Текст книги "В огонь и в воду"

Автор книги: Амеде Ашар

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

XXIV
Открытая борьба

Та же самая карета, в которой Брискетта привозила Гуго в первый раз, опять приехала за ним на следующий день и по тем же пустынным улицам привезла его к калитке сада, где тот же павильон открыл перед ним свои двери.

Никто не ожидал его, чтобы проводить, но память у него была свежая. Он пошел по дорожке, поднялся на крыльцо безмолвного домика, пробрался через темную переднюю, отворил одну дверь, почувствовал тот же сильный запах, увидел тот же блестевший, как золотая стрела, луч света и вступил в ту самую комнату.

Но на этот раз Гуго не увидел самой богини храма. Веселый смех показал ему, что она ждала его не в этом приюте, все очарования которого были им уже изведаны. Он сделал шаг в ту сторону, откуда слышался смех, и через узкую дверь, скрытую в шелковых складках, увидел Олимпию в хорошеньком будуаре. В прелестном домашнем наряде графиня сидела перед столом, уставленным тонкими кушаньями и графинами. Улыбка играла на ее губах, глаза горели ярким пламенем.

– Не хотите ли поужинать? – спросила она, указывая ему место рядом с собой.

– В полночь?

– Рассвет еще не скоро, – продолжала она с улыбкой.

Он поцеловал ее руки и сказал:

– Как бы он ни был далек от того часа, который приводит меня к вашим ногам, он все-таки слишком близко.

– Разве вы меня любите?

– Неужели вы в этом сомневаетесь?

– Гм! В этих вещах никогда нельзя быть совершенно уверенной!..

– Что вы хотите сказать этими нехорошими словами? Должен ли я думать, что не имею права рассчитывать на ваше сердце?

– Э! Кто знает? Король Людовик Четырнадцатый, ваш и мой государь, любит ли в самом деле маркизу де Лавальер? Можно было бы так подумать по тому положению, какое она занимает при дворе; а между тем он оказывает внимание и трогательным прелестям сестры моей Марии.

– Не говоря уже, что он и на вас смотрел, говорят, и теперь еще смотрит так…

– Так снисходительно, вы хотите сказать? Да, это правда. Но разве это доказывает, что он обожает меня?.. Полно! Только безумная может поверить этим мимолетным нежностям! А я что здесь делаю? Я одна с любезным молодым рыцарем, обнажившим однажды шпагу для защиты незнакомки. Между нами стол, который скорее нас сближает, чем разделяет… Мебель, драпировка, люстры, освещающие нас веселыми огнями, хорошо знают, что я не в первый раз прихожу сюда. Если бы они могли говорить, они поклялись бы, что и не в последний… вы берете мою руку, и я не отнимаю ее у вас… Что же все это значит?

Олимпия положила локоть на стол; упавший кружевной рукав открывал изящную белую руку, а черные живые глаза шаловливо блестели. Она наклонила голову и с вызывающей улыбкой продолжала:

– Можно было бы подумать, что я вас люблю… а может быть, только так кажется!

Вдруг она обхватила руками его шею и, коснувшись губами его щеки, спросила:

– Ну, как же ты думаешь, скажи?

Он хотел удержать ее на груди; она вырвалась, как птичка, выскользнула у него из рук и принялась бегать по комнате, прячась за кресла и табуреты с веселым звонким смехом. Бегая, она тушила веером свечи; полумрак сменял мало-помалу ослепительное освещение; но даже в темноте Гуго мог бы поймать ее по одному запаху духов. Она давала себя поймать, потом опять убегала.

Наконец, усталая, она упала в кресло; руки Гуго обвили ее гибкий и тонкий стан; она склонила томную головку к нему на плечо и прошептала:

– Так вы думаете, что я вас люблю?

Голова ее еще покоилась на его плече, как вдруг, открыв глаза и улыбаясь, она сказала:

– Да, кстати! Мне кто-то сказал на днях, не помню, кто именно, что вы идете в поход с графом де Колиньи! Я рассмеялась.

– А! И почему же?

– Хорош вопрос! Разве я была бы здесь, да и вы – разве вы были бы здесь, если бы собирались уехать?

Монтестрюк хотел ответить; она перебила его:

– Вы мне скажете, может быть, что я это знала, что вы мне это говорили и что я ничего не имела против…

– Именно.

