Текст книги "Отвага"

Автор книги: Анатолий Безуглов

Соавторы: Борис Зотов,Анатолий Кузьмичев,Михаил Иванов,Юрий Пересунько,Андрей Тарасов,Игорь Бестужев-Лада
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 28 страниц)

– Готов!

– Готов!

– Готов!

– Готов!

Потом – расчеты в укрытие, и в дело вступала техника. Подчиняясь наведенцам, установки синхронно ощупывали остриями ракет небо – так и казалось, что наши узкотелые серебристые красавицы с тонкими отточенными крыльями стабилизаторов хищно выискивают в вышине невидимую реальную цель, готовые в любой миг сорваться с направляющих и беспощадно настичь ее даже на самом хитроумном маневре.

Стартовая позиция размещалась на вырубке, причем мне бросилось в глаза, что вырублено вокруг было только самое необходимое – только то, что действительно могло бы помешать нашей боевой работе. В узкой черной просеке кедровника синела асфальтированная лента короткого шоссе, по которому транспортно-заряжающие машины могли кратчайшим путем подвозить ракеты из хранилища к установкам, асфальтированные дорожки связывали позицию с командным пунктом и ее штабом, со станциями и с казармой, над укрытиями для взводов возвышались почти неприметные холмики. Одним словом: все компактно, разумно и целесообразно, в полном соответствии с существующими на этот счет требованиями. И для плановых занятий все, как положено, и для тренировок на боевой технике, и для самого главного в нашей жизни – несения боевого дежурства – тоже.

Сейчас здесь царствовала осень – слишком ранняя по нашим европейским понятиям. Царствовала неистовым разноцветьем своих красок – багряно-золотых, черно-зеленых, рыжих, желтых, блекло-травянистых, бурых, синих… Шоколадно темнели вокруг могучие вековые стволы кедров, неправдоподобно белели кое-где среди них редкие тонкие березки, жарко пламенели ветки деревьев, названия которых я не знал.

Командир батареи капитан Лялько ко мне на занятия не заглянул в тот день ни разу, и я не мог найти этому никакого убедительного объяснения. Утром на разводе он поздоровался со мной, пожелал успеха. И все? Почему? Даже майор Колодяжный нашел время зайти в мой взвод. Я, правда, не очень обрадовался – ждал вопросов, советов и указаний, но он постоял на позиции минут пять, посмотрел, как занимаются расчеты, сделал мне рукой знак, который надо было понимать как «Все нормально!», пошел дальше. А капитан Лялько, мой непосредственный начальник, так и не зашел!

Зато перед перерывом на обед совершенно неожиданно в моем взводе появился Гелий Нагорный. Подождав, пока я закончу и прикажу Кривожихину вести личный состав в расположение, он легонько взял меня под руку:

– Обедать?

– Надо, – сказал я. – По уставу положено.

– Точно, точно! Между прочим, – Нагорный редко начинал говорить без этого «между прочим», – между прочим, встретил сейчас Батурина. Просил тебя заглянуть после занятий.

– Я сам собирался. Без напоминания.

– Ты его бабушку еще не видел?

– Чью бабушку?

– Батурина. Весь дивизион так ее и зовет – «Бабушка Батурина».

– Гм… Что, ей негде больше жить? – спросил я, представив в этой таежной глуши некую отвлеченную старушку.

– Вот именно.

Нагорный – больше все-таки с грустью, чем со всегдашней своей злой иронией, – рассказал мне, что родители Батурина, геологи, в начале пятидесятых погибли где-то здесь во время разведки не то нефтяных, не то угольных месторождений, а может, и алмазных, а трехлетний Слава Батурин так и остался у бабки – матери своей матери, вырос, выучился, дослужился уже до капитана. Ей же сейчас за семьдесят, но она повсюду «добровольно служит вместе с ним», потому что он – единственный сын ее единственной дочери, больше у нее никого на свете нет. Она когда-то преподавала в школе ботанику и зоологию, сейчас, разумеется, на пенсии.

