Текст книги "Мисс Кэрью (ЛП)"

Автор книги: Амелия Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА VI
ОБМАНЩИК БРЭДШОУ

О, Дориклес! Ваши похвалы чрезмерны.

Зимняя сказка

Я добросовестный путешественник и верю в мистера Мюррея. Я посещаю все церкви, взбираюсь на все горы, любуюсь всеми картинами и останавливаюсь во всех гостиницах, на которые он рекомендует мне обратить внимание. Когда он предсказывает, что «путешественник с содроганием увидит кипящий поток, который низвергается под его ногами на глубину и т. д. и т. д.», я заглядываю в пропасть и соответственно содрогаюсь. Когда он любезно замечает, что «здесь путешественник выйдет из экипажа и, поднявшись на берег у поворота дороги, придет в восторг от самой обширной и красивой перспективы», я выхожу и прихожу в восторг. Короче говоря, мистер Мюррей говорит мне, что следует делать, и я это делаю, что избавляет от многих хлопот и защищает меня от чего-либо вроде неуместного энтузиазма.

Было также время, когда я верил в мистера Брэдшоу и возлагал свою веру на «Путеводитель по континентальным железным дорогам», но разуверился в нем. Брэдшоу неверен! И беспристрастная общественность должна знать, почему я так считаю.

Это случилось приблизительно четыре – шесть лет назад. Я побывал повсюду в Пиренеях и немного углубился в Испанию, а теперь трусцой возвращался домой небольшими переходами через север Франции. Путешествуя попеременно по железной дороге и на дилижансе, а иногда останавливаясь в каком-нибудь большом городе ради какого-нибудь отеля «Говяжья Голова».

«Моя гостиница» была просторной и мрачной; моя спальня – просторной и мрачной; моя кровать – катафалк с пыльными янтарными атласными драпировками. На стенах были выцветшие фрески. В коридорах стоял запах сырой земли. Все было мрачно. Все вокруг разлагалось. Сам официант выглядел серым и заплесневелым, как будто его куда-то положили и забыли о нем до момента моего прихода.

Я сел среди своего багажа и вздохнул. Официант тоже вздохнул.

– В этом городе есть, на что посмотреть? – уныло спросил я.

Официант погладил подбородок и задумчиво посмотрел на меня.

– Собор, мсье.

– А кроме собора?

– Город, мсье.

– О! – сказал я. – Собор и город. Что-нибудь еще?

Он кашлянул, смахнул пыль со стула и притворился, что не слышит. Я знаю, что означает такая глухота. Я путешественник и привык к этому. Последовала долгая пауза.

– Когда я смогу поужинать? – спросил я, наконец.

– Ужин в шесть, мсье, – вздохнул официант.

Я взглянул на часы и обнаружил, что было без десяти четыре.

– Очень хорошо, – покорно сказал я. – До шести я прогуляюсь.

После чего мой меланхоличный друг с поклоном проводил меня вниз по лестнице и во двор.

Несколько шагов привели меня к собору. Он был серым, темным, огромным и лишенным украшений. В одном углу стояла треугольная подставка с мерцающими и оплывающими свечами, а перед алтарем стояла на коленях очень старая крестьянка. Я сел на каменную скамью и погрузился в задумчивое созерцание витражного эркера и длинной перспективы проходов с колоннами. Вскоре из ризницы вышел служка. Это был невысокий, пухлый, любознательного вида мужчина в свободном черном платье, со стройными черными ногами и заостренным носом. Он склонил голову набок, посмотрел на меня одним блестящим глазом и изящно направился через церковь туда, где я сидел. В целом он был очень похож на ворона.

– Бонжур, мсье, – сказал он с беглой вежливостью и как раз таким хриплым голосом, который соответствовал его внешнему виду. – Мсье – незнакомец. Мсье восхищается собором. Прекрасно! У мсье есть вкус – собор великолепен. У нас во Франции нет ничего прекраснее, мсье. Его архитектура уникальна; наш неф восхитителен; наши витражи высочайшего качества, им более шести столетий. Перед главным алтарем этого собора, мсье, наш добрый король Людовик XII, прозванный отцом своего народа, женился на мадам принцессе Марии Английской.