– Да, но я передумала… Все изменилось. Чего вам искать там? Чего нет здесь?

– Разумеется, если бы я хотел искать в той далекой стороне, наполненной турками, прелесть и красоту, было бы глупо ехать отсюда.

– Ну?

– А слава?

– А я?

Гуго не отвечал. Он смутно понимал, что начинается решительная борьба.

– Вы молчите? – продолжала она. – Должна ли я думать, что вы все еще не отказались от намерения ехать в Венгрию, когда я остаюсь в Париже?

– А служба королю, графиня?

– А служба мне?

Она встала; выражение ее лица было уже не то: гнев согнал с него свежий румянец, губы плотно сжались.

– Ну что? Ведь это не всерьез, ведь вы не уедете?

– Напротив, нет ничего вернее того, что я уеду.

Графиня де Суассон еще больше побледнела.

– Вы знаете, граф, что если вы уедете, то это будет разрыв между нами?

Голос ее стал жестким и суровым; к несчастью, Гуго был из тех людей, которые сердятся, когда им грозят.

– Сердце мое будет разбито навеки; но, когда дело касается моей чести, я ни для кого и ни за что не могу отступить.

– Ах да! Ваша честь! – вскричала она. – Теперь вспомнила: должно быть, обет, данный графине де Монтестрюк?

Гуго гордо поднял голову.

– Сознайтесь, по крайней мере, что эта причина стоит всякой другой!

– И это вы мне говорите? Послушайте! Это крайне неловко и даже крайне неосторожно!..

Она совсем позеленела; ее черные глаза горели зловещим огнем. Гуго стоял перед ней, не опуская взора. Эта гордость и раздражала ее, и пленяла.

– Еще одно слово, – сказала она, – может быть, последнее!

Монтестрюк поклонился.

– Если бы я согласилась все забыть, если бы я согласилась расстаться с вами без злобы, даже протянуть вам руку, но с одним только условием: что вы не увидите больше графиню де Монлюсон, – согласитесь ли вы?..

– Нет!

– Что бы ни случилось теперь – не моя вина! – И она добавила глухим голосом: – Граф, я вас не удерживаю.

В ту минуту как Гуго, отвесив низкий поклон графине де Суассон, шел по темной комнате к выходу, он почувствовал, что его схватила за руку маленькая женская ручка.

– Как! Уже? – прошептал ему на ухо веселый и ласковый голос Брискетты.

– А! Это ты, крошка! – сказал Гуго. – Откуда ты явилась? Я не видел тебя сегодня вечером ни в саду, ни в павильоне.

– У всякой горничной могут быть свои дела, как и у знатной дамы… Так дела-то идут не совсем ладно?

– Твое отсутствие принесло мне несчастье. Только отведали крылышка куропатки… и доброй ночи!

– Но почему же?

– Потому что графиня де Суассон сначала полюбила меня немножко, а теперь вздумала ненавидеть.

– Увы! Это в порядке вещей!

Они вошли в темный сад. Звезды сверкали на темно-синем небе. Брискетта безмолвно шла рядом с Гуго, продолжая держать его за руку.

– О чем ты задумалась, Брискетта, дружок мой? – спросил Гуго.

– О тебе… этот разрыв стоит, поверь мне, чтобы о нем подумать… Но расскажи же мне – ведь во всем есть оттенки, – как именно ты расстался с графиней?.. Холодно или совсем поссорились? Просто дурно или очень дурно?

– Так дурно, как ты только можешь себе представить, и даже еще хуже, как ни богато твое воображение!

– Черт знает как скверно! Надо принять меры предосторожности.

– Против женщины-то?

– Особенно против женщины! Когда ты уезжаешь?

– Сегодня надеюсь закончить последние сборы, а граф де Колиньи будет готов сегодня вечером.

– Значит, завтра уедете?

– Или послезавтра, самое позднее.

– Не уезжай же, не повидавшись со мной.

– Но где и как?

– Это не ваша забота, граф; вас известят, когда будет нужно. Только не забудьте побывать завтра в Лувре и подождать в галерее на берегу озера, пока не получите обо мне известий.

На этом они расстались, и садовая калитка без шума закрылась за Брискеттой.

