Текст книги "Отвага"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Юрий Пересунько,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 28 страниц)

Меня в этот день ждало огорчение. Я наблюдал за работой своих расчетов с секундомером в руках, хотя и пришлось действовать на два фронта: и наблюдать за ними, и быть готовым отвечать на любой запрос Лялько или – бери выше! – с КП дивизиона. Стартовики мои еле-еле уложились в норму. Но мало того – мои ночные наблюдения подтвердились: многие номера действительно как-то робко, не очень уверенно работали с боевой ракетой, словно опасаясь, что она вот-вот взорвется у них в руках. Ведь теоретически проходили же все! И устройство ракеты, и питание, и принцип действия, и заряжание и разряжание. Зубрили теоретически, на макете ракеты отрабатывали все правила техники безопасности. И тем не менее… Даже расчет моего славного, моего молчаливого Кривожихина не избежал этого. А ведь он почти на четырнадцать процентов сокращал нормативное время заряжания установки, частенько опережая Донцова даже на состязаниях! Но… Но с учебной, а не с боевой ракетой. Наверно, в этом и было все дело.

Я сидел в укрытии к думал: ну, хорошо, у расчета Кривожихина рекорд, другие расчеты на учебных ракетах тоже значительно сокращают время подготовки к пуску. Но ведь выходит, что эти рекорды – самые обыкновенные пустоцветы: плодов-то от них нет, они не отражаются на работе с боевой ракетой, когда, чем черт не шутит, может быть, придется сбивать самого настоящего и притом наверняка скоростного «гостя», когда будет дорога каждая секунда. Эти рекорды сами по себе, на уровень боевой готовности их влияние мизерно. И неужели этого до сих никто не замечает? Нет, замечать-то, наверно, замечают, но не придают особого значения – ведь и с боевой ракетой расчеты не выходят за границы нормативных параметров. Отставания нет – вот что главное. Но ведь нет и движения вперед!

К командиру батареи я со своими вопросами идти постеснялся – и никогда себе этого не прощу. А постеснялся потому, что не привык быть вроде бы умнее других, и потом он мне просто мог сказать, что тренировки с макетом – это одно, а работа с боевой ракетой – это совсем другое, причем в последнем случае расчеты в нормативы все-таки укладываются, а эти самые нормативы рассчитаны не нами, а кое-где повыше…

– Но скорости целей растут! – должен был я тогда крикнуть. – Растут! Поэтому повышается в цене каждая секунда! А мы? Мы стоим на месте!

Но я представлял себе и другое – как спокойно и убедительно ответит на это капитан Лялько:

– Дорогой товарищ лейтенант! Во-первых, вы не имеете оснований утверждать, что мы работаем плохо и задерживаем своих товарищей. Таких случаев еще не было и никогда не будет! А потом – все нормативы разрабатываются, как я думаю, именно с учетом роста скорости целей. Вы прикиньте, какой у нас запас времени между обнаруживанием цели и пуском, и увидите, что этого времени за глаза хватит на заряжание установок.

Вряд ли я сразу нашелся бы что ему ответить, но ответить можно было бы так:

– А низколетящие?

Тогда же в голове у меня был вообще сумбур, а в душе, полной сомнений, – великое смятение. С одной стороны вроде бы все в порядке, а с другой… Работая с боевыми ракетами, некоторые расчеты, оказывается, могут в любую минуту сорваться, потому что работают на крайней границе норматива. Везде так? Или только у меня во взводе?

Признаюсь откровенно: когда я получил звездочки на погоны, а незадолго до этого – кандидатскую карточку, то я сразу же вообразил себе, что где бы ни пришлось мне служить, я везде буду отважно и бескомпромиссно бороться с недостатками и упущениями, критиковать недостатки, невзирая на лица, не буду в этой борьбе щадить самого себя. Потом при более спокойном размышлении я подумал, что от такой позиции недалеко и критика ради критики, и был рад, что не увидел в дивизионе ничего такого, что требовало бы моего срочного вмешательства. И если честно: попытка ли это сунуть нос не в свое дело и обратить на себя внимание начальства или основанный на партийной и офицерской совести, на понимании партийного и офицерского долга поступок? Сам я решать этого, к стыду своему, не мог, хотя и определенно склонялся к последнему. А посоветоваться с Колодяжным… пожалуй, нет, это нечестно – через голову непосредственного начальника. Прежде всего мне надо было поговорить с капитаном Лялько.

