Текст книги "В огонь и в воду"
Автор книги: Амеде Ашар
Жанр:
Исторические приключения
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 19 страниц)
Родословная шевалье де Лудеака была очень темна. Он уверял, что его семья родом из Перигора, где у него множество замков и несколько поместий; но все это были одни россказни, а сколько в них правды – никто не знал наверняка. Люди догадливые уверяли, что все его родовое наследство заключается только в бесстыдстве, хитрости и дерзости, словом, его больше боялись, чем уважали.
Лудеак не скрыл от графа де Шиври, что, по его мнению, не следует считать Гуго де Монтестрюка ничтожным противником.
– Но мне говорили, – вскричал Шиври, – что эти Монтестрюки бедняки и у нашего нет ровно ничего за душой!
– Это значит только, что аппетит у него будет посильней! – ответил Лудеак. – Притом же он гасконец, то есть из такой породы, которая не боится ничего, не отступает ни перед чем, рассчитывает только на свою смелость и на случай, чтобы добиться всего.
– Ни состояния, ни семьи, ни протекции, ни даже почти и имени!
– Это и дает ему силу!
– Как? То, что у него ничего нет?
– Да! Женщины причудливы! Сколько встречалось таких, которые рады были разыгрывать роль благодетельных фей в пользу красавчиков, вознаграждая их за всякие несправедливости судьбы… Все, чего нет у этого Монтестрюка, играет ему на руку… А твоя кузина, герцогиня д’Авранш, нрава прихотливого и, если не ошибаюсь, увлекается разными приключениями вроде рыцарских романов, в которых всегда замешаны принцессы… Разве ты не заметил, как она взглянула на него, когда приглашала к себе в замок, и как улыбнулась, услышав, что сказала ему принцесса Мамиани?
– Да, да!
– И это не заставило тебя задуматься? У него есть еще огромное преимущество.
– Преимущество? Какое же?
– А ты не помнишь, как он познакомился с твоей кузиной? Он гонится за взбесившейся лошадью, ловким ударом шпаги останавливает ее, лошадь падает всего в десяти шагах от страшной пропасти, герцогиня спасена им от верной смерти… разве все это ничего не значит? Ведь вот он – герой с первого же шагу!
В то самое время, когда Шиври и Лудеак толковали о Гуго, последнему приходили в голову престранные мысли. С самого утра он забрался в парк и целый час бродил по нему. Не обязан ли он честью объявить Орфизе де Монлюсон, что любит ее безумно? Если он так откровенно поступил, когда речь шла о Брискетте, то разве не так же точно он должен поступить и теперь, перед герцогиней?
В тот же самый день подвернулся случай, сам по себе неважный, но его достаточно было опытному глазу, чтобы заметить искру, от которой должен был вспыхнуть со временем целый пожар.
Общество гуляло по саду; герцогиня д’Авранш играла розой и уронила ее на песок. Гуго живо ее поднял, поднес к губам и возвратил герцогине. Цезарь покраснел.
– Э! Да вы могли бы заметить, что я уже наклонялся поднять эту розу, чтобы отдать ее кузине!
– И вы тоже могли бы заметить, что я поднял ее прежде, чем вы к ней прикоснулись.
– Граф де Монтестрюк!
– Граф де Шиври!
Они уже смотрели друг на друга, как два молодых сокола.
– Господа! – воскликнула принцесса Мамиани, от которой ничто не ускользнуло. – Что это с вами? Орфиза уронила розу; я тоже могу уронить платок или бант. Граф де Монтестрюк был проворен сегодня, завтра будет проворнее граф де Шиври, и каждый в свою очередь получит право на нашу благодарность. Не так ли, Орфиза?
– Разумеется!
– Хорошо! – сказал Цезарь дрожащим голосом и, наклонясь к уху Лудеака, изменившегося в лице, прошептал: – Кажется, дело добром не кончится.