«Какой, однако, у меня друг! – говорил себе Гуго, шагая по темному переулку, где уже не было ожидавшей его кареты. – Вот у маленькой девочки великая душа, а у знатной дамы – маленькая!»

Он только повернул за угол, как вдруг из углубления в стене выскочил человек и почти в упор выстрелил в него из пистолета. Гуго отскочил назад, но пуля попала в складки его плаща, и он почувствовал только легкий толчок в грудь. Оправившись от удивления, Гуго выхватил шпагу и бросился на разбойника, но тот пустился бежать и пропал в лабиринте темных улиц.

На другой день, несмотря на все волнения прошлой ночи, он не забыл отправиться в Лувр и пойти в галерею на берегу озера. Через час появился лакей в ливрее королевы и попросил его идти за ним. Когда Гуго дошел до конца большой комнаты, у дверей которой стоял на карауле мушкетер, поднялась портьера, и Брискетта увлекла его в угол и сунула ему в руку два ключа.

– Тот ключ, что потяжелее, – от садовой калитки, которую ты знаешь, – сказала она очень быстро, – а другой, вот этот, – от дверей павильона. Я хотела передать их тебе из рук в руки. Тебя будут ждать в полночь…

– Графиня? Но сейчас один дворянин из свиты королевы сказал мне, что она больна и не выходит из комнаты!

– Графиня всегда бывает больна днем, когда должна выехать вечером.

– А! Так это, возможно, чтобы помириться?

– Возможно…

– Тем лучше… я не люблю быть в ссоре с женщиной.

– Ты не опоздаешь?

– Я-то? Будь уверена, что нет, несмотря на маленькое приключение, над которым можно бы и призадуматься… но я не злопамятен.

– Какое приключение?

Гуго рассказал, что с ним произошло вчера, когда он вышел из павильона; Брискетта подумала с минуту, потом улыбнулась и сказала:

– Я не пошлю тебя в такое место, где тебе может грозить какая-нибудь опасность… Делай, что я говорю, с тобой не случится никакой беды.

Когда Брискетта появилась перед графиней де Суассон, последняя ходила взад-вперед по комнате, как волчица в клетке.

– А! Это ты? – произнесла графиня, не останавливаясь.

– Да, я, – ответила Брискетта покорным голосом.

– Ты не забыла, что я тебе говорила поутру о графе де Монтестрюке?

– Графиня мне сказала, кажется, что он дерзкий.

– Наглый, Брискетта! Теперь я скажу еще, что его наглость переходит всякие границы… Мне сейчас сказали, что он был в Лувре.

– И я об этом слышала.

– Ты, может быть, его и видела, Брискетта, видела собственными глазами?

– Я в самом деле видела его, но только издали…

– Что я тебе говорила? Он в Лувре! Я думала, однако, что он не осмелится здесь больше показаться.

– Почему же?

– Потому что, – отвечала графиня в раздумье, – потому что чувство самого простого приличия, после того как он выказал мне так мало почтения, должно бы, кажется, подсказать ему, что ему не следует здесь появляться… Неужели его присутствие в том месте, где я живу, не рассердило тебя, Брискетта?

– Рассердило – неверно передает мое чувство. Теперь я не нахожу подходящего выражения.

– Я никогда не захочу его больше видеть, будь уверена…

– Наказание будет только соразмерно обиде!

– Но я никогда не забуду последнего вечера, проведенного с ним вместе, Брискетта.

– В этом я уверена, графиня.

– Всюду он встретит меня на своем пути.

– И меня также: я хочу подражать графине во всем и тоже никогда не забуду графа де Монтестрюка.

– Ты добрая девочка, Брискетта.

– Это правда, графиня: я это доказала и еще не раз докажу.

– Я тоже была доброй, и вот чем все кончилось!.. Ты была права: мне надо было оставить этого дворянчика из Арманьяка умирать у моих ног… Но если он видел, что я могу сделать, когда люблю, то теперь увидит, что я такое, когда ненавижу!..

«О! Вот этого-то я и боялась!» – подумала Брискетта.

Графиня подошла к зеркалу и взяла румяна.

– Я говорила тебе, кажется, что еду сегодня вечером к сестре, куда и король, должно быть, тоже приедет… Не жди меня; ты мне понадобишься только завтра утром.

– Графиня может видеть, что я уже приготовила платье.

