Текст книги "Мисс Кэрью (ЛП)"

Автор книги: Амелия Эдвардс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– Будь ты проклят! – сказал он, нанося мне страшный удар. – Оставайся и будь схвачен! Я всегда ненавидел тебя!

Я упал, как будто меня ударили кувалдой, и, падая, увидел, как он бросил одного солдата на землю, пронесся мимо другого, услышал выстрел, а затем… все погрузилось во тьму.

* * *

Когда я в следующий раз открыл глаза, то обнаружил, что лежу на полу в маленькой комнате без мебели, тускло освещенной крошечным окошком под потолком. Казалось, прошли недели с тех пор, как я потерял сознание. У меня едва хватило сил подняться, и, поднявшись, я с трудом удержался на ногах. Там, где лежала моя голова, пол был мокрым от крови. Ошеломленный и сбитый с толку, я прислонился к стене и попытался собраться с мыслями.

Во-первых, где я находился? Очевидно, ни в одной части тюрьмы, из которой сбежал. Там был цельный камень и железные решетки; здесь – только побеленные и оштукатуренные стены. Я, должно быть, находился в одной из комнат маленького караульного помещения; вероятно, в верхней. Где были солдаты? Где был Гаспаро? Хватит ли у меня сил взобраться к окну, и если да, то куда оно выходит? Я прокрался к двери и обнаружил, что она заперта. Я прислушался, но не услышал ни звука – ни внизу, ни наверху. Снова отползая назад, я увидел, что окно находится по меньшей мере в четырех футах над моей головой. На гладкой штукатурке не было выступов, по которым я мог бы подняться, и в комнате не было даже камина, из которого я мог бы выдернуть прут, чтобы проделать отверстия в стене для моих ног и рук. Но! На мне остался мой кожаный пояс, а на поясе – железный крючок, поддерживавший мою цепь, когда я не был на работе. Я сорвал крючок, разбил штукатурку в трех или четырех местах, взобрался наверх, открыл окно и жадно выглянул наружу. Передо мной, на расстоянии не более тридцати пяти или сорока футов, возвышался скалистый утес, под прикрытием которого была построена сторожка; у ее подножия располагался небольшой огород, отделенный от основания скалы грязной канавой, которая, казалось, тянулась через овраг; справа и слева, насколько я мог судить, проходила каменистая тропа, по которой мы шли.

Остаться – неминуемо значило вернуться в тюрьму; риск, несмотря ни на что, не ухудшил бы ситуации. Я снова прислушался, – все было тихо. Я протиснулся через маленькое окошко, так же осторожно опустился на влажную землю и, прислонившись к стене, спросил себя, что мне делать дальше. Взобраться на утес означало бы предложить себя в качестве мишени первому солдату, который меня увидит. Рискнуть пройти по ущелью означало бы, возможно, столкнуться лицом к лицу с Гаспаро и его преследователями. Кроме того, уже смеркалось, и под покровом ночи, – если бы я только мог спрятаться до тех пор, – я еще мог бы сбежать. Но где можно было найти это укрытие? Благодарение небесам за эту мысль! Там была канава.

Только два окна выходили в сад с задней стороны караульного помещения. Из одного из этих окон я только что спустился, а другое было частично закрыто ставнями. Однако я не решился открыто пересечь сад. Я упал ничком и пополз по бороздам между рядами овощей, пока не добрался до канавы. Здесь вода доходила мне почти до пояса, но берега по обе стороны были значительно выше, и, нагнувшись, я обнаружил, что могу идти, не поднимая головы до уровня дороги.

