Текст книги "Львы и Сефарды (СИ)"

Автор книги: Анастейша Ив

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 14 страниц)

Глава третья. Небо не выбирает

Дверь приоткрывается, и в щель просовывается растрепанная, взлохмаченная голова Вика.

– Данайя… – начинает он шепотом.

– Входи, – перебиваю я. – Все хорошо. Все обошлось. Иди сюда.

Братишка, гремя костылями, бежит к нам, в комнату. Что ж, Кресс не ошибался – Сааба славная женщина, на нее можно положиться. Вернее, можно было бы, если бы я вообще умела полагаться хоть на кого-нибудь, кроме себя.

– Не знаю, смогу ли ходить с этими штуками, – подает голос Малкольм. – У меня же еще плечо…

– Да, с этим будет сложно, – киваю я, вздохнув. – Но на ноги мы тебя поставим. Никуда не денешься.

– Я так и понял.

Вик трется об мое плечо щекой, словно котенок, требующий ласки. Я обнимаю его за плечи.

– Этот малец тебя от смерти спас, – говорю тихо, обращаясь к летчику. – Как он тебя нашел?

– Нашел, и все тут, – отвечает Малкольм, улыбаясь разбитыми губами. – Стал тормошить, пытался в чувство привести, даже за плечо больное дернул… Не сильно, – добавляет он, видя, как вскинулся Вик. – Потом водой напоил… Хуже не сделал, не переживай, Данайя. Так ведь тебя зовут?

– Так.

– А его?

– Викбур. Вик.

– А вы – Малкольм Росс, – вставляет братец свою мелкую монету. – Малкольм Росс из Азардана. Правда?

Вот сейчас обязательно нужно было все испортить, Викбур аль-Гаддот? Я отворачиваюсь, стараясь, чтобы никто не заметил, как резко посерело мое лицо.

– Из Азардана, малыш, – отвечает летчик. Улыбка сходит с его лица. – А ты умный мальчик, я смотрю.

Вик смущенно морщит нос и улыбается, уткнувшись в мое плечо. Кажется, неловкий момент позади. Мне нравится, как Малкольм разговаривает с моим братишкой: тепло так, по-отечески. Не по моей воле мой взгляд падает на его левую руку. Кожа загорелая от солнца, а на безымянном пальце виднеется тонкая светлая полоска – раньше там было кольцо.

Это неудивительно: как в Лиддее, так и в Азардане каждый мужчина, занимающий высокое положение, до тридцати лет обязан жениться и завести хотя бы одного ребенка. Таков приказ лиддийского альхедора и азарданского князя. Значит, Малкольм либо разведен, либо вдовец. По правде говоря, я не знаю, зачем мне эта информация. Но наблюдательность берет свое.

– Больно было падать? – все не успокаивается Вик.

– И больно, и страшно, – говорит Малкольм спокойно. – С падениями так всегда. И это ложь, когда говорят, что чем выше летаешь, тем больнее и страшнее. Испугаться и почувствовать боль ты всегда успеешь.

– Но ведь с дерева и с неба падать-то совсем неодинаково! – возражает братишка со знанием дела.

– Ты никогда не выбираешь, откуда и в какой момент полета тебе падать, – продолжает летчик. – Вот это – самое страшное, понимаешь? Не само падение – его-то можно пережить…

– Последние секунды, – говорю я глухо. – Я падала. Я знаю.

И ухожу на кухню, чтобы никто не увидел, как дрожат мои губы и руки. Сами того не желая, они разбередили во мне рану. Эта рана горит во мне еще со Дня градации – уже два года. С того самого дня, когда мне, дочери сатрапа и знатной женщины, бросили в лицо ужасный приговор. Сефард – это не только крест на мне и моей жизни, это еще и плевок на могилы моих родителей. Я не полукровка, я не азарданская дочь. Мои родители были чисты. Я не могла заделаться сефардом только из-за того, что три года до Дня градации провела в приюте вместе с Виком. Я тоже чиста. Я повторяю себе это каждый день.

