Текст книги "Мисс Кэрью (ЛП)"

Автор книги: Амелия Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

ГЛАВА III
АВТОБИОГРАФИЯ ЭЛИС ХОФФМАН

I

Мои самые ранние воспоминания, – а они относятся к давним временам, ибо я уже не молода, – возвращают меня в темную и грязную комнату по соседству с Друри-Лейн. Потолок был закопчен, обои выцвели и порвались, а окна, которые никогда не мыли, почти не пропускали солнечного света. В одном углу стояло потрепанное пианино того старомодного типа, которое, как я узнала впоследствии, называлось клавесином. На нем лежали груды пожелтевших пыльных нот. Там также были басовая виола, несколько скрипок и музыкальный стол моего отца, потому что он был музыкантом и играл в оркестре театра Друри-Лейн. Я также помню, что на стенах висели портрет миссис Биллингтон и гравюра Дэвида Гаррика, а в кресле моего отца обычно сидел большой черный кот, самый дорогой товарищ по играм моего детства.

Я росла без матери, одиноким, заброшенным маленьким существом, без развлечений и без образования. Я не умела читать. У нас имелись несколько пыльных томов с любопытными фронтисписами и портретами актеров прошлого поколения в странных нарядах, расположенных через большие промежутки между страницами. На них я смотрела день за днем с безнадежным восхищением, переворачивая лист за листом, с таинственными печатными буквами, которые ровно ничего не значили в моих глазах. Я часто видела, как мой отец читал газету воскресным утром и иногда улыбался ее содержанию. Я никогда не осмеливалась спросить у него, могу ли я научиться делать то же самое, потому что он был суров и холоден; и сидела в течение многих тихих часов, с невыразимой тоской наблюдая за движением его глаз вдоль строчек.

Я уже говорила, что это – мои самые ранние воспоминания; но даже тогда мне казалось, что у меня остались еще и другие, достаточно обрывочные и смутные, о давно минувших временах. Обрывки старых стихов и сказок всплывали в моей голове, смешиваясь с тонами мягкого голоса; мне нравилось соединять эти разрозненные звенья с переплетениями моей собственной фантазии. Иногда, когда я лежала в своей постели, а лунный свет струился сквозь незанавешенное окно, я просыпалась от приятных снов, в которых мне казалось, будто я вижу нежное лицо, забытое, но знакомое; а затем засыпала, в надежде увидеть продолжение этого сна.

В то время я была очень молода; думаю, мне было не больше семи лет; но я никогда не знала точной даты своего рождения; не знаю я ее даже сейчас. Первый этаж и магазин в доме, где мы жили, принадлежали еврею, который шил одежду для сцены и давал напрокат всевозможные отвратительные маски, сверкающие платья, мечи и прочие вещи. Если я когда-нибудь выходила на улицу, то спешила мимо его двери, испытывая непреодолимый ужас. Я даже сейчас не могу без содрогания вспомнить тот отвратительный смех, которым он встречал мои поспешные шаги, или то, как он ожидал моего возвращения, чтобы, просунув свое желтое лицо в полуоткрытую дверь, спросить меня, не поцелую ли я старого Соломона!

У меня был прекрасный голос. Я пела весь долгий день и в отсутствие отца с удовольствием повторяла своим чистым детским дискантом те мелодии, которые слышала, когда он играл на скрипке. Благодаря ежедневным упражнениям, я достигла такого мастерства, что могла с бегло напевать даже самые сложные бравурные пассажи.

Однажды утром, когда я пела, дверь медленно и тихо открылась, и в комнату заглянул джентльмен.

– Продолжай, моя дорогая, – сказал он с самой доброй улыбкой на свете, – продолжай и спой мне еще раз эту прелестную мелодию.

Я молчала.

– Ну? Что же ты молчишь? – сказал он, подходя и садясь напротив меня. – Хорошо, если ты не будешь петь, назови мне свое имя.

Голос и глаза джентльмена были такими приятными, что я умудрилась пробормотать:

– Элис Хоффман.