– И клянусь тебе, граф де Монтестрюк скоро узнает, с кем имеет дело!

– Я не сомневаюсь, графиня.

Оставшись одна и приводя в порядок комнату графини, Брискетта прислушивалась, как та спускается по потайной лестнице.

«Какую чертовщину она затевает? – спросила она себя. – Такая женщина, оскорбленная в своем самолюбии, способна на все… этот выстрел… это она устроила, наверно… Но у Гуго легкие ноги и зоркие глаза, да и я ведь тоже не дура…»

Часы пробили полночь, она засмеялась.

– Ну хорошо! У меня целая ночь впереди, а дела можно отложить и на завтра.

Гуго явился на свидание. В полночь он вошел в знакомый темный переулок, приняв, однако же, кое-какие меры предосторожности. Через две минуты он был в пустом саду и по той же дорожке, по которой проходил утром с Брискеттой, пришел к павильону, дверь которого отворилась при первом усилии, так что и ключа не понадобилось. «А! Я, видно, не первый!» – сказал он себе.

Гуго взбежал по темной лестнице, прошел через темную комнату, поднял портьеру и очутился в густой темноте. Но в ту же минуту он услышал шелест шелкового платья; кто-то взял его за руку и увлек за собой. Он шел послушно. Знакомый тонкий запах духов окружал его; перед ним отворилась дверь, и при свете единственной розовой свечи, горевшей на камине, он узнал ту самую таинственную комнату, где Олимпия принимала его в часы увлечения. Его проводница была закутана в черный плащ, на лице у нее была шелковая маска. Она приподняла кружево маски и быстро задула свечу.

– Я не хотела отпускать вас, не простившись с вами, – прошептала она дрожащим голосом. – Сколько беспокойств, пока дойдешь сюда, сколько затруднений!..

– И однако же, вы пришли?

– Ничто не могло остановить меня.

– Итак, уезжая, я могу думать, что оставляю друга в Лувре?

– Друга, о! Да, и друга, который любит вас гораздо больше, чем вы полагаете.

Горячее дыхание скользило по губам Гуго. Он чувствовал под рукой трепетание сердца за тонкой шелковой тканью.

– Прихоть дала мне вас, прихоть и возвратила, – сказал Гуго, – да будет же благословенна эта прихоть!

На рассвете, когда солнечный луч пробился сквозь драпировку, он осторожно убрал волосы с лица прильнувшей к нему женщины, и вскрикнул:

– Ты, Брискетта!

– Неблагодарный!

Раздался свежий, звонкий смех, но вдруг она переменила тон:

– Да, у тебя есть в Лувре друг, друг очень смиренный, но истинный, – это я… но есть также и враг, и страшно сильный враг, – графиня де Суассон, и потому ты должен простить дочери оружейника, что она заняла место племянницы кардинала… Думай о ней больше, чем обо мне, и берегись!

– Чего мне бояться?

– Разве я знаю чего? – продолжала она, прижимаясь к нему. – Всего, всего!.. Предательства, измены, козней, клеветы, засад и интриг! У нее хитрость змеи, терпеливость кошки, кровожадность тигра… Берегись, мой друг, берегись, Гуго, берегись каждую минуту!.. Я ее хорошо знаю!

– Э! Милая крошка! Ты забываешь, что я буду сегодня вечером далеко от Парижа, через неделю в Германии, а через месяц в Венгрии…

– Разве ты забыл, что Манчини – итальянка? Смотри! У графини де Суассон память беспощадная!.. А ты ранил ее самолюбие!.. При горничных многое говорят не стесняясь…

Она взяла руки Гуго в свои; веселые глаза ее подернулись слезами.

– Если бы я написала тебе все это, – продолжала она, – ты бы мне не поверил. Надо было сказать тебе: я сама видела, я сама слышала!.. Безумная мысль пришла мне в голову… я решила представить, что здесь – маленькая комнатка на Вербовой улице. Помнишь? Куда бы я ни пошла, чтобы со мной ни случилось, память о ней останется у меня навеки… Сколько перемен случилось с тех пор!.. Я смотрю на тебя, я говорю себе, что это он, это Гуго, и мне хочется и смеяться, и плакать разом. Как встрепенулось мое сердце, когда я увидела тебя!.. Вот почему ты должен мне верить, когда я говорю тебе: берегись!.. Эта опасность, которая грозит тебе, когда она придет? Откуда? Не знаю, но она повсюду, я это чувствую… Она в Париже, если ты останешься, она будет в Вене, если ты уедешь… Еще раз берегись, умоляю тебя, ради бога, берегись!

