Текст книги "Львы и Сефарды (СИ)"
Автор книги: Анастейша Ив
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 14 страниц)
Пролог
Все это будет потом.
Будет удар об землю, треск пламени, заплясавшего по загоревшимся обломкам, будет невыносимый грохот и резкая, почти нестерпимая, боль. Будет парашют, валяющийся на голой равнине бесполезной тряпкой, будет палящее солнце и крики хищных птиц над головой. Будет жар во всем теле и паника в бешено забившемся сердце.
Впрочем, и оно вскоре затихнет.
Смуглый глазастый мальчик, неизвестно как зашедший в эту смертную долину, подойдет совсем близко, и стук наполненных пластиковых бутылок будет отдаваться в воспаленном сознании невыносимо громким звуком. Раскаленное солнце противно ударит своим обжигающим светом по глазам, перед которыми и так все расплывается от проступивших слез. Мальчик опустится на колени и требовательно, но осторожно тряхнет за пульсирующее болью плечо, отчего из горла прорвется еле слышный стон. Пылающий воздух будет царапать грудь при каждом вдохе, а пересохшие губы не смогут произнести ни слова. Заглянув в глаза, мальчик смочит руку в воде и проведет ладонью по горячему лбу, но особого облегчения это не принесет.
Мутные сумерки будут вставать над долиной, когда этот мальчик решится на отчаянный шаг. Закинув драную сумку с бутылками на плечо и прижав ремешки щекой к плечу, он возьмется обеими руками за парашют и будет тащить на себя. Не проронив ни слова, он сдвинет сбитого летчика с места и, покосившись на валяющиеся по сторонам обломки, даже не подумает забрать какой-нибудь из них. Пахнущий гарью и смертью воздух расступится перед ним, словно вода, и первые ночные звезды молча проводят его в бессмысленный и долгий путь.
Правда, летчик этого уже не увидит.
А пока…
А пока – стремительный и смертельный вираж, мертвая петля, на этот раз оправдывающая свое название. То ли расчеты ошибочны, то ли человеческий фактор вступает в силу, то ли само небо отреклось и больше не принимает – ударная волна, зацепившая корпус, с силой отрывает от него куски обшивки, выворачивает самолету крылья, направляет его вниз, к земле.
Жизнь не проносится перед глазами – это бессмысленная метафора, такая же бессмысленная и бесполезная, как и попытки раскрыть чертов парашют. Все вокруг закручивается в безобразную спираль, и здесь дело не в «Хьюстон, у нас проблемы» – падать с небес на землю оказывается совсем не пафосно и ни капли не героически; нет здесь бравады, нет здесь геройства, ведь какая разница, как встретить смерть, когда встречаешь ее один?
Это не фильм и не книга: никто не стоит там, внизу, на когда-то желанной земле, никто не ждет и не вскидывает руки, умоляя приземлиться, а не рухнуть вниз. Да и земля надменно холодна: ей наплевать. Нет режиссера, нет каскадеров, нет мудреной графики; нет ничего, совершенно ничего, кроме гибели и мальчика с печальными глазами. Мальчика, который будет тащить, чьи тонкие руки будут выгибаться от напряжения, а худые пальцы до крови сотрутся о жесткие крепления парашюта.
Но все это будет уже потом.
Мертвая равнина, окруженная каньонами и скалами, стремительно летит навстречу.
Глава первая. Когда встанет Венера
«В обрывках записей «чёрных ящиков», в последних словах, сказанных за секунду до ледяной тишины эфира, в момент, когда точные расчёты становятся роковой ошибкой, можно увидеть истину».
Майор А. де Сент-Принс
Но за моей спиной, я слышу, мчится
Крылатая мгновений колесница;
А перед нами – мрак небытия,
Пустынные, печальные края.
Эндрю Марвелл
Любые вещи превратятся в хлам…
Никто не помнит, кто построил храм;
Такая жизнь – не сахар и не шелк:
Здесь помнят лишь того, кто храм поджег.
А. Васильев
Вик все еще не вернулся. Но я не беспокоюсь: я привыкла. Да и он умный мальчик, он знает, куда не стоит забираться, чтобы не нарваться на неуместное внимание хедоров. «Белые мантии», словно стервятники, так и кружат по всем окраинам – ловят беглых сефардов и беспризорников. Мы уже давно научены: и малыши, и взрослые. Но до темноты ему лучше вернуться.