– Но работает! – хохотнул вдруг Нагорный. – Все на общественных началах. Фактически – председателем женсовета и всеобщей утешительницей, особливо для наших военнослужащих девиц… И очень, говорят, мечтает о тепличном хозяйстве, чтоб огурчики для дивизиона, помидорчики и так далее…

Я пошел к Батурину после обеда.

Из-за недостатка помещений письменный столик и сейф секретаря партбюро дивизиона (как, кстати, и секретаря комсомольской организации) стояли в комнате нашего гарнизонного «Дворца культуры», которую называли музеем ратной славы. Можно, конечно, спорить, насколько тут уместно слово «ратный», но здесь хранились грамоты и кубки за спортивные достижения солдат, сержантов и офицеров дивизиона, призы, полученные на состязаниях по боевым специальностям, письма бывших ракетчиков, отслуживших срочную или уехавших на учебу или переведенных в другие части, их фотографии (снимков, пожалуй, сорок) и даже – на отдельной витринке, под стеклом – две книги. Одна из них, как я, приглядевшись, понял – небольшая художественная книжечка о нашем брате (называлась она «Берегу тишину»), вторая – довольно солидный труд по электронной измерительной аппаратуре.

Батурин поступил хитро. Когда я вошел и поздоровался, он ответил мне рукопожатием и извинением, что у него нечто срочное, какая-то деловая, не терпящая отлагательства бумага, но через пять минут он будет свободен, а я пока, если желаю, могу осмотреть скромные экспонаты музея. В общем – естественно и ненавязчиво он меня «приобщил» и на сто процентов добился своей цели. И когда он «окончательно освободился», я сам засыпал его вопросами: за что этот приз? а кто этот старший сержант или капитан? почему лежат в музее эти книги? Батурин старался отвечать мне поподробней, и в ходе нашего разговора выяснилось, что до меня в дивизионе служили два будущих кандидата наук, один лауреат Государственной премии СССР, один лауреат премии Ленинского комсомола Белоруссии, один подающий надежды молодой писатель, автор повести «Берегу тишину», и даже доктор технических наук – это его увесистый том по электронной измерительной аппаратуре лежал под стеклом витрины.

– А кое-кто говорит – «дыра»! – сказал Батурин.

Я хотел возразить: едва ли служба в дивизионе сыграла в жизни этих людей решающую роль. Но промолчал. Кто знает, кто скажет, когда наступает этот самый звездный час? Может быть, идея кандидатской диссертации пришла к будущему ученому именно здесь – за пультом или за экраном станции, а первые образы повести – на тренировках расчетов или на полигоне во время пусков? Одно было вне сомнений: здесь, в нашей «дыре», на нашей замечательной, на нашей изумительно красивой «точке» эти люди кое-чему научились и в первую очередь, наверно, честному, заинтересованному отношению к делу, к выполнению долга, каким бы он ни был, этот долг – долгом солдата, долгом рабочего или долгом ученого… И я не стесняюсь сейчас сказать, что подумал тогда: а я… сумею ли я заслужить право на то, чтобы и моя фотография тоже была в-этой комнате?

Батурин просмотрел мою кандидатскую карточку, что-то записал в толстую тетрадь, напомнил, что надо вовремя и без напоминаний платить членские взносы, спросил, какое партийное поручение я хотел бы получить (я сказал: кружок по борьбе самбо), и даже поинтересовался, есть ли у меня невеста. На все вопросы я ответил, а относительно невесты сказал, что невесты у меня пока нет…

Недалеко от штаба меня перехватил капитан Лялько.

Солнце еще не зашло, но стояло очень низко на западе, и весь наш городок лежал в прохладной синей тени.

Лялько остановился на дорожке, закуривая, и, когда я поравнялся с ним, спросил:

– Уже по домам?

– Рабочий день окончен, товарищ капитан! – бодро прищелкнул я каблуками.

– Это точно. Эта истина познается сразу. А как он прошел? Все-таки первый!

– По распорядку, товарищ капитан. Все занятия были проведены в соответствии с утвержденным расписанием.

Для начала я решил держаться с ним официально даже в неофициальной обстановке. Кто его знает, какой у него «ндрав»? Да еще при таких усищах!

