Текст книги "Отвага"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Юрий Пересунько,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада
сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 28 страниц)

ГЛАВА VIII

Один танк горел в степи на дороге, второй чадил у берега речки – его подбили бронебойщики, когда он пытался найти место для спуска и переправы. Догорал мост, подожженный в начале боя Амаяковым. Сам Амаяков, раненный в живот, доживал последние минуты в разбитом, развороченном, затянутом гарью и пылью окопе.

Пять немецких танков подошли к обрыву над рекой и методично, выстрел за выстрелом, подавляли курган – высоту «96». Уже засыпаны были оба противотанковых ружья. Лежал убитый пулей в голову Ангелюк, уткнувшись в расщепленный приклад своего пулемета. Умер от ран Касильев, убиты Серов, Рогалевич и Дубак.

Дважды в этот день контуженный и иссеченный множеством мелких осколков, лежал наспех перевязанный Пересветов, и не было никакой возможности отправить его в тыл – и впереди, и сзади, кругом шел бой.

Лошади частью были перебиты, частью разбежались.

Оставшиеся в живых защитники высоты «96» не давали немецким солдатам подготовить пологий съезд для танков рядом с мостом. Едва те поднимались в рост, хлопала снайперская Халдеева, а Халдеев со злобной радостью кричал:

– Еще один! У-у, я вам еще покажу!

Стреляли Рыженков и Отнякин.

Пересветову показалось, в его руку, выше локтя, впилась острая половецкая стрела. А на солнце медленно наплывала черная тень. Он поднимал слабую руку, куда-то показывал:

– Вот уже близко, близко море… Он дошел до него… Еще немного… Кто это?.. Старик? Это Кончак, хитрый Кончак… Холодно… Почему старик исчез, превратился в петуха кованого, серебряного…

В больной, контуженой голове истомленного Пересветова – то грозный гул, как будто море бьет в берег, то полная путаница и неразбериха, и перед глазами вспыхивают и плывут цветные круги. Сквозь розовую пелену он увидел Отнякина, его белесые лохмы и услышал:

– Слышь, студент, ухожу к половцам. Только молчок!

– Как к половцам? Отнякин, что ты? Куда?

– Как куда – через реку Тор, путь известный, еще прадеды так и назвали – торный путь, проторенный. Да что ты меня Отнякиным все кличешь – Чурило я. Я ухожу, чтобы на белом свете еще пожить. Мало я еще пожил.

– Так ты просто трус, – хотел, сказать и не мог Пересветов.

– Сказал – жить хочу! – Отнякин-Чурило цокнул языком и провел ладонью поперек горла. – Вот и выходит, что маленькому человеку, куда ни кинь, всюду клин… Нет, бежать, бежать в степь…

– Стой, Чурило! Ты хочешь жизнь купить!.. Нет, Чурило, ты не уйдешь! – Пересветов положил руку на латунную головку шашки и повернулся всем телом к Отнякину. Увидел перед собой испуганные, круглые глаза Отнякина.

– Товарищ старший сержант, – кричал тот, – студент наш спятил совсем: меня Чурилой какой-то обзывает, чего-то грозится, куда-то не пускает, за шашку хватается!

Рыженков махнул рукой: мол, не приставай к человеку – и продолжал стрелять.

Отнякин, весь в пыли, с закопченным лицом, отбросил карабин с открытым затвором, присел на землю и повел кругом злым и затравленным взглядом.

– Все, отстрелялся.

Рыженков обернулся:

– Почему оружие бросил?

– А-а, – махнул рукой Отнякин, – все равно погибать…

– Забери патроны у Пересветова, у него, должно, остались.

Со стороны речки, на которой были немцы, блеснул жестяной мегафонный раструб, донеслось по-русски и чисто, без всякого акцента:

– Эй, на кургане! Братва, кончай дурака валять и сдавайся! Вас не тронут, будет вода и жратва! Вот я сдался – и жив!

Отнякин поднял глаза, в них зашевелилась дикая, сумасшедшая надежда.

– Давайте пойдем, а? Может, не убьют, а? Мы ж и так и так уже сделать ничего не можем – погиб взвод, и мы все погибнем…

На той стороне как бы услышали Отнякина, жестяной голос надсаживался насмешливо:

– Братва, все равно сделать вы ничего не можете.