Я жду, когда встанет Венера. Это наш с Виком условный сигнал: когда она появляется на небе, ему нужно быть рядом со мной – и ни секундой позже. После этого он автоматически считается убитым, раненым, похищенным, отобранным хедорами – все, что угодно. И ему придется здорово постараться, чтобы доказать, что это не так. Такой уж уговор. С самого того дня, когда я украла его из приюта и увела с собой. Он ведь тоже сефард, как и я. Кровь-то одна на двоих. Так что рано или поздно ему все равно придется хлебнуть этой жизни. А меня тогда может уже вообще не быть. Лучше пусть будет со мной.
Я смотрю на небо. На его холодной глади кое-где загораются первые ночные звезды. Сейчас период звездопада – из нашего каньона это чудо видно лучше всего. Вик ушел рано утром, когда я еще спала, и до часа Венеры остается от силы минут пятнадцать. Я уже начинаю нервничать. Но тут далеко на равнине, со стороны Стеклянных скал, появляется силуэт моего братишки.
Видно, как осторожно он идет, стараясь не поскользнуться: скалы оттого и названы Стеклянными, что на них – просто голый камень, нет никаких растений и даже вьющейся травы. Вик медленно, пригнувшись, двигается вперед и еще не знает, что я его вижу. Я приглядываюсь и понимаю почему: он что-то тащит за собой. На плече – веревка, которую он крепко держит обеими ладонями. Но что он мог найти среди камней и равнин? Я выхожу за ворота и машу ему рукой, но братец ничего не видит: смотрит только под ноги, иногда оборачиваясь. Его серая одежда сливается с сереющим пейзажем вокруг. И только его ноша кажется черным пятном на холодной земле.
– Викбур! – зову я, приложив ладони к губам.
Кричать всегда рискованно, но на этот раз поблизости нет ни «белых мантий», ни кого-то из сефардов. Все уже попрятались по своим хибарам или пропадают где-то на свалках. Мы с братом вообще стараемся лишний раз никому не попадаться на глаза. И сейчас Вик вскидывает голову, видит меня, прикладывает к губам палец, будто призывая к тишине, и снова оборачивается назад. Я переступаю с ноги на ногу, срываюсь с места и подбегаю к нему.
– Викбур аль-Гаддот! Это что еще такое?
– Т-ш-ш, сестренка, – шепчет он еле слышно, когда я оказываюсь совсем близко. – И не ругай меня. Я только так и мог.
– Как – так? – Я щурюсь, пытаясь рассмотреть хоть что-нибудь, и делаю шаг в сторону. – Что ты натворил? Викбур!
Вик молчит, поглядывая на свою ношу. В руках у него кусок какого-то полотна: большой, надо сказать, кусок, в который можно было бы завернуть его, меня и еще осталось бы место. От куска тянутся несколько длинных веревок, и я вижу, что они уже изрядно растерли братишке пальцы.
– Я его вытащил, – говорит он наконец и снова смотрит вдаль: черное пятно лежит довольно далеко. – Там самолет был. Он разбился. Я нашел…
– Самолет?
Я оставляю Вика и подбегаю к тому, кого он тащит. Сомнений нет: это правда человек. А то, что в руках у братца – это парашют. Значит – летчик? Но… какого черта? Я не знаю. Я наклоняюсь над лежащим и опускаюсь на колени. Его глаза закрыты, а на голове – тяжелый черный шлем. На рукавах нашивки в виде белых звезд. В глаза сразу бросается неестественно вывернутая правая рука.
– Кто он? – спрашиваю я у Вика. – Он был в сознании?
– Был, – отвечает братишка, подойдя ко мне. – Я дал ему воды. Он сказал, что его расстреляли. Ну, его самолет.
– А потом?
– А потом я его потащил, – говорит Вик, наклонив голову. – У него болит плечо. И нога ушиблена.
– Боюсь, что не просто ушиблена… – Я стою на коленях над раненым летчиком и понятия не имею, что делать дальше. – Ты не видел, когда он потерял сознание? По дороге?
– Наверное… – Вик закусывает губу.
– Ты что, реветь надумал? Брось… – говорю я строго. – Надо подумать, что делать будем. Пульс просчитывается, – я кладу пальцы на шею несчастного. – Значит, еще не все потеряно. Ты понял?
Говорю – и сама удивляюсь своему оптимизму. Ну, дотащим мы пострадавшего до дома – и что дальше? Здесь нужен врач, но хорошего врача на наших окраинах днем с огнем не сыщешь. Вернее, есть один человек, но у него я не хочу ничего просить. Даже ради такого случая.
