семейных домиках включали «козлы» – самодельные электропечки, сделанные из асбестовых труб и толстых вольфрамовых спиралей. Эти «козлы» хранились на всякий случай почти в каждой семье, в каждой комнате общежития.

Едва разжимая бесчувственные, перемерзшие губы, Антон сказал:

– Я пошел по общежитиям, а вы соберите членов парткома, пускай идут по семейным домикам. Надо уговаривать людей отключить «козлы», плитки и прочее. Подстанция такой нагрузки тащить не может – все электричество пойдет на котельную, детсад, больницу, мастерские.

VIII

Растерявшись в первую минуту, Жарков с ужасом смотрел, как затягивается ледяной коркой озерцо, из которого он только что выбрался. Еще не осознавая случившегося, почувствовал, как начинает холодом сковывать хлюпающие в воде ступни ног. Стали бесчувственными пальцы рук.

Сергей бросил рукавицы на снег, с трудом расстегнул пуговицы ватника. Под мышками было тепло, и он сунул туда немеющие руки.

«Главное – руки! Руки…» – твердил он, понимая, что спасти себя сможет только огнем, а для этого нужны подвижные пальцы, которые смогли бы сложить костер, зажечь спичку.

Стараясь не думать о коченеющих ногах, Сергей, не вынимая рук из-под мышек, побежал по пологому склону берега. Снег в этом месте был глубокий, и он, утопая, выворачивая ноги в набухших и хлюпающих валенках, бежал и бежал по буреломной сопке, стараясь разогреть онемевшие пальцы рук.

Тяжело дыша, он остановился около двух поваленных ветром и каменной осыпью елочек и начал вытаптывать площадку для костра. «Идиот! – ругал он себя. – Мало того, что в воду попал, так умудрился еще и рукавицы намочить». От злости на себя хотелось кричать дурным голосом, биться головой о корявую сосенку, прилепившуюся рядом с поваленными деревцами.

Сергей пошевелил пальцами и с радостью почувствовал, что они понемногу отходят. Боясь ошибиться и раньше времени вытащить руки из-под мышек, он продолжал ожесточенно топтать снег.

Когда пальцы отошли окончательно, он начал быстро обламывать сухие веточки, выкладывая из них маленький шалашик костра. На все это ушло не более трех минут, но и этого времени хватило, чтобы опять онемели пальцы, и он с ужасом подумал, что не сможет развести огонь.

– Стой, Серега, не суетись, – сказал он себе и опять засунул руки в тепло подмышек.

О коченеющих ногах он старался не думать.

На этот раз руки отошли гораздо быстрее, и Сергей, боясь потерять хоть секунду, начал обламывать сучья потолще.

Омертвели щеки, нос и подбородок. Но это была ничего не значащая мелочь по сравнению с руками.

Наконец Сергей достал коробок спичек и, присев у шалашика, сложенного из сухих веток и сучьев, чиркнул спичкой. Догорев до основания, так, что огонек лизнул пальцы, спичка погасла, не сумев зажечь перемороженные ветки.

– Спокойно, Серега, спокойно, – уговаривал он себя, шаря по карманам в надежде отыскать какую-нибудь завалявшуюся бумажонку.

Бумаги не было, зато в нагрудном кармане нашлись два потрепанных рубля и две трешки. Не раздумывая, Сергей сунул их под сложенный из веток шалашик, чиркнул спичкой.

Деньги занялись ровным, почти бесцветным пламенем, едва видимый огонек перекинулся на тонкие веточки, потрескивая, пополз вверх.

Боясь пошевелиться, чтобы ненароком не загасить этот крохотный огонек жизни, Сергей, затаив дыхание, смотрел, как разгорается костер. Когда огонь заплясал по всему шалашику, он начал подкладывать в него большие сучья. Закоченевшие пальцы почти не слушались, приходилось каждую веточку брать двумя руками.

– Не суетись, Серега, не суетись, – беззвучно шевеля губами, твердил он себе.