Рыженков выстрелил навскидку.

– У меня один патрон остался, а у Пересветова я уже смотрел – он все расстрелял…

Рядом разорвался снаряд – и Халдеев, охнув, упал на дно окопа.

Взрыв будто вывел из шока Пересветова, он приподнял голову, посмотрел осмысленно.

– Вам нужно уходить, сержант – слабым голосом сказал Андриан, – нужно, товарищи…

– Бредит, – протерев кое-как глаза, вздохнул Рыженков.

– Идите, пробивайтесь… сержант, князь…

Кавалеристы решили, что Пересветов не совсем в себе, но вот он широко открыл глаза и в упор посмотрел на Рыженкова:

– Зачем сняли шлем? Наденьте, наденьте!

Рыженков поднял валяющийся рядом старинный шишак.

– Он еще утром контужен был, – сказал Рыженков, – все ему двенадцатый век мерещится, князь Игорь… А каска и впрямь будто по мне кована.

Пересветов увидел помкомвзвода в шишаке и улыбнулся…

Тут снова немецкий снаряд ударил в бруствер, взлетела земля, и Андриана не стало. Из-за речки донесся ров моторов и перестук танковых гусениц.

Старший сержант видел, как головной танк медленно сполз к речке, переваливаясь через наспех сделанный съезд.

Рыженков выскочил из воронки, как был, в шлеме. Немцы увидели его.

– Рус, сдавайс! – крикнул один из них.

Рыженков скачками кинулся в сторону – туда, где в изгибе речного русла тянулся черный дым.

Сзади выстрелили. Пуля цвиркнула косо по шлему. Еще выстрел. Рыженков скатился с крутого берега к реке и увидел своего солового с волочащимся по земле поводом.

* * *

…В бешеном беге и грохоте копыт промчалось по задымленной степи видение – всадник в высоком шлеме. Подвернулся на дороге немецкий солдат, поднял автомат. Но коротко и зло вспыхнуло на клинке солнце. А конь мчал, быстро уменьшаясь, и скоро растаял в размытой дымами дали, унося необыкновенного всадника…

ЭПИЛОГ

Ехали по широкому полю кавалеристы. Ехал впереди будто сызмальства посаженный на коня и выросший на седле капитан – так строга и вместе свободна была посадка; тихо позвякивали награды на его груди. Ехал рядом худенький курсант-стажер в зеленой, еще не выгоревшей, гимнастерке с синими погонами, обшитыми по краю золотистыми полосками. Курсант поглядывал на ордена, на гвардейский значок и старался выгнуть грудь так, чтобы казалась она могучей, литой.

Курганы выламывали ровную линию горизонта, отмечая древний степной путь своими оползшими конусами, кони поднимали желтую легкую пыль, которая припорашивала придорожные травы. Высоко в небе кружил коршун.

Посматривал капитан вперед, по сторонам, даже вверх и назад посматривал он, будто что-то тревожило его, будто он чего-то ждал. Но все было спокойно, безмятежно в степи. Было спокойно, а потом вдруг сразу изменилась сила света солнца, потянуло холодным ветром. Показался грузный курган с косо срезанной вершиной.

Капитан дал знак продолжать движение прямо к мосту через узкую речушку, а сам вместе с курсантом свернул к кургану. Добрый соловый конь капитана нервно фыркнул. Капитан спешился, не снимая с шеи коня повода; конь пошел за ним, как собака, чуть подталкивая носом в плечо. Курсант тоже спешился, но повод взял в руку.

Бок кургана был неровен, изрыт, густо порос степными буйными травами. Приходилось идти осторожно, чтобы не оступиться. В одном месте капитан предупредил курсанта:

– Осторожнее, там под ногами ружье бронебойное может оказаться.

И действительно, ржавый длинный предмет прятался в траве, – курсант шевельнул его, вытащил из земли и удивленно уставился на капитана:

– Товарищ капитан, это не ружье, это же старинный меч. Я в музее такие видал.

В глазах капитана вспыхнул и тут же погас огонек, он уверенно сказал:

– Нет, это то место… А, вот оно!

Из земли торчал тонкий стальной ствол.