Она отерла слезы и поцеловала Гуго.

Между тем как все это происходило в маленьком павильоне, Бриктайль, которого шевалье де Лудеак считал уже мертвым, сидел в особняке Шиври перед столом, уставленным разными блюдами.

– Дела идут лучше? – спросил Цезарь у капитана.

Вместо ответа Бриктайль схватил за ножку тяжелый дубовый стул, стоявший рядом, и принялся вертеть им над головой с такой легкостью, как будто это был соломенный табурет.

– Вот вам! – сказал он, бросив стул с такой силой, что он затрещал и чуть не разлетелся на куски.

– Здоровье вернулось, – продолжал граф де Шиври, – а память ушла, должно быть?

– К чему этот вопрос?

– Чтобы узнать, не забыли ли вы про графа де Монтестрюка?

Услышав это имя, Бриктайль вскочил на ноги и, схватив бешеной рукой полуразломанный стул, одним ударом разбил его вдребезги.

– Гром и молния! – крикнул он. – Я забуду? Я забуду этого хвастунишку из Лангедока, который два раза уже выскользнул у меня из рук?!

– Значит, на вас можно рассчитывать, капитан?

– Сегодня, завтра, всегда!

– Дайте руку… Мы вдвоем примемся выслеживать его…

Они крепко пожали друг другу руки, и в этом пожатии слилась их беспощадная ненависть.

– Вы знаете, что он идет в Венгерский поход? – сказал Цезарь.

– Лоредан говорил мне об этом.

– А не желаете ли вы проводить его в этой прогулке и приехать в Вену – славный город, говорят, – в одно время с ним, если он поедет?

– Дайте только знак, и я буду следить за ним, как тень, здесь или там, мне все равно!

– Один, без помощи товарища?

– Товарищей всегда можно найти, когда они понадобятся; им только нужно показать несколько полновесных и звонких пистолей.

– Будут пистоли! Не скупитесь только, когда представится желанный случай.

– С железом на боку и с золотом в карманах я отвечаю за все!

Капитан выпрямился во весь огромный свой рост, налил стакан и, осушив его залпом, произнес торжественно:

– Граф де Шиври, клянусь вам, что граф Гуго де Монтестрюк умрет от моей руки или я сам расстанусь с жизнью.

– Аминь, – ответил Цезарь.

XXV
Куда ведут мечты

Гуго не был у Орфизы де Монлюсон с того самого дня, когда он имел с ней в присутствии графа де Шиври объяснение по поводу злополучной записки. Однако же он не хотел уезжать из Парижа, не простившись с ней, поэтому отправился в тот же день в ее особняк.

Увидев его, Орфиза вскрикнула от удивления, впрочем, немного притворного.

– Вы застали меня за письмом к вам, – сказала она, – право, граф, я уж думала, что вы умерли.

– Герцогиня, несчастье и в самом деле могло со мной случиться, но вот я жив и здоров… и первой мыслью моей было засвидетельствовать вам свое почтение.

– Эта первая мысль, как вы говорите, не слишком, однако же, скоро пришла вам в голову. Но когда едут с графом де Колиньи в Венгрию, то понятно, что нет времени обо всем подумать… Ведь вы едете, не правда ли?

– Без сомнения, еду, герцогиня.

– При дворе только и речи, что о его привязанности к вам. Назначенный королем главнокомандующий говорит о вас в таких выражениях, которые свидетельствуют о самой искренней дружбе между вами. Он говорит даже, что в этом деле многим обязан вам.

– Граф де Колиньи преувеличивает… Впрочем, признаюсь, когда я люблю кого-нибудь, то моя преданность не отступает ни перед чем.

– Если прибавить к его словам ваши частые визиты к графине де Суассон, которая, как говорят, особенно к вам внимательна и благосклонна, то можно вывести заключение, что ваша судьба в короткое время значительно изменилась к лучшему… Что же помогло вам, граф, так быстро достичь таких блестящих результатов?