– Ему нужно плечо перевязать, – командую я сама себе. – А заодно проверить, что с ногой и нет ли ран, раз ты мне говоришь, что в него стреляли… Вик, ты взрослый? – Я поворачиваюсь к нему и беру за плечи. – Взрослый? Тогда помоги мне. Плакать будем потом.
Он шмыгает носом, но кивает, а в глазах загораются упрямые искорки. Я знаю, мой братишка – сильный мальчик. Слабый бы не дотащил, он даже бы не взялся. А Вик – почти герой. Полез помогать без надежды помочь… Я отодвигаю его в сторону и берусь за веревки сама.
Просто диву даешься, как такой малыш смог утащить взрослого мужчину. Даже у меня спустя пару десятков шагов начинает ломить спину и резать руки. Но это ничего: Вику было тяжелее. Он поспешно догоняет меня, хоть и постоянно отстает: еще бы, такие нагрузки для него впервые. Бежит молча – видно, понимает, что вопросы, замечания и возражения лучше оставить на потом. Он у меня не только смелый, но и умный. Настоящий лиддиец. И никак не сефард.
До дома остается метров пятьдесят, и я умоляю все силы небесные и земные, чтобы нам никто не встретился по дороге. Что-то подсказывает, что нам пока лучше не показываться никому на глаза, а уж хедорам с сатрапами – тем более. Вик устало плетется сзади: силы покидают его, да и меня, впрочем, тоже. Я еле переставляю ноги и молча надеюсь, что сбитый летчик не погибнет по дороге. Было бы глупо погибнуть после такого-то спасения. Хотя, даже если он и останется в живых, надежды мало. У него может случиться потеря памяти, отказать ноги, да что угодно… Впрочем, то, что он сказал моему братцу о больной ноге, немного прибавляет оптимизма: значит, он хотя бы не парализован. Что уже само по себе удивительно.
Вик забегает вперед и открывает нам двери. В дом пострадавшего пилота приходится затаскивать уже вдвоем, равно как и укладывать его на застеленный участок пола у стены – туда, где мы обычно спим. Мы с братишкой просто-таки падаем от усталости. Вик садится прямо на пол и опирается спиной на дверной косяк, а я закрываю двери и подхожу к летчику.
– Надо снять все эти штуки, – говорю, не оборачиваясь. – Мелкий, не рассиживайся. Помогай.
Он шумно вздыхает и подходит ко мне. Мы расстегиваем шлем и снимаем его с головы пилота, так что я могу видеть его спутанные темно-каштановые волосы, которые спадают на лоб. Это тоже странно: лиддийцы ходят либо коротко остриженные, как сатрапы, либо с длинными волосами, как хедоры. Этот же – ни то, ни другое, ни два, ни полтора… Вик пытается разобраться в креплениях парашюта и запутывает их еще больше. Я только вздыхаю: нет сил уже даже ругаться. В четыре руки мы кое-как снимаем этот проклятый парашют, и я принимаюсь за форму. Она полностью черная, если не считать этих белых звезд и погон на плечах, но меня они вообще не волнуют. Я кое-как расправляюсь с пуговицами и застежками сначала на куртке, а потом на рубашке. Вик осторожно стягивает рукав со здорового плеча, а я – с больного. И встревожено хмурюсь: рука и вправду выглядит ужасно.
– Вик, тащи сюда воду и полотенце, – приказываю я. – Он весь горит.
Братишка молча отправляется на задний двор, а я пытаюсь уложить пилота поудобнее. Он дышит: редко, тяжело, но дышит. На губах виднеется кровь, а кожа горячая от лихорадки. Он как будто спит – глухим, тяжелым, гибельным сном. Я беру его за больную руку и осторожно прощупываю ее от кисти и до плеча. Когда мои пальцы добираются до ключицы, летчик глухо стонет во сне.
– Потерпи немного, – говорю я, оборачиваясь. – Я знаю, больно… Вик!
Спустя пару секунд он появляется, неся в руках таз с холодной водой и полотенце. Аккуратно ставит его на пол, стараясь не расплескать воду. Я ободрительно улыбаюсь, провожу рукой по его волосам и отсылаю обратно. Дальше он мне не нужен. Я сама справлюсь. Правда, пока я понятия не имею, как.
