Текст книги "Мисс Кэрью (ЛП)"

Автор книги: Амелия Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА Х
НОМЕР ТРИ

Я простой человек, и вы, возможно, захотите услышать от меня простое изложение фактов. Некоторые из этих фактов лежат за пределами моего понимания. Я не претендую на то, чтобы объяснить их. Я знаю только, что все случилось так, как я собираюсь рассказать, и что я готов поклясться в правдивости каждого моего слова.

С ранней юности мне приходилось самому заботиться о себе, я рос в районе Поттерис, что в Вустершире. Я был сиротой, и мои самые ранние воспоминания связаны с большой фарфоровой мануфактурой, где меня использовали на подручных работах, зачастую грошовых, но я был рад и этому, и спал на чердаке над конюшней. Это были трудные времена, но по мере того, как я становился старше и сильнее, все стало налаживаться, особенно после того, как бригадиром стал Джордж Барнард.

Джордж Барнард принадлежал к протестантам, – хотя мы, мы в основном, ими не были, – трезвомыслящий, с ясной головой, немного угрюмый и молчаливый, но, как говорится, свой парень до мозга костей, – и он стал моим лучшим другом в то время, когда я больше всего в нем нуждался.

Он избавил меня от работы по двору и поставил к обжиговой печи. Он внес меня в бухгалтерские книги, и назначил фиксированную ставку заработной платы. Он помог мне оплатить учебу в вечерней школе – четыре вечера в неделю; и он брал меня с собой по воскресеньям в часовню на берегу реки, где я впервые увидел Лию Пейн. Она была его возлюбленной и такой хорошенькой, что я забывал проповедника и всех остальных, когда смотрел на нее. Когда она присоединялась к пению, я не слышал другого голоса, кроме ее. Если она просила у меня сборник гимнов, я обычно краснел и дрожал. Я верю, что боготворил ее – глупо, нелепо; и я думаю, что поклонялся Барнарду почти так же слепо, хотя и по другой причине. Я понимал, что обязан ему всем. Я знал, что он спас меня, – мое тело и разум, – и я смотрел на него так, как дикарь мог бы смотреть на миссионера.

Лия была дочерью водопроводчика, жившего рядом с часовней. Ей было двадцать, а Джорджу лет тридцать семь – тридцать восемь. Злые языки утверждали, что у них слишком большая разница в возрасте; но она была такой серьезной, и они любили друг друга так искренне, что, если бы в самый начальный период их отношений ничего не произошло, я не думаю, чтобы вопрос о возрасте когда-либо нарушил счастье их супружеской жизни. Однако, что-то вмешалось в их жизнь, и этим чем-то был француз по имени Луи Ларош. Он был художником по фарфору, ему доводилось работать в Севре; и наш хозяин, как утверждали, нанял его на три года, за такую плату, какую никто из наших людей, даже самых искусных, не мог надеяться получить. Это случилось примерно в начале или середине сентября, когда он впервые появился среди нас. Он выглядел очень молодо, был маленьким, темноволосым и хорошо сложенным; у него были маленькие белые мягкие руки и шелковистые усы; он говорил по-английски почти так же хорошо, как я. Никому из нас он не нравился, но это было вполне естественно, учитывая, как его ставили на голову выше любого англичанина, работавшего на фабрике. Кроме того, хотя он всегда улыбался и был вежлив, мы не могли не видеть, что он считал себя намного лучше всех нас, и это было неприятно. Также не было приятно видеть, как он прогуливается по городу, одетый как джентльмен, когда рабочее время закончилось; курит хорошие сигары, в то время как мы вынуждены довольствоваться трубкой обычного табака; нанимает лошадь по воскресеньям днем, когда мы тащимся пешком; и получает удовольствие, как будто мир создан для того, чтобы он наслаждался, а мы работали.

– Бен, мальчик мой, – сказал Джордж, – с этим французом что-то не так.

Это было в субботу днем, мы сидели на куче пустых сеггаров у двери моей котельной, ожидая, пока рабочие уберутся со двора. Сеггары – это глубокие глиняные ящики, в которые помещают глиняную посуду во время обжига в печи.

Я вопросительно поднял глаза.

– Ты имеешь в виду Графа? – сказал я, ибо таково было прозвище, которое французу дали на фабрике.

Джордж кивнул и на мгновение замер, подперев подбородок ладонями.

– У него дурной глаз, – сказал он, – и фальшивая улыбка. Что-то в нем не так.