Я человек.

И я чиста.

«Не выбираешь, когда падать…»

– Ты чего убежала, сестренка? – Вик заходит в кухню и обнимает меня сзади. За окном стоит глухая, полная звезд непроглядная ночь. – Ты тоже устала, да? Ты вся дрожишь…

– Вик, я в порядке, – говорю я, не оборачиваясь. – Я когда-нибудь все тебе расскажу. Ты взрослый мальчик, ты поймешь. Я знаю.

– А говоришь, малыш…

– Да брось. Тебе же нравится.

– Ага…

Я порывисто разворачиваюсь и подхватываю его на руки, как маленького. Вик тощий и легкий, так что это не сложно. Он обнимает меня за шею и прижимается ко мне всем телом. Мама любила подолгу таскать его на руках, пока у нее не начинала затекать спина. Мне очень ее не хватает, и папы тоже. Интересно, что бы они сказали, случись такое происшествие при их жизни? Я не знаю, но я уверена, что они поступили бы точно так, как и мы с Виком.

– Пора спать, – вздыхаю я. – Нет, правда, Вик. Уже пора. Завтра будет долгий-долгий день.

Я несу его в комнату и опускаю на пол. Затем беру все еще лежащий на полу парашют, аккуратно разворачиваю его и расстилаю рядом с Малкольмом. Ложусь спиной к летчику, закутываюсь в парашют и укладываю почти уже спящего братишку рядом с собой. Как я и думала, он отключается сразу же, как только его голова касается пола. Мне же не спится. Несмотря на всю мою усталость, мысли роятся в голове и не дают покоя. Как долго мы сможем скрываться? Что будет дальше делать Кресс? И что он имел в виду, когда сказал, что мы принесли в наш дом несчастье?

«Несчастье» тихо дышит мне в затылок. Я понимаю: Малкольм не спит. И я не сплю. Я поворачиваюсь к нему и заглядываю в глаза.

– Почему не спишь? Болит?

– Уже легче, – успокаивает он меня, закрывая глаза. – Температура спала. Значит, жить буду.

– Утром буду учить тебя вставать, – говорю я. – Раз спина не повреждена, нужно двигаться. Да и поесть бы не мешало. Правда, я пока не знаю, чего…

– Тебе не привыкать, да?

– Быть голодной? Да, ты прав… – Я переворачиваюсь на другой бок и рассеянно вожу пальцем по спине спящего братика. – Ребенок вон, видишь, какой худой. Но ничего, перебиваемся как-то. Выживать-то надо… А вот тебе трудно будет, – Я не могу удержаться от насмешки. – У вас в Азардане ведь нет сефардов. Вы не знаете, каково это. Тем более – такие, как ты…

– Что ж, я враг тебе, Данайя, – говорит Малкольм на удивление спокойно. – Но ты спасла меня. Прикладывала холод туда, где было больно. Осматривала ногу, хоть я и не давал. Позвала в дом врача. Держала меня за руку, пока я просыпался. Почему?

Я тихо говорю:

– Я человек.

И сворачиваюсь в три погибели, пытаясь закутаться в ткань парашюта, на которой мы лежим. Я не могу смотреть летчику в глаза. Отныне я закована в его спасение, как в цепи, и мы летим с небесной высоты, связанные одной веревкой. Спасешь человека однажды – линии дорог соприкоснутся. Спасешь еще раз – будет и пересечение. А как трижды спасешь, они переплетутся воедино с невообразимой силой, словно две тугие нити в тетиве. Так моя мама говорила. И сейчас наше первое соприкосновение путей обжигает, словно горящие угли, когда идешь по ним босыми ногами. Как тогда, в День градации.