– Да, и умер по этой причине менее чем через полгода, – добавил я. – Хороший урок пожилым джентльменам семидесяти трех лет, которые женятся на девятнадцатилетних леди!

– Умер по этой причине? – прохрипел служитель, сильно озадаченный, так как эта часть истории была ему незнакома.

– И вам нечего показать? – спросил я. – Никаких примечательных гробниц? – никаких фресок? – никаких статуй?

Служитель устремил на меня понимающий взгляд и стал похож на птицу еще больше, чем прежде.

– Сокровищница, мсье, епископские драгоценности, реликвии, бесценные реликвии! Большой палец ноги святой Селестины Кресси и щипцы, которыми святой Дунстан схватил дьявола за нос. Билет стоит два франка.

– Показывайте дорогу, – сказал я, вытаскивая два франка. – Показывайте дорогу и дайте билет. Позвольте мне увидеть бесценные реликвии!

Но вместо того, чтобы проводить меня в реликварий, он отступил и заколебался.

– К сожалению, – сказал он, – сокровищницу нельзя показать менее чем пяти лицам. Если у мсье есть друзья в Абвиле или если мсье не возражает заплатить за пять билетов…

– Заплатить за пять билетов! – возмущенно повторил я. – Десять франков за щипцы святого Дунстана и палец с чьей-то ноги! За такую цену я даже не купил бы их!

Служитель пожал плечами и задумался.

– Сегодня утром здесь было два благочестивых паломника, – сказал он, – оба искренне желали войти. Они вернутся завтра; и, если мсье оставит мне свой адрес, возможно, мы сможем решить этот вопрос.

Я нацарапал название своего отеля на обороте визитки, оставил ее у него на хранение и снова вышел на улицу.

Не могу сказать, что я был в восторге от Абвиля. Мистер Мюррей не настаивал, чтобы я был в восторге, а мистера Брэдшоу я оставил запертым в моем чемодане. Площади заросли травой, водостоки были грязными и заросшими растениями, общественные здания были обветшалыми, а все дома выглядели так, словно повернулись спиной к улицам. Это может выглядеть восхитительно живописно, и я не сомневаюсь, что так оно и есть по оценке Сэмюэля Праута, эсквайра; но, со своей стороны, я не в восторге от водостоков и фронтонов и возражаю против населения, состоящего исключительно из пожилых женщин.

В шесть часов я оказался в пустыне столовой с оазисом стола. Я был единственным постояльцем. Это была унылая трапеза; заплесневелый официант прислуживал мне; и мне всю ночь снились дурные сны, непременной деталью которых был катафалк.

На следующее утро, во время завтрака, я получил сообщение от моего друга-служителя. Появился еще один путешественник; паломники все еще жаждали увидеть реликвии, и власти согласились на этот раз открыть двери сокровищницы для четырех любопытствующих.

Как я ни был пунктуален относительно назначенного времени, паломники оказались там раньше меня – пара рослых, широкоплечих босоногих капуцинов, пахнущих чесноком и коньяком. У одного была повязка на глазу, другой был хромым и носил повязку на лодыжке. Оба держали капюшоны надвинутыми на лица, и ни один из них не был точно таким нищенствующим, которого предпочтительно было бы встретить в сумерках на пустынной дороге среди гор.

Четвертый путешественник еще не прибыл; поэтому я вернулся на вчерашнюю каменную скамью, а капуцины расхаживали взад и вперед перед дверью сокровищницы, переговариваясь шепотом. Так прошло пять – десять – пятнадцать минут.

Паломники, которые все это время поглядывали на часы, становились все более и более нетерпеливыми.

– Черт бы побрал этого путешественника! Неужели он никогда не придет? – это было слишком громкое и несколько непочтительное восклицание монаха с повязкой на глазу.

Его спутник пожал плечами, торопливо взглянул в мою сторону и пробормотал что-то невнятное в ответ.

Я встал и направился к ним.

– Боюсь, – сказал я, – что сегодня утром мы все будем разочарованы, потому что сокровищницу нельзя увидеть после полудня, и у нас осталось всего двадцать минут.

Паломники застонали и одновременно покачали головами.