Он выглядел удивленным и сказал мне, что довольно хорошо знает моего отца, но никогда не предполагал, что у него есть такая маленькая девочка, как я. А потом он посадил меня к себе на колени, поцеловал в щеку и показал мне свои часы; завоевав таким образом мое доверие нежными словами, он убедил меня спеть ему. Он слушал очень внимательно, а когда я закончила, попросил повторить. Мое детское тщеславие впервые было удовлетворено, и я спел одну из самых блестящих пьес моего отца.

– Спасибо, Элис, – сказал он в конце моего второго выступления. – Ты хороший ребенок. Я тоже спою тебе песню.

Лицо джентльмена тотчас же приняло самое комичное выражение, какое я когда-либо видела, он положил руки на колени и начал петь. Сейчас я не могу вспомнить ни слов, ни мелодии, но я помню, как прыгала и танцевала в экстазе веселья. Выражение его лица постоянно менялось, его губы, казалось, растягивались от уха до уха, а слова звучали так, словно он одновременно говорил на дюжине языков.

В самый разгар веселья дверь внезапно открылась, и вошел мой отец. Незнакомец вздрогнул, и на его лицо мгновенно вернулось прежнее добродушное спокойствие. Мой смех оборвался. Удивленный отец выглядел суровым; он покраснел и поклонился с некоторой формальностью.

– Вы, конечно, удивлены, видя меня здесь, Хоффман, – сказал посетитель, – но дело в том, что я пришел поговорить с Соломоном по поводу некоторых дел, и, услышав голос вашей девочки наверху, поднялся, чтобы послушать ее.

– Мы живем бедно, мистер Гримальди, – с достоинством произнес мой отец.

– Бедно, с этим маленьким сокровищем! – воскликнул мистер Гримальди, беря меня за руку. – Я бы считал, что мой дом богат, если бы я владел им! Какой великолепный голос у этого ребенка!

– Вот как! – сказал мой отец с холодным удивлением во взгляде. – Я никогда не слышал, чтобы она спела хотя бы одну-единственную ноту!

Незнакомый джентльмен присвистнул, уставился на меня, а затем принялся переводить взгляд с лица моего отца на мое со странным выражением недоумения.

Мой отец повернулся ко мне:

– Ты умеешь петь, Элис? – спросил он резким тоном.

Я запнулась, и опустил глаза, но наш посетитель ответил за меня.

– Пой, – приказал мой отец.

Я чувствовала, что не могу произнести ни слова, даже если бы моей жизни угрожала опасность; но джентльмен, увидев мое смущение, любезно прошептал мне на ухо несколько слов похвалы и ободрения. Я начала песню, которую пела в последний раз, но, увы! На четвертом или пятом такте голос и память отказали мне. Я задрожала, остановилась и разразилась бурными слезами.

– Фу, – презрительно сказал мой отец, – ребенок совершенно не умеет петь. У нее голоса не больше, чем у моей кошки.

Пронизывающий ветер и дождь жалобно стучали в ту ночь в окно моей комнаты, когда я, дрожа, лежала на своей маленькой кровати и рыдала, пока не заснула.

II

Не знаю, как это случилось, но мой отец вскоре после этого обнаружил, что я умею петь. Полагаю, что он, должно быть, подслушивал у дверей и возвращался домой в середине дня, чтобы сделать это; ибо вскоре, увы! Он был в этом совершенно уверен. Возможно, прошло примерно три недели после визита мистера Гримальди, когда произошли следующие события.

Стояла зима. Моего отца, как обычно, не было дома. В камине горел скудный огонь, который поддерживала пожилая женщина, прислуживавшая жильцам. Мне не разрешалось зажигать свечи, поэтому я обычно сидела, напевая или бренча на старом клавесине при слабом свете камина, пока не чувствовала себя достаточно усталой или опечаленной, чтобы подняться наверх и лечь спать. Этой ночью я очень устала, поэтому выгребла пепел несколько раньше обычного, тихонько прокралась в свою комнату и вскоре погрузилась в глубокий сон без сновидений.

