Текст книги "Семья Марковиц"

Автор книги: Аллегра Гудман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Не знаю. – Эд угрюм. – Мы мало что можем сделать.

– Господи, – стенает Генри.

– Слушай, позови-ка лучше Сьюзен. – Пока жена Генри идет к телефону, Эд злобно зыркает на бананы и швыряет их в мусорное ведро. Они звучно шмякаются о ведро – всё какая-то разрядка.

– Здравствуй, Эд. Это Сьюзен. – Ее четкий голос действует на него успокоительно.

– Ты слышала, что я сказал? Я полагаю, тебе надо бы отправить Генри сюда.

– Разумеется, – говорит Сьюзен. – Мы сегодня закажем билет, и я позвоню вам сообщу, когда он прилетит.

Повесив трубку, Эд чувствует, что ему полегчало.

– Таких, как она, – одна на миллион, – говорит он Саре.

К приезду Генри Роза уже дома. Она пролежала в больнице три дня, часть времени без сознания. Но потом очнулась и из больницы отбыла в инвалидном кресле с привязанной к его спинке связкой воздушных шаров, подарком внуков, слабая, но сияющая.

– Организм для женщины ее возраста у нее, на удивление, крепкий, – сообщил Эду врач. – Можно было бы сказать, что она практически здорова, не принимай она перкодан в таких количествах.

– Надо же отвадить ее от этого, – сказал Эд.

– Сделать это можно, только положив ее в клинику, где лечат от наркозависимости, – так ответил врач. – Заниматься этим в домашних условиях ни в коем случае нельзя.

Роза отходит в комнате Мириам. О лечении от наркозависимости никто не упоминает. Не упоминает никто и о том, когда она поедет домой. Возлежа на розовой двуспальной кровати, она поглощает книги Даниэллы Стил, Белвы Плейн и Эндрю Грили [93]93
  Белва Плейн (1915–2010) – популярная писательница, автор семейных саг, многие из которых были бестселлерами. Эндрю Грили (1928 г. р.) – ирландско-американский католический священник, социолог, журналист и писатель. Пишет по две книги в год.


[Закрыть]. Генри, наахавшись, свалился – смена часовых поясов, перенапряжение измотали его – и теперь отдыхает в комнате ребят. Свою шелковую пижаму он разложил на нижней койке, одежду развесил в чулане, который до отъезда в колледж делили Бен и Эйви. У Эда такое ощущение, что кроме него взрослых в мире не осталось.

Вечером в пятницу, когда он возвращается домой, в кухне – полный бедлам. Перед Розой на кухонном столе гора овощей. Груды пакетов. Маленькие желтые черри, редиска, с кудрявых с красной оторочкой листьев салата в дуршлаге стекает вода.

– Генри и Сара готовят ужин на пару, – оповещает Эда Роза.

Роза просто-таки блаженствует среди всех этих овощей. Такой счастливой он не видел ее уже много лет. На столах громоздятся пакеты с продуктами, на полу валяются морковные очистки. Генри зашелся – он, как с ним нередко случается, в кулинарном раже. Раскрасневшись от натуги, он склонился над подносом с очищенными от мякоти половинками кожуры апельсина. Начиняет каждую пустую половинку из кулинарного шприца бататом. Роза вся светится; глядя на нее, Эд не может удержаться от улыбки.

– Нет ничего лучше, чем сидеть вот так вот в кухне, когда вся семья в сборе, – говорит она. – Слава Богу, тебе не пришлось готовить в такой кухне, как у меня в Венисе. Стыд и срам, а не кухня.

– Ты никогда не любила готовить, – напоминает Эд, целуя ее в щеку.

– Верно, сама я готовить не люблю, – соглашается Роза. – Но когда в кухне идет готовка, люблю. Люблю, когда вокруг меня семья. А кухоньки в Венис-Висте не приспособлены для готовки. Никак не приспособлены. А уж какие старомодные. И всё-всё в них выкрашено в зеленый цвет. Холодильник, и тот зеленый.

Генри отвлекается от апельсинов.

– По-моему, вам надо бы сменить герметизацию. – Он указывает на холодильник.

– Знаю. Домом давно пора заняться, – говорит Эд.