– Я вспомнил о девизе, о котором вы сами мне говорили, герцогиня.

– О каком девизе?

– Per fas et nefas.

Губы Орфизы сжались в горькой улыбке.

– Желаю, – сказала она, – чтобы этот девиз был так же полезен вам в Венгрии, как и во Франции.

– Я надеюсь на это. Если я еду так далеко, то именно затем, чтобы поскорее заслужить шпоры. Мой предок завоевал себе имя, которое передал мне, и герб, который я ношу, ценой своей крови и острием своей шпаги… Я хочу прийти тем же путем к той цели, к которой стремлюсь… Цель эту вы знаете, герцогиня.

– Я в самом деле помню, кажется, ту историю, которую вы мне рассказывали. Не правда ли, речь шла о золотом руне? Разве все еще на завладение этим руном направлены ваши усилия?

– Да, герцогиня.

– Это меня удивляет!

– Отчего же?

– Да оттого, что, судя по наружности, можно было подумать совершенно обратное.

– Наружность ничего не значит… поверхность изменчива, но дно остается всегда неизменно.

Улыбка Орфизы стала не такой горькой.

– Желаю вам успеха, если так! – сказала она.

Орфиза встала, прошла мимо Гуго и вполголоса, взглянув ему прямо в глаза, произнесла медленно:

– Олимпия Манчини – это уже много; еще одна – и будет слишком!

Он хотел ответить, но она его перебила и спросила с улыбкой:

– Так вы пришли со мной проститься?

– Нет, не проститься, – возразил Гуго гордо, – это грустное слово я произнесу только в тот час, когда меня коснется смерть, а сейчас я скажу вам: до свидания!

– Ну вот это другое дело! Так должен говорить дворянин, у которого сердце на месте! «Прощайте» – слово уныния, «до свидания» – крик надежды! До свидания же, граф!

Орфиза протянула ему руку. Если в уме Гуго и оставалось еще что-нибудь от мрачных предостережений Брискетты, то все исчезло в одно мгновение. В пламенном взгляде, сопровождавшем эти слова, он прочел тысячу обещаний, тысячу клятв. Это был луч солнца, разгоняющий туман, освещающий дорогу, золотящий дальние горизонты. Что ему было за дело теперь, забудет ли его равнодушно графиня де Суассон или станет преследовать своей ненавистью? Не была ли теперь за него Орфиза де Монлюсон?

Гуго не чувствовал земли под ногами, возвращаясь в особняк Колиньи, где уже несколько дней кипели приготовления. Двор был постоянно заполнен людьми. Этот шум и беспрерывная беготня нравились Коклико, который готов был бы считать себя счастливейшим из людей, между кухней, всегда наполненной провизией, и комнатой, где он имел право валяться на мягкой постели, если бы только Гуго решил спокойно сидеть дома по вечерам. Коклико жаловался Кадуру, который иногда нарушал молчание и отвечал ему своими изречениями.

– Лев не спит по ночам, а газель спит. Кто прав? Кто неправ? Лев может не спать, потому что он лев; газель может спать, потому что она газель.

В тот день, когда было решено, что граф де Монтестрюк идет в поход с графом де Колиньи, Кадур улыбнулся и сказал:

– Скакать! Отлично!

И, пробравшись на конюшню, он выбрал для себя и для своих товарищей лучших лошадей. С этой минуты он стал спать между ними и окружил их самыми нежными попечениями.

– На войне, – сказал он Коклико, который удивлялся его затее, – чего стоит конь, того стоит и всадник.

Когда граф де Монтестрюк сошел во двор, Коклико и Кадур уже заканчивали приготовления к отъезду.

– Сегодня, что ли? – крикнул ему Коклико, застегивая чемодан.

– Седлайте коней… едем! – весело ответил Гуго.

Коклико подтолкнул маленького мальчика прямо к Гуго и спросил:

– Узнаете его?

Гуго взглянул на мальчика, который смотрел на него кроткими блестящими глазенками.

– Э! Да это же наш друг с Маломускусной улицы! – воскликнул он.

– Он самый! А так как Угренку сильно хочется научиться солдатскому ремеслу с добрыми людьми, не позволите ли вы мне взять его с собой?

– Пусть едет!.. Ведь он храбро помогал нам! Поцелуй-ка меня, Угренок.