Я придвинулся ближе и слушал Джорджа так, словно он был оракулом.

– Кроме того, – добавил он в своей неторопливой спокойной манере, глядя прямо перед собой, точно размышляя вслух, – он выглядит как-то неестественно молодо. Взглянуть на него в первый раз, и ты подумаешь, что он почти мальчик; но посмотри на него внимательнее, – посмотри на маленькие тонкие морщинки под глазами и жесткие линии вокруг рта, а затем скажи мне, сколько ему лет, если сможешь! Так вот, Бен, мальчик мой, ему столько же лет, сколько и мне, почти столько же; и сил в нем не меньше. Ты удивлен; но говорю тебе, что, каким бы хрупким он ни выглядел, он мог бы перекинуть тебя через плечо, как перышко. А что касается его рук, какими бы маленькими и белыми они ни были, в них железные мускулы, можешь мне поверить.

– Но, Джордж, откуда ты можешь это знать?

– Потому что я испытываю в отношении него дурное предчувствие, – очень серьезно ответил Джордж. – Потому что всякий раз, когда он рядом, я чувствую, что мои глаза видят яснее, а уши слышат острее, чем в другое время. Может быть, это предубеждение, но иногда мне кажется, что я должен защищать себя и других от него. Посмотри на детей, Бен, как они от него шарахаются; и еще, взгляни вон туда! Спроси у Капитана, что он о нем думает! Бен, эта собака любит его не больше, чем я.

Я взглянул и увидел Капитана, сидящего у своей конуры с прижатыми ушами и громко рычащего, пока француз медленно спускался по ступенькам, ведущим из его мастерской в дальнем конце двора. На последней ступеньке он остановился, закурил сигару, огляделся, как бы проверяя, нет ли кого поблизости, а затем направился прямо к конуре, находившейся в паре ярдов от него. Капитан издал короткий сердитый рык и положил морду на лапы, готовый к прыжку. Француз демонстративно скрестил руки на груди, не сводя глаз с собаки, и спокойно курил. Он точно знал, как далеко может прыгнуть собака, и держался на безопасном расстоянии. Внезапно он наклонился, выпустил клуб дыма в глаза псу, издевательски рассмеялся, легко повернулся на каблуках и ушел, оставив Капитана, тщетно пытавшегося избавиться от цепи и лаявшего ему вслед, как сумасшедшего.

Шли дни, и я, работая в своем цеху, больше не видел Графа. Наступило воскресенье – третье, мне кажется, после нашего разговора с Джорджем во дворе. Идя с ним в часовню, как обычно, утром, я заметил, что в его лице было что-то странное и встревоженное, и что по дороге он почти ничего не сказал. Я тоже молчал. Не мне было задавать ему вопросы; и я помню, как подумал про себя, что облако развеется, как только он окажется рядом с Лией, и они, держа в руках одну книгу, станут вместе петь гимн. Однако этого не произошло, потому что Лии не было. Я ежеминутно оглядывался на дверь, ожидая увидеть ее милое личико; но Джордж ни разу не поднял глаз от своей книги и, казалось, не заметил, что ее место пустует. Так прошла вся служба, и мои мысли постоянно отвлекались от слов проповедника. Как только было произнесено последнее благословение, и мы уже почти переступили порог, я повернулся к Джорджу и спросил, не заболела ли Лия?

– Нет, – мрачно ответил он. – Она не больна.

– Тогда почему она не пришла?..

– Я скажу тебе, почему, – нетерпеливо перебил он. – Потому что ты видел ее здесь в последний раз. Она больше никогда не придет в часовню.

– Никогда больше не придет в часовню? – Я запнулся, тронув его руку в искреннем удивлении. – Почему, Джордж, в чем дело?

Но он стряхнул мою руку и топнул так, что зазвенела мостовая.

– Не спрашивай меня, – грубо сказал он. – Оставь меня в покое. Скоро ты все узнаешь.

С этими словами он свернул на проселочную дорогу, ведущую к холмам, и покинул меня, не сказав больше ни слова.