Он сам пришел на позицию взвода – как раз когда я объявил перерыв.

– Ну что, лейтенант, почин сделан? – спросил он.

– Что вы имеете в виду, товарищ капитан?

– Командование стартовиками довольно. Всей нашей батарее благодарность.

Это выглядело очень по-свойски, так сказать – камерно, поэтому я несколько растерялся, не зная, как отвечать – то ли просто поблагодарить, то ли, как требует устав: руку к виску и отчеканить: «Служу Советскому Союзу!»

Выручил меня сам Лялько:

– Пока это, разумеется, неофициально, но проект приказа уже готов, осталось подписать только Мельникову. Объявят на вечерней поверке.

– Ясно, товарищ капитан, – сказал я, а сам вдруг подумал: не мелко ли будет выглядеть моя суета из-за каких-то жалких секунд, из-за учебных и боевых ракет и из-за тренировок на них. Зачем усложнять жизнь? Все идет хорошо – так чего же тебе еще надо? Ведь никакого срыва! Не окажусь ли я в этой истории самым обыкновенным выскочкой?

– Кстати, Александр Иваныч… – беря меня за локоть, начал капитан Лялько.

Наверно, так бывает всегда: если хотят сказать что-то не очень приятное, берут за локоть и немного отводят в сторону. И говорят слово «кстати».

– Кстати, мы тут предварительно наметочки сделали, и я должен заметить, что у вашего взвода средний уровень оценок по боевой подготовке за это время… ну за то время, что вы им командуете, несколько снизился. И главным образом по тем дисциплинам, за которые оценки выставляются лично вами. Строги вы очень, товарищ лейтенант, строги! – вроде бы пошутил Лялько (а мне, признаюсь, стало как-то не по себе). – Неужели в этом есть такая настоятельная необходимость?

– В чем, товарищ капитан?

– Ну… в занижении оценок. Объективно получается так – ведь взвод-то не стал хуже. А нам, ракетчикам, четверок маловато, маловато! Жизнь доказывает.

– Я, товарищ капитан, никому оценок не занижаю, стараюсь быть именно объективным.

– Выходит, люди с вашим приходом стали заниматься хуже?

– Я же не знаю, как они занимались раньше.

– Разве Гущин не ввел вас в курс, когда вы принимали у него взвод? Есть же, наконец, документация!

– Я смотрю на людей, товарищ капитан, а не на бумаги. Бумага, как вы сами знаете, все стерпит.

– Это точно. И очень правильно, что вы стараетесь смотреть в первую очередь на людей. Но смотрите повнимательней. Честное слово, они иногда заслуживают больше того, что мы им даем.

– В каком смысле?

Удивительно непонятливым был я во время того разговора.

– Даже в смысле этих самых оценок. И потом: кто и когда точно установил границу между четверкой и пятеркой? Разве только в пулевой стрельбе, по которой вы, говорят, мастак? А все остальное, если невозможно использовать математику, слишком субъективно. Верно я говорю?

– В принципе, конечно, верно.

Мы стояли неподалеку от укрытия взвода. Вокруг, присыпанные снежком, тихо шумели кедры, остро пахло табачным дымом – Лялько закурил длинную болгарскую сигарету, и настроение мое портилось все больше и больше. Теперь я понимаю, что я просто тогда очень устал – главным образом от борьбы с самим собой, но я все-таки сдался. Я решил ни к кому больше не ходить, ни с кем не советоваться, только посильней нажимать во время тренировок на своих солдат, повнимательней присмотреться, что именно мешает им при работе с боевой ракетой, и постараться это устранить. А что касается намеков Лялько относительно оценок, то тут я решил стоять на своем: я командир взвода, и мне видней, чего именно заслуживает, тот или иной солдат – тройку, четверку или пятерку. Конечно, хорошо ходить в передовиках и видеть свой портрет на Доске почета. Но я знаю к этому только одну дорогу – прямую и честную. Так учил меня отец, так учат меня моя партия и моя офицерская совесть.

– Продолжайте занятия, лейтенант, – несколько суховато сказал командир батареи. – Пойду посмотрю, как дела у Нагорного. Кстати, у него средний показатель выше вашего. Ненамного, но выше.