Возможно, я проспала около трех или четырех часов, когда меня разбудила тяжелая рука на моем плече и яркий свет перед моими глазами.

– Элис, – произнес строгий громкий голос. – Элис, немедленно вставай!

Я была так напугана и растеряна, что едва понимала, где нахожусь, и начала плакать.

– Прекрати, дитя мое, – сказал мой отец глубоким голосом, которого я всегда боялась. – Вставай и немедленно одевайся. Ты слышишь? Быстрее!

И, пожав мне руку, он оставил свечу и вышел из комнаты. Запыхавшаяся, плачущая и испуганная, я подчинилась. Ночь была очень холодной и, казалось, пронизывала меня насквозь. Я попыталась смыть следы слез со щек и посмотрела в окно. Все снаружи было черным, густой туман облепил стекла. Я услышала шаги отца на лестнице.

– Ты готова? – спросил властный голос.

Я была готова, поэтому спустилась вниз и нашла там своего отца и еще одного человека.

Незнакомец был крупным мужчиной с красным сердитым лицом и грубым голосом, и я почувствовала, что боюсь его.

– Это тот самый ребенок? – сказал он. – Она очень маленькая.

– Тем лучше, сэр, – сказал мой отец, – тем удивительнее.

– Сколько ей сейчас лет? – спросил незнакомец.

– Шесть или семь, я полагаю, – ответил мой отец со странной улыбкой, – но мы скажем – пять, мистер Смит, или четыре, если вам так больше нравится. Вряд ли кто-то станет доискиваться истины.

Они оба рассмеялись; но я была готова снова заплакать от ужаса. Я думаю, что мои страхи были главным образом из-за того, что я подумала – меня собирались продать и увезти – таким ребенком я была тогда!

– Что ж, Хоффман, давай сначала послушаем ее, – сказал незнакомец, когда отсмеялся.

– Спой, Элис, – сказал мой отец, – и учти, если ты будешь вести себя сейчас так же, как на днях, я выставлю тебя за дверь на улицу!

Тревога, которую вызвала у меня эта угроза, придала мне какую-то отчаянную храбрость. Я пела, сам не помню что; но незнакомец кивал головой и потирал руки; а мой отец, вместо того чтобы ругать меня, несколько минут серьезно разговаривал с ним вполголоса.

– Решено, Смит, – торжествующе сказал мой отец, – когда мы начнем?

– Время терять ни к чему, – ответил мистер Смит. – Пусть она начнет сегодня вечером.

– Сегодня вечером! – воскликнул мой отец. – Но уже одиннадцать часов!

– Неважно – они никогда не уходят раньше трех или четырех утра.

– Надень шляпку, дитя, – сказал мой отец. – Мы выходим.

О! Как мокро, холодно и скользко было на темных улицах! Ни одна лавка не была открыта; не было видно ни души, ни одного живого существа. Я помню ту ужасную ночь так же хорошо, как если бы это было вчера: стоячие лужи воды на тротуаре – длинные темные улицы – мерцающие масляные лампы – туман, который цеплялся за мои волосы и почти насквозь промочил мою одежду – холодный сырой ветер и кареты, которые раз или два прогрохотали мимо нас по дороге. Мы прошли большое, очень большое расстояние – и я думала, что мы никогда не приедем. Затем мы пересекли мост через широкую реку, и, наконец, остановились перед дверью большого магазина, все ставни которого были закрыты, а снаружи висела лампа. Мистер Смит тяжело постучал в дверь, сонный мужчина открыл ее и впустил нас. В тот момент, когда мы оказались внутри, я услышала громкий шум разговоров и смеха людей, звон бокалов и звук, похожий на стук молотка по дереву.

– Элис, – сказал мой отец, наклоняясь и приближая губы к моему уху, – сейчас ты будешь петь. Сделай все, что в твоих силах, и у тебя будет кукла; не будешь стараться…

Он больше ничего не сказал, но его голоса и взгляда было достаточно.