– Дом дивный, – спешит добавить Генри. – Эти дома рядком [94]94
  Однотипные дома, построенные впритык друг к другу. Тип строительства, особенно распространенный на востоке США.


[Закрыть]– прелесть что такое. Что бы тебе не посадить у дверей плющ. Не освежить краску. Тогда у вашего дома был бы совсем уж джорджтаунский вид. Эд! – спохватывается он. – Который час? Мои халы! Держи-ка. – Он сует Эдду шприц, кидается проверить, как там халы.

Сара стоит у плиты, бросает клецки из мацы в куриный бульон. Лицо ее обволакивает пар.

– Экая жалость, что у тебя не двойная духовка. – Генри вздыхает. – Ума не приложу, как мы со всем этим управимся? Сьюзен считает меня ужасным сибаритом, не разрешает мне завести электрогриль. – Он обтирает руки о нелепо сидящий на нем клетчатый фартучек, завязанный на талии. – Но вот что я никогда не куплю, так это микроволновку. Для меня стряпня и радиация несовместимы. И совмещать их противоестественно. Говорят, что тесто в них не пропекается. Ну и как прикажете в них печь, если пироги не подрумяниваются? Хрустящая корочка не образуется? Так, во всяком случае, мне говорили. Нет, нет, это не для меня.

Эд походит к Саре сзади.

– Как ты? – спрашивает он. И целует ее в затылок.

– Прекрати! – рявкает она. И открывает духовку – посмотреть, что там с ее пирогом.

– Боже мой! – Роза со своего места за кухонным столом не сводит глаз с духовки. – Пирог-то не поднялся.

– Твоя правда, – говорит Сара и захлопывает дверцу духовки.

На стук оборачивается Генри.

– Что мы будем делать? – вопит он. – О, я знаю, что нужно. Мы сварим компот и фрукты из него положим на бисквит. Получится фруктовый бисквит. Какие фрукты у нас есть? – Он принимается рыться в пакетах.

– Я люблю фруктовые бисквиты, – говорит Роза. – В Англии нам давали такие бисквиты. Меня, можно сказать, вскормили фруктовыми бисквитами. Когда меня привезли в Англию, я была совсем кроха. И такая слабенькая – еле-еле душа в теле. А на фруктовых бисквитах я просто расцвела. И еще как расцвела! А поверх фруктов клали сливки. Очень густые сливки.

– О, у нас нет сливок. – Генри удручен. – Надо сбегать, купить.

– И как же пышно я расцвела! – повторяет Роза. – Что вес, что запас английских слов у меня прирастали разом. В возрасте Мириам мы уже худышками не были.

– Эд, ты бы не сходил за сливками? – спрашивает Генри.

– Нет, – Эд плюхается в кресло.

– Видишь ли, я не могу оставить халы без присмотра, – говорит Генри.

– Кто бы мог подумать, – рассуждает Роза, – что сливки, которые буквально тают во рту, мигом превращаются в килограммы.

– Без сливок нам фруктовый бисквит не приготовить, – сообщает Генри.

– Отлично, – говорит Эд. – Вот и не готовьте.

Роза переводит взгляд на Сару.

– В возрасте Мириам я худышкой не была. Она всё такая же худая? Больше всего в жизни я обожаю сладости. И когда люди любят друг друга? – добавляет она, подумав.

– Ты расстроен? – спрашивает Эда Генри.

– Нет, – отвечает Эд. – Вовсе нет.

– Сара, – говорит Роза, – мне хотелось бы сделать одну, всего одну вещь.

– Да?

– Я же и впрямь чуть не умерла.

– И что же ты хочешь сделать?

– Пойти завтра в синагогу. Всем вместе – всей семьей.

– Ты не предупредил меня, что у вас тут бабье лето, – ноет на заднем сиденье Генри. Он преет в осеннем костюме с иголочки – весь в сомнениях: стоит ли отереть лоб синим шелковым платком, красиво торчащим из нагрудного кармана. – По-моему, до заднего сиденья кондиционер не доходит.