Смочив полотенце в воде, я выжимаю его и осторожно закутываю пострадавшее плечо. Брызгаю водой пилоту на лицо, хлопаю его по щекам, но бесполезно. Мой взгляд снова падает на его ноги. Я с большим трудом справляюсь со шнуровкой и снимаю сапог с правой ноги. Левая нога сильно распухла, и стащить с нее обувь почти невозможно. Я оставляю это дело и одним краем полотенца провожу по лбу летчика. Это тоже не приносит никаких плодов.
Снова появляется Вик: видно, ему надоело сидеть за домом в гордом одиночестве. Я машу на него рукой: делай что хочешь, только не мешай. Сзади раздается глухой стук: оказывается, мой драгоценный братец добрался до шлема и уже умудрился уронить его на пол.
– Вик, положи…
– Не надо. Пусть… берет.
Мы оба замираем: и я, и братишка, забыв о шлеме. Летчик очнулся: он с трудом открывает глаза и обводит комнату потерянным взглядом. Глаза у него темно-серые, но как будто затянуты пеленой. Он косится на свое раненое плечо, переводит взгляд на меня и пытается улыбнуться.
– Ты…
– Данайя, – говорю я одними губами. – Тебе плохо? Где болит?
– Кажется… везде, – Он закашливается. – Рука… и лодыжка. – Снова кашель. – Голова раскалывается…
Дело плохо: лихорадка не проходит. Я опять пытаюсь взяться за его ногу, но он снова стонет.
– Не трогай… больно…
– Так надо. Извини.
Мне все-таки удается снять сапог, и я понимаю, что не справлюсь – травма тяжелая. Ступня сильно отекла и превратилась в один сплошной кровоподтек: боюсь, что поврежден нерв. Да и болит, похоже, просто невыносимо. Я оборачиваюсь и смотрю на дверь.
На самом деле надежда есть. Эта надежда скрыта под плотным пластом моей ярости и гордости. Того, что побеждало все эти два года и должно победить в конце. Но мир играет с нами в жестокие игры, шутит с нами злые шутки: именно тот человек – и есть надежда. Так что моей гордости придется отступить. Мне нестерпимо унижаться, нестерпимо просить у Крессия Ларда даже горстку зерна или стакан воды, но не на этот раз. Наверно, когда отступает ярость, пробуждается надежда… Я встаю и жестом подзываю Вика к себе.
– Ступай к Ларду, – приказываю негромко. – Поклонись ему три раза до земли. Скажи, что это я прислала. Скажи, что без него мы пропадем.
Глава вторая. За грехи Отцов
Кресс, не поприветствовав, входит в наш покосившийся дом. Снимает белый капюшон, поправляет угольно-черный хвост из спутанных волос и смотрит на меня. Я выдерживаю этот взгляд, не дрогнув.
– И что за дело у тебя, Данайя аль-Гаддот? – спрашивает он насмешливо. – Ты же передо мной не кланяешься.
– Не кланяюсь и впредь не буду, – отвечаю я и отступаю на шаг. – Вик, поди сюда… Он там, – Я показываю на покрывало, на котором лежит раненый летчик. – Нашли его в Стеклянных скалах. Нога перебита и плечо вывернуто. Ты можешь помочь. Я знаю, Кресс. Спаси его.
Он молчит, никак не реагирует на мой порывистый монолог. Потом молча отодвигает меня и Вика в сторону, проходит к летчику и наклоняется над ним. Я снова отправляю братишку прочь. Мои глаза направлены на Кресса. В его руках – потертый рюкзак, который не одному сефарду принес спасение. Пилот лежит без движения, и я не могу даже понять, в сознании он или нет.
Кресс поворачивается ко мне.
– Может, уйдешь?
– Нет.
Я не могу уйти. Не могу уйти, не узнав, что будет со спасенным нами человеком. По правде говоря, его спас Вик, а не я, но я беру эту эстафету из растертых пальцев брата и сжимаю ее в ладонях. Крессу этого не понять. Он не знает, как это – спасать. Он спасает по долгу службы и еще из желания заполучить расположение сефардов. Ему ведь хочется стать следующим альхедором.
А мне хочется уничтожить нынешнего.
Через Кресса.
Это так легко.