– Значит, порядок?

– По-моему, порядок.

– Вообще-то я хотел к вам зайти. Но потом решил не пугать. Знаете, как бывает? Увидит молодой лейтенант старшего командира – и пошел мазать со страху, точнее – не со страху, а от волнения, от боязни в чем-нибудь ошибиться. Придешь – и ему настроение испортишь, и себе, и день, считай, впустую… Лучше так, после занятий, один на один. Так что выкладывайте все ваши беды, пока я добрый. Все выкладывайте: чем довольны, чем недовольны. Новичку ведь это обычно сразу бросается в глаза, мы-то, старожилы, со многим могли тут свыкнуться. Да и свыклись, если честно.

– Ну если вы, товарищ капитан, уже свыклись, то я еще не все сумел как следует разглядеть. Вот недельки через две, через месяц…

Лялько кивнул соглашаясь:

– Тоже, Александр Иваныч, верно замечено. Сплеча рубить не стоит – лучше повнимательней приглядеться. Командирами расчетов довольны?

– В принципе – да.

– Считайте, что вам повезло. Донцов у нас лучший в дивизионе, а на состязаниях – и в полковом масштабе. И Кривожихин неплох. С таким народом, как у вас во взводе, нам четверок мало. Учтите сразу: четверки ракетчикам не к лицу. Поняли?

Мне казалось, что я понял – чего ж тут не понять! Но у этой фразы был, оказывается, подтекст, который дошел до меня много позже.

Домой я пришел весьма измотанный, но и весьма довольный – начало было положено, и положено, если говорить честно, неплохо. Немного полежал, размышляя и пытаясь подсчитать, сколько дней может идти сюда обыкновенное письмо и письмо-авиа, дал себе слово завтра обязательно написать отцу, сообщить свой адрес. А Рине – для пересылки Борису Ивакину? Писать или не писать? Ладно, это не к спеху – успеется.

Нагорный где-то болтался, Моложаева тоже не было – у них на СРЦ, как я слышал, полетел какой-то блок, и они весь день его перетряхивали. Было самое время кое-что записать.

Сначала я услышал топот сапог в коридоре, потом щелкнула дверь.

– Приветик! – сказал Нагорный.

– Привет.

– Пришлось, понимаешь, сержантам вздрючку дать. По распорядку самоподготовка, а они телевизор включили и футбол смотрят.

– Насколько я помню, футбол у самоподготовки отнимет всего пятнадцать минут.

– Дело не в минутах! Распорядок утвержден, и его надлежит выполнять! Без всякой филантропии.

– Правильно в принципе. Но я своим футбол разрешил посмотреть. Тем более что играет ЦСКА. Пусть поболеют – разрядка тоже нужна.

– Давай, давай! – хмыкнул Нагорный. – Давай либеральничай. Твой взвод – твоя морока. Но хочу предупредить: по собственному опыту знаю – не оценят, товарищ лейтенант! Не оценят! А начальство может и стружечку снять при случае – за ослабление требовательности.

Нагорный вышел в коридор – видимо, умываться, вернулся, что-то долго искал в своей тумбочке, потом под ним скрипнули пружины, и он зашелестел газетой.

– Слушай, Игнатьев, что ты там кропаешь? Вчера, не успел приехать, кропал, сегодня кропаешь. Неужели у тебя столько знакомых баб и родственников, что ты еще не всем адресок сообщил?

– Роман пишу.

– Р-роман? И о чем же, извольте полюбопытствовать?

– О нашей жизни.

– Мол-лодец! О нашей жизни мало пишут – об этом частенько в прессе возглашается… И меня изобразишь?

– А ты хочешь?