– Гм! Не спешите, – ответил Лудеак. – Я осматривал ногу у Пенелопы: он чуть не отрубил ее с одного удара. Ну и удар!.. – Затем он отвел графа де Шиври в сторону и, покручивая усы, сказал ему: – Или я очень ошибаюсь, или твое дело станет скоро и моим. Заметил ли ты, с какой поспешностью принцесса Мамиани вмешалась в разговор? Она уж что-то очень быстро приходит на помощь этому гасконцу, которого уже где-то встречала прежде… Если, на его беду, она станет смотреть на него слишком снисходительным взглядом, то граф де Шаржполь узнает, что значит иметь дело с Лудеаком.
XIII
Поцелуй в темноте
Между тем Гуго хотел сдержать данное себе слово, а стычка с графом де Шиври только побуждала его исполнить это обещание во что бы то ни стало. К несчастью, весь день проходил в удовольствиях и ему ни разу не удалось встретить Орфизу де Монлюсон с глазу на глаз.
«Ну, – сказал он себе, – наедине или при всех, а до завтрашнего утра она узнает мои мысли». После этого решения он впал в какое-то особенное расположение духа. Под вечер, когда все общество рассыпалось по саду, он ушел в отдаленный угол замка, где посреди окруженного высокими стенами двора возвышалась часовня.
Двери оказались отворены; он вошел. В часовне никого не было. Несколько свечей горело светлыми звездочками, шум его шагов глухо отдавался под сводами. Большие расписные окна на хорах блестели ярким светом и обливали золотом, пурпуром и лазурью толстые столбы и паперть. В лучах виднелись беломраморные коленопреклоненные фигуры на гробницах. Торжественное молчание царило в храме. Гуго сел в темном углу.
Он чувствовал, какое важное дело предстоит ему. Настал ли в самом деле час наложить эту цепь на свое сердце? Одна ли истина руководит им? Вполне ли искренна любовь, в которой он намерен признаться?
Он спрашивал себя так, как будто бы его мать была рядом; он испытывал и совесть свою, и сердце. В совести он нашел твердую, непоколебимую решимость вести дело до конца, а в сердце – сияющий в лучах образ Орфизы де Монлюсон.
Подняв глаза, он увидел в окне в золотом сиянии лучезарную фигуру, напоминавшую каким-то смутным сходством ту, кто наполнял собой все его мысли. В ярких лучах заходящего солнца она простирала к нему руки. Он встал и, не сводя глаз с образа, вскричал в восторженном порыве:
– Да! Я отдаю тебе свою любовь и клянусь посвятить тебе всю жизнь!
Когда он покинул часовню, был уже вечер. Гуго вступил в темную галерею, которая вела в замок. Он шел медленно в темноте, как вдруг заметил двигавшуюся вблизи неясную фигуру, внезапно появившуюся будто сквозь стену. Он услышал шелест шелкового платья и остановился; вдруг он почувствовал горячее дыхание, и кто-то коснулся его губ в жгучем поцелуе. У него захватило дух, он протянул руки, но призрак исчез, и только в конце галереи отворилась дверь из освещенной комнаты и в ней мелькнул силуэт женщины. Дверь тотчас затворилась, и густой мрак снова окружил его.
Гуго бросился вперед, но его руки наткнулись на стену. Долго он ощупывал ее, но не обнаружил двери. Наконец он нашел кнопку и нажал ее. Перед ним открылась большая пустая комната с четырьмя узкими окнами. Преследовать дальше было бесполезно. Кем же был этот мимолетный призрак? Где найти эту женщину и как узнать ее?
Когда волнение его немного утихло и сердце успокоилось, Гуго пошел отыскивать общество. Слуга указал ему на большое строение для игры в мяч и в кольцо. Все обитатели замка были в сборе. Зала была ярко освещена, огни отражались в атласе платьев. Лошади в щегольской сбруе нетерпеливо ржали на арене, и кольца уже висели на столбах.
Ослепленный внезапным переходом из темной галереи в ярко освещенную залу, Гуго увидел, однако же, с первого взгляда герцогиню д’Авранш и рядом с ней принцессу Мамиани.
– Да идите же скорее, – крикнула ему принцесса своим музыкальным голосом, – вас только и ждали!
– Уж не заблудились ли вы, преследуя какую-нибудь злую фею? – спросила его Орфиза, кокетливо обмахиваясь веером.