Сара оглядывается, ей, хоть и не слишком, все же жалко Генри. Со дня свадьбы он еще раздобрел. В это пекло лицо у него отекшее, глаза скорбные. Они с Эдом давно – уже несколько месяцев – не были в Конгрегации «Шаарей Цедек» [95]95
  Шаарей Цедек – Врата праведности ( иврит).


[Закрыть]. Но Эд пошел без разговоров, ее это удивило.

– Почему мы так давно здесь не были? – спрашивает он Сару и, надевая белую атласную ермолку, вступает в молитвенный зал. – Я забыл. Что мешало?

Во время службы он вспоминает. В громовые раскаты кантора вплетаются тихие шепотки пересудов. Когда тщедушный маломерок раввин начинает проповедь, разговоры становятся громче. Эд пытается читать молитвы про себя по-английски.

– «Как драгоценна милость Твоя, Боже! – читает Эд. – Сыны человеческие в тени крыл Твоих покойны…» [96]96
  Пс., 35:8.


[Закрыть]

– Нью-Хейвен, – доносится слева. – Они хотят поселиться в Нью-Хейвене. Я не буду иметь ни минуты покоя.

– Там такая преступность.

– Просто ужас.

– Мы разделены в себе, – провозглашает раввин с бимы. – Мы рассеяны, рассеяние – наш удел, тем не менее, нет, тем более мы любим Израиль.

– Но там же Йельская школа права [97]97
  Йельская школа права – одна из лучших профессиональных школ США. Входит в Йельский университет. Основана в 1824 году.


[Закрыть]! – это женщина слева от Эда.

– Кампус у них дивный.

– Просто-таки дивный.

– «…насыщаются из потока сладостей Твоих!» [98]98
  Пс., 35:9.


[Закрыть]– читает Эд.

– Всего восемь с полтиной в месяц, – это озабоченная мать. – Но с парковкой там намучаешься.

Эд закрывает книгу.

К тому времени, когда они возвращаются домой, настроение у него напрочь испорчено. Сара уходит наверх, включает на полную мощность кондиционер, ложится, а Эд слоняется по дому в майке и тренировочных брюках. Заглядывает в комнату Мириам – там Роза лежит на кровати, читает. Короткие седые волосы красиво уложила, зачесала назад. Забредает в гостиную – там Генри, совсем разомлев, сидит на диване.

– Эдуард, пойдем погуляем, – предлагает Генри.

– Жара же, – буркает Эд.

– А я вот подумал – не упускать же такой случай, – говорит Генри. – Мы практически не видимся. А мне хотелось бы пройтись вокруг университета. Вчера я приметил там чудный киоск с мороженым.

Они идут по узкой улочке вдоль университета. Генри в темных очках, в тенниске с плеча Эда, только что не лопающейся на его животе. Он покупает Эду шоколадную газировку в зеленом фургончике «Bella Italia» [99]99
  «Прекрасная Италия» ( итал.) – сеть ресторанов и т. д. итальянской кухни.


[Закрыть]. Сам прихлебывает земляничную, они тем временем плетутся по пешеходной дорожке. Генри ужасается дороговизне книжных магазинов, застывает, как вкопанный, перед парасольками в винтажной лавчонке:

– Экая жалость, что Сьюзен такое не по вкусу.

Неодобрительно разглядывает витрину «Лоры Эшли».

– Захламлена, – решает он. – Я бы никогда не позволил моим декораторам так загромождать витрину.

– Какое впечатление на тебя произвела Конгрегация «Ш.Ц.»? – спрашивает Эд.

– Недурное. Совсем недурное. Вот только статуя в память Холокоста ужасная. Зато кондиционер замечательный.

– Я имел в виду – понимаешь ли – в духовном плане, – говорит Эд.

Генри вопросительно смотрит на него.

– Ну, не знаю, – мнется Эд. – Я в кои-то веки иду туда и каждый раз чего-то жду. То есть порой мне кажется, что я вроде как в кризисе. Порой меня тянет туда, чтобы услышать от раввина какие-то мудрые слова. А в результате я слушаю обвешанных побрякушками дамочек.

– Что значит – кризис?

– Так с ходу не определить…

– Мне ты можешь рассказать все, – говорит Генри. – Поверь, в чем в чем, а в кризисах я разбираюсь.