В свое время со мной плохо обращались, но до этого момента Джордж ни разу не бросил на меня сердитого взгляда и не произнес ни одного грубого слова. Я не знал, что мне делать. В тот день, во время обеда, мне казалось, что каждый кусок готов застрять у меня в горле; потом я вышел и беспокойно бродил по полям, пока не наступил час вечерней молитвы. Затем я вернулся к часовне и сел снаружи, возле чьей-то могилы, ожидая Джорджа. Я видел, как прихожане входили по двое и по трое; слышал, как в вечерней тишине торжественно прозвучали первые ноты псалма; но Джордж не пришел. Затем началась служба, и я понял, что, несмотря на его пунктуальность, ожидать его больше не имело смысла. Где он может быть? Что могло случиться? Почему Лия Пейн никогда больше не придет в часовню? Может быть, она перешла в какую-то другую церковь, и поэтому Джордж казался таким несчастным?

Сидя там, на маленьком унылом кладбище, пока вокруг меня быстро сгущалась тьма, я задавал себе эти вопросы снова и снова, пока у меня не заболела голова, потому что в те времена я не привык ни о чем думать. Наконец, я больше не мог сидеть спокойно. Внезапно меня осенила мысль, что я пойду к Лии и узнаю, в чем дело, из ее собственных уст. Я вскочил на ноги и направился к ее дому.

Было совсем темно, начинал накрапывать легкий дождь. Я обнаружил, что садовая калитка открыта, и у меня мелькнула надежда, что Джордж может быть там. Я на мгновение замер, решая, постучать или позвонить, когда звук голосов в коридоре и внезапное мерцание яркой полосы света под дверью предупредили меня, что кто-то выходит. Застигнутый врасплох и совершенно не готовый в данный момент что-либо сказать, я отступил за крыльцо и подождал, пока те, кто был внутри, выйдут. Дверь открылась, внезапный свет залил розы и мокрый гравий.

– Идет дождь, – сказала Лия, выглянув и прикрывая свечу рукой.

– И холодно, как в Сибири, – добавил другой голос, который не принадлежал Джорджу, но все же звучал странно знакомо. – Фу! Разве в таком климате может цвести столь нежный цветок как ты, моя дорогая!

– Во Франции климат лучше? – тихо спросила Лия.

– Настолько, насколько это могут сделать голубое небо и солнечный свет. Ангел мой, даже твои ясные глаза станут сиять в десять раз ярче, а твои румяные щеки станут в десять раз розовее, когда окажутся в Париже. Ах! Я не могу дать тебе никакого представления о чудесах Парижа – широких улицах, обсаженных деревьями, дворцах, магазинах, садах! – это волшебный город.

– Наверное, так и есть! – сказала Лия. – И ты будешь водить меня по всем этим красивым магазинам?

– Каждое воскресенье, моя дорогая… Ба! Не смотри с таким удивлением. Магазины в Париже всегда открыты по воскресеньям; воскресенье в Париже, все равно, что праздник. Ты скоро избавишься от этих предрассудков.

– Боюсь, это неправильно – получать столько удовольствия от вещей этого мира, – вздохнула Лия.

Француз рассмеялся и ответил ей поцелуем.

– Спокойной ночи, моя сладкая маленькая святая! – сказал он, легко пробежав по тропинке, и исчез в темноте. Лия снова вздохнула, задержалась на мгновение, а затем закрыла дверь.

Ошеломленный и сбитый с толку, я некоторое время стоял, точно каменная статуя, не в силах пошевелиться, едва способный думать. Наконец я встряхнулся и направился к воротам. В этот момент тяжелая рука легла мне на плечо, и хриплый голос рядом со мной сказал:

– Кто ты такой? И что ты здесь делаешь?

Это был Джордж. Я сразу узнал его, несмотря на темноту, и пробормотал его имя. Он быстро убрал руку с моего плеча.

– Как давно ты здесь? – спросил он свирепо. – Какое ты имеешь право прятаться в темноте и шпионить? Боже, помоги мне, Бен, я наполовину сошел с ума. Я вовсе не хотел быть грубым с тобой.

– Я в этом совершенно уверен! – искренне воскликнул я.

– Это тот проклятый француз, – продолжал он голосом, похожим на стон человека, страдающего от боли. – Он злодей. Я знаю, что он злодей, и мое странное чувство было предупреждением относительно него с того самого момента, как он впервые появился у нас. Он сделает ее несчастной и однажды разобьет ей сердце, – моей милой Лии! – а я так ее люблю! Но я буду отмщен – и это так же верно, как то, что на небесах есть Бог, – я буду отмщен!

Его горячность привела меня в ужас. Я попытался убедить его вернуться домой, но он не слушал меня.