Гуго посмотрел ей прямо в глаза. Она не моргнула, щеки ее были такие же розовые, лоб и шея такие же снежно-белые, вся фигура сияла той же девственной чистотой, что и всегда. «Нет! Нет! Ее лицо не знает лжи! Это не она; но кто же?» – сказал себе Монтестрюк.
Принцесса улыбалась шевалье де Лудеаку и ощипывала лепестки роз в своем букете. Граф де Шиври подошел к Гуго, между тем как оканчивались приготовления к игре в кольцо.
– Что, знают эту игру в ваших краях? – спросил он.
– Нет, но мне кажется, что это не трудно.
– Хотите попробовать?
– Буду рад.
Гуго велел привести Овсяную Соломинку, и десяток всадников собрались в конце галереи и бросились снимать кольцо друг за другом. Каждый раз, когда кольцо попадало на копье, герцогиня д’Авранш громко аплодировала.
– Я хочу, господа, дать от себя приз первому из вас, кто положит к моим ногам десять колец.
«Черт возьми! – подумал Гуго, вполне уже овладевший собой. – Вот и желаемый случай… лучшего никогда не представится». И он поскакал во весь опор и стал нанизывать на тонкое копье одно кольцо за другим.
Через четверть часа десять колец было взято.
– Вот видите, – сказал он графу де Шиври, у которого на копье было всего восемь колец, – дело-то и в самом деле не очень трудное.
И, соскочив с коня, он пошел прямо к герцогине, преклонил колено и положил к ее ногам свои десять колец. Маркиза д’Юрсель, высоко ценившая ловкость, поздравила Гуго с победой и сказала:
– Мне кажется, граф, что сам его величество король, ловкости которого я не раз имела счастье удивляться, не сделал бы это лучше. Вот вы теперь склонились перед моей племянницей, как некогда склонялись рыцари перед дамой сердца, когда подходили получать награду за свои подвиги.
– А какой же награды вы желаете от меня, граф? – спросила Орфиза кокетливо.
– Права посвятить вам, герцогиня, мою жизнь, мою кровь и мою любовь.
В его голосе, жестах, выражении лица, взгляде не было свойственной обыкновенным любезностям приторности; ошибиться в значении этих слов было невозможно. Орфиза де Монлюсон покраснела, принцесса побледнела, вокруг послышался легкий шепот.
– Что это, шутка, граф? – вскричал Шиври с гневом.
Встав и не отвечая ему, а обращаясь снова к герцогине почтительно и с гордостью, Монтестрюк продолжал:
– Я привык говорить прямо и открыто что думаю и потому-то считал своим долгом сказать вам это, герцогиня. Позволю себе только прибавить, что любовь эта родилась во мне в ту минуту, как я вас увидел.
– Значит, дня два или три тому назад? – спросил Шиври.
– Да, точно, два или три дня, герцогиня, как говорит граф де Шиври, ваш кузен; но она останется неизменной до моего последнего вздоха.
Потом, обращаясь к своему сопернику и не теряя хладнокровия, Гуго продолжал:
– Неужели вы находите, что нужно много времени, чтобы любовь родилась из восхищения, какое внушает герцогиня д’Авранш, и неужели вы считаете, граф, что жизни человеческой слишком много, чтобы доказать ей эту любовь?
Граф де Шиври начинал терять терпение, но, все еще сдерживая себя, обратился к обществу:
– Что вы скажете, господа, об этих словах? Не правда ли, видно, что граф де Монтестрюк приехал издалека?
На этот раз Гуго переменил тон и, возвысив голос, ответил, бросая вокруг огненные взгляды:
– Эти слова, граф, достойны хорошего дворянина, и дворянин этот, откуда бы он ни приехал, готов предложить бой каждому, кто встанет ему поперек дороги, на кинжалах или на шпагах.
Шиври сделал шаг вперед; Орфиза де Монлюсон остановила его жестом и сказала:
– Я дала слово графу де Шаржполю и сдержу его.
Она окинула взглядом все общество и спросила с кокетством и в то же время с достоинством:
– Вы требуете, граф, права посвятить мне жизнь и доказать мне вашу любовь преданностью?
– Да, герцогиня, и за то, чтобы назвать вас графиней де Монтестрюк, женой моей, я готов отдать всю свою кровь до последней капли.