От жаркого огня подтаял снег. Зачерпнув его в пригоршню, он начал растирать онемевшие пальцы, лицо. Почувствовал, как отходят обмороженные щеки, словно иголками закололо руки. Теперь можно было приниматься и за ноги. Сергей сел на поваленную елку, вытянул к костру тяжелые, насквозь промерзшие валенки. Попытался снять их и не смог – видно, прихватило изнутри. Тогда он сел на снег и, засунув валенки под ствол дерева, стал с остервенением сдирать их. Они не поддавались. Сергей вытащил перочинный нож, который постоянно брал с собой в рейс, и, кроша ледяную корку, располосовал голенища до самого низу. Рывком сорвал жесткие хрустящие портянки и, оставшись в шерстяных носках, принялся с остервенением растирать бесчувственные ступни. Спустя какое-то время он почувствовал легкое покалывание, затем, словно десятки раскаленных иголок вонзились в ноги, медленно, будто проверяя человека на выносливость, начала растекаться боль.

– Живы! Живы ноги! – закричал Сергей и еще сильнее заработал руками. Боль становилась невыносимой, и он сжимал зубы, стараясь не завыть…

Примерно через час боль отпустила, и Сергей, надев на носки исходящие паром распоротые валенки, спустился к тому месту, где он провалился в воду, и принес рукавицы. Надо было их высушить, а заодно и портянки, носки, вымокшие до колен брюки. Мелькнула мысль: не подождать ли тут сутки-другие? Кружка для кипятка есть, значит, прокантоваться можно, а с голоду за два дня еще никто не помирал. Но ведь в поселке ждали трубы… Хорошо, если Митрохин сумеет поставить вкладыши. А если нет? Тогда вся надежда на него, Сергея Жаркова. Впрочем, и здесь особой уверенности не было: на базе могло не оказаться машин.

Сергей отогревался у костра и, слушая, как на вершинах сопок постанывают от ветра и мороза деревья, думал о себе. Где-то далеко-далеко были детство и юность, рано умершие родители. После десятилетки он не стал сдавать экзамены в институт – тянула к себе шоферская баранка. Затем армия, комсомольская путевка на эту стройку. Был ли он счастлив?.. Наверное, да. Но иногда, когда приходили письма от друзей-детдомовцев, окончивших институты, в душу закрадывалось сомнение. А потом он встретил Наташку, и все сомнения исчезли.

От потрескивающих сучьев стало жарко ногам, перестали исходить паром подсохшие носки, брючины, портянки, рукавицы. Сергей посмотрел на часы и ужаснулся: стрелки показывали двенадцать минут первого. Надо было торопиться.

Он снял с сучка задубевшие рукавицы, потрогал их изнутри – кажется, высохли. Тогда он быстро надел горячие носки, заправил их в брюки. Подумав, обрезал наполовину валенки, сунул в развалившиеся чеботы ноги, стянул их разрезанным надвое поясным ремнем. Получилось вроде бы надежно.

«Ничего, – успокаивал себя Сергей. – Главное – идти побыстрее, не застыну».

Поплотнее запахнув Колькин бушлат, Сергей поднялся и, боясь, что не сможет уйти от костра, быстро, не оглядываясь, зашагал по склону сопки…

Первые семь километров Жарков почти пробежал. Иной раз казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Тогда он переходил на шаг и, стараясь не застудить легкие, дышал в рукавицу.

Зимник петлял по руслу зажатого сопками ручья, Сергей радовался тому, что здесь не так уж много снега и не надо продираться по глубокой заснеженной целине. Он уже не сомневался, что к семи вечера доберется до базы, а там… Десятки раз проезжал он этой дорогой и никогда не думал, что придется брать зимник пешком. В шестидесятиградусный мороз. В обрезанных валенках.