Я прошел по канаве около двухсот или трехсот ярдов в направлении Тулона, рассчитывая, что мои преследователи вряд ли заподозрят меня в том, что я возвращаюсь в тюрьму, а не продвигаюсь вперед вглубь страны. Скорчившись под травой, окаймлявшей берег, я наблюдал за сгущающимися тенями. Вскоре я услышал вечерний выстрел, а мгновение спустя что-то похожее на отдаленный звук голосов. Не в силах вынести мучительного ожидания, я поднял голову и осторожно выглянул наружу. В окнах караульного помещения двигались огни, в саду виднелись темные фигуры, на дороге наверху раздавались торопливые шаги; над водой, всего в нескольких ярдах от моего укрытия, вспыхнул свет. Я мягко соскользнул вниз и позволил илу бесшумно сомкнуться надо мной. Я задерживал дыхание до тех пор, пока биение моего сердца, казалось, не стало душить меня, а вены на висках чуть не лопнули. Я больше не мог этого выносить, я поднялся на поверхность… я снова задышал… я осмотрелся… я прислушался. Кругом была тьма и тишина.

Я терпел целый час, прежде чем решился снова пошевелиться. К тому времени уже совсем стемнело, начался сильный дождь. Вода в канаве превратилась в поток, по которому я пробрался, никем не услышанный, мимо окон караульного помещения.

Пройдя по воде милю или больше, я снова отважился выйти на дорогу; и вот, когда дождь и ветер хлестали меня по лицу, а разбросанные валуны постоянно сбивали с ног, я прошел по всей длине извилистого перевала и около полуночи вышел на более открытую местность. Не имея другого ориентира, кроме ветра, который дул с северо-востока, и даже без звезды, которая могла бы мне помочь, я свернул направо, следуя по тому, что казалось неровной проселочной дорогой. Мало-помалу дождь утих, и я различил темные очертания цепи холмов, протянувшихся вдоль дороги слева. Я пришел к выводу, что это, должно быть, Моры. Пока все шло хорошо. Я выбрал правильное направление и находился на пути в Италию.

* * *

За исключением того, что я время от времени присаживался на несколько минут на обочине, я ни разу не останавливался в своем движении за всю ночь. Усталость и недостаток пищи мешали мне, правда, идти очень быстро; но любовь к свободе была сильна во мне, и, неуклонно продвигаясь вперед, мне удалось преодолеть около восемнадцати миль между мной и Тулоном. В пять часов, едва только забрезжил рассвет, я услышал звон колоколов и обнаружил, что приближаюсь к большому городу. Чтобы избежать этого города, я был вынужден вернуться на некоторое расстояние назад и подняться на возвышенность. Солнце уже взошло, и я не осмеливался идти дальше; поэтому, нарвав по дороге репы в поле, я укрылся в маленькой одинокой рощице в лощине среди холмов и пролежал там весь день в безопасности.

Когда снова наступила ночь, я продолжил свое путешествие, держась всегда среди гор и время от времени натыкаясь на проблески залитых лунным светом заливов и спокойных островов, лежащих у берега; иногда – на пасторальные деревушки, приютившиеся среди поросших пальмами высот; или на мысы, заросшие кактусами и алоэ.

Весь второй день я отдыхал в разрушенном сарае на дне заброшенного песчаного карьера, а вечером, чувствуя, что больше не могу поддерживать жизнь без подходящей пищи, спустился к крошечной рыбацкой деревушке на побережье внизу. К тому времени, как я добрался до ровной площадки, уже совсем стемнело. Я смело прошел мимо рыбацких домиков, встретив по дороге только старуху и маленького ребенка, и постучал в дверь кюре. Он сам открыл ее. Я рассказал свою историю в полудюжине слов. Добрый человек поверил и пожалел меня. Он дал мне еды и вина; старое пальто, чтобы заменить мою арестантскую куртку, и два или три франка, чтобы они помогли мне в дороге.

Я снова шел всю ту ночь и всю следующую, держась несколько ближе к побережью и прячась среди скал в дневное время. На пятое утро, оставив Антиб позади во время ночного марша, я вышел на берега Вара; пересек поток примерно в полумиле ниже деревянного моста; погрузился в сосновые леса на сардинской стороне границы; и лег отдохнуть на итальянской земле.