– Да, это то место, – повторил капитан и огляделся, – здесь они лежат…

– Кто? – несмело спросил курсант.

– Люди… Вот здесь, здесь и вон там. Там, где трава зеленее, там лежит человек.

– Так, товарищ капитан, здесь трава везде зеленая…

– В том-то и дело.

Капитан сделал несколько осторожных шагов к вершине кургана, обернулся, показывая на полузасыпанную яму, произнес:

– Здесь лежит один… студент московский. Все про войну с половцами рассказывал, беспокоился, что не разыщут место, где русские полки погибли. Он что-то открыл, знал историю, просил запомнить, передать…

– И вы запомнили? – после минутного молчания решился спросить курсант.

– Да где там. Не то было время. Да он, похоже, бредил – ранен был. Меня часто за князя принимал… Все искал Каялу. Мы его не всегда понимали. Увлеченный был человек…

Анатолий Кузьмичев
НОЧНАЯ ПРОВЕРКА
Год жизни и службы лейтенанта Александра Игнатьева, описанный им самим
Повесть

Печатается с сокращениями

ПРЕДСТАВЛЯЮСЬ ПО СЛУЧАЮ

 
…Под крылом самолета о чем-то поет
Зеленое море тайги.
 

Меня буквально измотал этот игривый мотивчик. Я никак не мог от него отвязаться: слова повторял про себя почти бессознательно и так же почти бессознательно, наверняка раздражая соседа, пристукивал в такт левой ногой:

 
Под крылом самолета о чем-то поет…
 

Не было! Никакой тайги не было под крылом самолета! Были только сплошные, освещенные солнцем облака, похожие сверху на бесконечную отару белых баранов, – над ними, казалось, совершенно неподвижно висел наш не очень-то быстроходный, но достаточно шумный «Антоша» – Ан-24.

Посадка по расписанию предстояла через полтора часа – в населенном пункте, где размещался штаб полка. А уж оттуда мне надо будет добираться дальше – на «точку». Или вертолетом или катером – так, по крайней мере, проинформировали меня толкавшиеся в штабе всезнающие старожилы. «Точки» наши (раскрою секрет – зенитные ракетные дивизионы) – в лесу, вдали от больших дорог и селений, и у каждой из них, выражаясь современным языком, практически автономная система жизнеобеспечения.

Мы прилетели на место точно по расписанию – в тринадцать тридцать пять местного времени, и примерно через час (добирался двумя автобусами) я уже подходил к проходной военного городка, о котором здесь, как я понял, знал каждый мальчишка.

Формальности в проходной были выполнены строго, но быстро. Дежурный сержант проверил мои документы, доложил кому-то по телефону, потом сказал в трубку: «Есть!» – и повернулся ко мне.

– Проходите, товарищ лейтенант. – Он вывел меня внутрь городка и показал на длинное двухэтажное строение: – За углом первая дверь.

В комнате, куда я вошел, сидели трое: слева – за электрической «Оптимой» – старшина, сверхсрочник, на диванчике справа очень моложавый, но с сединой на висках майор и прямо за письменным столом – тоже майор. Судя по диспозиции, он и был тут главным.

– Товарищ майор! Лейтенант Игнатьев…

– Весьма рад, – как-то очень уж по-граждански сказал майор, когда я доложил, что я, лейтенант Игнатьев, прибыл к ним в часть для прохождения службы. – О вашем прибытии уведомлен. Направляетесь в дивизион подполковника Мельникова. – Он кивнул в сторону майора, сидевшего на диване: – Познакомьтесь. Заместитель командира дивизиона по политической части майор Колодяжный Виктор Александрович.

Я повернулся к поднявшемуся с дивана Колодяжному, сдвинул каблуки, вскинул руку к козырьку своей новенькой фуражки.

– Александр Иванович? – спросил Колодяжный. – Правильно?

– Так точно.

– Ну и отлично! – Темные глаза майора глядели на меня в упор, и кажется, в них было немного добродушной усмешки. – Отлично, отлично! – повторил он. – Мы всегда рады новому пополнению. Я приезжал сюда по делам, узнал, что вы сегодня прибываете, ну и решил подождать…

– Спасибо, товарищ майор.