Мальчик расплакался и бросился на шею графу де Монтестрюку.

– Ну вот ты и принят в полк, приятель, – сказал Коклико.

В тот самый час, когда Гуго садился на коня и во главе своего маленького отряда выезжал на дорогу в Мец, Орфиза де Монлюсон ходила в сильном волнении по своей комнате.

«Граф де Шаржполь вовсе не простой воздыхатель, – говорила она себе. – Ничто его не пугает, ни опасности, ни женские причуды. Он не опускает глаза ни перед шпагой, ни перед моим гневом… Эта история с графиней де Суассон, тайну которой он выдал своим молчанием, – очень странная история… зачем я стану обманывать себя?.. Я почувствовала дрожь ревности, когда подумала, что это правда… С какой гордой уверенностью отправляется он в этот далекий поход, наградой за который должна быть я, и он так сильно верит в мое слово! Каков он сам, такой считает и меня, и он прав. Ради меня он подвергает себя таким опасностям!.. Правда, велика отвага и у графа де Шиври, но в ней нет такой открытой смелости. Мне казалось иногда, что в ней есть даже расчет. Если бы у меня не было герцогской короны в приданое, была бы у него такая же страсть? А глаза графа де Монтестрюка ясно говорят мне, что если бы я потеряла все, что придает блеск союзу со мной, то и тогда он пошел бы за мной на край света».

Орфиза продолжала ходить взад-вперед, бросалась в кресло, опиралась локтем на стол – и перед ней все стоял, как живой, образ Гуго де Монтестрюка.

– Я помню, как будто это было вчера, – произнесла она вслух, – как смело он бросился ко мне там в лесу, на охоте… ясно, что я ему обязана жизнью… Всякий на его месте, увидев меня в такой опасности, сделал бы, разумеется, то же самое, все они говорили так, и граф де Шиври первый; но… не знаю… нашлось бы у другого столько присутствия духа и столько ловкости?

А как он показал графу де Шиври, что он ни перед чем не отступит!.. Смирение графа де Шиври в этом случае, его любезность к сопернику – это немного удивило меня тогда… да и теперь удивляет, как я об этом подумаю… Он не приучил меня к такой уступчивости и кротости… И вдруг перед явно и открыто высказанным соперничеством он вдруг становится каким-то нежным поклонником, он, Цезарь, выходивший на моих глазах из себя из-за одного пустого слова! Откуда появилась вдруг эта кротость? Зачем? Теперь столько времени пройдет, пока я увижу Гуго снова! Целые месяцы, год, может быть. Германия, Вена, Венгрия – как все это далеко! Привыкаешь думать, что дальше Фонтенбло или Компьена ничего и нет… А тут вдруг тот, о ком думаешь, едет в такие страны, о которых и не слышала с тех пор, как училась географии в монастыре… Как странно, должно быть, там, где не говорят по-французски!.. Как же там объясняются в любви?.. Мужчины в тех далеких странах любезные ли, милые, ловкие? А придворные дамы одеваются ли там по моде? Хороши ли они?.. Есть ли там Олимпии, как в Париже?.. О! Эта Олимпия! Я терпеть ее не могу!.. А если еще кто-нибудь встретится с графом де Монтестрюком, пустит в ход те же хитрости, те же неприятные уловки, чтобы заставить его забыть свои клятвы? И я потерплю это… я?

Она топнула ножкой с досады и продолжала:

– Да, надо признаться, мужчины очень счастливы… Они одни имеют право совершать всякие глупости… Хотят ехать – едут, хотят остаться – остаются!.. Но кто мешает нам делать то же?.. Если бы мне захотелось, однако же, взглянуть на Дунай, кто бы мог этому помешать? Граф де Шиври? Вот славно! Разве это его касается? Король? Но разве он обо мне думает? У него есть королевство и маркиза де Лавальер!.. Следовательно, если мне захочется путешествовать, разве я должна спрашивать у кого-нибудь позволения?..

Орфиза захлопала руками и вдруг вскричала веселым голосом:

– Решено!.. Еду!

Тотчас она пошла в комнату маркизы д’Юрсель и, поцеловав ее, объявила:

– Милая тетушка, мне очень хочется уехать из Парижа сейчас же… Не правда ли, вы меня так любите, что не откажете?