– Мы бедные служители церкви, – сказал один, крестясь с великим смирением. – Мы совершаем паломничество ко всем святым местам департамента. Для нас это большая задержка, мсье, печальная задержка!

– И духовное лишение, брат Амбруаз, – добавил другой с глубоким вздохом.

– Да, действительно, духовное лишение, – повторил брат Амбруаз. – Святые вещи – это еда и питье для таких несчастных грешников, как мы.

Я пробормотал вежливое согласие, но не мог не подумать про себя, что такие громоздкие святые вряд ли могли быть равнодушны к мясу и напиткам чисто мирского характера.

– Как давно вы совершаете паломничество? – спросила я, не зная, что сказать дальше.

– Двадцать дней, мсье, – ответил брат Амбруаз. – Двадцать дней, в течение которых мы путешествовали пешком и полностью зависели от милостыни милосердно настроенных.

Это был очевидный намек, но я решил не обращать на него внимания.

– Двадцать дней – долгий срок, – сказал я. – Вы, должно быть, посетили много городов и видели очень много церквей за время своего путешествия.

– О, великое множество – спасибо святым угодникам! Очень много, – ответили капуцины, по-прежнему качая головами.

– Вы, конечно, побывали в Амьене?

Они посмотрели друг на друга и заколебались.

– Да-да, мы были в Амьене, – сказал брат Амбруаз, еще раз взглянув на часы. – И мы на пути в… в…

– Булонь, – быстро вмешался его спутник.

– Именно так, брат Поль, в Булонь… Ах! les voici! Он идет!

Его чуткий слух уловил эхо приближающихся шагов, и, конечно же, в центральном проходе появился служитель, за которым следовал стройный молодой джентльмен со светлыми волосами, в синих очках, с записной книжкой и зонтиком.

Первый нес огромную связку ключей и с напыщенным видом принялся отпирать дверь реликвария: второй, который был причиной задержки, начал бормотать объяснения и извинения, к которым никто не прислушивался. Прозвонил колокол – прошла еще четверть часа – последний засов был отодвинут – и в следующий момент мы оказались посреди большой, плохо освещенной комнаты со стеклянными шкафами и огромным черным распятием в дальнем конце.

– Господа – преподобные паломники, – прохрипел ворон, отпирая шкаф номер один и поклонившись своей аудитории. – Вы видите требник, которым пользовался Его Величество король Карл X, когда он посетил наш собор в 1827 году, и подушку, прижатую королевскими коленями Его Величества. Также вышитая перчатка, которую Его Величество носил во время службы; она была найдена возле кресла Его Величества после того, как Его Величество и королевская свита Его Величества покинули церковь.

– Ч-ч-честное слово, это очень любопытно! – воскликнул худощавый турист, у которого были затруднения с речью, и он уже что-то заносил в записную книжку. – Я должен з-з-записать это. Какой, вы сказали, год – 1527?

Но ворон звякнул ключами с достойным безразличием и прошествовал дальше, чтобы открыть шкаф номер два: после чего 1527 год вошел в историю как дата интересного исторического анекдота средневековья.

– Здесь вы видите, – продолжал он, взмахнув рукой, – реликварий святой Селестины де Кресси. Эта ценная святыня была подарена нам в 1630 году монсеньором кардиналом Ришелье. Он сделан из позолоченного серебра, украшен драгоценными камнями и имеет полтора фута в длину и восемь дюймов в высоту. Я открываю крышку, и предмет, который вы видите заключенным в маленькую стеклянную коробочку, является священным пальцем ноги вышеупомянутой святой и мученицы.

– Как вы думаете, сколько это может стоить? – спросил брат Амбруаз, нетерпеливо наклоняясь вперед.

– Стоить! – возмущенно прохрипел служитель. – И вы еще спрашиваете! Это бесценно! У святой Селестины была только одна нога в период ее мученичества; и этот большой палец, позвольте мне сказать вам, уникален!

– Боже милостивый! – воскликнул турист, записывая так быстро, как только позволял карандаш. – Одноногая святая, и к тому же леди! Это необходимо записать!