* * *

Как, хотя был в относительной безопасности, я все еще продолжал свое путешествие наименее посещаемыми путями; как я купил напильник в первой деревушке, до которой добрался, и освободился от железного ножного браслета; как, скрываясь в Ницце, пока у меня не выросла борода, я спросил дорогу в Геную; как в Генуе я бродил в порту, зарабатывая скудные средства к существованию любой случайной работой, какую только мог получить, и так прожил, каким-то образом, суровую зиму; как к ранней весне я работал на борту небольшого торговца, ходившего из Генуи во Фьюмичино, бросая якорь во всех портах вдоль побережья; и как, медленно поднимаясь по Тибру на барже, груженной маслом и вином, я высадился однажды мартовским вечером на набережной Рипетта в Риме; как все это происходило, и какие физические трудности я перенес за это время, у меня нет ни малейшего желания рассказывать подробно. Моей целью было добраться до Рима, и эта цель, наконец, была достигнута. В таком большом городе и на таком большом расстоянии от места моего заключения я был в безопасности. Я мог рассчитывать обратить свои таланты и образование к собственной пользе. Я мог даже найти друзей среди тех, кто стекались туда на пасхальные праздники. Полный надежд, я нашел скромное жилье по соседству с набережной, посвятил день или два наслаждению своей свободой и достопримечательностями Рима, а затем решил найти какую-нибудь постоянную работу.

Постоянную работу, любого рода, было не так легко получить. День за днем мои надежды таяли, а перспективы затуманивались. День за днем те несколько скуди, которые мне удалось скопить, таяли. Я думал получить должность клерка, или секретаря, или место в какой-нибудь публичной библиотеке. Не прошло и трех недель, как я бы с радостью подметал улицы. Наконец настал день, когда я не видел перед собой ничего, кроме голода; когда мой последний байокко был израсходован; когда мой домовладелец захлопнул дверь у меня перед носом, и я не знал, куда обратиться за едой или убежищем. Весь тот день я безнадежно бродил по улицам. Это была Страстная пятница. Церкви были увешаны черным, звонили колокола, а улицы были запружены людьми в трауре.

Каким бы изгоем я ни был, в ту ночь я спал под темной аркой возле театра Марцелла. Утро выдалось чудесным, и я, дрожа, выбрался на солнечный свет. Лежа, съежившись, у теплой стены, я не раз ловил себя на мысли: как долго стоит терпеть муки голода, и достаточно ли глубоки коричневые воды Тибра, чтобы утопить человека. Казалось, трудно умереть таким молодым. Мое будущее могло бы быть таким приятным, таким почетным. Тяжелая жизнь, которую я вел в последнее время, укрепила меня во всех отношениях, как физически, так и морально. Я стал выше ростом. Мои мышцы стали более развиты. Я был вдвое активнее, энергичнее, решительнее, чем год назад. И какая мне была польза от этого? Я должен умереть, а то, что я приобрел, могло поспособствовать лишь тому, чтобы я умирал еще тяжелее.

* * *

Я встал и отправился бродить по улицам, как бродил накануне. Один раз я попросил милостыню, в которой мне было отказано. Я машинально следовал за потоком экипажей и пешеходов и мало-помалу оказался в гуще толпы, которая окружала и становилась все теснее вокруг собора Святого Петра на пасхальной неделе. Ошеломленный и усталый, я свернул в вестибюль Сагрестии и съежился в укрытии дверного проема. Два джентльмена читали печатное объявление, наклеенное на колонну.

– Боже мой! – сказал один другому, – чтобы человек рисковал своей шеей из-за нескольких павлов.

– Да, и с учетом того, что из восьмидесяти рабочих – шесть или восемь каждый раз разбиваются вдребезги, – добавил его спутник.

– Невероятно! Да ведь это в среднем десять процентов!

– Не меньше. Это работа для отчаянных.

– Но прекрасное зрелище, – философски заметил первый оратор, и с этими словами они ушли.

Я прочитал плакат. Он был озаглавлен: «Освещение собора Святого Петра» и гласил, что для освещения купола требуется восемьдесят рабочих, а для карнизов, колонн, колоннады и так далее – триста; администратор уполномочен и т. д. и т. д. В заключение в нем говорилось, что каждый рабочий, занятый на куполе, должен получать в качестве оплаты обед и двадцать четыре павла; заработная плата остальных составляет менее трети этой суммы.