Пока он говорил, принцесса дрожащей рукой обрывала цветы в своем букете и бросала их на пол. Шиври побледнел страшно. Его удивляло, как это человек, позволивший себе при нем такую дерзость, еще стоит на ногах; он собирался разразиться гневом, но шевалье де Лудеак пробрался к нему и прошептал ему на ухо:
– Если не уступишь, берегись: она готова на полный разрыв.
Услышав эти слова, граф де Шиври внезапно изменил позу и тон и воскликнул весело:
– Кажется, вы говорили сейчас, любезный граф, о кинжалах и шпагах? Э! Боже милостивый!.. Эти страсти давно уже вышли из моды! Неужели там у вас в Арманьяке этого не знают? Но уверяю вас честью, никто при дворе не выходит теперь на дуэль, как случалось прежде. Вместо того чтобы ломать копья или рубить друг друга секирами и подвергать царицу турнира вынужденной необходимости отдать свою руку калеке, теперь сражаются умом, хорошими манерами и предупредительностью. Теперь уже не хватаются за оружие при каждом случае – это свойственно только людям грубым, а люди со вкусом доказывают свою любовь вежливостью, деликатными поступками, внимательностью, уважением, постоянством. И настает день, когда дама отвечает взаимностью тому, кто сумел ей понравиться… не так ли, милая кузина?
Орфиза де Монлюсон слушала эту речь с удивлением и удовольствием. Она знала графа де Шиври и знала, что он не слишком-то уступчив. Была минута, что она боялась по сорвавшемуся у него жесту, что вот-вот последует вызов. Ей было хорошо известно, как он страшен со шпагой в руке, и она, сама не отдавая себе в этом отчета, боялась за жизнь графа де Монтестрюка. Когда Шиври обратился к ней, она весело наклонила голову и ответила:
– Согласна ли я с вашим мнением, любезный кузен? Совершенно!.. И чтобы доказать это на деле, так как вы оба, господа, – вы, граф де Шиври, уже целый год, а вы, граф де Монтестрюк, всего лишь двое суток – делаете мне честь вашим вниманием, то я даю вам обоим три года сроку: мне сейчас восемнадцать лет, а когда исполнится двадцать один, вы оба возвратитесь сюда и если сочтете себя вправе просить моей руки – а я ценю себя очень высоко, – ну, господа, тогда посмотрим!
Эти слова произвели на графа де Шиври ужасное действие. Высказанные при маркизе д’Юрсель, которая пользовалась почти правами опекунши, так как одна представляла всю родню герцогини, да еще и при двадцати свидетелях, они получали цену настоящего обязательства. Кроме того, граф хорошо знал упорный характер своей кузины. По какой-то страной фантазии герцогиня обращала в серьезное дело такой эпизод, который, по его понятиям, был просто мимолетным капризом! И какой же горькой и глубокой ненавистью наполнилось теперь его сердце к тому, кто стал причиной такого оскорбления!
– Вы согласны? – вдруг спросила Орфиза, взглянув на Гуго.
– Согласен, – ответил Гуго серьезно.
Все взоры обратились на графа де Шиври. Он позеленел, как мертвец. Граф хорошо понимал, какой удар ему нанесли: отсрочка на три года, ему, который еще накануне был так уверен в успехе, и из-за кого же? Из-за едва знакомой личности! Но если с первого же дня ему встречаются такие препятствия, то что же будет через месяц, через год? Граф сжимал эфес шпаги, кусая себе губы. Само его молчание служило уже знаком, как важна настоящая минута. Все окружающие задержали дыхание.
– Вы заставляете меня ждать, кажется? – сказала Орфиза звонким голосом.
Шиври вздрогнул. Надо было решаться, и решаться немедленно. Мрачный взор его встретил взгляд Лудеака, в котором читались просьба и предостережение; почтительно поклонившись, он выговорил наконец с усилием:
– Я тоже согласен, герцогиня.
Вздох облегчения вырвался из груди Орфизы, а маркиза д’Юрсель, питавшаяся всегда одними рыцарскими романами, высказала свое одобрение графу де Шиври.