Затем был открыт шкаф номер; в нем обнаружилось четыре или пять полок с богатыми чашами, вазами, кадилами и священными сосудами. Паломники обменялись восхищенными взглядами; турист начал новую страницу; ворон взмахнул своими ключами более значительно, чем прежде.

– Чаша из горного хрусталя с золотой крышкой, предположительно гравированная Бенвенуто Челлини; статуя святого Варнавы из чистого серебра, пять с половиной дюймов в высоту; очень древний посох, из позолоченного серебра; патера античной византийской работы, покрытая эмалью и очень ценная. Не так давно нам предложили семь тысяч франков за это прекрасное произведение искусства, но мы отказались расстаться с ним.

Единственный глаз брата Амбруаза сверкнул благочестивым пылом.

– О, брат Павел, – сказал он с чувством, – разве это не утешительное зрелище? Разве мы не должны радоваться богатствам нашей любимой Церкви?

После чего брат Павел бросил восторженный взгляд на потолок, ударил себя в грудь обоими кулаками и ответил:

– Да, действительно, брат Амбруаз; но не должны ли мы в то же время быть благодарны, что эти вещи не обладают для нас привлекательностью? Разве слава нашего ордена не в том, что мы любим бедность больше, чем богатство, пост больше, чем пир, а деревянные блюда больше, чем все золотые и серебряные сосуды в мире?

– Истинно так! – ответил брат Амбруаз со стоном смиренного удовлетворения. – Воистину, это так!

Служитель, который слушал, склонив голову набок, глубоко вздохнул от восхищения и с особой церемонией отпер шкаф номер четыре.

– Сейчас вы увидите величайшее сокровище, которым мы обладаем, – сказал он, – венец нашей коллекции, господа, гордость Абвиля, зависть и восторг близлежащих мест!

Капуцины одновременно воскликнули «Ах!» и протиснулись вперед. Ворон распахнул двери, указал на бесформенный кусок ржавого железа, покоящийся на малиновой бархатной подушке, принял соответствующую позу и тоном скромного триумфа объявил:

– Щипцы, которыми святой Дунстан схватил дьявола за нос!

Паломники молча отступили назад. Возможно, это была моя нечестивая фантазия, но они определенно выглядели разочарованными. Не то – уж энергичный турист. Он пришел в восторг, сказав, что это «ч-ч-чудесно!», и попросил подождать пять минут, чтобы сделать набросок интересного объекта.

Служитель согласился, принесли стул, и художник принялся за работу.

– Ах, если бы у меня был кусок индийской резины и больше света! – вздохнул он.

– Я думаю, – с большой готовностью заметил брат Павел, – что джентльмену нужно помочь с освещением! Не мог бы ты, сын мой, поднять эту штору повыше?

Служитель, к которому обращались таким отеческим тоном, положил ключи на стол, пробормотал что-то о «правилах», поднялся по небольшой библиотечной лестнице и поднял штору. В этот момент брата Павла охватил сильный приступ кашля, а брат Амбруаз, проходя мимо стола, небрежно взял ключи в руку.

Штора заупрямилась и, вместо того чтобы подняться, опустилась еще больше. Когда это затруднение, наконец, было устроено, соборный колокол зазвонил к службе, и задолго до того, как турист смог вполне закончить свой набросок, служитель объявил, что мы больше не можем оставаться в реликварии.

– Давай возблагодарим нашего святого покровителя, брат Амбруаз! – воскликнул хромой паломник. – Ибо мы получили истинное духовное наслаждение.

После чего брат Амбруаз благоговейно поцеловал и вернул ключи, а также дал служителю свое благословение.

Это было дешевое пожертвование, и ни мой заикающийся соотечественник, ни я не отделались так легко. Когда мы выходили, люди собирались на мессу. Капуцины пошли в одну сторону, мы с незнакомцем – в другую. Он был полон восхищения тем, что увидел, тем, чего не увидел, и тем, что собирался увидеть.

– П-п-прекрасная страна! – сказал он. – К-к-красивые церкви – интересная нация! Завтра я уезжаю в П-П-Париж.

– Ах, – сказал я, зевая, – вы будете в восторге от Парижа.

– Я знаю, – ответил он. – Я собираюсь написать к-к-книгу об этом. Доброго утра!