До рассвета еще так долго, а сон бежит от меня прочь. Я думаю о Саабе. Она живет совсем недалеко – через пустырь. Даже Крессий ее уважает. Дело в том, что даже в таких условиях, как наши, некоторые люди все равно умудряются устроиться поудобнее. А некоторые из таких некоторых еще и обращают это во благо остальным. Сааба – одна из таких. Ее ныне покойный муж когда-то здорово помог одному из хедоров, а те, как оказалось, ничего не забывают – ни зла, ни добра. Поэтому еды у Саабы всегда хватало, всяких мелочей по хозяйству – тоже, а ныне покойный муж даже мог позволить себе держать лошадь. И теперь Сааба выручила нас, как выручала не одних сефардов до этого. Интересно только, что сказал ей мой младший братец.

– Данайя… Эй, Данайя…

Я тут же вскакиваю, стряхивая сонливость. Шепот раздается от разбитого кухонного окна, и спросонья я не могу узнать этот голос. Бросив быстрый взгляд на летчика и Вика, я осторожно переступаю через спящего братишку и спешу в кухню.

– Сааба? – спрашиваю удивленно, присмотревшись. – Что ты тут делаешь?

– Пришла проверить, как вы, – Она встревожено оглядывается по сторонам. – Неспокойно на душе за вас. Я видела, как Лард к вам заходил. И Викбур твой… Все хорошо? С тем человеком?

– Да… хорошо, – киваю я, пытаясь понять, как много она знает. – А что, напугал тебя мой братец? Напугал?

– Он сказал, вы раненого нашли, – говорит Сааба, наклоняясь совсем близко. – Кто он? Что за человек?

Наступает самый противный момент. Момент, когда либо вранье – либо смерть. Еще можно попытаться выкрутиться, но на это попросту нет времени. Мне интересно, как долго мы так сможем протянуть.

– Летчик, – отвечаю я, чтобы ни два, ни полтора: не врать и не признаться. – Разбился в Стеклянных скалах, повредил плечо, сломал ногу. Хорошо еще, что жив остался. Обошелся малой кровью…

– Крессий Лард, конечно же, мерзавец, но талант лекаря у него не отберешь, – качает головой Сааба. – Но будь с ним осторожнее. Ты знаешь.

– Знаю, – вздыхаю я. – Ты тоже помогла, Сааба. Спасибо тебе.

– Да в чем моя заслуга-то, Данайя? – грустно улыбается она. – Так уж сошлось, что есть, чем помогать. Быть может, просто выбрали меня. Там, наверху, – она показывает пальцем. – Небу всегда виднее.

– Небо не выбирает, – говорю я очень тихо.

Держаться на ногах становится все труднее: усталость берет свое. Я киваю Саабе на прощание, отхожу от окна и, пошатываясь, иду в комнату. Малкольм спит. Я наклоняюсь и кладу руку ему на лоб. Похоже, лихорадка и вправду прошла. Надо бы достать лекарства, хотя бы обезболивающие – да где их взять… Придется ходить по окраинам, выменивать у соседей на последние целые вещи или остатки еды. Но это ничего. Мы никогда не пропадали – и сейчас не пропадем. Я не знаю, кем был послан Малкольм Росс, беду он нам принес или награду. Но знаю одно: мой маленький братец свел вместе линии дорог – воздушной и земной.

Небо не выбирает.

Сейчас – выбираем мы.

Глава четвертая. Смерть по-белому

Так проходит еще неделя. К концу ее Малкольму уже почти удается, опираясь на костыль, ковылять по дому и по двору. Правда, плечо у него болит чуть ли не сильнее, чем нога – о том, чтобы хотя бы немного двигать рукой, пока не идет и речи. Сааба принесла нам маленький бурдюк с вином, так что иногда, когда Малкольму становится совсем плохо, мы отпаиваем его им. Но понимаем, что сильно увлекаться с этим не стоит – так что выживать приходится всеми доступными способами.

В один из вечеров летчик чувствует себя совсем неважно. Видно, что даже разговоры даются ему с трудом. Из него и так лишнего слова не вытянешь, но обычно он хотя бы с Виком может о чем-то поговорить. Они вообще как-то сразу… спелись, что ли. Но в этот вечер Малкольм просто лежит, держась за перевязанное плечо, и смотрит в покосившийся потолок.