Это опять был скрытый намек, и мне стало неловко и горько. Я понимал капитана Лялько: служит он тут давно, теперь рвется в академию – есть такой шанс, и многое будет зависеть от того, как закончит зимний период его батарея, вообще – каковы у нее будут показатели в боевой и политической. Но ведь не могу же я… только ради этого… даже при всем моем уважении к командиру батареи… Да я ж тогда на всю жизнь возненавижу себя! На всю жизнь!

В этот вечер я не выполнил седьмую заповедь из отцовского письма – наорал на Виталия Броварича, которого Нагорный окрестил «ссыльным». Зато, как выяснится потом, я точно следовал пятой и этим, по-моему, сумел восстановить равновесие.

Я уже и раньше говорил о Бровариче, сейчас можно лишь коротко повторить, что это человек с характером и очень самолюбивый – во-первых; во-вторых, он на пару лет старше большей части своих сослуживцев по взводу, в-третьих, как уже известно, его в свое время отчислили из зенитного ракетного командного училища и прислали к нам дослуживать положенный рядовому срок. Увольняться ему предстояло весной.

Надо сказать, что дело Броварич знал, и это естественно: то время, которое он пробыл в училище, не прошло впустую. Кроме того, он побывал в учебном подразделении и как номер расчета был вполне на своем месте. Я был убежден, что Броварич даже способен заменить в расчете любого, при необходимости – самого Кривожихина. Поэтому, когда проводилась проверка на допуск к самостоятельной работе по специальности, меня крайне удивило, что капитан Лялько вычеркнул Броварича из представленного списка.

– Этого товарища ни в коем случае!

– Почему? – спросил я.

– Скоро все поймете сами. – Лялько говорил таким тоном, что расспрашивать или тем более возражать было совершенно бесполезно. – А не поймете – я как-нибудь на досуге объясню. Если популярно и коротко, то так: полное отсутствие понятия о дисциплине при полном присутствии самомнения. Прочтите его характеристику.

– Но у него знания, товарищ капитан!

– Знания без дисциплины? Мне не подходит. Пусть лучше меньше знает, по точно выполняет приказы, а не умничает. Такой солдат мне больше по душе. Прочтите, прочтите его характеристику!

Я хотел сказать, что характеристика может быть предвзятой, тем более в той исключительной ситуации, в которой оказался Броварич. Но у меня тогда не было никаких прямых доказательств моей правоты, да и времени для дискуссии не оставалось – дежурный объявил построение на занятия. Лишь интуиция – это великое, необъяснимое (кое-кто утверждает, что это просто опыт, только какой же опыт мог быть тогда у меня!), это необъяснимое и почти безошибочное чувство – подсказывало мне, что суть дела просто во взаимной неприязни Лялько и Броварича. Так бывает: невзлюбят друг друга два человека, порой даже не помнят за что, и лежит с тех пор на них эта, как говорится, каинова печать – сами мучаются и других мучают, а никто первый шага навстречу другому не сделает. И если уж ставить тут все точки над «и», то мне думается, что в этом скрытом конфликте был не совсем прав Лялько – шагать первым должен был он: не только потому, что у него в батарее была вся власть, а у Броварича – абсолютно ничего, но и потому, что он, Лялько, находился под явно не осознанным им самим давлением училищной характеристики на Броварича.

Среди солдат, которые занимались в классе для самоподготовки, Виталия Броварича, увы, не было. Мне доложили, что он пошел в курилку.

Точно: Броварич был в курилке – есть у нас в казарме, возле выхода на улицу, такой закуток с вечно открытой форточкой, несколькими табуретками и «пепельницей» посередине – невысоким квадратным железным ящиком с водой.

Броварич стоял спиной к двери и глядел в окошко. Он наверняка слышал мои шаги, но не обернулся.

– Рядовой Броварич! – стараясь сдерживаться, сказал я. – Вы почему не на занятиях?

– Вышел покурить, товарищ лейтенант! – Голос его, наверно, был слышен и на СРЦ. – А тему я давно изучил… Еще там.

Изучил – согласен. Но есть же дисциплина и порядок. И я непростительно крикнул, как-то нелепо, не своим голосом:

– Шагом марш в класс!

– Поберегите голосовые связки, товарищ лейтенант, – холодно и одновременно как-то жалеючи сказал Броварич. – Пригодятся: вам ведь служить как медному котелку.