Эд смотрит себе под ноги, рассматривает дорожку. А и верно, думает он. Сколько же это лет Генри ходил к психоаналитикам? Да уж, над своим эго он потрудился основательно. Ободрал его, слой за слоем, догола и обрядил наново. Задрапировывал культурами и коллекциями. Сотворил индивида, сложнее не придумать – бруклинский еврей, экспат, поселившийся в Оксфорде. Ученый без учебного заведения и эстет в роли бизнесмена. Противоречия для Генри – дом родной. Для него же – темный лес. Он в полном разброде.

– Это ты из-за матери? Беспокоишься из-за нее?

– Отчасти, но не только из-за нее. Меня беспокоит, куда идет время. Что делается с матерью? Что с детьми? Меня беспокоит, что поколения, как бы это сказать, играют в чехарду. Я думаю, – Эд говорит с запинками, – поверить в Бога было бы очень утешительно. Хотя бы ради ощущения постоянства. Надежности. Мне хотелось бы, я так думаю, верить в Бога.

– Тебе? Ну уж нет! – фыркает Генри.

– Нет, послушай, я знаю, что нужно. Знаю, что могло бы меня убедить. Если бы мне, к примеру, явили чудо.

– Всего-навсего одно чудо? О Эдуард, если б нам явили чудо, ты или постарался бы найти ему какое-то объяснение, или сказал бы, что это очковтирательство.

– Нет. Меня можно было бы убедить. При соответствующих условиях можно было бы. Возьми, к примеру, этих аналитических философов – этих позитивистов – они открыли Бога, когда постарели и поседели. Мне говорили, что А. Д. Айер [100]100
  Альфред Джулс Айер (1910–1989) – английский философ аналитической школы. Исключал из разряда осмысленных суждения метафизического и теологического характера, а этические и эстетические высказывания относил к вещам эмоционального толка.


[Закрыть]на смертном одре сказал, что все его труды – ложь, а на самом деле он верил и в Бога, и в бессмертие души, и в то, что выносить этические и эстетические суждения вполне возможно. Правда, несколько часов спустя опамятовался. Заявил, что если б не запаниковал, никогда бы от своих взглядов не отрекся.

– Вот и хорошо, – говорит Генри.

– Это почему же?

– А потому, что ему было бы горько понапрасну утратить все, во что он верил. Труд его жизни о чувственном восприятии. Все, на чем он стоял как атеист.

Они идут молча. Эд колупает соломинкой кусочек льда на дне стаканчика.

– Последние две недели дались нелегко, – говорит он. – Работать не удается. По ночам я не сплю. Лежу, думаю. Мама никогда не сможет жить по-прежнему.

– Она, на мой взгляд, не так уж и изменилась, – говорит Генри. – Всякий раз, когда я приезжаю, меня поражает, что все идет без сучка без задоринки, на старый добрый лад.

– Какой еще старый лад? О чем ты говоришь? – напускается на него Эд. Неужели Генри не видит, что в доме разброд. – Мириам выходит замуж. Мама надумала переехать к нам.

– Ты и Сара всегда виделись мне величинами постоянными, – говорит Генри, – тогда как в моей жизни были сплошь смута да перевороты.

Эд застывает посреди пешеходной дорожки: Генри не перестает его изумлять. Постоянные величины! Он едва удерживается, чтобы не завопить. Вселенная расширяется. Материки сползают. Дети вылетают из дома – притом, что им с Сарой вот-вот стукнет пятьдесят шесть, – точно кометы, оставив их позади. Оставив позади кучи кукол, старых одежек и обросших пылью минеральных коллекций.

– Когда я говорю с тобой и с мамой, я ощущаю, что время идет куда-то не туда, – подытоживает Эд. – Все, что ни возьми, идет совершенно не туда. А я всего-то и хочу, чтобы все шло нормально, чтобы дети были детьми, мама – взрослой, а одно поколение сменяло другое в порядке очередности. Генри, да не цепляйся ты за меня! – Он сбрасывает руку Генри. – Не люблю я этого. Если мама переедет к нам, у меня будет нервный срыв, вот в чем суть. Знаю, жить в розовой комнате для нее – верх блаженства, для меня же – в этом некая дикость. Не могу я стать ей отцом, не принимает этого моя душа. А поговорить с ней я не могу, никак не могу. Ну как сказать такое матери? Решительно не могу посидеть с ней, объяснить, что и как.