– Плохо тебе? – спрашиваю я встревожено.

– Не знаю… – отвечает он сбивчивым шепотом. – Голова кружится. Все плывет перед глазами…

– Я побуду с тобой, – говорю я и ложусь рядом. Кладу руку ему на лоб: температуры вроде нет.

Вик подходит совсем близко и наклоняется над нами. У него как-то по-особенному блестят глаза. Я сразу вижу, что братец что-то задумал.

– Чего тебе?

– Там Сааба приходила, – докладывает он и оборачивается. – Стоит вон у ворот. Говорит, что хочет меня забрать сегодня на ночь. У нее там хлеб, инжир, лепешки с солью… Можно я пойду?

– Иди, – вздыхаю я, даже не удосужившись встать и выглянуть во двор. Вик не стал бы врать, я его знаю. – Если что-нибудь будет давать, не отказывайся. И постарайся утром не задерживаться.

– Ага…

Братишка убегает к Саабе, и я слышу ее голос со двора. О чем они говорят, мне уже не разобрать, да я и не пытаюсь. Малкольм пытается растереть плечо ладонью здоровой руки, но, похоже, это слишком больно.

– Не трогай руку лишний раз, – советую я, повернувшись к нему и привстав на одном локте. – Только разболится еще хуже.

– Хуже уже не будет, – заявляет он авторитетно, но все-таки оставляет плечо в покое. Косится на дверь. – Ты его отпустила?

– Саабе можно верить, – говорю я. – Ей не наплевать на своих братьев по несчастью. Это редкость.

– Тебе ведь тоже.

– Может быть. Не знаю.

Ночь пахнет дымом и отливается серебром. Где-то далеко, в Стеклянных скалах или даже дальше, жгут костры. Ветер приносит голоса и стоны плакальщиц. Значит, кто-то умер этой ночью. Костры горят повсюду. Костры горят, и догорает горький век. Век, в котором за грехи отцов умирают невиновные, в котором выбор – лишь фигура речи, в котором все рано или поздно оказываются в огне. И посреди всего этого – наш дом. Не крепость и не легендарный Зиккурат, а развалившаяся хижина среди камней. Но этот дом сильнее всякого огня.

– Засыпай, – говорю я Малкольму. – Я знаю, ты боишься. Но тебя никто не тронет. Я не дам.

Он – враг, я это знаю точно. Но душа твердит иначе. Нити дорог сильнее, чем голос разума. Мое сердце слишком долго тосковало по заботе. Вик не в счет: я берегу его словно по умолчанию, не сильно задумываясь, что я делаю и зачем. Эта любовь – привычка, данность, истина. Росс пробудил во мне человека, а не сефарда. Заставил вспомнить, что это – забота. И, когда от меня останутся дым и пепел, я не знаю, что расскажут обо мне.

Я хочу, чтобы кто-то сказал: человек.

Спит Малкольм просто беспробудным сном: во сне с ним можно делать все, что угодно. Я снимаю повязку с плеча, аккуратно разгибаю ему руку и обтираю ее холодной водой. Считаю на запястье пульс: сразу после травмы он там не просчитывался, потому что был поврежден нерв. Сейчас же дело обстоит немного лучше. Я снова бинтую плечо и против своей же воли смотрю на след от кольца на другой руке. Женщина, которую он любил – кто она? Или кем она была? Почему-то мне кажется, что она не погибла – они, наверно, просто разошлись. Потому что если бы ее не было в живых, вряд ли Малкольм снял бы кольцо – оно служило бы памятью о жене. А дети? Интересно, есть у него дети? Что-то снова подсказывает, что да. Потому что так обращаться с моим братцем может только тот, кто сам был отцом.