– Шагом марш в класс! – повторил я уже более нормальным голосом.

– Вот видите: можно же сказать спокойно.

– Молчать!

Ах, как все это было постыдно глупо. Но я уже закусил удила и стал лихорадочно вспоминать, дает ли мне Дисциплинарный устав право посадить Броварича на гауптвахту. Я все забыл. Я готов был дать Броваричу десять, пятнадцать, двадцать суток… Но, уже остывая, я вспомнил, что права арестовывать с содержанием на гауптвахте у меня нет, а потом, уже дома, понял великую мудрость устава, не дающего такого права командирам взводов, ибо все они, за редким исключением, люди молодые, горячие и очень решительные вроде меня, – для них ничего не стоит отправить солдата на гауптвахту.

– Молчу, – поклонился Броварич, чувствуя в этой ситуации свое явное превосходство. Наверняка он решил воспользоваться тем, что мы одни, и преподать мне урок, поучить, так сказать, «искусству беседы». – Молчу и почтительно слушаю.

– Перестаньте кривляться, дисциплины не знаете? Хотя вам не привыкать…

Зачем я это сказал? Броварич наверняка это забыл, а я помню и буду помнить очень долго.

Прищурившись, Броварич вытянул руки по швам и щелкнул каблуками:

– Разрешите идти на занятия, товарищ лейтенант?

– Идите.

Вечер был бесповоротно загублен. «Не хватает еще ночной тревоги, – думал я, оставшись в курилке один. – Хор-рош тогда из меня будет командир взвода!»

По случаю субботы в столовой для солдат крутили кино – какой-то детектив, в котором все понимают все – все, кроме следователя и его помощника, причем следователь разъясняет помощнику (нудно и долго) такие вещи, какие тот должен знать сам.

Мне не хотелось рано возвращаться домой в общество Гелия Емельяновича Нагорного, и я после ужина, страшно злой на самого себя, пошел смотреть кино – остыть и забыться. Мне было стыдно за разговор с Броваричем. «Нет, нет, – говорил я себе, – так срываться негоже, и давай, Саша-Игнаша, договоримся, чтобы это было в первый и последний раз. В первый и последний! Если не выдержишь, сорвешься опять – значит, не получится из тебя настоящего командира!»

Кино кончилось минут за двадцать до отбоя. Я выходить не торопился, вышел почти последним и тут неподалеку от угла столовой увидел Броварича. Он ждал меня – я понял это сразу.

– Товарищ лейтенант, разрешите обратиться?

«Спокойно, – сказал я про себя. – Надо держаться спокойно и хладнокровно».

– Обращайтесь.

– Прошу уделить мне несколько минут для беседы по личному вопросу.

– Скоро отбой.

– Мне достаточно пяти минут.

Я вынужден был согласиться:

– Хорошо, говорите. Я вас слушаю.

Была звездная, обещавшая к утру мороз ночь. Тишина, безветрие, черный лес вокруг, синий-синий холодный снег, золотые окна казармы, фонарь над крылечком штаба, цепочка таких же фонарей – за проходной, на единственной улочке жилого городка.

– Я вас слушаю, – повторил я, останавливаясь возле стоявших на расчищенной спортплощадке брусьев. – В чем дело?

Броварич подтянулся:

– Хочу заявить вам, товарищ лейтенант, что орать на себя я больше не позволю. В том числе и вам.

Я почувствовал, что бледнею.

– Дальше?

– Я выполню все, что мне положено по моему званию и должности. Любое ваше справедливое замечание я всегда приму. Наказание – тоже. Но без крика.

– Дальше?

– Дальше – все. Прошу только учесть: меня не остановит ничье присутствие. Крика я органически не выношу и прошу к себе элементарного уважения. Вот и все. Разрешите идти?

– Идите.

– Хотя извините, одну минуту… Разрешите?

Я удивился: что тут еще?