– Нет, нет, – сказал он. – Возвращайся сам, мальчик мой, а меня оставь в покое. Моя кровь кипит: этот дождь полезен для меня, и мне лучше остаться одному.

– Если бы я только мог сделать что-нибудь, чтобы помочь тебе…

– Ты не можешь ничего сделать для меня, – перебил он. – Никто не может мне помочь. Я конченый человек, и мне все равно, что со мной будет. Господи, прости меня! Мое сердце полно зла, и мои мысли – это побуждения сатаны. Уходи… Ради всего святого, уходи. Я не знаю, что говорю и что делаю.

Я ушел, потому что больше не смел перечить ему; но я немного задержался на углу улицы и увидел, как он ходит взад и вперед под проливным дождем. Наконец я неохотно повернулся и пошел домой.

В ту ночь я лежал без сна, обдумывая события прошедшего дня и ненавидя француза всей душой.

Я не мог ненавидеть Лию. Для этого я слишком долго и преданно поклонялся ей, но я смотрел на нее как на существо, обреченное на гибель. Я заснул под утро и проснулся вскоре после рассвета. Когда я добрался до гончарной мастерской, то обнаружил там Джорджа, который был очень бледен, но вполне в себе и, как обычно, расставлял рабочих по местам. Я ничего не сказал о том, что произошло накануне. Что-то в его лице заставило меня молчать; но, увидев его таким спокойным и собранным, я воспрянул духом и начал надеяться, что он преодолел худшую из своих неприятностей. Вскоре через двор прошел француз, веселый и безмятежный, с сигарой во рту, засунув руки в карманы. Джордж удалился в один из цехов и закрыл дверь. Я вздохнул с облегчением. Я боялся увидеть, как они вступят в открытую ссору; я чувствовал, что до тех пор, пока они будут держаться подальше один от другого, все будет хорошо.

Так прошли понедельник и вторник, но Джордж по-прежнему держался от меня в стороне. У меня хватило здравого смысла не обижаться на это. Я чувствовал, что он имеет полное право молчать, если молчание помогает ему лучше переносить выпавшее на его долю испытание; я решил никогда больше не заговаривать на эту тему, если только он не начнет сам.

Наступила среда. В то утро я проспал и пришел на работу с опозданием в четверть часа, ожидая, что меня оштрафуют, потому что Джордж был очень строг как бригадир и в этом отношении одинаково обращался как с друзьями, так и с недругами. Однако вместо того, чтобы обвинить меня, он позвал меня и сказал:

– Бен, чья очередь на этой неделе выходить в ночную смену?

– Моя, сэр, – ответил я. (В рабочее время я всегда называл его «сэр».)

– Хорошо, тогда ты можешь сейчас пойти домой, и то же относится к четвергу и пятнице; сегодня ночью у нас много работы для печей, – завтра и послезавтра – тоже.

– Хорошо, сэр, – сказал я. – Тогда я буду здесь к семи вечера.

– Нет, в половине десятого будет в самый раз. Мне нужно кое-что подготовить, и до этого времени я буду здесь. Но – не опаздывай.

– Я буду точен, как часы, сэр, – ответил я и уже отвернулся, когда он снова обратился ко мне.

– Ты хороший парень, Бен, – сказал он. – Пожмем друг другу руки.

Я схватил его руку и тепло пожал ее.

– Если я на что-то и гожусь, Джордж, – ответил я от всего сердца, – то это ты сделал меня таким. Да благословит тебя за это Господь!

– Аминь! – сказал он взволнованным голосом, прикладывая руку к шляпе.

И мы расстались.

Обычно я ложился спать днем, когда выходил в ночную смену; но этим утром я уже проспал дольше обычного и хотел чем-нибудь заняться больше, чем отдохнуть. Поэтому я вернулся домой, положил в карман немного хлеба и мяса, схватил свою большую трость и отправился на прогулку за город. Когда я вернулся домой, было уже совсем темно и начинал накрапывать дождь, – точно так же, как он начался примерно в то же время в тот злополучный воскресный вечер; поэтому я сменил мокрые ботинки, пораньше поужинал, вздремнул в углу у камина и отправился на работу за несколько минут до половины десятого. Подойдя к воротам фабрики, я обнаружил, что они приоткрыты, поэтому вошел и закрыл их за собой. Помню, я подумал тогда, что это не похоже на Джорджа – оставлять ворота открытыми, но уже в следующий момент это вылетело у меня из головы. Задвинув засов, я направился прямиком в маленькую конторку Джорджа, в которой горел свет. Здесь, к своему удивлению, я обнаружил, что дверь открыта, а комната пуста. Я вошел. Порог и часть пола намокли от дождевых струй. На столе лежала открытая бухгалтерская книга, ручка Джорджа стояла в чернильнице, а его шляпа висела на своем обычном месте в углу. Я, конечно, решил, что он пошел к печам, поэтому, направляясь туда же, я снял его шляпу и прихватил ее с собой, потому что дождь разошелся.