Работа для отчаянных, это правда; но я и был отчаянным человеком. В конце концов, я мог только умереть, но я мог бы с таким же успехом умереть после хорошего обеда, как и от голода. Я сразу же отправился к администратору, был внесен в его список, получил пару павлов в качестве залога контракта и пообещал явиться ровно в одиннадцать часов следующего утра. В тот вечер я поужинал в уличном ларьке и за несколько байокко получил разрешение поспать на соломе на чердаке над конюшней в задней части Виа дель Арко.

В одиннадцать часов утра Пасхального воскресенья 16 апреля я, соответственно, оказался в толпе бедолаг, большинство из которых, осмелюсь сказать, были такими же несчастными, как и я, ожидая у дверей кабинета администратора. Площадь перед собором была похожа на движущуюся мозаику жизни и красок. Светило солнце, играли фонтаны, над Сент-Анджело развевались флаги. Это было великолепное зрелище, но я видел его всего несколько мгновений. Когда часы пробили урочный час, складные двери распахнулись, и мы толпой прошли в зал, где для нас были накрыты два длинных стола. Пара часовых стояла у двери; швейцар выстроил нас вокруг столов; священник читал молитву.

Когда он начал читать, меня охватило странное ощущение. Я почувствовал побуждение взглянуть на противоположную сторону, и там… да, там я увидел Гаспаро.

Он смотрел прямо на меня, но его глаза опустились, встретившись с моими. Я видел, как он побледнел. Воспоминание обо всем, что он заставил меня выстрадать, и о том ударе, который он нанес мне в день нашего бегства, на мгновение пересилило даже мое удивление при виде его в этом месте.

Молитва закончилась, мы сели и принялись за дело. Даже гнев не имел силы притупить мой аппетит в тот момент. Я ел, как голодный волк, подобно большинству других. Нам не разрешалось пить вино, двери были заперты за нами, чтобы мы не могли раздобыть его в другом месте. Это было мудрое правило, учитывая задачу, которую нам предстояло выполнить, но от этого мы не стали менее шумными. В определенных обстоятельствах опасность опьяняет, как вино; и в это пасхальное воскресенье мы, восемьдесят человек, каждый из которых до ужина мог оказаться лежащим на мостовой с размозженной головой, ели, разговаривали, шутили и смеялись с дикой веселостью, в которой присутствовало нечто ужасающее.

Обед длился долго, и когда уже никто, казалось, не был расположен есть больше, столы были убраны. Большинство мужчин бросились на пол и скамейки и заснули; Гаспаро был в их числе. Видя это, я больше не мог сдерживаться. Я подошел и грубо толкнул его ногой.

– Гаспаро! Ты меня узнаешь?

Он угрюмо поднял глаза.

– Дьявольская месса! Я думал, ты в Тулоне.

– Это не твоя вина, что я не в Тулоне. Послушай меня. Если мы с тобой переживем эту ночь, ты ответишь мне за свое предательство.

Он пристально посмотрел на меня из-под своих глубоких бровей и, не отвечая, снова перевернулся на живот, как будто собирался уснуть.

– Проклятый парень! – сказал один из других, многозначительно пожав плечами, когда я отошел.

– Ты что-нибудь знаешь о нем? – спросил я.

– Я ничего о нем не знаю, но говорят, что одиночество сделало его волком.

Больше я ничего не мог узнать, поэтому тоже растянулся на полу, как можно дальше от своего врага, и заснул.

* * *

В семь стражники разбудили тех, кто еще спал, и подали каждому мужчине по маленькой кружке разбавленного вина. Затем нас построили в двойную шеренгу, провели вокруг задней части собора и повели по наклонной плоскости на крышу под куполом. С этого момента длинная череда лестниц и извилистых проходов вела нас вверх между двойными стенами купола; и на разных этапах подъема определенное количество из нас было отделяемо и оставлено готовыми к работе. Я остался примерно на полпути и увидел, что Гаспаро поднимается выше.