– Я случайно слышал ваш разговор с Кривожихиным относительно резерва времени… Надо мостки передвинуть ближе к установке – на допустимый максимум. И сделать какой-то ясно видимый ограничитель для водителя ТЗМ, чтоб он не проскакивал за него и не сдавал потом назад. А то они с разгону все прыткие. Прикиньте… секундочки и наберутся. Иногда угол стрелы бывает высоковат. Да и поворот резок – можно при заряжании проскочить. Вы понаблюдайте повнимательней. Я как первый номер это хорошо чувствую. Особенно много времени некоторые водители теряют на выезде из зоны вращения стрелы. И за контактами кое-кто не очень следит – бывает неплотное прилегание. Вообще, товарищ лейтенант, я считаю, что тренировки нужно проводить с круговой взаимозаменяемостью, чтоб каждый мог работать за каждого, по кругу…

Я не сразу сообразил, о чем речь, то есть не сразу все это себе представил, но у меня внутри как-то все перевернулось – Броварич, все это время отчужденно глядевший на яркую лампочку над крылечком столовой, улыбнулся вдруг такой обезоруживающей улыбкой!..

– Разрешите идти?

– Погодите, Броварич, – сказал я и, чтобы скрыть волнение и смущение, посмотрел на часы: – У нас еще одиннадцать минут. О том, что вы сказали, мы еще поговорим, обязательно поговорим. Сейчас у меня другое. Один вопрос: коротко, если вы считаете возможным, – за что вас отчислили из училища? В характеристике – общие слова…

Броварич пожал плечами:

– Коротко… Коротко – это очень трудно, товарищ лейтенант. В общем – не сошелся характером с командиром курсантской роты. Попросил перевести в другую – это расценили как каприз. Ну и пришлось предложить выбор: или он, то есть командир роты, или я. Кого выбрали, вы, конечно, догадываетесь. Хотя и командира роты в училище тоже не оставили – раскусили. Но позже, мне ребята потом написали. Слишком зарвался по молодости, стал считать себя непогрешимым. Даже в партию заявление подал, поскольку из комсомола по возрасту выбывал.

– А в чем же основа вашего конфликта?

– Командир роты требовал от нас того, чего никогда не делал сам.

– То есть?

– Говорил о честности, а сам в этом не был примером. Говорил об уважении к людям, нашим будущим солдатам, а сам был хамом. Говорил о высоком моральном облике советского офицера, а сам мог обложить курсанта девятиэтажным матом… Ну и дальше в таком же духе. Я сказал об этом на комсомольском собрании – честно и прямо. С тех пор он начал мне мстить, придираться… Мелко и недостойно. Стыдно сейчас вспоминать. Так что декларации декларациями, а жизнь жизнью, товарищ лейтенант. Интересуетесь, что дальше? Все можно было решить просто – перевести меня в другую роту. Но на это не пошли – по принципиальным соображениям, чтобы не создавать прецедента. Тогда я нашел выход: получил увольнение, выпил в городе для храбрости, а когда вернулся, набил одному типу морду… Хотите знать подробности?

– Хочу, – сказал я, – поскольку нам служить еще не один день, а до мая будущего года.

– Насчет морды – дело проще, – улыбнулся Броварич. – Тут, можно считать, сплошная лирика. Мне одна девчонка нравилась – со швейной фабрики, они нашими шефами считались. Нравилась, а на меня ноль внимания. А Голяк, курсант Голяков, как нарочно – любимчик нашего ротного, тоже на нее заглядывался. И все как по заказу вышло: в тот вечер он ее при мне… обозвал, ну я ему и двинул пару раз… Потом всю эту историю с помощью командира роты и самого Голякова, как я и рассчитывал, сильно раздули, пытались даже идейную базу подвести, так как этот Голяк был членом комсомольского бюро и вообще активным товарищем. Я, товарищ лейтенант, конечно, понимаю: армия есть армия, дисциплина есть дисциплина, и руки распускать не положено. Это я понимаю. А хамить положено? Я себя не хвалю, я был курсантом, как все, в ракетное дело до сих пор влюблен. Хотел стать офицером…

– Что вы получили по комсомольской линии?

– Строгача с занесением. Правда, некоторые усердные товарищи предлагали вытурить, но тут сам Голяк запланированное великодушие проявил, сказал, что да, мол, сам в разговоре с Броваричем выразился нетактично, в некотором роде спровоцировал его на недостойный антиобщественный поступок, но надо понять его душевное состояние и что исключение из комсомола – это будет слишком строгая мера, достаточно ограничиться строгим выговором с занесением… А командир роты своего добился – меня отчислили.