– Доброго утра, – сказал я и вернулся в свою гостиницу завтракать.

Сидя за унылой трапезой, я спросил себя, что же делать дальше? Абвиль был «исчерпан». Я видел собор, я видел город, и даже мистер Мюррей признавал, что туристу смотреть больше не на что. Я также возражал против того, чтобы провести еще одну ночь, созерцая во сне катафалки. Я твердо решил уехать; но вопрос был в том – куда? В этой чрезвычайной ситуации я вспомнил, что еще не проконсультировался с мистером Брэдшоу, поэтому отыскал «Путеводитель по континентальным железным дорогам» в моем чемодане, открыл страницу 185 и прочитал следующее:

«АБВИЛЬ. – Укрепленный город, насчитывающий около 18000 жителей, расположенный на реке Сомме, в двенадцати милях от красивого и живописного города Сен-Валери-сюр-Сомм».

– «Прекрасный и живописный город Сен-Валери-сюр-Сомм!» – повторил я вслух. – Да ведь это как раз то, что нужно! Да будет благословенно имя Брэдшоу – я уеду сегодня днем! Официант-кельнер-гарсон! Какой транспорт есть до Сен-Валери-сюр-Сомм?

– До Сен-Валери? – повторил официант, глядя на меня с выражением меланхолического удивления. – Мсье собирается в Сен-Валери?

Я нетерпеливо кивнул.

– У мсье есть друзья в Сен-Валери?

– Друзья! Нет.

– Может быть, по делам?

– Нет – и дел тоже. Я еду ради удовольствия – посмотреть это место. Но скажите на милость, какое это имеет к вам отношение?

Официант виновато пожал плечами.

– Прошу прощения, мсье. Я… я просто спросил. В Сен-Валери не на что смотреть, мсье. Вообще не на что. Так что мсье лучше об этом узнать.

Я бросил нежный взгляд на «Путеводитель по континентальным железным дорогам», страница 185.

– Как же, не на что посмотреть! – сказал я с тихим торжеством. – Красоты природы, живописный старый город, он словно предназначен для художников. Ба! Я бы не удивился, если бы остался там до конца месяца!

Официант недоверчиво посмотрел на меня, и на его лице промелькнула тень улыбки. Было очевидно, что он совершенно ничего не понимает в красоте!

– Как будет угодно мсье, – покорно сказал он. – Мсье интересовался насчет транспортных средств! Так? Что ж, мсье, ежедневно по реке ходит пароход. Это происходит в полдень. Есть также почтовый кабриолет. Он проходит в десять часов каждое утро.

– А сегодня днем туда ничего не отправляется?

– Ничего, если только месье не пожелает воспользоваться услугами частного возчика. В таком случае, в распоряжении мсье есть отличный дорожный экипаж.

Не имея, однако, никакого желания путешествовать важной персоной, я решил подождать до завтра; и поэтому вышел, чтобы узнать о сравнительных достоинствах пассажирского пароходика и кабриолета.

В идее водного путешествия было что-то освежающее.

Я вспомнил свои прогулки на лодках по Медуэю и Темзе; мои приключения на Рейне и Мозеле; мои подвиги и неудачи на Кэме в давно минувшие студенческие годы; и, таким образом, приятно перебирая в уме свои «прогулки по рекам», я направился к той части Соммы, которая называется Рив-де-Бато.

Это было мрачное место прямо внутри укреплений. Слева лежал город; справа – высокие набережные, подъемный мост, равнинная местность и перспектива реки, похожей на канал, окаймленной рядами однообразных тополей. Первым предметом, который бросился мне в глаза, был пассажирский пароходик, пришвартованный рядом с крошечной деревянной пристанью. Это был тяжелый, прямоугольный, зелено-желтый пароходик с грязным маленьким павильоном, внутри которого были установлены скамейки, с рядом маленьких окон по всему периметру.

На скамье в передней части сидели трое или четверо чумазых мужчин, готовивших себе ужин на жаровне. Пароходик был нагружен дровами, сеном, древесным углем и продуктами с рынка. В целом, это ни в коем случае не было привлекательным средством передвижения и больше походило на угольную баржу с потрепанным омнибусом на палубе, чем на что-либо другое.