Когда мы все были расставлены по местам, пришли суперинтенданты и дали нам инструкции. По сигналу, каждый человек должен был пройти через бойницу или окно, перед которым он был помещен, и сесть верхом на узкую деревянную доску, подвешенную на прочной веревке чуть ниже. Эта веревка проходила через окно, наматывалась на блок и закреплялась изнутри. По следующему сигналу в его правую руку должен был быть вложен зажженный факел, а левой он должен был крепко ухватиться за веревку. По третьему сигналу помощник, помещенный туда для этой цели, должен был размотать веревку изнутри; находившийся снаружи должен был быстро скользить вниз по изгибу купола, и, соскальзывая, прикладывать свой факел к каждому фонарю, мимо которого он двигался.

Получив эти инструкции, мы ждали, каждый у своего окна, пока не будет подан первый сигнал.

Быстро темнело. Все большие ребра купола, насколько я мог видеть; все карнизы и фризы фасада внизу; все колонны и парапеты большой колоннады, окружающей площадь в четырехстах футах внизу, были прорисованы линиями бумажных фонарей, свет от которых, приглушенный бумагой, мерцал серебристым огнем, имевшим волшебный вид. Между этими фонарями, через разные промежутки по всему собору со стороны, обращенной к площади, были расставлены железные чаши, называемые паделле, наполненные жиром и скипидаром. Зажечь чаши на куполе было опасной задачей; но когда все они будут зажжены, купол озарится золотым свечением.

Прошло несколько мгновений напряженного ожидания. С каждой минутой вечер становился все темнее, факелы горели ярче, нарастающий гул тысяч людей на площади и улицах внизу все громче доносился до наших ушей. Я почувствовал учащенное дыхание помощника за своим плечом, я почти слышал биение своего сердца. Внезапно, подобно прохождению электрического тока, первый сигнал прошелестел сверху донизу. Я выбрался и крепко обхватил ногами доску; по второму сигналу я схватил пылающий факел; с третьим я почувствовал, что меня опускают, и, зажигая каждую чашу, когда скользил мимо, я увидел, как весь горний купол над и подо мной превратился в линии прыгающего пламени. Часы пробили восемь, и когда прозвучал последний удар, весь собор засиял огнем. Рев, подобный реву великого океана, поднялся из толпы внизу и, казалось, сотряс тот самый купол, за который я цеплялся. Я даже мог видеть свет на пристально смотрящих лицах, толпу на мосту Святого Анджело и лодки, снующие по Тибру.

Благополучно спустившись на всю длину моей веревки и зажегши отведенную мне долю чаш, я теперь сидел, наслаждаясь этой удивительной сценой. Внезапно я почувствовал, как завибрировала веревка. Я поднял глаза и увидел мужчину, вцепившегося одной рукой в железный прут, поддерживающий паделле, а другой… Это был Гаспаро, поджигавший веревку надо мной своим факелом!

У меня не было времени на раздумья – я действовал инстинктивно. Это было сделано в один страшный момент. Я вскарабкался наверх, как кошка, ткнул факелом прямо в лицо преступнику и ухватился за веревку на дюйм или два выше того места, где она горела. Ослепленный и сбитый с толку, он издал ужасный крик и упал, как камень. Сквозь рев живого океана внизу я слышал глухой грохот, с которым он обрушился на освинцованную крышу.

Я едва успел перевести дыхание, когда обнаружил, что меня поднимают наверх. Помощь пришла не слишком скоро; меня тошнило, моя голова кружилась от ужаса, и я потерял сознание, как только оказался в безопасности в коридоре. На следующий день я зашел к администратору и рассказал ему все, что произошло. Мое заявление было подтверждено пустой веревкой, с которой спустился Гаспаро, и обгоревшим обрывком, за который меня вытащили. Администратор повторил мою историю высокопоставленному прелату; и хотя никто не подозревал, что мой враг умер каким-то необычным образом, правда передавалась шепотом из дворца в дворец, пока не достигла Ватикана. Мне сочувствовали, и я получил такую денежную помощь, какая позволила мне без страха смотреть в будущее.