Цеха для обжига располагались как раз напротив, на другой стороне двора. Их было три, соединяющихся один с другим; и в каждом огромная печь заполняла середину помещения.

Эти печи представляют собой большие отделения, построенные из кирпича, с железной дверцей в центре каждого, и дымоходом, проходящим через крышу. Глиняная посуда, заключенная в сеггары, стоит внутри на полках, и ее приходится время от времени поворачивать, пока идет обжиг. Поворачивать сеггары, следить за нужным уровнем температуры и поддерживать его, – такова была моя работа в тот период, о котором я сейчас вам рассказываю.

Странно! Я обошел цеха один за другим и обнаружил, что все они одинаково пусты. Смутное тревожное чувство охватило меня, и я начал задаваться вопросом, что могло случиться с Джорджем. Вполне возможно, что он мог быть в одной из мастерских, поэтому я побежал в конторку, зажег фонарь и тщательно осмотрел их. Я попробовал открыть двери; все они, как обычно, были заперты. Я заглянул в открытые сараи; все они были пусты. Я позвал: «Джордж! Джордж!»; но ветер и дождь приглушили мой голос, и мне никто не ответил. Вынужденный, наконец, поверить, что он действительно ушел, я отнес его шляпу обратно в конторку, убрал бухгалтерскую книгу, погасил газ и приготовился к своей одинокой вахте.

Ночь была теплой, в цехах стояла невыносимая жара. По опыту я знал, что печи были перегреты, и что ни по крайней мере в течение следующих двух часов фарфор в них помещать нельзя; поэтому я отнес свой табурет к двери, устроился в укромном уголке, куда мог проникать воздух, – но не дождь, – и задумался над тем, куда мог отправиться Джордж и почему он не дождался моего прихода. То, что он ушел в спешке, было очевидно, – не потому, что его шляпа осталась висеть, у него могла быть с собой кепка, – а потому, что он оставил бухгалтерскую книгу открытой, а газ – зажженным. Возможно, с одним из рабочих произошел несчастный случай, и его вызвали так срочно, что у него не было времени ни о чем подумать; возможно, он сейчас вернется, чтобы убедиться, что все в порядке, прежде чем отправиться домой. Пока я размышлял над всем этим, меня стало клонить в сон, мои мысли стали путаться, и я, наконец, заснул.

Не могу сказать, как долго длился мой сон. В тот день я прошел большое расстояние и спал крепко; но я проснулся сразу, охваченный каким-то ужасом, и, подняв глаза, увидел Джорджа Бернарда, сидевшего на табурете перед дверцей печи, и отсвет огня падал на его лицо.

Пристыженный тем, что меня застали спящим, я вскочил. В то же мгновение он встал, отвернулся, даже не взглянув в мою сторону, и вышел в соседнюю комнату.

– Не сердись, Джордж! – воскликнул я, следуя за ним. – В печах нет ни одного сеггара. Я знал, что огонь был слишком сильным, и…

Слова замерли у меня на губах. Я шел за ним из первого цеха во второй, из второго в третий, а в третьем… он исчез!

Я не мог поверить своим глазам. Я открыл дверь, ведущую во двор, и выглянул наружу, но его нигде не было видно. Я обошел цеха сзади, заглянул за печи, подбежал к конторке, снова и снова окликая его по имени; но все было темно, тихо, одиноко, – как всегда.

Потом я вспомнил, что запер наружные ворота на засов и что для него невозможно было войти, не позвонив. Затем я усомнился в своих собственных чувствах и подумал, что, должно быть, я просто видел сон.

Я вернулся на свой прежний пост у двери первого цеха и присел на минутку, чтобы собраться с мыслями.

– Во-первых, – сказал я себе, – есть только одни внешние ворота. Эти внешние ворота я запер изнутри на засов, и они все еще заперты. Далее; я обыскал помещения и обнаружил, что все сараи пусты, а двери мастерских, как обычно, заперты снаружи на висячие замки. Я убедился, что Джорджа нигде не было, когда я пришел, и я знаю, что с тех пор он не мог прийти так, чтобы я об этом не узнал. Следовательно, это сон. Это, безусловно, сон, и на этом мне следует успокоиться.