– Не за что, лейтенант. Обычное дело. Так что если у товарищей из штаба к вам больше ничего нет, то будем двигаться.

– Я готов, товарищ майор.

Майор за столом сказал:

– Правильно, двигайтесь. – Он протянул мне бумажку: – Вот предписание, а сейчас дадим телефонограмму для порядка. Вопросов нема?

– Нет.

– Тогда счастливого плавания!

Да – мы шли по реке на самой обыкновенной моторной лодке. Вверх по течению, против расходившейся, свинцово-тяжелой на взгляд волны. Лодку вел молоденький солдат – ловкий, серьезно-деловой, краснощекий. Было ветрено, навстречу нам, похожая на снежные заряды, шквалом била иногда холодная, просвеченная солнцем водяная пыль, лодку крепко покачивало – она словно перепрыгивала с волны на волну, и Колодяжный, видно, жалея меня, знаком приказал мотористу малость сбросить обороты.

«Начинаются дни золотые!» – думал я, осматриваясь и стараясь почему-то отмечать не то, что здесь было хорошо, а то, что было плохо: встречный ветер, рваные, стремительные облака над угрожающе синей рекой, дикий лес по обоим ее берегам, мрачное выражение лица сидевшего на корме солдата, изучающий меня майор Колодяжный. А ведь на самом-то деле (это мне пришло в голову уже потом), а ведь на самом-то деле здесь все было очень красиво: реки такой силы и такой ширины я никогда в жизни еще не видел, влажный речной ветер был без единой пылинки, чист и свеж, леса по берегам – величественны и нетронуты. И солдат-рулевой не был мрачен – просто он сосредоточенно и добросовестно делал свое дело. А майор Колодяжный, сидевший напротив меня, не подозрительно, не упрямо-изучающе присматривался ко мне, а вполне дружелюбно и, наверно, прекрасно понимал, о чем я думаю.

– Вы женаты? – спросил он, нащупывая в кармане сигареты.

– Пока нет.

– Что ж, это, с одной стороны, хорошо, с другой – все-таки плохо… – В подробности замполит дивизиона вдаваться не стал, но было не так уж трудно догадаться, что именно имел он в виду – наверняка и трудности с жильем и опасения, как бы я не вздумал, как говорится, «пошаливать». – Комсомолец?

– Кандидат в члены партии.

– О! Это совсем отлично! У нас каждый коммунист на вес золота. Отлично, отлично! А как насчет спорта?

– Первый разряд – пулевая стрельба и шахматы, второй – самбо.

Вышло это, по-моему, немножко хвастливо, но ведь из песни слова не выкинешь: у меня действительно были разряды и по пулевой стрельбе, и по самбо, и по шахматам.

– Н-ну, брат! – очень довольно протянул замполит. – Будем считать, что нам крупно повезло. – И, заметив мою улыбку, добавил: – Говорю вполне серьезно. Со спортсменами-разрядниками у нас не очень. Это хорошо, что вы такой разносторонний человек… А еще один вопрос можно?

– Пожалуйста, товарищ майор.

– С охотой к нам едете?

Я пожал плечами и решил быть откровенным:

– Служить где-то надо.

– Надо, – кивнул замполит. – Это верно: служить надо. И, как говорится, не за страх, а за совесть.

Минут через сорок мы были на месте. Лодка подошла к добротно сооруженному бревенчатому причалу на просмоленных сваях, солдат-рулевой выключил мотору замполит успел выбраться на причал первым, принял у меня чемоданы, протянул загорелую, не грубую, но очень сильную руку:

– Прошу.

Мне было как-то неловко «держаться за ручку», и я почувствовал, что чуть-чуть покраснел:

– Спасибо. Тут чепуха, я сам.

– Ну, конечно! – засмеялся Колодяжный. – Молодежь нынче оч-чень самостоятельная пошла. Держите, говорю!

Лодка качнулась, скребнув бортом по бревну, отошла от причала почти на полметра, и, если бы я не ухватился за руку замполита, бултыхаться бы мне через секунду в воде.

Нет, я не хочу возводить этот микротрагикомичный эпизод в ранг символа, но теперь, когда я «разменял» второй год офицерской службы, хочу сказать, что все время чувствовал руку майора Колодяжного – главным образом, разумеется, в переносном смысле…

От причала через голый каменистый бугор уходила в глубь темного леса тропка.