– Вот здесь – болит? – Голос Кресса выводит меня из мыслей. Летчик задерживает дыхание и постанывает от боли: пальцы хедора сжимают его плечо. – Похоже, вывих. Нужно обезболивающее…
Он лезет в свой рюкзак и вытаскивает оттуда ампулу и шприц. У нас таких лекарств уже давно не водится. Вены на запястье летчика кажутся мне линиями жизни. Он смотрит на меня. Не на иглу и не на своего «спасителя» – он смотрит на меня. Я чувствую, как дрожь бьет меня изнутри. И я не знаю, что это такое. Я не могу этому подчиниться, и мне противно думать, что жизнь этого загадочного парня сейчас находится в руках альхедорского сына, руки которого убили не одного такого же, как он. Сложно быть настолько мерзким и двуличным, как Крессий Лард. Но он справляется. Ему не привыкать.
– Вот и все, – Хедор отпускает руку летчика. – Через минуту-две должен уснуть. Местный наркоз. Так будет легче что-то сделать.
– Можно я подойду к нему? – спрашиваю я тихо.
– Подходи…
Из-за занавески, которая отделяет комнату от кухни, показывается голова моего братца.
– Болит плечо? – спрашивает он, переступив с ноги на ногу.
– Болит, малыш, – отвечает пилот, закрывая глаза. На душе у меня вдруг становится тепло: то ли от его спокойного голоса, то ли от этого ласкового «малыш»: я сама говорю такие вещи крайне редко. – Но это ничего. Придется потерпеть…
Он говорит, успокаивая Вика, а у меня внутри как будто цветок среди песка прорастает. Его голос угасает: лекарство начинает действовать, и мне становится хорошо от осознания того, что это уменьшит боль. Серые глаза закрываются, а дыхание выравнивается.
– Проверь куртку, – говорит мне Кресс. – Там должны быть документы.
Это разумная мысль, но в комнате слишком темно. Я беру куртку с пола и выхожу туда, где меня ждет Вик – там хотя бы есть окно. Не могу отделаться от подозрения, что хедору просто захотелось отправить меня прочь. Но в то же время он прекрасно знает: если по его вине с летчиком что-то случится, я не промахнусь ни стрелой из арбалета, ни острием меча. Это не игра – и мне плевать, что я вижу этого человека впервые в жизни. Я тоже человек, пускай я и сефард. А людям свойственно драться за других людей, когда те попадают в беду.
Вик засыпает буквально на глазах. Он сидит на покосившейся табуретке и не сводит глаз с занавески, за которой остались Кресс и летчик, пускай его глаза и слипаются от усталости. Я ничего не говорю – понимаю, что маленького упрямца не заставишь спать ни под каким предлогом. Проверяю внешние карманы куртки – ничего. Карманы на рукавах – тоже пусто. Вик крутит в руках шлем с разломанным микрофоном и рваными ремешками. Помог бы, что ли, хотя бы ради приличия… Чертыхаясь, я лезу во внутренний карман и нащупываю там маленькую плоскую карточку.
– Викбур, подойди сюда…
Он спрыгивает с табуретки, перехватывает шлем поудобнее и заглядывает ко мне через плечо. Я смотрю на фотографию, расположенную в верхнем левом углу. Без сомнения, это тот самый летчик, только чуть-чуть моложе – сейчас ему на вид где-то тридцать или тридцать пять. Перевожу взгляд на надпись рядом с фотографией. Отлично, уже кое-что прояснилось: нашего пострадавшего зовут Малкольм Росс.
– Азарданец? – спрашивает Вик сонным голосом.
Я вздрагиваю.
– Викбур…
– Тут написано.
Я поспешно смотрю туда, куда братишка показывает пальцем. Так и есть: Малкольм – сержант Азарданской летной академии. Отсюда и погоны на плечах, значения которых мы не поняли. Отсюда и белые звезды на рукавах. В какую-то секунду меня захлестывает гордость за внимательного и грамотного братца: среди сефардов это – редкость. Но затем все сменяется жгучей паникой.
Малкольм Росс – азарданский летчик.
То есть – враг номер один.
– Данайя…
– Все хорошо, малыш, – шепчу я тихо, чувствуя, как побледнела кожа на лице. – Мне… просто душно. Все пройдет…
Я не знаю, радоваться или страшиться – Вик еще слишком мал, чтобы разбираться, где свои и где враги. Для него название «Азардан» – всего лишь сложное слово, которое он горд, что прочитал. Не вердикт и не приговор. А о сепарантах, спустившихся с гор, и башнях Непризнанных Праотцов он мог знать разве что со слов воспитателей в приюте. Да и то вряд ли: ему на тот момент было только восемь лет.