Такие мысли помогают отвлечься. Я больше не думаю ни о голоде, ни о Крессе, ни о грозящей нам опасности. Время тянется слишком долго: я понимаю, что скоро рассвет. Я лежу рядом с Малкольмом и слушаю ночь. Ночь и ветер. Дым и пепел. Все горит за окнами, все горит внутри. Почему так больно разбивать столетний лед, иссушенную землю, осевшую на сердце плотной коркой? Я не знаю. Я ничего не знаю. Я просто медленно горю. Думаю о Вике – горю. Думаю о Крессе – горю. Думаю о Малкольме – иду босая по горящим углям. Я помню эту демонстрацию позора, когда в День градации меня провели перед всеми соседями по жарким головням, а люди швыряли в меня комья грязи. Прекрасно помню, как сатрапы впаивали мне между глазами железную шестеренку с черным камнем посередине. Сейчас она вросла в кожу, а эта часть моего лица словно огрубела, потеряв чувствительность. Казалось, мое сердце превратилось в то же самое. Но теперь, похоже, это все-таки не совсем так.

Ночь и ветер, дым и пепел…

Пепел.

Он набивается в разбитое окно, и я немедленно прогоняю сон. Ветер не менялся – значит, загорелся еще один костер. Но почему костры горят в самих окраинах? Если хедоры увидят, пощады можно не просить. Сефарды это знают и вряд ли будут рисковать. Значит, горит не ритуальное пламя? Тогда что?

Я встаю и подбегаю к окну. Холодный ветер обжигает мне лицо, и пепел вместе с пылью бьет в глаза. Воздух плавится, как при большом пожаре, но источника огня мне не видать. Бросив быстрый взгляд на Малкольма, я выхожу из дома и вдыхаю горькую ночь полной грудью. До моих ушей долетают чьи-то крики и приглушенная ругань, да так, что можно разобрать отдельные слова. Значит – близко? Но насколько близко? Я набрасываю капюшон на голову, закрываю лицо и, пригнувшись, оббегаю дом – мимо ворот, туда, где часто играет Вик. Зарево становится все виднее: я вижу – полыхает горизонт. Прислонившись к стене, я всматриваюсь в дым. Сердце стучит, как заведенное, и лед ломается на крошки.

Дым…

– Сааба!

Я кричу и бросаюсь вперед. Ее дом полыхает, и «белые мантии» кружат вокруг него, как вокруг эпицентра взрыва. Я бегу туда босиком, налетая на камни, сбивая ноги, и кричу. Кричу ее имя, зову своего брата, выкрикиваю проклятия и еще черт знает что. Это все бесполезно, я знаю точно. Да и Вик уже, скорее всего, мертв. Мертв… Нож вонзается в сердце, на котором больше нет былого плотного покрова. Я бегу и бегу, пока мои глаза не выхватывают из дыма распростертый на земле силуэт.

Женщина лежит, раскинув руки, и я резко останавливаюсь перед ней. Хватает пары секунд, чтобы во тьме и зареве понять: Сааба. Из раны на ее виске сочится кровь. Я падаю на колени, хватаю ее за плечи, глажу по щекам.

– Сааба… Черт возьми… Сааба…

Ее глаза медленно открываются. Взгляд – потерянный, почти что неживой. Слезы текут по моим щекам, все окончательно плывает перед глазами.

– Они… они его забрали, – произносит женщина, и на ее губах проступает кровь. – Брата… твоего… живого… – Я вижу, с каким трудом ей дается последнее слово, но все же она решается и на него. – Беги… ты, может быть, еще догонишь… уходи…

– За что они пришли к тебе? – кричу я, умоляя, чтобы она протянула еще несколько минут. – Дом сожгли! За что?

Сааба пытается поднять руку и вытереть слезы с моего лица. Рука бессильно падает.

– Тот… человек… принес беду, – шепчет она еле слышно.

И запрокидывает голову.

Остекленевший взгляд уходит в небо.

Она мертва.