ГЛАВА IV
ОДИННАДЦАТОЕ МАРТА

(Несколько строк из записной книжки, сделанные сорок лет назад)

Сорок лет назад!

Передо мной лежит старая записная книжка в алом сафьяновом переплете, скрепленная серебряной застежкой. Кожа покрыта плесенью, серебро потускнело, бумага пожелтела, чернила выцвели. Она была спрятана в задней части старинного дубового бюро с последнего дня года, в течение которого я ей пользовался; и это было сорок лет назад. Да, передо мной открыта страница – среда, одиннадцатое марта тысяча восемьсот двадцать шестого года. Запись против этой даты достаточно короткая и неясная.

«Среда, 11 марта. – Прогулялся от Фраскати до Палаццуолы, древнего поселения Альба-Лонга, на озере Альбано. Посетил францисканский монастырь. Брат Джеронимо. Могут ли наши органы чувств обманывать нас? Dieu sait tout. Бог весть».

Однако каким бы кратким он ни был, этот меморандум пробуждает цепочку давних дремлющих воспоминаний и с болезненной яркостью возвращает все обстоятельства, о которых он упоминает. Я постараюсь изложить их как можно спокойнее и лаконичнее.

Я отправился пешком из Фраскати сразу после завтрака и отдохнул на полпути в тени поросшего лесом ущелья между Марино и высотами Альба-Лонга. Кажется, я в мельчайших подробностях помню все обстоятельства той утренней прогулки. Я помню, как прошлогодние листья хрустели у меня под ногами, и как зеленые ящерицы скользили здесь и там в солнечном свете. Мне кажется, я все еще слышу медленное журчание воды, стекающей по испещренным пещерами скалам с обеих сторон. Мне кажется, я все еще чувствую тяжелый аромат фиалок, цветущих среди папоротников. Еще до полудня, я поднялся на вершину гребня и пошел по тропинке, ведущей к Монте-Каво. На каштановых склонах Палаццуолы трудились дровосеки. Они прервали свою работу и угрюмо уставились на меня, когда я проходил мимо. Вскоре небольшой поворот тропинки открыл моим глазам озеро Альбано. Голубое, тихое, уединенное, окруженное нависающими лесами, оно нежилось на солнце, в четырехстах футах внизу, подобное сапфиру на дне малахитовой вазы. Время от времени мягкое дыхание с запада волновало безмятежное зеркало и размывало отраженный на его поверхности пейзаж. Время от времени вереница мулов, проходя по лесным тропинкам, скрытая деревьями, издавала над озером слабый звон колокольчиков. Я сел в тени пробковых деревьев и принялся созерцать открывшуюся панораму. Слева от меня, на обрывистой платформе, с возвышающимся позади Монте-Каво, сверкал белизной длинного фасада монастырь Палаццуолы; на противоположных высотах, четко выделяясь на фоне неба, возвышались сосны и домики Кастель Гондольфо; далеко справа, в ослепительном солнечном свете Кампаньи, лежали Рим и этрусские холмы.

В этом месте я устроился для дневных зарисовок. Из столь обширной сцены я мог, по необходимости, выбрать только часть. Я выбрал монастырь с его горным фоном, с обрывом и озером на переднем плане, и терпеливо приступил к работе, прорисовывая сначала основные особенности, а затем мельчайшие детали. Занятый таким образом (время от времени прерываясь, чтобы понаблюдать за проносящейся тенью облака или послушать звон далекого церковного колокола), я проводил час за часом, пока солнце не опустилось низко на западе, и все лесорубы не разошлись по домам. Я находился по меньшей мере в трех милях либо от города Альбано, либо от деревни Кастель Гондольфо, и, кроме того, был незнаком с этой местностью. Я взглянул на часы. Оставалось всего полчаса хорошего дневного света, и мне было важно найти дорогу до того, как сгустятся сумерки. Я неохотно поднялся и, пообещав себе вернуться на это же место завтра, упаковал свой набросок и приготовился идти.