– Дело хозяйское. – Нагорный вздохнул. – Пиши, изображай. А мне, видать, придется у начальства койку в другом месте просить – с вами тут с ума можно сойти с тоски… Р-роман! Я вот что тебе, Игнатьев, скажу: не пиши ты о нашей жизни, лучше детективчик состряпай. Литературы там никакой не надо, таланта особого тоже. Ухлопай кого-нибудь в начале или ограбь – и выпускай на свет божий своих знатоков. Издавать и раскупать будут нарасхват и в Союз писателей примут… Но если серьезно, то грустно, брат ты мой: детективщики у многих из нас давно уже отбили вкус к настоящей литературе. Страшно подумать, что мы иногда читаем. Или по телеку глядим.

Я не во всем согласился с ним относительно детективщиков, но понял, что он не однозначен, как мне вначале показалось.

ТРЕВОГИ И СОМНЕНИЯ

В класс, где должны были заниматься мои расчеты, я вошел минут за пять до начала.

– Да этому недоумку с его книжечками-библиотечками только строителем служить! – кричал Донцов. – Образование! Техникум! Был, идиот, дураком, дураком и остался! – Говорил он, надо полагать, о рядовом Касьянове, который, едва сдерживаясь, молча стоял перед ним весь красный. – Служит почти полгода. Элементарные вещи проходим, а он выше тройки не тянет!

Даже издалека я заметил, как у Касьянова дрожат от обиды губы – мальчишка мальчишкой!

– Перестань, Донцов! – глухо сказал вдруг Броварич, загораживая Касьянова. – Перестань, понял? Здесь не кабак! И не базар!

– А ты заткнись, лейтенант недоделанный! – взвился Донцов. – Иди поучай своего Кривожихина, а в мой расчет не суйся, понял?

Броварич прищурился:

– «Мой»! Наполеон тоже! Только я все равно человека оскорблять не позволю! Ты тоже понял?

– Ат-тставить разговоры! – с некоторой лихостью скомандовал я, сделав вид, что появился в классе всего секунду назад. – Старший сержант Кривожихин!

Опередив растерявшегося от неожиданности Донцова, вперед выступил Броварич.

– Старший сержант Кривожихин, рядовые Бобров и Никулин пошли в канцелярию батареи за учебными пособиями.

– О чем у вас спор, товарищ старший сержант? – спросил я у Донцова.

– Мелочь, товарищ лейтенант! Не стоит вашего внимания.

И тут Броварич не выдержал:

– Оскорбление солдата командиром – это не мелочь!

Я повернулся к нему:

– То есть? Докладывайте.

– Есть! Старший сержант Донцов при всем взводе обозвал рядового Касьянова недоумком, идиотом, дураком, бараном. Это злостное нарушение устава. За это и по Уголовному кодексу можно под суд!

Задачка встала передо мной тяжелейшая, и решать ее надо было мгновенно. Со стороны Донцова – действительно вопиющее нарушение устава, элементарных норм взаимоотношения между военнослужащими. Но не мог же я отчитывать лучшего командира расчета при всем взводе! Нужно было все это как-то самортизировать, причем немедленно, хотя я терпеть не могу компромиссов, привык называть вещи своими именами и в душе полностью был на стороне Броварича.

– Если это действительно так, – сказал я, – то будем надеяться, у старшего сержанта Донцова это последний подобный случай. Знаете, бывает. Перенервничаешь – и сорвется с языка, сам не заметишь.

– Так это ж не первый раз, – буркнул кто-то из солдат.

Мне надлежало эту реплику не расслышать, но я тут же решил, что сегодня же, с глазу на глаз, дам Донцову основательную взбучку.

– Так точно, товарищ лейтенант, – обрадованно подтвердил тот, и в глазах его, глядевших на меня в упор, сияла беспредельная преданность. – После дня напряженной боевой учебы…

Донцов что-то говорил в свое оправдание, а я усмехнулся – сказал бы лучше: «После ночи напряженного сна».

Пришли Кривожихин и два солдата, принесли учебные пособия, я облегченно посмотрел на часы и разрешил своему замкомвзвода приступить к занятиям по расписанию. И только где-то в середине дня, подводя первые итоги, вспомнил: а ведь Донцов и Броварича оскорбил, обозвал недоделанным лейтенантом… Но Броварич за себя не вступился, вступился за тихого, и не очень решительного Касьянова.