– Вот по этой тропочке, Александр Иванович, и шагом марш! – весело сказал Колодяжный. – Чемоданчик один разрешите?

Я не разрешил. Я сказал: «Извините, мне удобней, когда в двух руках», – и он не стал настаивать; я и в дальнейшем не раз убеждался, что он умеет если не читать, то с очень большим приближением угадывай чужие мысли.

– Тут у нас, конечно, и шоссе есть, и подъезды, и запасные пути, – продолжал замполит, идя чуть впереди меня, – но мы обычно, особенно летом, пользуемся рекой – приятней, да и горючего расходуется меньше. Зимой – другое дело, а сейчас – благодать.

Тропка виляла среди древнего кедровника, мимо отшлифованных дождями и ветрами камней, мимо поваленных старых деревьев, мимо замшелых пней, заросших разлапистыми, как пальмы, папоротниками.

– Рыбалка у нас отменная, – не без гордости сказал вдруг Колодяжный. – Даже зимой.

– Во время полярной ночи?

– Формально у нас тут полярной ночи не бывает, но фактически… До зимы недолго – сами все увидите. Мне, между прочим, северное сияние один раз довелось наблюдать. Картина непередаваемая! Специалисты говорят, что в наших краях это редчайшее явление. Но мы, как видите, себе устроили. – Колодяжный мотнул головой куда-то вверх: – Попросили там в порядке исключения после отлично проведенного боевого дежурства. И нашу просьбу удовлетворили.

Не знаю, как насчет северного сияния – мне его видеть пока не доводилось, а вот картина, которая минут через десять открылась передо мной, была действительно изумительной. Мы поднялись по тропке на пригорок, прошли между деревьями еще метров двести – и тут я увидел… Представьте себе небольшую поляну, всю залитую золотым светом солнца, стерегущие ее со всех сторон огромные кедры и ели и среди этих кедров и елей – чистенькие, аккуратненькие одноэтажные здания с красными крышами, спортивную площадку с полосой препятствий, дымок над кухней, здание клуба… Не военный городок, а миниатюрный дачный поселок.

– Огневой отсюда не видно, – сказал Колодяжный, когда я остановился в изумлении, – а станции, если посмотреть отсюда повнимательней…

Станции я уже увидел сам. Спецмашины стояли среди деревьев под маскировочными сетками в неглубоких капонирах и, если как следует не приглядеться, были почти неразличимы, только в одном месте поднималась над кедрами антенна.

В армии свои железные законы, основанные на общевоинских уставах вооруженных сил. Так вот, согласно одному из этих уставов, а именно Уставу внутренней службы, по прибытии в часть мне надлежало представиться командиру части, в данном случае командиру дивизиона, его заместителям, потом – командиру подразделения, то есть командиру стартовой батареи.

Вроде бы просто формальность, правую руку к виску: «Товарищ полковник (подполковник, майор, капитан)! Представляюсь по случаю…» – и так далее, как положено. Но скажу откровенно: чем больше я служу, чем больше сталкиваюсь с требованиями уставов на практике, тем чаще вспоминаю нашего училищного Пал Палыча (полковника Горбунова), который, кроме всего прочего, вел у нас курс общевоинских уставов и который любил говаривать: «Каждый устав – это сплав целесообразности, гармонии и поэзии: в них все продумано, ничего лишнего, в любой статье – определенная разумная идея и глубочайший смысл, выработанные, проверенные и закрепленные годами мирной и фронтовой службы войск… Начнете служить, товарищи будущие офицеры, – убедитесь в этом сами». Теперь я думаю: если бы не было уставной церемонии представления или прими меня тогда подполковник Мельников не так, как требует устав и как он меня принял, многое, может быть, могло бы сложиться по-другому.

Всю иерархическую лестницу от командира дивизиона до командира стартовой батареи я прошел за полчаса максимум. Дело облегчилось тем, что в кабинетике у подполковника Мельникова как раз находились все его заместители, в том числе и майор Колодяжный, а командир стартовой батареи капитан Лялько, к которому я пошел потом, только что закончил занятия с командирами расчетов и сидел у себя в канцелярии.