В этот момент я увидел монаха, застывшего в позе медитации на небольшом возвышении примерно в пятидесяти ярдах впереди. Он стоял ко мне спиной, капюшон был поднят, руки скрещены на груди.

Ни великолепие небес, ни нежная красота земли не имели для него никакого значения. Казалось, он не замечал даже заката.

Я поспешил вперед, желая узнать ближайший путь вдоль леса, который огибает озеро; моя тень фантастически удлинилась передо мной, пока я шел. Монах резко обернулся. Его капюшон соскользнул. Он посмотрел прямо на меня. Нас разделяло не более восемнадцати ярдов. Я видел его так же ясно, как сейчас вижу раскрытую страницу. Наши глаза встретились… Боже мой! Смогу ли я когда-нибудь забыть эти глаза?

Он был все еще молод, все еще красив, но так мертвенно-бледен, так истощен, так измучен страстью, покаянием и раскаянием, что я невольно остановился, как человек, оказавшийся на краю пропасти. Мы стояли так несколько секунд – оба молчаливые, оба неподвижные. Я не смог бы произнести ни звука, даже если бы от этого зависела моя жизнь. Затем так же резко, как повернулся ко мне, он отвернулся и исчез среди деревьев. Несколько минут я стоял, глядя ему вслед. Мое сердце болезненно забилось. Я вздрогнул, сам не зная почему. Сам воздух, казалось, стал густым и гнетущим; сам закат, такой золотой мгновение назад, внезапно окрасился кровью.

Я продолжил свой путь, встревоженный и задумчивый. Мертвенно-бледное лицо и мрачные глаза монаха преследовали меня. Я всматривался в каждый поворот тропинки, боясь снова увидеть его. Я вздрагивал, когда рядом со мной падала ветка или шуршал опавший лист. Мне было почти стыдно за то чувство облегчения, с которым я услышал звук голосов в нескольких ярдах впереди и, выйдя на открытое пространство рядом с монастырем, увидел около полудюжины монахов, прогуливающихся взад и вперед в лучах заходящего солнца. Я поинтересовался, как добраться до Альбано, и узнал, что до него еще больше двух миль.

– Будет совсем темно, прежде чем синьор сможет добраться туда, – вежливо сказал один из них. – Синьору было бы лучше переночевать в Палаццуоле.

Я вспомнил монаха и заколебался.

– Сейчас нет луны, – добавил другой, – и тропы небезопасны для тех, кто их не знает.

Пока я раздумывал, раздался звон колокола, и трое или четверо монахов вошли внутрь.

– Это наш час ужина, – сказал первый. – Синьор, по крайней мере, снизойдет до того, чтобы разделить нашу простую еду; а потом, если он все же решит отправиться в Альбано, один из наших младших братьев будет сопровождать его до Капучини, расположенного совсем рядом с городскими воротами.

Я с благодарностью принял это предложение, последовал за моими провожатыми через монастырские ворота, и меня провели в каменный зал, с длинным обеденным столом, кафедрой, часами, двойным рядом сосновых скамеек и дрянной копией «Тайной вечери» Леонардо да Винчи. Настоятель подошел, чтобы поприветствовать меня.

– Вы пришли к нам, синьор, – сказал он, – когда наш стол накрыт скудно. Хотя это не один из назначенных Церковью дней поста, мы в Палаццуоле постимся в этот день в память об определенных обстоятельствах, связанных с нашим собственным братством. Однако я надеюсь, что в нашей кладовой найдется что-нибудь более подходящее для путешественника, чем та еда, которую вы сейчас видите перед собой.

Сказав это, он посадил меня по правую руку от себя и стоя ждал, пока все монахи не заняли свои места. Затем он прочитал латинскую молитву, после чего каждый брат сел и принялся за еду. Их было двадцать три человека, двенадцать с одной стороны и одиннадцать с другой; но я заметил, что место у дальнего конца стола осталось свободным, как если бы двенадцатый брат еще должен был прийти. Двенадцатым, – я нисколько в этом не сомневался, – был тот, кого я встретил на дороге. Едва эта мысль пришла мне в голову, я не смог удержаться и посмотрел на дверь. Странно! Мне был так страшен и ненавистен его приход, что я почти чувствовал, – его присутствие будет менее невыносимым, чем то напряжение, с которым я ждал его появления!