Оставшись вдвоем с Лудеаком, вне себя от бешенства, с пеной на губах, граф де Шиври топнул ногой и разразился наконец гневом:
– Слышал? И как гордо она это сказала! Можно было подумать, право, что вовсе не обо мне тут идет речь… Понимаешь ли ты, скажи мне? Я попал в западню, как школьник, я осмеян, позорно осмеян… и кем же?.. ничтожным проходимцем из Гаскони!
– Не говорил ли я тебе, что он опаснее, чем ты предполагаешь? – сказал Лудеак.
– Да ведь и ты виноват тоже!.. Не шепни ты мне на ухо, не взгляни на меня, сегодня же вечером он был бы убит!..
– Что кто-нибудь из вас был бы убит, в этом я уверен. Но только еще вопрос, кто именно – он или ты?
– О!..
– До меня дошел слух об одной истории, случившейся как-то в Арманьяке, и я начинаю думать, что граф де Монтестрюк в состоянии помериться силами с самыми искусными бойцами… Впрочем, ты можешь сам справиться… Он не из тех, что отступают, поверь мне! – Лудеак взял графа де Шиври под руку и сказал ему вкрадчивым голосом: – Мой друг, не поддавайся советам гнева: он редко дает хорошие. У тебя много прекрасных качеств. У тебя тонкий, изворотливый ум, ты все схватываешь на лету, решаешь быстро. Тебе смело можно поручить любое щекотливое дело, где требуется одновременно и ловкость, и твердость. Ты знаешь, куда надо метить, и бьешь верно, только иногда слишком горячишься. Ты честолюбив, друг Цезарь, и ты рассуждал правильно, что рука такой наследницы, как Орфиза де Монлюсон, которая принесла бы тебе в приданое огромные имения и герцогскую корону, откроет перед тобой все двери… Это очень умно, но не ставь же, ради бога, все на одну карту… Учись прибегать к открытой силе, чтобы отделаться от врага, только если истощились уже все средства, какие может доставить тебе хитрость… Подвергай себя опасности лишь в крайнем случае, но зато и действуй тогда решительно и бросайся на противника, как тигр на добычу.
– А с ненавистью как быть? Ведь я так ненавижу этого Монтестрюка, который теперь может похвастаться, что я отступил первым: ведь он вызвал меня, Лудеак, а я отступил!
– Э! В эту-то самую минуту мое мнение и изменилось к лучшему, Цезарь! Я вовсе не забыл о твоей ненависти и именно для того, чтобы получше услужить ей, говорю с тобой так… У меня в сердце тоже ненависть не меньше твоей… Я ничего не пропустил из всей сцены, в которой рядом с тобой и с ним и другие играли роль… Твое дело я сделал и своим; придет когда-нибудь час, но подожди, Шиври, подожди… и не забывай никогда, что царь итакский, самый лукавый из смертных, всегда побеждал Аякса, самого храброго из них!
– Ну так и быть! Я оставлю шпагу в ножнах; но так же верно, как то, что меня зовут граф де Шиври, я убью графа де Монтестрюка или он убьет меня.
XIV
Маски и лица
Трудно было бы отгадать, что заставило герцогиню д’Авранш принять решение, столь сильно оскорбившее гордого графа де Шиври. Может быть, она и сама толком не знала настоящей причины. Разумеется, тут важную роль играла фантазия, которая всегда была и будет свойственна женщинам. Орфизе было всего восемнадцать лет, целый двор окружал ее; но в этом поступке, породившем соперничество двух пылких молодых людей, сквозило желание показать свою власть. Самолюбию Орфизы льстило двойное поклонение; но, вероятно, заглянув поглубже в сердце гордой герцогини, можно было бы открыть в нем еще и волнение, симпатию, какое-то неопределенное чувство, побуждавшее ее склоняться на сторону графа де Монтестрюка. Он сумел удивить ее, тогда как Цезарь де Шиври имел неосторожность показать свою уверенность в успехе. Она была оскорблена этой уверенностью, сама того не сознавая, и принятое ею решение, ободряя одного, служило вместе с тем наказанием другому. А что может выйти из этого, Орфиза не думала. Ей довольно было и того, что в последнюю, решительную минуту развязка будет все-таки зависеть от нее одной.