Древняя армейская истина гласит: командир не невеста, его не выбирают (между прочим, как и родителей, и сходство это весьма символично), но, несмотря на это, подполковник Мельников мне понравился.

Когда я вошел в его кабинет, я сразу почувствовал, что сделал это не вовремя: у командира дивизиона шло какое-то деловое совещание. Неловко сейчас говорить, по я тогда подумал, что он меня турнет. Отступать же было поздно. Я громче, чем требовалось, щелкнул каблуками:

– Товарищ подполковник! Лейтенант Игнатьев…

Нет, он меня не турнул – совсем наоборот: поднялся, выслушал мой доклад, потом вышел из-за стола, протянул руку:

– Рад вашему прибытию. Телефонограмма была, так что порядок. Взвод принимайте завтра у прапорщика Гущина. Сегодня отдохните с дороги и осмотритесь. Относительно жилья, поскольку вы холостяк, – офицерское общежитие. – Мельников вернулся к столу, приоткрыл лежавшую там папочку. – Дом два, комната тоже два. Там три койки. Одна – ваша. Дежурный даст провожатого – на всякий случай: заблудиться тут невозможно. Если только в тайгу свернуть. Кстати, майор Колодяжный доложил мне, что вы спортсмен, шахматист. Это очень хорошо. Думаю, что служба у вас пойдет нормально.

Скрывать не буду: такая встреча меня обрадовала и ободрила.

Понравился мне командир дивизиона и внешне. Мы, лейтенанты, только что выпущенные из училища, иногда думаем, что подполковник не может быть не солидным как в смысле возраста, так за редким исключением… э-э… и в смысле фигуры. Валерий Федорович Мельников полностью опроверг эту, казалось бы, аксиому. На вид он был, может быть, всего лет на пять старше меня, и, как выяснилось потом, ошибся я ненамного: подполковнику Мельникову шел только тридцатый, а звание свое он получил досрочно – за успешное испытание и освоение комплекса, которым был теперь вооружен дивизион. Рост – средний, черноволос, чернобров, на смуглых щеках румянец никогда не курившего человека. А на тужурке слева – первая в ряду – вишневая, с серой полосой посередине планка ордена Красной Звезды. Это тоже что-нибудь да значило!

О заместителе командира дивизиона по политчасти я уже говорил и о своем отношении к нему тоже, остальным заместителям подполковника Мельникова я представился, по существу, ради формальности, потому что по службе потом мы сталкивались очень редко. Но и они показались мне людьми деловыми, прямыми и объективными. А мой непосредственный начальник – командир стартовой батареи капитан Лялько Григорий Иванович, также обладавший всеми этими достоинствами, ошарашил меня своими лихими, почти буденновскими усами. А когда в разговоре выяснилось, что он кончил наше училище только семь лет назад, еще до назначения туда моего отца, я вообще пришел в телячий восторг и – стыдно сказать – даже чуть не прослезился. Начали вспоминать – и пошло-поехало!

– Хорошее времечко было, лейтенант, – курсантская наша молодость. Как годы студенчества, наверно. А служба началась, и пошли текучка, планы, цифирь – когда надо и когда не надо. Ей-богу, сказали б сейчас – снова в училище, вернулся бы не раздумывая, а если б еще и годы сбросить… Э! Фантастика! Надо как-нибудь съездить туда, по дороге в отпуск завернуть – все-таки альма-матер…

Мне тоже вдруг захотелось обратно в училище, хотя и расстался я с ним совсем недавно. Я уже не глядел на командира батареи – я смотрел перед собой в широкое окошко канцелярии и видел далекую курсантскую казарму, наши койки, наш сад, который посадили курсанты первого послевоенного набора (тогда училище было артиллерийским) и который считался сейчас лучшим в городе, наш большой бассейн у фонтана – там плавали караси, вспоминал наши классы, занятия, летние лагеря, учения, учебно-боевые стрельбы на полигоне…

Все тогда вспомнил, и за всем этим, точнее, на фоне всего этого – Рина, серые удивительные глаза, тяжелые золотые косы…

Лялько сказал, что дела лучше начинать завтра с утра, а сегодня рекомендовал отобедать в офицерской столовой и отдыхать.