Пока я смотрел, толстый чиновник с золотой лентой на фуражке лениво выкатился из маленькой красной будки, стоявшей на набережной, и вывесил тариф на проезд и тарифы на перевозку.

– Скажите, пожалуйста, когда отходит этот пароход, – спросил я, – и сколько времени нужно, чтобы добраться отсюда до Сен-Валери?

Толстый чиновник достал из кармана огромную сигару, проткнул ее булавкой в двух местах и сунул в рот, прежде чем ответить.

– В полдень, – ответил он. – Прибывает между шестью и семью.

– Шесть часов, чтобы преодолеть двенадцать миль! – воскликнул я. – Наверняка здесь какая-то ошибка!

– Четырнадцать миль по реке, – флегматично ответил он. – Девять остановок.

– А плата за проезд?

– В павильоне, – семь франков; на палубе, – четыре.

Я заколебался, снова посмотрел на пароходик и подумал, что он стал еще уродливее и неудобнее, чем раньше.

– А пейзаж интересный? – спросил я немного погодя.

– Прошу прощения? – толстый чиновник выглядел несколько озадаченным.

– Эта… река, понимаете? Она красива? Есть на что посмотреть?

Он молча затянулся сигарой, посмотрел на меня рыбьим глазом, затем вверх по течению, вниз по течению и, наконец, указал пальцем в сторону тополей.

– Красивая, – сказал он с безмятежным удовлетворением, – очень красивая, эта река. Она такая на протяжении всего пути.

– На протяжении всего пути! – повторил я, глубоко вздохнув. – Что ж! Тогда я желаю вам хорошего дня.

Чиновник прикоснулся пальцем к фуражке и закрыл глаза, что должно было означать нечто вроде поклона, – какой он мог взять на себя труд сделать. После чего мы расстались, то есть он остался там, где был, а я с негодованием зашагал прочь.

– Поеду на почтовом кабриолете, – пробормотал я себе под нос по дороге. – Выеду рано, и поеду быстро, по, смею сказать, восхитительной дороге!

Бюро сообщений находилось как раз напротив отеля, и офис занимали симпатичная молодая девушка, кошка и канарейка. Я снял шляпу, меня встретили улыбкой и реверансом.

– Не будет ли мадемуазель так любезна сообщить мне о самом раннем кабриолете в Сен-Валери? – спросил я со своим лучшим французским выговором и акцентом.

– Кабриолет отправляется завтра в десять утра, плата за проезд составляет одиннадцать франков, – очень вежливо ответила молодая леди.

Я положил деньги на стол. Она внесла мое имя в бухгалтерскую книгу и протянула мне маленький зеленый билет.

– Мадемуазель знакома с Сен-Валери? – осмелился спросить я.

Мадемуазель опустила глаза, кокетливо поправила уголок фартука и призналась, что часто бывала в этом месте.

– И мадемуазель осталась довольна городом… нашла его живописным и приятным?

Она пожала плечами и выгнула брови так, как может только француженка.

– Клянусь всеми святыми! Нет, мсье, – сказала она. – Он жалкий – жалкий и убогий.

– Жалкий, – повторил я, – вы, наверное, имеете в виду – уединенный; но место может быть уединенным и очень красивым в одно и то же время. Я слышал, что Сен-Валери – прелестное местечко.

– В самом деле?

– Ах, мадемуазель, у вас, очевидно, другое мнение!

Она улыбнулась и покачала головой с видом человека, который слишком вежлив, чтобы противоречить.

– Простите, – сказала она. – Я не сомневаюсь, что информация мсье верна. Вкусы у людей такие разные!

– А внешность так обманчива, – добавил я про себя, выходя из бюро. – Эта девушка хорошенькая и жизнерадостная, но у нее нет ума. В конце концов, однако, никогда не нужно надеяться найти населенные пункты, которые по достоинству оценивают те, кто живет в этом месте. Римляне добывали в Колизее строительные материалы, а лодочники, которые везли меня из Женевы в Версуа, не могли сказать мне, как называется Монблан!

Остаток дня прошел так уныло, что я возненавидел Абвиль, презирал местных жителей, и видеть не мог отель «Говяжья Голова»; я устал от официанта, и почти потерял веру в человеческую природу.