А пока время весело протекало в замке за играми в мяч и в кольцо, за охотой и прогулками. Коклико говорил, что это настоящая земля обетованная; он толстел и уверял, что пиры, празднества и кавалькады – единственные приключения, которых позволительно искать порядочному человеку.
Когда шел дождь, общество развлекалось фехтованием. Граф де Шиври, следуя советам Лудеака, ждал случая убедиться самому в искусстве и силе Гуго де Монтестрюка. С того памятного вечера, когда Цезарь вынужден был подчиниться желанию кузины, он постоянно выказывал своему ненавистному сопернику вежливость и любезность, даже заискивал перед ним. У Гуго была душа добрая и доверчивая, и он легко обманывался, несмотря на прежние предостережения опытного философа Агриппы.
Как-то в дождливый день граф де Шиври вошел в фехтовальную залу, увидел герцогиню д’Авранш и, подойдя прямо к Гуго, сказал ему:
– Я, признаться, был бы рад размяться немного… такая сырость на улице… притом мне хотелось бы узнать, как фехтуют в Лангедоке… И черт возьми! Мне кажется, что в вас я найду сильного противника.
– О! – ответил Гуго. – Я научился только кое-как отбиваться…
«Гм! – подумал Лудеак. – Какая скромность!.. Скверный знак для Цезаря!»
Принцесса Мамиани подошла к ним и сказала с улыбкой:
– Теперь моя очередь увенчать победителя… Вот эта роза, которую я только что сорвала и поднесла к своим губам, будет ему наградой. – И, проходя мимо Гуго, она тихо прибавила: – Вспомните Сен-Сави!
Через минуту Гуго и Цезарь стояли друг напротив друга с отточенными шпагами. Цезарю предстояло отстаивать свою славу, Гуго должен был еще завоевать свою. Орфиза де Монлюсон смотрела на обоих. Цезарь начал с притворной легкостью, прикрывавшей мастерство, Гуго – прямо и открыто. Оба выказали всю свою гибкость и ловкость. Лудеак следил за ними внимательно, не теряя из виду и принцессу Леонору, которая волновалась гораздо больше, чем следовало бы при такой невинной забаве. Она продолжала поглаживать розу, Орфиза играла веером. Среди зрителей слышался одобрительный шепот.
Ничто еще пока не обнаруживало, кто из двух бойцов сильнее. Однако же опытный глаз мог бы заметить, что у гасконца больше разнообразия в ударах и твердости в руке.
Наконец граф де Шиври, видя, что ему никак не удается поймать противника и что последний, напротив, иногда ставит его самого в затруднение силой своей защиты и неожиданностью своих нападений, решил, что граф де Монтестрюк стоит его. Зрители принялись громко аплодировать, когда он отступил и, опустив шпагу, произнес:
– Партия совершенно равна, и потому продолжать бой бессмысленно.
Орфиза улыбнулась; ее глаза взглянули еще ласковее на молодого человека, который так бойко остановил тогда Пенелопу, когда она понесла, а теперь с честью устоял против одного из лучших бойцов при дворе.
Маркиза д’Юрсель принялась тоже аплодировать и сказала:
– Совсем как двое рыцарей Круглого стола! И сама прекрасная Изольда не знала бы, кому вручить пальму первенства.
– А я так знаю, – прошептала принцесса и, подойдя к Гуго, сказала ему: – Вы заслужили розу, и я сберегу ее для вас.
Между тем Лудеак, не упустивший из виду ни одного движения Гуго, приблизился к нему и сказал:
– На вашем месте, граф, я бы опасался.
– Опасались бы? Чего же?
– Да того, что при стольких преимуществах и успехах, при вашей молодости у вас непременно появится множество врагов.
– Милостивый государь, – ответил Гуго гордо, – один император, знавший толк в деле, говорил Господу Богу: «Спаси меня от друзей, а от врагов я и сам сберегу себя…» Так точно и я скажу и сделаю.
Между тем граф де Шиври подал руку Орфизе де Монлюсон, уходившей из залы. Приняв эту руку, как будто бы он и в самом деле заслужил такую милость победой, она осыпала его комплиментами, впрочем, не без оттенка иронии.