В следующее мгновение я оказалась в комнате, полной людей и ярко освещенной. Сначала шум, жаркая атмосфера, яркий свет, клубы табачного дыма и ужас, который я испытывала, почти лишили меня способности что-либо видеть; но когда прошло несколько минут, я начала осматриваться. Мой отец занял место у двери, меня посадили рядом с ним. Мистер Смит сидел далеко от нас во главе стола, его появление было встречено громким звоном бокалов. Компания состояла примерно из двадцати пяти или тридцати человек; большинство из них выглядели веселыми и добродушными.

Затем мистер Смит встал и сказал что-то о моем отце и очень много обо мне; меня пригласили спеть. Я отчетливо помню, как пожилой джентльмен поднял меня и поставил на стул, – чтобы меня было видно и слышно. При этом он обнаружил, насколько я замерзла и промокла, и дал мне что-то выпить из своего стакана. Что бы это ни было, тогда это пошло мне на пользу; лица вокруг меня выглядели улыбающимися и приятными, и я пела так хорошо, как только могла. Затем раздались такие крики, звон и хлопки, что я сначала почти испугалась и подумала, – джентльмены рассердились; но вместо этого я обнаружила, что они хотят услышать другую песню. Я снова запела и, сделав еще глоток из стакана мистера Смита, почувствовала себя веселой, согревшейся и совершенно счастливой.

Не знаю, сколько раз я могла бы спеть в ту ночь; но, наконец, мой отец сказал, что я больше не должна продолжать, поэтому меня перенесли в другую комнату и положили на диван, где я вскоре крепко заснула. Почти все джентльмены давали мне деньги, когда меня уносили, многие целовали меня и говорили: «Спокойной ночи, малышка»; и на сердце у меня было легче, а карман тяжелее, чем когда-либо прежде.

На следующее утро, очень рано, отец отвез меня домой, а вечером мы снова отправились в путь. Теперь он был добрее ко мне, чем обычно; но мне не разрешали оставить деньги, которые я получала по ночам, а куклу я так и не получила.

Не могу сказать, как долго я продолжала петь в таверне. Первая ночь, кажется, навсегда запечатлелась в моей памяти вместе с ее надеждами и страхами, горестями и радостями; но о последующих вечерах мои воспоминания очень смутные. Кажется, что все они беспорядочно смешались в одну кучу; но я предполагаю, исходя из сезонов года, что я, наверное, пела там по крайней мере в течение шести месяцев, когда произошло событие, изменившее весь ход моей жизни.

Это случилось летом. Я была дома в середине дня, когда мистер Гримальди, которого я никогда не видел с тех пор, как он пришел в первый раз, вошел в комнату и сел рядом со мной.

– Маленькая Элис, – сказал он, и его доброе лицо было бледным и встревоженным, – ты должна надеть шляпку и пойти со мной.

Я робко сказала, что не осмеливаюсь, потому что мне нужно было идти с отцом ночью.

– Ах! Да, я знаю, бедное дитя, бедное дитя, – бормотал он, – что за жизнь! – какая деградация! Но, действительно, ты должна пойти, Элис. Я отвезу тебя к себе домой, и нам нельзя терять времени.

Мне очень хотелось пойти с ним, но я боялась, что отец рассердится.

– Нет, Элис, – ответил он очень серьезно. – Твой отец не рассердится, дитя мое.