Только Брэдшоу! Брэдшоу, которому я доверил свое избавление завтрашним утром – Брэдшоу, в котором я ни на мгновение не сомневался – Брэдшоу бесценный – Брэдшоу правдивый – Брэдшоу…

Покорность, с которой я пообедал в пустыне и снова удалился отдохнуть под траурными янтарными атласными драпировками катафалка; веселая живость, с которой я встал на следующее утро; благожелательное настроение, в котором я оплатил счет и дал чаевые меланхоличному официанту, – вряд ли найдутся слова, которые могли бы это описать. Без четверти десять я отправил свой багаж в бюро, а ровно в десять последовал за ним.

Был базарный день, пространство перед отелем было уставлено прилавками и заполнено шумными крестьянами.

Груды фруктов и овощей загораживали тротуар; грубые тачки и повозки перегораживали проезжую часть; население, состоящее из старух, казалось, увеличилось в двадцать раз; и высоко над всем этим шумом и суетой звенели вечные колокола. Я с трудом перешел улицу и посреди этой суматохи огляделся в поисках почтового кабриолета. Кроме телег, фургонов и одной желтой, ветхой, потрепанной непогодой, опасной на вид повозки с крышей и залатанными кожаными боками, стоявшей на углу улицы, не было видно никакого транспорта. Я забрел на конюшенный двор бюро, но нашел его пустым. Я заглянул в офис, но увидел только канарейку. Я начал нервничать. Я начал опасаться, что ошибся часом и что кабриолет отправился без меня. В этой чрезвычайной ситуации я обратился к загорелому подростку, который развалился на скамейке за дверью с трубкой во рту и коротким хлыстом на коленях. На вид ему было лет шестнадцать, он был очень потрепан и оборван, носил сабо и не носил чулок, а в ушах у него были маленькие золотые колечки.

– Не могли бы вы сказать мне, – спросил я, – когда отправится кабриолет?

– Как только со станции придут письма, – сказал он, указывая трубкой на тележку на углу. – Вот он стоит.

– Эта старая рахитичная коляска! – воскликнул я. – Правительственная почта! Невозможно!

Мальчик ухмыльнулся и пожал плечами.

– Я пожалуюсь властям, – продолжал я с негодованием. – Одиннадцать франков за то, чтобы проехать двенадцать миль в таком жалком средстве! Где я могу найти почтальона?

Мальчик выбил пепел из своей трубки.

– Я почтальон, – сказал он очень холодно, – и если вы пассажир на Сен-Валери, вам лучше занять свое место, потому что доставили письма.

Пока он говорил, омнибус с грохотом завернул за угол. У меня не было иного выхода, кроме как повиноваться; поэтому я вскарабкался, как мог, и обнаружил, что обречен на скамью без подушек шириной около шести дюймов и общество очень маленького мальчика с сильным кашлем. В следующее мгновение мешок с письмами был брошен внутрь – мальчишка-почтальон схватил поводья, издал дикий вопль и вскочил на оглобли – водитель омнибуса одарил нас взмахом кнута – бездельники издали восторженный крик – старые торговки убрались с дороги – и мы загрохотали по камням.

Эгей! Щелк! Мальчишка размахивает хлыстом – звенят колокольчики сбруи – отель «Говяжья Голова» остался далеко позади – серый старый собор в мгновение ока исчез из виду.

Эгей! Щелк! Через рыночную площадь – вверх по одной улице, вниз по другой – по старому шаткому деревянному мосту, который стонет и скрипит под нашими колесами! Теперь мы пересекаем границу укреплений и въезжаем в унылый, беспорядочный пригород, который, кажется, только удлиняется по мере нашего продвижения по нему; и теперь, когда мы приближаемся к шлагбауму, где должны остановиться для досмотра, возница погружается в состояние относительного спокойствия, и наш кабриолет замедляется. Предъявление документа, заглядывание усатого жандарма и опасное тыканье штыком рядом с моими ногами составляют «досмотр», после которого мы идем гораздо медленнее, чем раньше.