– Ваш поступок, – прибавила она, – тем прекрасней и тем достойней, что вы имели, кажется, дело с Рено де Монтобаном.
Цезарь почувствовал укол, но, не моргнув, ответил:
– А по этому случаю, знаете ли, прекрасная кузина, я мог бы напомнить вам знаменитое двустишие:
– Мне – и этот поэтический упрек! Чем же я его заслужила?
– Как чем! Я думал, я мечтал по крайней мере, что вы почтили меня вашей дружбой, и ревность кое-кого из нашего общества давала мне право надеяться, что эта дружба истинна…
– Согласна…
– И вот вы вдруг ставите в один ряд со мной… кого же? Незнакомца, которого случайно занесло в лес, где вы охотились!
– Признайте по крайней мере, что, не появись тот господин, о котором вы говорите, вы, очень может быть, не трудились бы теперь обращаться ко мне ни с упреками, ни с комплиментами. Уж не из-за высказанного ли мною решения касательно вас и графа де Монтестрюка вы говорите мне это?
– Разумеется.
– Но вы должны обожать этого графа, который дал вам случай заявить о вашей страсти публично!
– Что это, насмешка, Орфиза?
– Немножко, сознаюсь; но вы могли бы поблагодарить меня за предоставленный мною случай выказать ваше превосходство во всем. Неужели вы, справедливо считающийся одним из первых придворных, сомневаетесь в успехе?.. Ах, кузен, такая скромность просто удивляет меня!
– Как! В самом деле одна только мысль дать мне случай одолеть соперника внушила вам это прекрасное решение?
– Разве это не самая простая и самая естественная мысль?
– Теперь, когда вы сами это говорите, я уже не сомневаюсь; но самому мне было бы довольно трудно уверить себя в этом. Итак, я принужден жить бок о бок с графом де Монтестрюком, несмотря на странность его объяснения в любви к вам.
– О! Но ведь он приехал издалека, как вы остроумно заметили!.. – прервала графа Орфиза.
– И вы даже, – продолжал Шиври, – потребуете, быть может, чтобы вместе с этой вежливостью появилось и искреннее желание оказать ему услугу при случае?
– Так и подобает порядочному человеку…
– Не нужно ли еще, чтобы я в благодарность за вашу столь лестную для меня любезность предложил ему свою дружбу?
– Именно об этом я и хотела вас просить.
– Разве одно ваше желание не есть уже закон для того, кто вас любит? С этой минуты у графа де Шаржполя не будет друга преданнее меня, клянусь вам.
Проводив герцогиню во внутренние комнаты, Шиври сошел в сад, где заметил шевалье де Лудеака. Никогда еще граф не чувствовал такой бешеной злобы. Он был оскорблен в своем честолюбии столь же сильно, сколь и в своем тщеславии.
– Ах! – воскликнул он. – Герцогиня подвергла мое терпение чертовски тяжелому испытанию! Ах! Целый час она безжалостно насмехалась надо мной со своим Монтестрюком! И с каким вкрадчивым видом, с какой улыбкой! Она якобы все устроила только для того, чтобы угодить мне, и я должен благодарить ее!.. Сам дьявол принес сюда этого гасконца!.. Она хочет, чтобы я стал его другом… я… его другом! – Шиври с силой топнул ногой. – А ведь я послушался твоих советов!..
– И отлично сделал! – отозвался Лудеак. – Стань его неразлучным другом, и, право, будет очень удивительно, если тебе не удастся под видом услуги втянуть его в какое-нибудь скверное дело, из которого он уже не выпутается… Его смерть будет тогда просто случайностью, которую все припишут или его собственной неловкости, или злому року… Но чтобы добиться такого славного результата, не надо скупиться на милую предупредительность, на прекрасные фразы. Если бы тебе удалось привязать его к себе узами живейшей благодарности, ты стал бы его господином… А насколько я изучил графа де Монтестрюка, он способен быть благодарным.
Цезарь решился действовать именно так. За несколько часов его обращение совершенно изменилось и от неприязни перешло к симпатии. Он стал предупредителен. Гуго, не знавший вовсе игры в мяч, нашел в нем опытного и снисходительного учителя, который радовался его успехам.