Поговорил я с Донцовым в тот же день вечером. Один на один. Пересказывать наш разговор – долго и не нужно. Но так или иначе, а он состоялся. Донцов пытался оправдаться, найти какие-то объективные причины своего срыва и в конце концов пообещал мне, что впредь постарается быть сдержанней на язык.

Касьянова я перевел в расчет старшего сержанта Кривожихина. К Донцову же, по рекомендации Кривожихина, послал одного зубастого парня, который, как я чувствовал, даже при всем почтении к званию и заслугам своего нового командира в обиду себя не даст.

Служба моя начинала обретать естественный порядок и ритм. Начало моей «командирской деятельности» совпало с подготовкой дивизиона к боевому дежурству. Что такое боевое дежурство, ясно, по-моему, из самого термина, а наша задача на дежурстве – не допустить нарушителя воздушного пространства к охраняемому объекту. Фактор времени в этот ответственнейший период нашей службы приобретает первостепенное значение. У всех: у расчета СРЦ – станции разведки и целеуказания, и у расчета СНР – станции наведения ракет, и у расчета командного пункта, и, разумеется, у нас – стартовиков. Вся работа дивизиона может пойти насмарку, если ракета не будет своевременно готова к пуску. Разведчики, наведенцы, операторы других служб сделают свое дело, но окажись не готовы мы, стартовики, запорись мы на стартовой позиции возле пусковой установки – и цель может уйти. И ради того, чтобы ни при каких условиях, ни при каких обстоятельствах не упустить цели, дивизион осваивает боевую технику, постоянно тренируется, проводит учения, стрельбы на полигоне. Ради этого – чтобы мы не упустили цели – страна, народ, ученые и рабочий класс снабдили нас самым современным оружием, точнейшей аппаратурой и умными приборами. Только отлично учитесь, солдаты, бдительно несите службу, берегите родное небо. И вот во время боевого дежурства как раз и выясняется, как мы выполняем наказ народа и как владеем своей техникой. Это вроде как государственный экзамен, как самая строгая проверка нашей готовности к бою с воздушным противником, к защите советского неба от агрессора. И это очень правильно и очень естественно, что ритуал заступления на боевое дежурство выглядит так торжественно и сурово – как на пограничной заставе, когда очередной наряд приступает к несению службы… Итак – время, время и время! У нас время и четкость работы решают все.

За сутки до заступления на боевое дежурство я получил первое письмо от отца. Раньше нам никогда не приходилось переписываться, если не считать далекого летнего месяца, когда я, мама и Володя жили у каких-то наших дальних родственников в маленьком приморском поселке неподалеку от Сочи. Но тогда мне было всего одиннадцать лет. Потом мы практически никогда не расставались надолго. А теперь я вышел, как говорится, на самостоятельную стезю, служил от отца за тысячи километров, и мне было любопытно, какое письмо написал мне отец. Характер его я, разумеется, изучил хорошо и не без оснований предполагал, что письмо будет соответствовать характеру – немногословное, деловое и от этого – внешне суховатое.

Я не ошибся.

«Здравствуй, Сашок! – писал отец. – Вчера я узнал твой точный адрес и, не дожидаясь письма от тебя, решил немедленно написать.

Что я могу тебе сообщить?

Во-первых, мне лично по душе те места, куда тебя направили. Не совсем там, но очень близко от твоего теперешнего гарнизона мне пришлось служить в молодости, еще до женитьбы. Я был доволен, хотя климат там суров, а когда дойдет мое письмо, наверное, выпадет уже первый снег…»

Я машинально взглянул в окно – снега не было. Но он уже шел, дня два назад. Повалил неожиданно, странный и красивый на фоне зеленых кедров, но пролежал всего с полчаса.

«…Думаю, и тебе должны понравиться те места. Это совсем не то, о чем говорят «дыра». И если уж быть честным, эти так называемые «дыры» существуют более в воображении некоторых офицеров и их не годных к военной службе жен.