Около Медвежьей сопки, где, по рассказам, кто-то из охотников подстрелил проснувшегося раньше времени шатуна, Сергей почувствовал, что не может больше выдержать такого темпа и перешел на шаг. Но мороз вскоре сковал пальцы ног, и откуда-то из груди пополз холодок страха. Сергей попробовал снова бежать и не смог: ноги были как ватные, безвольно проваливались в снег, начало покалывать в коленках. Он старался припомнить, сколько километров от Медвежьей сопки до базы. Кажется, около двадцати. Значит, еще пять часов хорошего хода. Пять часов, если не разжигать костра и делать по четыре километра в час. Сжав зубы, он едва волочил ноги…

IX

Выжимая тормоз чуть ли не до отказа, бывший старшина второй статьи орденоносного Тихоокеанского флота, а ныне шофер поселковой водовозки Семен Ежиков осторожно вел свою «антилопу-гну» вниз по склону, туда, к реке, где на самой середине русла была выбита прорубь, из которой парни закачивали в пузатую бочку водовозки необходимую для котельной воду.

Высвечивая фарами обкатанную, а кое-где и обледенелую дорогу, Сенька буквально впился глазами в ветровое стекло, перед которым, виляя между осыпью и громадными обломками скальника, неслась узкая полоса специально для него расчищенного спуска.

В кабине было сравнительно тепло, и от этого, убаюкиваемый ровным гулом мотора, Сенька боялся уснуть. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, он во всю глотку распевал давно позабытые песни, вспоминал службу на флоте, детство. Ах, как мечтал Сенька Ежиков совершить что-нибудь героическое! Такое, чтобы про него написала любимая газета «Комсомольская правда», и обязательно с портретом на первой странице. Но ничего героического не происходило. После школы Ежиков закончил курсы шоферов, а когда в военкомате его спросили, где бы он хотел служить, Сенька, не задумываясь, ответил – на флоте. Несмотря на то, что там было на целый год больше. Ничего героического не произошло и за эти три года службы, и тогда он, все еще не успокоясь, приехал в Красногорье, о начале строительства которого вычитал в газете. В мечтах виделись палатки, непроходимая тайга, борьба с трудностями. И вдруг оказалась, что его сажают на какую-то водовозку, а рабочие живут не в палатках, как он мечтал, а в благоустроенных общежитиях, где электрические плиты на кухне, а в комнатах даже отопление есть. Никакой романтики героических будней.

Непомерно длинный склон гольца кончился, водовозка, переваливаясь на рытвинах, медленно сползла на лед, подъехала к темнеющей на снегу палатке, возле которой, прогревая паяльной лампой кожух ручной помпы, его поджидали ребята.

Ежиков затормозил у проруби и, оставив работать мотор на малых оборотах, чтобы за это время не разморозилась система, выскочил из кабины.

– Ну-ка дайте покачать бывшему матросу!

И, ухватившись за деревянную ручку, начал яростно закачивать воду в брюхатую бочку.

Его напарник, замотанный по самые глаза шерстяной маской, быстро устал: не выдержал бешеного темпа, приглушенно крикнул, что пора, мол, и честь знать. Кто-то, тоже замотанный по самые глаза, тронул Ежикова за плечо, сказал:

– Дай-ка я, браток, а ты беги в палатку, чайку попей. Поди уж клюешь за баранкой-то.

В небольшой палатке жарко пылала маленькая печка-буржуйка, тоненько посвистывал закипающий чайник. Ежиков скинул бушлат, протянул к теплу покрасневшие руки.

– Ты лицо, лицо ототри поначалу, – громыхнул басом Нефедыч.

– Ничего-о, это мы мигом. – Сенька начал яростно растирать щеки, искоса посматривая на необъятного в плечах взрывника. – Ты-то чего здесь?

Нефедыч безнадежно махнул рукой, кивнул на ноги.

– Подморозился малость. Тут надо было новую прорубь выбить, ну я и начал. Поначалу даже не заметил, как пальцы прихватило, потом чувствую… что-то не то. Думал, пробегусь малость – они и отойдут, а оно хренушки. Вот зараза! – скривился Нефедыч. – Никогда не думал, что так больно может быть.

– Так поехали сейчас со мной. Прямо к докторше доставлю.

– Не, – отмахнулся взрывник. – Мне тут надо быть. Пареньки-то еще, можно оказать, сопливые, без меня не справятся. Да ты пей чай-то, помогает.