Если Гуго забывал взять свой кошелек, Цезарь предоставлял свой в его распоряжение. Однажды вечером был маскарад и портной не прислал графу Гуго чего-то из платья, а без этого ему нельзя было появиться рядом с герцогиней; Гуго нашел все, что ему было нужно, в своей комнате и записку от графа де Шиври с извинениями, что он не может предложить ему чего-нибудь получше. А когда Гуго начал благодарить его, Цезарь сказал:
– Вы обидели бы меня, если бы удивились моему поступку. Разве потому, что мы с вами соперники, мы непременно должны быть и врагами? И что же доказывает это самое соперничество, делающее нас обоих рабами одних и тех же прекрасных глаз, как не то, что у нас обоих хороший вкус? Что касается меня, то, уверяю вас честью, с тех пор как я вас узнал, я от души готов стать вашим Пиладом, если только вы захотите быть моим Орестом. Черт с ними, с этой смешной ненавистью и дикой ревностью! Все, что у меня есть, принадлежит вам, и вы огорчили бы меня, если бы забыли это.
Гуго был тронут: он еще не привык к языку придворных и счел себя обязанным ответить Шиври от всего сердца на эти притворные уверения в дружбе.
Коклико высказал ему по этому поводу свое удивление:
– Как странно все на свете! Я был готов головой поручиться, что вы терпеть не можете друг друга, а вы, напротив, обожаете…
– Как же я могу не любить графа де Шиври, который так любезен со мной?
– А отчего же он сначала внушал вам совсем другое чувство?
– Да, признаюсь, во мне было что-то похожее на ненависть к нему, но потом… Знаешь ли ты, что он отдал в мое распоряжение свой кошелек, свой гардероб, все, даже свои связи и свое влияние в обществе, почти еще не зная меня, через каких-нибудь две недели после нашей первой встречи?
– Вот оттого-то именно, граф, я и сомневаюсь! Слишком много меду, слишком много! Я уж такой болван, что никак не мог не вспомнить о силках, что расставляют на птичек… Они, бедные, ищут зерна, а находят смерть!
Дня два спустя Цезарь отвел в сторону Лудеака.
– Место мне не нравится, – сказал он, – я всегда думал, что Париж именно такой город, где можно найти верное средство отделаться от лишнего человека, вот поэтому-то мы скоро и уедем отсюда.
– Одни?
– Э, нет! Герцогиня д’Авранш первая подаст сигнал к отъезду. У меня есть друзья при дворе, и один из них – верней, одна – говорил королю по моей просьбе, что крестница его величества уж слишком зажилась у себя в замке; она-то и подсказала ему мысль вызвать ее отсюда.
– Граф де Монтестрюк, разумеется, поедет следом за ней.
– Да, там-то я его и подкараулю. Во-первых, я выиграю уже от того, что положу конец пребыванию в этом замке, где он пользуется теми же преимуществами, что и я. Письмо придет на днях, и притом в таких выражениях, что нечего будет раздумывать.
– Бедный Монтестрюк!.. Провинциал в Париже будет точно волчонок в долине…
Вскоре и в самом деле пришло письмо, извещавшее герцогиню д’Авранш о том, что ее требуют ко двору.
– Желание его величества видеть вас близ себя так лестно, – сказала маркиза д’Юрсель, – что вам необходимо поспешить с отъездом.
– Я так и намерена сделать, – ответила Орфиза, – но не могу не пожалеть о том, что мы уезжаем из этих мест, где нам было так хорошо, где у нас было столько друзей, где нас окружало столько удовольствий. Я знаю, что оставляю здесь, но еще не знаю, что ожидает меня там…
– Но разве вы не надеетесь встретиться при дворе с теми же лицами, которые составляли ваше общество здесь? Граф де Монтестрюк, правда, там еще не был, но он из такого рода, что без труда найдет случай представиться.
– Да разве меня там не будет? – воскликнул граф де Шиври. – Я готов представлять повсюду графа де Шаржполя.
– Я знаю, – сказала Орфиза, – что вы не уступите никому ни в вежливости, ни в любезности.
– Вы меня просто околдовали, прекрасная кузина, великодушие теперь моя слабость… Я хочу доказать вам, что во мне течет кровь, которая всегда будет достойна вас.