Во-вторых, моя проблема решилась – очень неожиданно и лучше, чем я предполагал: меня переводят в Москву…»

Значит, Москва. И по нашему ведомству. Кем? У меня мелькнула мысль: а вдруг ему по службе придется и сюда нагрянуть. Вполне возможно. И в отпуск теперь я поеду в Москву. Это же прекрасно! Отцу дадут же какую-нибудь квартиру!

«…Откровенно говоря, я особенно в столицу и не рвался, мне просто хотелось побыстрей уехать из нашего города, где меня одолевает страшное одиночество. Но раз все решилось так – пусть будет так. Значит, командование считает, что на этом месте от меня будет больше пользы.

И вот еще что, Сашок.

Перед твоим отъездом нам как-то не удалось серьезно поговорить, точнее – я не успел или не сумел сказать тебе то, что хотел и обязан был сказать и как отец, и как человек, отдавший армии почти четверть века. Ты не обижайся, я не собираюсь тебя поучать, ты сам взрослый и умный, и то, что я тебе скажу, – наверно, и есть самые наипрописные истины. Но я их все-таки скажу – так мне будет легче, ибо я исполню свой долг.

Извини, что по пунктам.

1. Никогда не старайся возвыситься над людьми – не в смысле звания или должности (тут я желаю тебе всяческих успехов), а в смысле отношения к ним, в оценке их и своих служебных и прочих возможностей, не выделяй себя из коллектива, в котором служишь. Самое страшное в армии – одиночество, одиночество, порождаемое естественной неприязнью ко всякому зазнайке и выскочке.

2. Никогда не роняй своего человеческого и офицерского достоинства – ни перед старшим, ни перед младшим, ни перед начальниками, ни перед подчиненными. Этому нет оправданий. Среди настоящих людей достоинство и честь ценятся выше жизни.

3. Командуя подразделением, избавь тебя бог иметь любимчиков или опальных. Для всех своих солдат и сержантов ты должен быть одинаково строг и одинаково справедлив, а главным регулятором твоего отношения к ним должно быть объективно оцениваемое качество их службы.

4. Никогда не рискуй своим командирским авторитетом, то есть не давай обещаний, которых не сможешь выполнить, не делай того, чего не умеешь делать. Смешно и грустно выглядит человек, пытающийся учить других тому, чего он не умеет делать сам.

5. Ни на йоту не поступаясь принципами и духом уставов и законов, умей поставить себя на место человека, с которым тебя свели деловые отношения, и умей понять мотивы его поступков. Только в этом случае ты сможешь быть справедливым до конца.

6. Самое трудное для любого человека – сказать: «Я был не прав». Умей отстаивать свои решения и свои убеждения, но и умей так же с достоинством признавать свои ошибки. Это не умалит твоего авторитета, но прибавит уважения окружающих.

7. Никогда не повышай голоса. Крик – признак слабости, а не силы.

8. Никогда не наказывай сгоряча. Помни древнюю мудрость: «Я наказал бы тебя, если бы не был сейчас так зол».

9. Никогда не забывай поощрять отличившихся и достойных. Поощрение вовремя и справедливо – величайший импульс для достижения успехов в дальнейшем.

10. Будь всегда ровным и плохое и слишком хорошее настроение никогда не бери с собой на службу.

Видишь, получилось десять заповедей. Я знаю, что почти все из сказанного здесь для тебя не ново. А мне стало легче.

Каковы мои планы? На новом месте службы я должен быть ровно через неделю. Дела здесь буду сдавать пока заместителю. Главная трудность, которая меня ждет, – это перевозка книг и размещение их на новом месте. Все могу продать или оставить, но не книги. Заказал десяток ящиков, а потом придется в контейнер – все-таки около трех тысяч томов…»

Я очень отчетливо представил себе нашу большую опустевшую квартиру в Энске, стеллажи с книгами… Теперь там предпереездная суета и беспорядок. Отец один – сидит за столом и пишет мне письмо. Вечер, горит только настольная лампа, и, может быть, тихо играет по радио музыка. С тех пор, как не стало мамы и Володи, отец слушает только спокойную и печальную музыку.