Мы оказываемся на открытой местности и движемся трусцой по прямой песчаной дороге, окаймленной тополями; эта дорога – точь-в-точь брат-близнец вчерашней неприветливой реки. Местность вокруг широкая и пустынная, кое-где разбросаны маленькие фермерские домики. Иногда мы проезжаем мимо повозки с возницей, дремлющим на своем месте, иногда мимо деревенской девушки в плаще с капюшоном или старого кантоньера, работающего на дороге. Жара становится почти невыносимой, и не успеваем мы проехать и пары миль, как нас засыпает мелкой белой пылью, которая особенно мучительна. Затем маленький мальчик проваливается в беспокойный сон, и его приходится подпирать моим чемоданом; мальчишка, который очень легко переносит это и позволяет лошади идти своим ходом, лениво болтает ногами взад и вперед, закуривает трубку, достает что-то изрядно потрепанное и очень засаленное и начинает читать. Он продолжает пребывать в этом состоянии покоя милю или больше, пока сонное влияние этой сцены не начинает сказываться на мне. Затем, как раз в тот момент, когда я тоже начинаю клевать носом, он приходит в состояние неистового оживления, кричит, щелкает кнутом, заставляет свою лошадь неуклюже скакать галопом, сворачивает и мчится по главной улице деревни, которая до сих пор оставалась невидимой за холмом, и останавливается перед дверью единственной гостиницы с видом человека, который всю дорогу изнурял себя на службе у неблагодарного правительства.

Таким образом, в прерывистом темпе, который попеременно бывает неистовым или похоронным, в зависимости от того, приближаемся ли мы к деревне или тащимся по пустынной проселочной дороге, мы продолжаем свой путь. Мало-помалу пейзаж становится все более и более пустынным; жара становится все более и более гнетущей. Унылые песчаные холмы и волнистые заросли пушистого кустарника сменяют поля и фермы вокруг Абвилля. Жилищ становится все меньше, они все дальше друг от друга. Растительность почти исчезает. Ноги лошади глубоко проваливаются при каждом шаге, и дрейфующая песчаная пыль кружится у нас перед глазами при каждом порыве жаркого северо-восточного ветра.

Мы в пути уже четыре с половиной часа; время близится к трем; и длинный холм сверкает перед нами на солнце.

– Вон с той вершины, – спокойно говорит возница, – мы увидим море.

– Море! Сен-Валери находится недалеко от моря?

– Разумеется. Разве мсье не знал об этом?

Я этого не знал, и мне это неприятно. Я не люблю побережье. Я ненавижу купаться. Я не очень хорошо разбираюсь в прибрежных пейзажах и никогда в жизни не умел рисовать лодку. В целом я начинаю испытывать опасения по поводу того, что мне предстоит увидеть; и когда мы достигаем вершины холма, и я мельком вижу ту сверкающую линию, которая ограничивает горизонт, словно серебряный ятаган, я с отвращением отворачиваю глаза и притворяюсь спящим.

Притворный сон незаметно переходит в настоящий, от которого я постепенно просыпаюсь по причине новых криков и воплей возницы, от резкой тряски кабриолета и от перехода с мягкой пыльной дороги на грубую мостовую города.

Это улица, окаймленная домами с одной стороны и набережной с другой. Дома здесь самые бедные, а население самого убогого вида. Город состоит из одной кривой улицы длиной около мили, и преобладающая торговля, по-видимому, связана с моллюсками и рыболовными снастями. В дальнем конце, на небольшом песчаном возвышении, стоит маленькая церковь с серой колокольней, увенчанная заброшенным деревянным телеграфом, который давно вышел из употребления и все еще указывает вверх одной длинной костлявой рукой, как дурное предзнаменование. Река в этом месте почти перестает быть рекой и расширяется между низкими песчаными берегами до ее слияния с морем. Противоположный берег так далеко, что видны только призрачные очертания маяка и несколько деревьев; между этим берегом и Сен-Валери простирается такая унылая пустошь грязи, слизи и песка, какой я никогда не видел в своей жизни ни до, ни после. Представьте себе устье Нора во время отлива, когда почти вся вода ушла, за исключением узкой протоки, оставшейся посреди русла реки, и вы, по крайней мере, получите некоторое смутное представление об облике Сен-Валери при низкой воде.