Солдат из штабных ждал меня на улице, сидя на скамейке и покуривая в кулак сигарету. Он вскочил, когда я вышел от Лялько, бросил окурок в урну и стал ждать моих приказаний.

– Ну, идемте, – сказал я. – Показывайте, где тут у вас дом два.

Домик находился, разумеется, в жилой части городка, за проходной, прямо у леса. Крылечко под навесом, коридорчик, из коридорчика две двери: одна (на ней номер «1») направо, другая (номер «2») налево.

– А кто тут еще живет? – повернулся я к своему провожатому.

– В первом номере техники с СРЦ[7]7
  СРЦ – станция разведки и целеуказания.


[Закрыть], а во втором командир стартового взвода лейтенант Нагорный и техник системы лейтенант-инженер Моложаев, секретарь комсомольского бюро дивизиона.

«Т-так… Значит, один коллега, а другой вроде начальства. Ясно».

Я постучал в дверь с цифрой «2».

– А вы безо всякого заходите, – заметил солдат. – Тут всегда открыто. Товарищи офицеры с занятий прямо в столовую ходят, домой придут не скоро. Сейчас тут никого.

– Понял, – сказал я. – Что ж, спасибо. Вы свободны.

В пустой предвечерней комнате было тихо и грустно. Аккуратно, по-казарменному застеленные койки, тумбочки возле каждой, вазочка с цветочками – на квадратном столе, посередине, графин с водой и граненый стакан. На стене, над койкой, которая стояла в углу, – портрет Альберта Эйнштейна. Рядом – настенный календарь с цветными фотографиями. Окно одно, широкое, на четыре створки, а за ним – высвеченное низким солнцем истинное буйство красок, зелено-багряных и сине-золотых тонов. Осень была на подходе.

Сам не знаю почему, но я вдруг почувствовал, жуткое одиночество. У каждого солдата, сержанта, прапорщика, офицера в этом чистеньком таежном военном городке были сейчас свои дела. Их не было только у меня. У одного меня! Скорей бы наступило завтра! А пока… Пока сунем чемоданчики под койку, под ту, где ничего нет (потом выясним, какая из них свободна), повесим на крючок шинельку и пойдем поглядим белый свет вообще и офицерскую столовую в частности.

Я засовывал под койку второй чемодан, когда в коридорчике послышались шаги. Через секунду дверь в комнату распахнулась.

Лейтенант. Парень на вид ничего. Рост – выше среднего. Фуражка – чуть набекрень. Глаза, по правде говоря, малость нагловатые. Ироническая и одновременно снисходительная улыбочка.

– Это ты новенький?

– Я.

– Ну, значит, с приехалом!

– Что?

– С приехалом, говорю!

– Ага, кажется, понял. Спасибо.

– Нагорный. Гелий Емельянович. Лучше – просто Геля.

– Как-как?

– Ге-лий! – Ему вроде стало даже весело. – Ну, честное слово, еще не было человека, который не переспросил бы, как меня зовут… Ге-лий! Не в честь инертного газа, а в честь греческого бога солнца. Специально интересовался и выучил наизусть: Гелий – сын титана Гипериона и Фейи, брат Селены и Эос, отец Фаэтона и прочих Гелиад… Как родословная? Ничего?

– Как у испанского гранда.

– На взвод? Вместо Гущина?

– Угадали.

– Значит, будем работать вместе. Я тоже взводный. Как тебе наш Лялько?

– Пока никак, – сказал я, решив принять его приглашение быть на «ты». – Поживем – увидим. А тебе?

– У меня он уже в печенках сидит.

– По причине?

Нагорный махнул рукой:

– Если коротко, то «давай-давай»! К показателям неравнодушен, поскольку в академию рвется. Два года назад жену привез и находится у нее под каблуком – коврики выбивает… Ты, между прочим, учти: твой взвод по всем месячным показателям был пока лучшим.

– Учту, – сказал я. – Только не пойму, зачем ты меня пугаешь?

– Да не пугаю я, хотел просто объективно проинформировать – ты все-таки новенький. А вообще… – Голос моего соседа зазвучал вдруг безнадежно-устало: – Надоело мне все это до умопомрачения!

– Не понимаю.

– Поймешь, только не сразу… Замполит приглашал зайти?

– Приглашал.