Маркиза, в самом деле очень любившая племянницу, тоже ее поцеловала и ответила:

– Правда! Теперь настает такая пора, когда Париж особенно скучен: все порядочные люди разъезжаются… Вы, кстати, не приглашены на первую поездку в Фонтенбло… В самом деле, почему бы не исполнить ваше желание?

Орфиза поцеловала маркизу и продолжала:

– В таком случае, если угодно, чтобы не терять времени, уедем завтра.

– Пожалуй, завтра.

Орфиза в самом деле не потеряла ни одной минуты. На следующий же день четыре сильных лошади понесли карету с племянницей и теткой.

Через несколько часов маркиза была немного удивлена, не узнавая дороги, по которой всегда ездила в замок Орфизы в окрестностях Блуа.

– Уверены ли вы, Орфиза, что люди не сбились с дороги? – спросила она.

– Они-то? Я пошла бы за ними с завязанными глазами. Не беспокойтесь, тетушка.

Таким образом они миновали уже Мо и Эперне, как вдруг однажды утром маркиза узнала, что они только что выехали из Шалона.

– Боже милосердный! – вскричала она. – Эти разбойники нас увозят бог знает куда! Надо позвать на помощь! Они хотят нас похитить… Надо кричать!

– Успокойтесь, тетушка: эти добрые люди вовсе не похищают нас, а только повинуются.

– Кому?

– Мне.

– Но куда же мы едем?

– В Вену.

Маркиза просто обомлела. Так близко от турок! И что за странная мысль пришла Орфизе – подвергать их обеих такой опасности? Но, когда ей заметили, что в Вене она будет иметь случай представиться ко двору императора, добрейшая маркиза успокоилась.

Вернемся же в Париж, где обязанности по званию и расчеты честолюбия удерживали Олимпию Манчини.

Если бы Гуго поменьше носился в облаках, когда возвращался от Орфизы в особняк Колиньи, он мог бы заметить, что за каждым его шагом следит какой-то плут, не теряя его ни на одну минуту из виду. Этот шпион, хитрый, как обезьяна, и лукавый, как лисица, был преданным слугой графини де Суассон. Карпилло очень нравилась служба у графини.

Когда женщина с характером Олимпии вступала на какой-нибудь путь, она шла до самого конца, не останавливаясь ни перед чем. Брискетта не ошиблась: то, что гордая обергофмейстерина королевы называла изменой, нанесло жестокую рану самолюбию фаворитки. Уже после разрыва, под влиянием раздражения, она принялась вспоминать поступки и слова графа и подвергать их подробнейшему анализу. Не была ли она просто звеном в интриге, имевшей целью начальство над венгерской экспедицией?

Мысль об этом пришла Олимпии в голову в самую ночь разрыва с Гуго. Гордый ответ Гуго, которому она пожертвовала всем, превратил эту догадку в полную уверенность. Но ей нужны были доказательства, и она поручила Карпилло следить за Монтестрюком.

Вдруг ей вспомнилась принцесса Мамиани, с которой графиня де Суассон была дружна как с соотечественницей. Однажды вечером в Лувре Олимпия заметила на ее лице такое волнение, что вовсе не трудно было догадаться о его причине. Кроме того, она слышала от самой принцессы, что та очень приятно провела время в замке Мельер, где и Гуго был принят герцогиней д’Авранш.

Зазвать принцессу к себе было нетрудно; при первом же случае Олимпия ее удержала и обласкала, употребив весь свой гибкий ум, все свое искусство на то, чтобы добиться ее доверия. Леонора, которую чувство к Гуго поразило, как удар молнии, просто не могла устоять перед искушением слышать имя любимого человека, говорить о том, как они встретились. Кто знал ее во Флоренции, в Риме, в Венеции, блестящую, высокомерную, веселую, и кто встретил бы ее теперь в Париже, серьезную и задумчивую, тот не узнал бы ее.

Олимпия всего раза два поговорила с Леонорой и узнала все подробности пребывания графа де Монтестрюка у Орфизы. Она еще обстоятельнее расспросила принцессу и убедилась, что целью всех усилий Гуго де Монтестрюка, мечтой всей его жизни, одним словом, его золотым руном была Орфиза де Монлюсон, герцогиня д’Авранш.