С этими словами я взял свой фонарь и приступил к проверке температуры печей. Должен вам сказать, что тогда мы делали это, вводя маленькие грубо отформованные куски обычной огнеупорной глины. Если жар слишком велик, они трескаются; если слишком мал, они остаются влажными; если в самый раз, они становятся твердыми и гладкими. Я взял три маленьких комочка глины, положил по одному в каждую печь, подождал, считая до пятисот, а достал, чтобы оценить результаты. Два первых находились в отличном состоянии, третий разлетелся на дюжину кусков. Это доказывало, что сеггары можно ставить в печи номер Один и Два, но номер Три была перегрета, и ей нужно было дать остыть еще час или два.

Поэтому я поставил в печи Один и Два по девять рядов сеггаров, по три в глубину на каждой полке; а остальные должны были подождать, пока номер Три не остынет до нужного состоянии; и, боясь снова заснуть, теперь, когда обжиг начался, принялся ходить по цехам, чтобы не заснуть. Однако в цехах было по-прежнему очень жарко, я не мог долго там находиться, поэтому вскоре вернулся на свой табурет у двери и принялся размышлять о своем сне. Но чем больше я думал об этом, тем более странно реальным это мне казалось, и тем больше я убеждался, что вскочил, когда увидел, как Джордж встал и вышел в соседнюю комнату. Я также был уверен, что видел его, когда он выходил из второго цеха в третий, и что я все время шел за ним. Возможно ли, спрашивал я себя, чтобы я двигался, проснувшись не до конца? Я слышал о людях, которые ходят во сне. Может быть, я находился в таком состоянии, пока не вышел на прохладный воздух двора? Все это казалось достаточно вероятным, поэтому я выбросил этот вопрос из головы и провел остаток ночи, присматривая за сеггарами, время от времени добавляя угля в Первую и Вторую печь и иногда выходя во двор. Что касается номера Три, то в ней держалась повышенная температура, и ночь почти закончилась, прежде чем я осмелился поставить в нее сеггары. Так проходили часы, и в половине восьмого утра в четверг пришли рабочие. Мне можно было уходить с дежурства, но я хотел увидеть Джорджа до того, как уйду, и поэтому ждал его в конторке, в то время как парень по имени Стив Сторр занял мое место у печей.

Часы показали половину восьмого, без четверти восемь, восемь, четверть девятого, а Джордж все не появлялся. Наконец, когда стрелка добралась до половины девятого, я устал ждать, взял шляпу, отправился домой, лег в постель и крепко проспал до четырех часов пополудни.

В тот вечер я пришел на фабрику довольно рано, потому что был обеспокоен и хотел увидеть Джорджа до того, как он уйдет. В этот раз я обнаружил, что ворота заперты на засов, и позвонил, чтобы меня впустили.

– Ты рано, Бен! – сказал Стив Сторр, впуская меня.

– Мистер Бернард еще не ушел? – быстро спросил я, потому что сразу увидел, что в конторке не было света.

– Он не ушел, – сказал Стив, – потому что не приходил.

– Не приходил?

– Нет; и что еще более странно, он не был дома со вчерашнего ужина.

– Но он был здесь прошлой ночью.

– О да, он был здесь прошлой ночью, делал записи в бухгалтерских книгах. Джон Паркер был с ним до шести часов, а ты нашел его здесь в половине десятого, не так ли?

Я покачал головой.

– Ну, в любом случае, он ушел. Спокойной ночи!

– Спокойной ночи!

Я взял фонарь у него из рук, машинально вытолкнул его и направился к печам, словно пребывая в ступоре. Джордж ушел? Ушел, не предупредив ни словом своего работодателя и не попрощавшись со своими товарищами по работе? Я не мог этого понять.

Я не мог в это поверить. Я сел, сбитый с толку, недоумевающий, ошеломленный. Затем пришли горячие слезы, сомнения, ужасные подозрения. Я вспомнил слова, которые он произнес несколько ночей назад; странное спокойствие, которое за ними последовало; мой сон накануне вечером. Я слышал о людях, которые из-за любви кончали жизнь самоубийством; мутный Северн протекал совсем рядом – так близко, что в него можно было бросить камень из окон любого цеха.