Надо сказать, что в этом разговоре я временами чувствовал себя весьма затруднительно: по долгу службы мне следовало бы защищать офицера, потому что драка даже с самыми благими намерениями – все равно непорядок, а в глубине души – я признавался самому себе (и то под большим секретом), что, наверно, и сам поступил бы так, как Броварич.

– Но в общем-то все это дело прошлое, – продолжал Броварич. – Только перед одним человеком мне стыдно – перед дедом. Вырастил он меня, ничего не жалел. Родители мои разошлись, в подробности вдаваться не хочу. Так что воспитывал меня он и в училище порекомендовал тоже… А я не оправдал. Старик замечательный. В войну партизанил, бригадой командовал у нас на Могилевщине…

– Как думаете здесь служить? – спросил я после минутного молчания.

– Служить-то осталось меньше года. А в отношении «как» зависит не только от меня, товарищ лейтенант. Я, конечно, ультиматума вам не предъявляю – мне нужна только справедливость и ничего больше. Тогда я буду стараться, как могу.

Я понял все, кроме одного: пошел бы сейчас Виталий Броварич обратно в училище или нет? Но спросить об этом я сейчас не решился – отложил до другого раза. Не только потому, что к такому разговору надо было как-то подготовиться, у нас уже не оставалось времени. Правда, я мог бы и после отбоя на пять-десять минут задержать своего солдата – официально выражаясь, для личной беседы по делам службы, но в этом было бы все-таки некоторое нарушение порядка. А нарушать порядок, даже в мелочах, особенно в присутствии Броварича, я, разумеется, не мог себе позволить.

Домой я шел с одним желанием – лечь и подумать: опять о резервах времени, о Бровариче и его предложениях. Действительно, думал я, надо за всем внимательно понаблюдать и все прохронометрировать – и при работе с макетом, и при работе со штатной ракетой. Броварич подметил тонко: съезжая с аппарели к установке, транспортно-заряжающая машина останавливается не всегда точно, и даже десяток сантиметров играет тут определенную роль. А если будет какой-то заметный для водителя (речь в основном о водителях молодых, еще не привыкших к делу) ограничитель или указатель, что надо остановить ТЗМ именно тут, впритирочку, то не нужно будет ни подавать машину вперед, ни сдавать назад. И насчет мостков тоже: если есть возможность и допускает ширина въездной аппарели, почему бы не передвинуть их ближе к установке? Это избавит расчет от своеобразной подгонки при переводе ракеты на балку пусковой стрелы. Всякая подгонка – это нервотрепка и затраченное время, а напрасно затраченная секунда – это почти полкилометра для цели, летящей с некоторым превышением скорости звука. А десять секунд? А тридцать? За тридцать секунд звук проходит почти десять километров! Надо учить водителей без промедления убирать ТЗМ из зоны вращения установки.

Оба окошка у нас в комнате светились. Когда я вошел, Моложаев лежал на своей койке с книжкой в руках, а Нагорный, развалясь на клеенчатом казенном диванчике и по-американски положив скрещенные ноги на табуретку, крутил настройку «Океана», из которого выплескивались то звуки джаза, то какие-то голоса, говорящие по-английски и по-немецки, тягучая восточная песня, какие-то позывные…

– Поздновато возвращаетесь, – чуть приглушив приемник, небрежно, но вполне дружелюбно заметил Нагорный, когда я начал снимать китель. – Это на вас что-то не похоже. Между прочим, Сергей Сергеич, – повернулся Нагорный к Моложаеву, – ты среди своих формул и схем наверняка не заметил, а я… поскольку я весьма близко общаюсь по службе с нашим новым молодым товарищем лейтенантом Игнатьевым, то я должен тебе сказать… наш дорогой сосед может далеко-о-о пойти, если его вовремя не остановить… Он у нас оч-чень деловой человек!

– Хватит! – сказал я. – Закругляйся.

– А романчик свой сегодня что – не пишете? – спросил Нагорный после паузы.

– Настроения нет. Лучше поспать.

– Правильно, хлопцы, – сказал, подмигнув мне, Моложаев. – Точно: пора спать. Я тоже закругляюсь. А то ночью поднимут, тогда и попрыгаем, как сонные мухи.

Спать так спать, хотя я был уверен, что сразу не усну. Мне было очень неприятно, что у меня не складываются отношения с коллегой – таким же командиром взвода, как и я, а это, был я убежден, очень и очень плохо. Потому что товарищ в армии – это дважды товарищ.