Это жестоко. Жесток тот мир, в котором за грехи отцов – кем бы они там ни были – страдают те, кто даже их не знал.
– Послушай, Вик, – Я, все еще стоя на коленях, оборачиваюсь к нему и встряхиваю за плечи. – Проснись, братишка! Слушай меня. Никто не должен знать, кто этот человек, откуда он и как его зовут, понятно? – Вик кивает. – Это слишком опасно. Как для нас, так для него. Понятно?
– Понятно… – Он снова косится на карточку в моих руках. – А это куда? Спрячем?
– Придумаем, куда, – обещаю я. – Только никому ни слова… Вик, ты засыпаешь, – Я порывисто обнимаю его, будто хочу защитить от беды. – Тебе надо отдохнуть. Был сложный день. Ты выдохся.
– Не-а…
Я шумно вздыхаю.
– Викбур аль-Гаддот, ты неисправим.
– Данайя!
Кресс приподнимает занавеску и входит в кухню. Вик, словно просыпаясь, тут же выпрямляется, как солдат – перед генералом. Я успеваю спрятать карточку за воротник и тоже встаю на ноги.
– Что-нибудь нашли?
– Нет… ничего, – Я стараюсь, чтобы голос звучал бодро и уверенно. – Наверное, осталось там. В Стеклянных скалах.
– Плохо… – Хедор оборачивается. – Он скоро придет в себя. Побудьте рядом. Ты и брат.
– И как он? – спрашиваю я одними губами.
– Все как я подозревал, – говорит Кресс. – Лодыжка сломана, плечо вывихнуто. Просто чудо, что ни шея, ни голова почти не пострадали… Он был в шлеме?
– Да, – Вик пинает лежащий на полу шлем себе за спину.
– А что на куртке?
– Черная, – докладываю я и радуюсь, что куртка лежит за моей спиной, причем наизнанку вывернутая. – Сержантские погоны. Это все.
– Все… – отзывается хедор протяжным эхом. – Когда очнется, – тон его голоса снова становится деловым и холодным, – ему понадобятся костыли. Отошли мальчугана к соседке, к Саабе. У нее уж точно есть. Она не откажет.
– Но Вик же…
– Не переживай, сестренка, – Братец дергает меня за руку. – Я сбегаю. Я взрослый. Прямо сейчас?
– Чем скорее, тем лучше.
Вик, стряхнув усталость, опрометью бросается к дверям, а мы с Крессом остаемся наедине. Наступает момент, которого я всегда боюсь. Боюсь оставаться с ним вдвоем, боюсь поворачиваться к нему спиной, боюсь смотреть в глаза. Я чертовски его боюсь. И не могу от этого избавиться.
– Как все было? – спрашивает хедор, прохаживаясь вперед-назад по кухне.
– Я все рассказала, Лард, – парирую я холодно. – Мне больше нечего сказать. Я больше и сама не знаю.
– Беду вы принесли в свой дом, Данайя. Помянешь мое слово.
Скорей тебя я помяну, думаю я со злостью. Помяну тебя недобрым словом, когда вновь выйдешь в патруле со своими преданными «белыми мантиями». В последний раз ты вхож в мой дом, Крессий Лард. Не за грехи отца ответишь – за свои. Однажды так и будет. Я устрою.
– Мне пора, – говорит Кресс, видимо, поняв, что от меня больше ничего не добьешься. – Не разрешай ему вставать надолго. И, если что… зови.
И исчезает. Только полы мантии белым всплеском исчезают за дверью. Хедоры всегда приходят незаметно и уходят так же. Словно белые грифы, кружат над окраинами до самых вершин каньонов.
Я возвращаюсь в комнату и сажусь на пол рядом с лежащим Малкольмом. Его рука перебинтована и зафиксирована, а к ноге туго примотаны две жесткие шины – с обеих сторон. Я беру его куртку, сворачиваю ее и устраиваю ногу поудобнее, чуть приподняв. Потом беру летчика за здоровую руку и поглаживаю ее пальцами. Чувствую, как на моих губах появляется незваная улыбка. Этот момент – только мой. Его не увидят ни Вик, ни Кресс, ни даже сам Малкольм. Миг, когда я – человек. Не сефард, не лиддиец, не сепарант – я человек.
Губы Малкольма чуть вздрагивают. Перевернув ладонь, он легко касается пальцами моего запястья.
– Привет.