Нагорный самодовольно хохотнул:

– Иначе и быть не могло!

Он уже начал меня раздражать.

– Слушай, Гелий, – сказал я суховато, – давай без загадок и намеков. Я люблю ясность.

– Прекрасная черта характера! На будущее учтем. – Нагорный опять усмехнулся: – Разрешите прилечь после обеда?

– Сделайте одолжение, – в тон ему ответил я.

– Кстати, подпоручик, вы не желаете отобедать?

– Желаю.

– Тогда сориентирую. С нашего крылечка сразу налево. В конце улочки, за проходной, разумеется, длинный дом. С одного края в нем солдатская столовая, с другого – офицерская, по субботам и воскресеньям трансформируемая в кафе «Ракета»… Приятного аппетита!

Нагорный швырнул на койку, возле которой на стене ничего не было, старую газету, снял ремень, китель и, не разуваясь, лег.

Майор Колодяжный, когда я пришел к нему, был у себя не один – у него сидел какой-то капитан. Капитан назвал свою фамилию – Батурин, а когда замполит, повернувшись к нему, заметил, что я – пополнение не только в офицерские, но и в партийные ряды, я понял, что это секретарь партбюро дивизиона.

Нет, ни расспросов, ни уточнения анкетных данных, ни заявлений о том, что «мы надеемся, мы уверены, что вы, как и подобает молодому коммунисту», и так далее и тому подобное… ничего этого тогда не было. Просто мы немного поговорили о том о сем, Батурин весьма лестно отозвался о моем втором соседе, лейтенанте-инженере Моложаеве, кажется, даже рассказал какой-то анекдот, – разумеется, вне всякой связи с Моложаевым, мы посмеялись, потом секретарь партбюро, взглянув на часы, исчез, не забыв, однако, предупредить меня, чтобы завтра в свободное время я обязательно зашел к нему или в партбюро, или на СРЦ – по должности он был начальником этой станции.

– Ну как? – спросил Колодяжный, когда капитан Батурин вышел.

Я понял, что он спрашивает не о нем, а вообще, и ответил, что ничего, жить, по-моему, можно, а там будет видно. Если уж, как говорится, назвался груздем…

– Каковы ваши планы на сегодня?

Я растерялся: какие могут быть планы, когда, сказать по правде, я еще не пришел в себя после двух самолетов, моторки, ослепляющей красоты вокруг, от встречи с ним – Колодяжным, с Мельниковым, с Лялько, с Гелием Емельяновичем… Я только пожал плечами.

– Хотите, я за вас отвечу? – продолжал замполит. – Вы думаете примерно так: скорей бы прошел этот день. Поужинать, попить чайку и завалиться спать, чтобы побыстрей шло время, а завтра – за дело, за дело – иначе можно закиснуть.

– Примерно так, – подтвердил я. – Первые дни, говорят, самые трудные.

– Вы музыку любите?

Я удивился этому вопросу, но удивления своего постарался не показывать.

– Это зависит от музыки… Предпочитаю старинную и классику.

Я мог бы сказать, что очень люблю клавесин и орган, что любовь к серьезной музыке привила мне моя мама, – она окончила музыкальное училище и прекрасно играла на рояле. Играла… Но тогда это не пришло мне в голову, да и выглядело бы, как мне теперь кажется, просто похвальбой: очень нужно кому-то знать, какая мне нравится музыка!

– Обычно молодежь предпочитает эстраду, джаз… А вы, оказывается… Это тем более приятно, потому что очень неожиданно. Баха, конечно, тоже любите?

– Да.

– Все! – Колодяжный посмотрел на часы: – Все! Подъем! Прошу, товарищ лейтенант, следовать за мной, Приглашаю вас на чай и на концерт хорошей музыки.

Замполит дивизиона жил в сборном, основательно утепленном домике – в таких же домах жили и все другие семейные офицеры. Домики стояли вдоль неширокой просеки, фактически среди деревьев – аккуратненькие и чистенькие, и все здесь почему-то казалось мне таким, каким я иногда представлял себе курортные местечки где-нибудь в Прибалтике, которых я ни разу не видел и которыми теперь любовался, наверно, Борис Ивакин. Дачки, дачки, дачки – и лес крутом. Только нет моря.