Я пошла. У дверей стояла коляска, он усадил меня в нее, и мы быстро поехали. Когда мы свернули за угол улицы, я увидела идущую толпу, окружившую четырех мужчин, которые несли, как мне показалось, спящего человека на узкой доске; но мистер Гримальди внезапно закрыл мне глаза рукой, и я почувствовала, что его рука дрожит. Когда он отнял ее, мы были на другой улице, толпа исчезла. Я спросила его, почему он так поступил, но он ничего не ответил. Затем мы ехали по многим улицам и дорогам, – за город, – среди зеленых полей, аллей и коттеджей; и, наконец, остановились у дверей красивого дома, откуда вышла дама и поприветствовала нас. Она удивилась, увидев меня, но ее муж что-то прошептал ей на ухо, и тогда она тоже поцеловала меня и повела в сад. Она казалась очень доброй, и в то же время очень сочувствовала мне; этого я не могла понять. Это был счастливый день, и я была в восторге от всего, что видела; но каждую минуту боялась, что услышу сердитый голос моего отца, спрашивающий обо мне; и этот страх омрачил все мое удовольствие.

Но я больше никогда не слышала этого голоса – ни в похвалу, ни в порицание. Мой отец не сердился на меня за то, что я уехала с мистером Гримальди в зеленые поля. Он был мертв, и я видела, как его тело несли по улицам по дороге домой из театра.

III

Хотя мой отец никогда не проявлял ко мне особой привязанности, я была так огорчена, услышав о своей потере, как может быть огорчен любой ребенок, который не понимает значения этого странного слова – смерть. Но мистер и миссис Гримальди были такими добрыми и нежными друзьями, что, боюсь, я скоро забыла его. Поначалу, – в этом мне также стыдно признаться, – я сожалела о ночном волнении в таверне – пирожных, подарках, аплодисментах.

Миссис Гримальди была первой, кто обнаружила, насколько я была невежественна, и я часто слышала, как она говорила со своим мужем на эту тему. Однажды, вернувшись домой после утренней репетиции в Друри-Лейн, он подозвал меня к себе и, посадив к себе на колени, сказал:

– Маленькая Элис, ты идешь в школу.

– Подальше отсюда? – Я заплакала от ужаса, потому что была совершенно счастлива и не хотела покидать свой приемный дом.

– Да, Элис, – сказал он ласково, – далеко отсюда. Не плачь, моя дорогая; люди должны учиться читать и писать; я говорил о тебе в театре среди старых друзей твоего бедного отца, и все они предложили заплатить за то, чтобы ты ходила в прекрасную школу, где преподают музыку, и где ты научишься хорошо использовать свой красивый голос. Не плачь, Элис… – потому что я рыдала так, словно мое сердце вот-вот разорвется.

– Ты будешь очень счастлива, потому что в этой школе много учеников, и все они со временем станут музыкантами и певцами; она расположена в прекрасной стране под названием Германия.

– Но разве я не смогу приходить к вам каждое воскресенье, мистер Гримальди? – спросила я, обнимая его за шею и все еще плача.

Он рассмеялся и сказал мне, что это невозможно, потому что Германия находится очень далеко за морем. А потом он рассказал мне о виноградниках, замках и реке Рейн; и вскоре заставил меня забыть о своем горе в преддверии отъезда.

Однако когда пришло время, когда я должна была уехать, я почти обезумела от горя. Меня повезли в карете из Финчли, где жил мистер Гримальди, обратно в Лондон, и по каким-то грязным улицам к темной мрачной пристани, где стояло торговое судно, переполненное деловитыми матросами, тюками товаров и шумными носильщиками. Мой добрый друг посадил меня на борт, много раз поцеловал и со слезами на глазах попрощался со мной.

Я была очень несчастна, а после того, как мы отплыли, очень больна. Я помню, как лежала на своей койке и плакала от горя и болезни много дней и ночей. Наконец движение корабля стало менее беспокойным, и однажды утром, когда я проснулась, судно было совершенно неподвижно. Мы прибыли в Антверпен.

На борту стоял сильный шум, так как судно разгружалось; и когда я отважилась подняться на палубу, капитан довольно грубо сказал, что мне лучше оставаться в каюте, пока он не сможет отвести меня на берег.

В конце концов, он пришел за мной, и мы пошли по большой набережной, где было очень много людей; все говорили на незнакомом языке, так что я совсем испугалась и вцепилась в руку капитана. Он взял меня в таверну, где мы обедали с другими людьми за длинным столом, и он сказал мне, что это был табльдот; но я не знаю, что это значит, если это имело какое-то отношение к ужину, то у нас был пирог с мясом и овощами, и жидкий суп из кислой капусты, – что мне совсем не понравилось.