– Сааба…

Я стою на коленях в пыли и пепле. Сквозь зарево над горизонтом поднимается рассвет. Хедоры исчезают так же быстро, как и появляются. Дом Саабы тлеет в паре десятков локтей от нас. Кровь стекает на землю из раны Саабы, кровь стекает по моему сердцу вместе со слезами. Где-то далеко, в Стеклянных скалах или даже дальше, догорают погребальные костры.

Они его увели. Забрали. Мою единственную отраду, единственную память, мою плоть и кровь – моего брата. Нож проворачивается внутри с каждым новым вдохом. Пепел летит на меня с восточным ветром, оседает на волосах и одежде, так что я сама превращаюсь в пепел. Почему я не почувствовала запаха беды? Почему не встрепенулась, не выбежала, не позвала? Мое сердце открыто. Оно разорвано. Стеклянные скалы и летчик сделали первый надрез. Сейчас же – все распорото наискосок, изрезано и переломано, как после страшного погрома.

Это значит, что я – человек?

Человек?..

– Данайя!

Я машинально оборачиваюсь. Убираю ладони с лица. И медленно встаю, а пламя с новой силой разгорается внутри.

Там – Малкольм.

«Он принес беду…»

Летчик стоит, еле-еле держась на здоровой ноге и кривом костыле. На его лице – неподдельный ужас и звенящая тревога. Я стою напротив, и внутри сгорают зиккураты. При чем тут он? Права ли здесь Сааба? За что они так с нами поступили? Вопросы… вопросы, вопросы… Я не в силах даже с места сдвинуться. Слезы вместе с пылью засыхают на щеках.

Малкольм выжидает еще несколько секунд. Я словно онемела: не могу даже заставить себя произнести его имя. Просто стою и смотрю, как он, волоча ногу, ковыляет ко мне.

– Данайя… Это…

– Был пожар, – говорю я наконец. Отступаю от тела Саабы. – Они… сожгли там все. Ее – убили. Вика… увели.

Мой голос срывается.

– Они забрали его, Малкольм. Взяли в плен…

Я снова начинаю плакать. Стою перед Малкольмом и плачу навзрыд, уткнув лицо в ладони. Ноги меня не держат, и я опять сажусь на землю прямо к его ногам. Сквозь дым и слезы ничего не видно – но затем я чувствую: летчик садится рядом. Садится рядом, вытягивает раненую ногу, берет меня за плечи и притягивает к себе.

– Мы вернем его, Данайя. Обязательно вернем.

– Малкольм, это гиблое дело, – всхлипываю я и нечаянно утыкаюсь лицом в его больное плечо. – Его могли забрать только в Энгеду, а это знаешь как далеко… Ой. Прости. Тебе больно?

– Не больнее, чем тебе, – говорит он прямо мне на ухо. – А почему Энгеда? Это же столица?

– Да… столица… – Я закрываю глаза, чтобы не смотреть и не оборачиваться назад, на руины дома и мертвую Саабу. – Я украла его, Малкольм, понимаешь? Я украла его из приюта. Когда стала сефардом. Чтобы он не прошел через то, что я.

– Украла, говоришь… – Летчик обнимает меня одной рукой. – Тогда мы украдем его еще раз. Тебе не придется делать это в одиночку. Я с тобой.

– Малкольм, да куда тебе? – спрашиваю я горько. – Нога еще не зажила… да и плечо твое…

Он отрывается от меня и смотрит мне в глаза. Взгляд – как острие. Насквозь, наотмашь. Линии дорог текут друг к другу. Механизм запущен, и назад уже нельзя. Вперед – и вместе. Только так.

– Он спас мне жизнь, – говорит Малкольм тихо и серьезно. – Он сильный мальчик. Мы вернем его. А если упаду опять… то упаду в пути.

Я закусываю губу, чтоб не заплакать снова. Линии дорог сплетаются в лихой вираж. Дальше – полустанки и перроны, свалки и окраины, железные дороги и заросшие тропы. Я верю и не верю, что это так. Сердце гонит кровь по венам и артериям, мучительная жажда гонит прочь – в Энгеду. Все, что я хочу – найти своего брата.

И если упаду – то с ним.