«…Пришлось прервать письмо – неожиданно зашла Александрина, спросила, не сообщил ли ты свой адрес, так как, по ее словам, ты должен был сообщить ей адрес для дальнейшей передачи Борису Ивакину. Я сказал, что письма от тебя еще не было, задержка связана, видимо, с устройством на новом месте и дальностью расстояния, но что твой адрес я установил другим путем и могу ей дать…»

Рина… Пришла сама. Ах, если бы отец написал, как она выглядела, какие у нее были глаза, какое настроение, какой голос, какие – точно! – слова она говорила, сколько минут пробыла, я мог бы тогда многое понять, я, наверное, смог бы понять главное: чем вызван этот визит – кому нужен мои адрес, – ей самой или только чтобы переслать Ивакину?

«…Я думаю, что ты не обидишься на меня за то, что я дал Александрине твой адрес. Вероятно, она тебе тоже напишет».

И все?

«Пиши, как идут твои дела, как началась служба (разумеется – в пределах допустимого). Каждая твоя весточка очень дорога для меня. Адресуй: Москва… Гостиница ЦДСА».

Конечно, письма – это прекрасно! Но если бы они не бередили старых ран и не питали память, выражаясь фигурально – не подбрасывали дров в затухающую топку воспоминаний!

Я открыл тумбочку, положил туда отцовское письмо и поднялся с твердым намерением взять себя в руки. Было еще полдня занятий.

Когда я вышел, очень редкие снежинки падали с неба и таяли, не коснувшись земли. Черно и угрюмо стояла вокруг тайга. Где-то шумела машина.

Мне кажется, что каждый ракетчик-зенитчик наверняка помнит свое первое боевое дежурство, как помнят день присяги. Но нам немножко подпортила дело погода.

Когда дивизион, как по случаю праздника, выстроился на плацу перед штабом, снег валил по-январски, да с ветерком, хотя был только конец сентября. Зачитали список боевого расчета и приказ: вступить на боевое дежурство по охране воздушного пространства нашей. Родины – Союза Советских Социалистических Республик. На правом фланге холодный снежный ветер развевал Боевое Знамя части, и когда подполковник Мельников кончил читать приказ, прибывший вместе с начальством духовой оркестр сыграл Государственный гимн СССР.

Ничего необычного за время боевого дежурства у нас не произошло. Работали мы как положено, задачу свою выполнили, дежурство сдали и теперь ждали подведения итогов. В дивизионе началась обычная боевая учеба. Мы проводили совместные со станциями тренировки, изучали технику, отрабатывали взаимозаменяемость. Но вот что интересно: я стал замечать, что так же, как на боевом дежурстве, мои ребята все время как будто к чему-то прислушиваются и вроде бы чего-то ждут, все время незаметно косятся на динамики громкоговорящей связи. А потом наоборот – мне стало казаться, что некоторые солдаты, особенно из молодых, испытывают некое разочарование в службе, в занятиях. И я все чаще и чаще спрашивал себя: не притупляет ли такая будничная однообразная повседневность нашу бдительность? Сначала мы все чувствовали повышенную собранность и приподнятость, мы как бы находились на старте и ждали только выстрела судьи, чтобы рвануться вперед. Выстрела же все не было и не было. Я, конечно, делал все, чтобы мои ребята не расслаблялись. Но ведь стартовый взвод – это не весь ракетный комплекс, который и силен-то, собственно, тем, что по боевой тревоге в нем действуют все одновременно и что каждое движение каждого специалиста в расчете станции или на стартовой позиции подчинено одному – захватить, провести и как можно раньше поразить цель. Именно поэтому – чтобы мы не теряли формы – я молил начальство почаще даже в будничные дни поднимать нас по тревоге.

И «молитва» моя была услышана.

В курсантские годы, на стажировке, я не раз видел, как зенитный ракетный дивизион поднимается по тревоге. Но тогда я чувствовал себя не участником, а скорее наблюдателем происходящего, я только учился тому, что положено делать по тревоге командиру стартового взвода, и не боялся, что ошибусь – рядом был знающий человек, а я мог поплатиться только снижением оценки. Здесь же было совсем другое дело: здесь я был ответственным участником, был звеном механизма, который называется зенитным ракетным комплексом.