Тем временем монахи вкушали трапезу в тишине, и даже настоятель, чей язык и обращение свидетельствовали о его хорошем воспитании, казался сдержанным и задумчивым. Их ужин был весьма скромным и состоял только из хлеба, салата, винограда и макарон. Мне вскоре подали жареного голубя и фляжку превосходного орвието. Однако я наслаждался своей едой так же мало, как они, казалось, наслаждались своей. Несмотря на то, что я был голоден, аппетит у меня отсутствовал. Как бы я ни устал, мне хотелось поскорее отодвинуть тарелку в сторону и продолжить свое путешествие.

– Синьору не следует продолжать путь сегодня ночью, – сказал настоятель после продолжительного молчания.

Я пробормотал что-то о том, что меня ждут в Альбано.

– Уже смеркается, а за последние пятнадцать минут небо внезапно затянули облака, – настаивал он. – Я боюсь, что надвигается буря. Что скажешь ты, брат Антонио?

– Это будет бурная ночь, – ответил брат, первым заговоривший со мной у стен монастыря.

– Да, бурная ночь, – повторил старый монах, сидевший ближе к дальнему концу стола. – Она была такой в прошлом году, и два года назад тоже!

Настоятель сердито ударил открытой ладонью по столу.

– Молчать! – властно воскликнул он. – Тихо, и пусть брат Ансельмо принесет свет.

Было уже так темно, что я едва мог различить черты лица последнего говорившего или монаха, который встал и вышел из комнаты. И снова глубочайшая тишина воцарилась среди присутствующих. Я слышал эхо шагов брата Ансельмо по коридору, пока они не затихли вдали; и я помню, как смутно прислушивался к тиканью часов в дальнем конце трапезной и мысленно сравнил его с ужасным биением металлического сердца. Как раз в этот момент резкий порыв ветра со стоном пронесся мимо окон, принеся с собой продолжительное эхо далекого грома.

– Здесь, в горах, бури сильны и внезапны, – сказал настоятель, возобновляя наш разговор с того места, где он был прерван, – и даже воды спокойного озера иногда бывают такими бурными, что ни одна лодка не осмеливается пересечь его. Я надеюсь, синьор, что вы сочтете невозможным отправиться в Альбано.

– Если разразится буря, преподобный отец, – ответил я, – я, несомненно, приму ваше гостеприимство и буду благодарен за него; но если…

Я резко замолчал. Слова замерли у меня на губах, и я едва не опрокинул флягу, из которой собирался наполнить свой стакан.

Брат Ансельмо принес лампы, и там, на двенадцатом месте в дальнем конце стола, сидел монах. Я не видел, как он занял свое место. Я не слышал, как он вошел. И все же он сидел там, бледный и похожий на смерть, с горящими глазами, устремленными прямо на меня! Никто его не заметил. Никто с ним не заговаривал. Никто не поставил перед ним посуду. Он не ел, не пил и не общался ни с кем из своих собратьев, но сидел среди них, как отлученный от церкви негодяй, покаянием которого были молчание и пост.

– Вы не едите, синьор, – сказал настоятель.

– Я… я благодарю вас, преподобный отец, – запинаясь, произнес я. – Я уже поужинал.

– Вы почти ничего не съели. Не хотите ли еще вина? Наш погреб не так скуден, как наша кладовая.

Я жестом отказался.

– Тогда мы удалимся в мою комнату и выпьем кофе.

И настоятель встал, произнеся краткое благодарение на латыни, провел меня в небольшую хорошо освещенную гостиную, по коридору в верхнем конце зала, в которой было около полудюжины полок с книгами, пара мягких кресел, яркий камин и маленький столик, уставленный кофе и пирожными. Едва мы уселись, как над монастырем прогрохотал оглушительный раскат грома, а затем хлынул ливень.