После этого мы отправились в каретную контору, где он заплатил за меня немного денег, а затем во двор, где стояла большая громоздкая повозка. Там капитан дал мне билет, который, по его словам, обеспечил мне место на всем пути; бумагу в маленьком футляре, которая, как он сказал, была моим паспортом; кошелек с деньгами и пакетик сладкого печенья. Затем он усадил меня в удобный уголок, очень ласково пожал мне руку, попрощался и ушел.

Теперь я была еще более одинока, чем когда-либо. Наступил вечер. Двое или трое других пассажиров заняли свои места внутри, но ни один из них не говорил по-английски. Возницы и почтальоны закричали; лошади громко застучали копытами, и мы тронулись в путь. Вскоре я заснула, просыпаясь, время от времени, только затем, чтобы обнаружить: снаружи была темная ночь и все мои спутники тоже спали. На следующее утро мы вышли около невзрачной гостиницы, в невзрачной деревне, и позавтракали. Затем мы снова проехали много утомительных миль по плоской унылой местности с каналами, ветряными мельницами и огромными стадами скота, снова и снова.

Так мы путешествовали в течение нескольких дней; когда однажды утром нам всем пришлось предъявить паспорта и позволить солдатам осмотреть наши вещи. Впоследствии я узнала, что мы пересекли границу и въехали в Германию; но в то время я не могла сказать, что все это значило, и не заметила никакой разницы в незнакомом языке.

Пейзаж стал красивее, и я впервые увидела горы, виноградники и водопады. Но бесконечное путешествие так утомило меня, что, в конце концов, я едва обращала внимание на то, куда мы направляемся.

Наконец, однажды вечером мы прибыли в красивый городок с церквями и белыми зданиями, у подножия крутого склона; здесь мне дали понять, что я должна сойти, и что город называется Шварценфельден.

Меня высадили возле большой гостиницы, мой дорожный сундук поставили рядом со мной, карета покатила по узким улочкам, и я осталась одна. Вскоре вышел служащий и провел меня внутрь. В прихожей я нашла мужчину, который взял мою коробку в одну руку, а мою ладонь – в другую; мы вышли и пошли по улицам.

Вскоре мы остановились перед большим белым особняком. Меня провели в просторную гостиную, где пожилая дама и несколько молодых девушек сидели за рукоделием. Леди встала и взяла мою ладонь в свои.

– Итак, вы наш маленький новый друг, Элис Хоффман? – ласково сказала она. – Вы прибыли вовремя, потому что мы как раз собирались ужинать, а я осмелюсь предположить, что вы проголодались после долгого путешествия.

Затем она помогла мне переодеть пыльную дорожную одежду и привела меня обратно в гостиную, где мы поужинали.

Когда трапеза закончилась, самая молодая из присутствующих прочитала вслух молитвы по-немецки, а дама протянула мне книгу.

– Для вас, дитя мое, есть английская псалтырь, – ласково сказала она, и я покраснела, потому что не умела читать, и мне было стыдно признаться в этом.

Я увидела, как она пристально посмотрела на меня, а затем на книгу, и почувствовала, что она разгадала мою тайну; но она ничего не сказала. Когда мы поднялись с колен, она расцеловала нас всех в обе щеки, и мы легли спать. Там была одна молодая девушка, которая немного говорила по-английски, и она занимала кровать рядом с моей. Она сказала мне, что в этом общежитии спали старшие ученицы, и что меня поместили к ним, поскольку боялись, что меня могут дразнить мои сверстницы, никто из которых не понимал ни слова на моем языке. Она также сказала мне, что нашу матрону звали мадам Клосс; что мы жили во владениях великого герцога Вильгельма Шварценфельденского; и – и – многое другое, но я заснула под звук ее голоса.