Эти мысли были слишком ужасны. Я попытался прогнать их прочь. Я принялся за работу, чтобы избавиться от них, если мне это удастся, и начал с осмотра печей. Температура в них была намного выше, чем прошлой ночью, так как в течение последних двенадцати часов их постепенно протапливали. Теперь моя задача состояла в том, чтобы поддерживать повышенную температуру еще в течение двенадцати часов; после чего она должна будет постепенно спадать, пока фарфор не станет достаточно прохладным для того, чтобы его можно было удалить. Поворачивать сеггары и подбрасывать уголь в две первые печи было моей основной работой. Как и прежде, я нашел номер Три горячее остальных и поэтому оставил ее остывать еще на полчаса или час. Затем я обошел двор, попробовал открыть двери, выпустил собаку и прихватил ее с собой в цех для компании. После этого я поставил фонарь на полку рядом с дверью, достал из кармана книгу и начал читать.

Я прекрасно помню название книги. Она называлась «Искусство ловли рыбы» Боулкера и содержала рисунки всевозможных искусственных мушек, крючков и других снастей. Но я не мог сосредоточиться на ней и двух минут; наконец, я в отчаянии отказался от своих попыток, закрыл лицо руками и погрузился в долгие, болезненные мысли. Так прошло довольно много времени, – может быть, час, – когда меня разбудил низкий скулящий вой Капитана, лежавшего у моих ног. Я вздрогнул, поднял глаза, точно так же, как прошлой ночью, с тем же смутным ужасом; и увидел, на том же месте и в той же позе, в свете огня, – Джорджа Бернарда!

При виде этого зрелища, страх, даже более сильный, чем страх смерти, охватил меня, и мой язык, казалось, прилип к нёбу. Затем, как и прошлой ночью, он встал, или мне показалось, что встал, и медленно вышел в соседний цех. Сила, которой я не мог сопротивляться, заставила меня с неохотой последовать за ним. Я видел, как он прошел через второй цех, переступил порог третьего, подошел прямо к печи и здесь остановился. Затем он повернулся, освещенный красным светом огня, льющимся на него из открытой дверцы печи, и впервые посмотрел мне в лицо. В то же мгновение все его тело и лицо, казалось, засветились и стали прозрачными, словно огонь был внутри него и вокруг него – и в этом сиянии он как бы растворился в печи и исчез!

Я издал дикий крик, попытался, шатаясь, выйти из цеха и упал без чувств, не дойдя до двери.

Когда я в следующий раз открыл глаза, на небе был серый рассвет; дверцы печи были закрыты, как я их оставил во время своего последнего обхода; собака спокойно спала недалеко от меня; рабочие звонили в ворота, чтобы их впустили.

Я рассказал свою историю от начала до конца, и, как само собой разумеется, все, кто ее слышал, подшучивали надо мной. Однако когда выяснилось, что я повторял свой рассказ слово в слово, и, прежде всего, что Джордж Бернард продолжал отсутствовать, некоторые начали всерьез обсуждать это, и среди этих немногих был хозяин фабрики. Он запретил расчищать печь, позвал на помощь знаменитого натуралиста и отправил пепел на научное исследование. Результат оказался следующим.

Обнаружилось, что пепел был в высшей степени насыщен каким-то жирным животным веществом. Значительная часть этого пепла состояла из обугленных костей. Полукруглый кусок железа, который, очевидно, когда-то был каблуком тяжелого рабочего сапога, был найден наполовину оплавленным в одном углу печи. Рядом с ним – большеберцовая кость, которая все еще сохранила достаточно своей первоначальной формы и текстуры, чтобы сделать возможной идентификацию. Эта кость, однако, оказалась так сильно обуглена, что при прикосновении рассыпалась в порошок.

После этого мало кто сомневался в том, что Джордж Бернард был подло убит, а его тело брошено в печь. Подозрение пало на Луи Лароша. Его арестовали, было проведено коронерское расследование, и все обстоятельства, связанные с ночью убийства, были как можно тщательнее проанализированы и расследованы. Однако судьи не смогли обвинить Луи Лароша, и он был освобожден. В ту самую ночь, когда его освободили, он уехал почтовым поездом, и больше его не видели и не слышали. Что касается Лии, я не знаю, что с ней стало. Я уволился прежде, чем прошло несколько недель, и с того часа и по сей день моя нога ни разу не ступала на фабрику по обжигу фарфора.