– Ага. Спасибо. – Ежиков ухватил ручку чайника, тоненькой струйкой, так чтобы «купеческая» пенка была, наполнил эмалированную кружку. Захрумкал сахаром, отхлебнул глоток.

На какое-то время в палатке воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием дров в печурке да громким хрустом сахара. Наконец Нефедыч не выдержал, попросил хмуро:

– Слушай, Еж, потрави чего-нибудь, а? А то, знаешь, сил нету терпеть.

– Потравить, говоришь? – Сенька подул на исходящий паром чай, отхлебнул из кружки, задумался. – Во! Слушай. Проводим мы однажды учения, а рядом американский флот пасется. Жарища дикая – эскадра наша в ту пору в теплых краях была, и эти гады империалисты так и старались нам какую-нибудь пакость подстроить. А я вестовым был на флагмане. Тут, значит, посовещался наш адмирал со старшими командирами и вызывает меня: надо, мол, товарищ старшина второй статьи, срочно доставить секретный пакет на большой противолодочный корабль, БПК значит. Ну, я чемоданчик с приказом к руке специальным захватом прикрепил так, что только с кистью оторвать можно, прыгнул в мотобот – и айда.

– Ну-ну, – Нефедыч даже пальцы перестал растирать, заинтересовавшись рассказом.

– Вот тебе и ну, пехота. В пехоте небось служил? – пренебрежительно спросил Сенька.

– Ну.

– Я так и подумал, – снисходительно констатировал он и, отхлебнув чаю, добавил: – Пехоту сразу видно. Нету в ней того полета, что в моряках.

– А кто войну на себе вытащил? – обиделся Нефедыч.

– Ладно, ладно, – уступил Ежиков, – слушай же дальше. Отошел я, значит, от посудины, а тут откуда ни возьмись американский эсминец. С другой стороны наш БПК форштевнем волну режет, но эсминец-то ближе. Ну, думаю, старшина второй статьи товарищ Ежиков, вот и настал твой звездный час – приказ ни в коем случае не должен попасть в руки врага. Хотел было ключиком запястье отомкнуть, да не тут-то было: волна ка-ак шибанет – ключ и того… на дно океанское пошел. А эсминец уже совсем близко, команда его на палубу высыпала, смотрит, радуется добыче. Ну я и принял решение.

Сенька замолчал на минуту, выцедил остатки чая из кружки, похрумкал сахаром, искоса посмотрел на притихшего Нефедыча, проверяя эффект своего рассказа.

– Простился я, значит, мысленно со своими родителями, с друзьями, матросами – и… на глазах изумленных америкашек – камнем в воду. Чтоб, значит, секретный приказ им в руки не попал…

– Хе! – неожиданно выдохнул Нефедыч. – Ну и даешь ты, парень! – Его добродушное лицо расплылось в улыбке, и вдруг он громко расхохотался, вытирая выступившие слезы. – Дае-ешь! Да ты ж мне кино рассказываешь, которое я этим годом в отпуске смотрел. Во дает!

– Да? – как ни в чем не бывало удивился Сенька. – Смотри-ка, уже и кино вышло. – Он поднялся с коряги, на которой сидел, наглухо застегнул бушлат, натянул на голову ушанку. – Ну я пошел. Некогда мне тут греться.

И уже через какую-то секунду из-за полога палатки донесся его звонкий голос:

– Ну что, пехота, наполнили бочку? Смотрите, чтобы доверху было, а то поувольняю всех, как говорил наш мичман, без выходного пособия.

Надрывно урча, водовозка медленно карабкалась в подъем, изредка пробуксовывая в скользких местах. За те рейсы, что Ежиков наездил к этой проруби туда и обратно, дорога стала ухабистой, появились накатанные ветром сугробы, а кое-где вода расплескалась, тут же схватываясь на морозе разводами ледяных блюдец. Надо было продрать еще раз дорогу бульдозером, но каждый из них был сейчас на счету, растаскивая трубы, подвозя доски, дрова и прочий материал на трассу трубопровода. Днем еще куда ни шло: хоть дорога была видна, но сейчас…

Ежиков, осторожно выжимая педаль газа, медленно, но упрямо вел машину вверх по склону, выкручивая то вправо, то влево обмотанную изоляционной лентой баранку, объезжая особо опасные места, которые тускло блестели в свете фар. Сейчас он боялся именно этих ледяных блюдец, на которых старенький «газон» пробуксовывал до основания истертыми шинами, и приходилось выжимать из себя и машины буквально все силы, чтобы проскочить еще один опасный участок.