Позиция ожила, она была сейчас полна знакомых и незнакомых мне звуков – шумом транспортно-заряжающих машин, топотом солдатских ног по бетонированным, расчищенным от снега дорожкам, хлопаньем железных дверей, людскими голосами, подающими команды, далеким глухим рокотом дизелей энергоблока. Серега Моложаев помчался на свою станцию, Нагорный – к своему взводу, а я – вроде бы совершенно автоматически – очутился у своего.

Транспортно-заряжающие машины разворачивались около круглых окопов установок, съезжали по аппарелям вниз, расчеты подхватывали ракеты, переводили на установки. Было светло от лежавшего вокруг и тихо сыпавшего сверху снега, тени солдат двигались размеренно и, казалось мне, бесшумно.

– Готов!..

– Первый готов!

– Второй готов!

И только услышав эти короткие доклады, я подумал, что, если даже тревога настоящая, все равно неплохо было бы засечь время: тренировка тренировками, а тут – совсем другое дело. Тем более что, как мне показалось, кое-кто в расчетах действует не очень уверенно, вроде бы побаивается боевой ракеты. Я не стал делать никаких поспешных выводов, но твердо решил провести хронометраж при первой же дневной работе на позиции, когда все лучше видно и можно с большей точностью засечь время.

Утром на разборе командир дивизиона подполковник Мельников сказал, что все прошло в основном нормально, в нормативы мы уложились, пропуска цели не было (работали по имитатору с подключением специальной записывающей контрольной аппаратуры), расчеты всех станций и стартовая батарея действовали слаженно и четко. Были кое-какие замечания по мелочам, но они в основном касались разведчиков и наведенцев. Я лично замечаний не получил, благодарности тоже и был вполне доволен. Но о решении прохронометрировать работу расчетов днем, а если удастся – и ночью, не забыл.

Почти весь день после разбора, если выпадала свободная минута, разговоры вертелись вокруг ночной тревоги.

– Мы малость запарились, – сказал мне Сережа Моложаев, с которым я встретился в столовой. – Я как на экран глянул: батюшки мои! Цели проклюнулись, идут одна за другой… А какую прикажут брать и сопровождать, одному аллаху известно. Я себе: спокойней, Серега, действуй, как малая вычислительная машина. Это вот наверняка постановщик помех, этот идет слишком низко, и скорость небольшая, а вот этот – и по высоте и по скорости дай бог, – видимо, этот и несет у себя под брюхом некую штучку… Ориентируюсь на эту цель – понимаешь, в точку! Команда с КП брать именно эту. Сопровождать, передать наведенцам, а уж потом заниматься другими.

Если быть откровенным до конца, то я немного завидую и разведчикам и наведенцам. Работа у них, конечно, не сахар, иногда вздохнуть некогда, счет идет буквально на десятые доли секунды, зато какая у них в руках техника! Нас, стартовиков, ученые и рабочий класс тоже не обижают: установочки что надо. Но наша техника по сравнению с их техникой весьма и весьма, грубовата, а наша боевая работа все-таки немножко старомодна – похожа на работу расчетов у артиллерийского орудия: перевел ракету с ТЗМ[8]8
  ТЗМ – транспортно-заряжающая машина.


[Закрыть] на балку пусковой стрелы, подключил все кабели, проверил плотность всех контактов, доложил: «Готово!» – и в укрытие. За шнурок только не дергаешь – это правда. И сам пуск осуществляет автоматика. А вот у них на станциях!..

Дневная тревога не была ни для кого из нас неожиданной. На этот раз наш комплекс (возможно, и наши соседи тоже) работал совместно с авиаторами – у них были сложные учебные полеты, а мы использовали их как реальные цели, если говорить упрощенно. Они летают, мы засекаем, сопровождаем и «сбиваем» – разумеется, условно, а они в это время отрабатывают противозенитную тактику, включая постановку активных помех для наших разведчиков и наведенцев. Одним словом, дело полезное – и для них, и для нас.