Дорога вильнула в сторону, объезжая огромный котлован, из которого на стройку брали дробленый скальник, и круто поползла на сопку. Пожалуй, это было, самое опасное место, и Ежиков, цепко сжав зубы, упрямо вел машину в крутолобый подъем, в который уж раз проклиная в душе бульдозеристов, которые не могли пробить более пологой дороги. А впрочем, и их можно понять: все это делалось в спешке, когда отсчет шел на секунды, а старую прорубь, из которой качали для водовозки воду, выморозило стужей и ветром до самого дна.

Полоса размытого света выхватила из темноты матово блеснувшее ледяное блюдце. Сенька вывернул баранку влево и вдруг почувствовал, как начинают пробуксовывать колеса и непомерной тяжестью потянула назад до краев наполненная бочка. Он крутанул баранку вправо, машинально выжал газ, машина взревела, и Ежиков скорее ощутил, чем увидел, как она медленно поползла по склону вниз. Пытаясь остановить водовозку, он рванул тормоз. Что-то крякнуло под днищем, на мгновение машина остановилась и вдруг, набирая скорость, покатилась назад.

Ежиков остервенело выжимал педаль тормоза, но, видимо, случилось то, чего он так боялся: поношенные тормозные колодки из-за сильного мороза отказали, и машину теперь несло назад к обрыву, в карьер.

Продолжая выжимать тормоз и выкручивать баранку, чтобы не налететь на валун, Сенька посмотрел в зеркальце, пытаясь найти подходящий сугроб, в который можно было бы «воткнуть» водовозку. Но, кроме темноты, в которой летела дорожная лента, ничего больше не было видно.

Стало страшно.

Скорость росла с каждой секундой, и теперь уже было ясно, что «приткнуть» водовозку к сугробу не удастся. Мелькнула мысль прыгать, но Сенька тут же отогнал ее, обругав себя последними словами. Надо было спасать машину.

За боковым стеклом промелькнула вешка, предупреждающая о закрытом повороте внизу. Ее он поставил еще прошлой ночью, когда впервые шел по этому склону.

Ежиков распахнул дверцу и, крепко сжимая баранку, встал одной ногой на подножку, повернувшись к бьющему в лицо ветру. Обжигающий шквал ворвался в кабинку, ударил по рукам, забил дыхание; острой резью заслезились глаза. Сенька понял, что еще немного и его собьет этой тяжелой морозной волной, и еще крепче обхватил баранку, то и дело выворачивая ее, чтобы не разбить о валуны или не опрокинуть водовозку.

Промелькнув снежным заносом, остался позади опасный поворот. Ежиков окоченевшей рукой вывернул баранку. Теперь оставалось проскочить карьер и вывести водовозку на прямую колею, полого спускавшуюся к реке.

Темный провал карьера приближался и рос с каждой секундой. Когда до карниза оставались считанные метры, Сенька понял, что если здесь еще можно было спастись, выпрыгнув в снег, то там – над провалом, где дорогу теснила выбитая в сопке стена, прыгать было некуда.

Водовозка на скорости влетела на карниз и, прошелестев шинами по узкой кромке, выскочила на пологую дорогу, мертво поблескивающую в безлунной ночи. Сенька на мгновение расслабил пальцы, сжимающие баранку, в это время водовозка подскочила на маленьком бугорке, от встряски глухо рыкнула наполненная бочка, и Ежиков почувствовал, как уходит из-под ног обледенелая подножка. В какую-то долю секунды он успел оттолкнуться и кубарем полетел по склону.

Спасенная водовозка, благополучно проскочив пологий спуск к реке, остановилась в пятидесяти метрах от проруби, завязнув в глубоком снегу.