Братья останавливаются, загораживая проход. Оба машинально потряхивают подтаявшим льдом в стаканчиках.

Тем временем дома Сара объясняет Розе, что и как.

– Мама, – говорит она, – мы все такие разные. И привычки у нас тоже разные. В Венисе у тебя своя жизнь, свой круг. Свой врач, налаженные связи. А здесь, в Вашингтоне, ты будешь совершенно изолирована. Ты лишишься поддержки друзей, привычных занятий и – мало ли что – сиделок.

Роза потерянно смотрит на нее с розовой кровати, Сара – она сидит за письменным столом Мириам – ерзает, стукается коленками о столешницу.

– И вовсе я не прижилась в Венисе, – говорит Роза.

– Ты же переехала туда десять лет назад, – напоминает Сара. – Обеспечить тебе то, что у тебя есть в Венисе, мы сможем только при одном условии: если прекратим работать. Вот почему я сейчас позвоню и закажу билет.

Роза тихо плачет на кровати, Сара подходит, обнимает ее.

– А в июне ты снова приедешь, – говорит она. – Вернешься к свадьбе Мириам, разве плохо, скажи?

Роза задумывается.

– А потом я могла бы поехать в Англию, – говорит она.

Сара с минуту колеблется. Потом кивает, ей, пусть самую малость, стыдно.

– Вот и хорошо, – говорит она Розе. – Навестишь Генри и Сьюзен, поглядишь на их коттедж.

– Котсуолды [101]101
  Котсуолды (также Котсуолдские холмы) – местность, славящаяся красотой природы, а также редкими видами флоры и фауны. Называют ее и Сердцем Англии. Расположена в пяти графствах, в том числе и в Оксфордшире.


[Закрыть], – вздыхает Роза. – Там все будет в цвету.

– Да и жары такой там нет, – говорит Сара.

– Да, да. И такой влажности тоже нет. Ваша влажность – это что-то.

Она напоминает Саре, как в июле во время бар мицвы Бена в вестибюле отключился кондиционер, и она едва не потеряла сознание – такая стояла духота.

– Никогда этого не забуду. Никогда, – она еще плачет, но в голосе уже слышится смех.

Генри возвращается в Англию. Роза улетает в Калифорнию. В воскресенье, после отъезда Розы, Эд с Сарой едут в «Дж. С. Пенни» [102]102
  «Дж. С. Пенни» – сеть магазинов одноименной компании в которых, кроме женской одежды, продаются и предметы домашнего обихода.


[Закрыть]– присмотреть жалюзи в комнату Мириам.

– А игрушки мы уберем в ящики, – говорит Эд, уже когда они идут по магазину.

– Ковер тоже придется заменить, – говорит Сара.

– Это еще зачем? Чем этот плох? Мы за него выложили кучу денег.

– Да вот цвет у него…

– А мне его цвет нравится. Для гостевой в самый раз.

– Видишь ли, он не подходит к жалюзи, – Сара проводит пальцем по планкам образцов.

– Раз так, давай купим занавески. Я ведь сразу так и предложил.

– Но нужно, чтобы они сочетались с тускло-розовым ковром.

– Идет.

Продавщица настигает их, когда они рассматривают белые кружевные занавески.

– Вам помочь?

– Видите ли, Филлис, – обращается к ней Эд: он прочел ее имя на бирке. – Мы подыскиваем что-то размером сто двенадцать на сто двадцать пять.

Вы имеете в виду размер окна? – спрашивает Филлис.

– Ну да.

– А в какого рода комнату?

– В спальню, – говорит Сара. – Притом в девичью.

Филлис кивает.

– А сколько лет девочке?

– Двадцать три, – говорит Эд.

– Она не живет дома, – Сара сознает, что их объяснения звучат глупо. – Учится в Гарвардской медицинской школе [103]103
  Гарвардская медицинская школа – одна из лучших медицинских школ США. Входит в состав Гарвардского университета.


[Закрыть].

– Вообще-то она в июне выходит замуж.

– Поздравляю.

– Спасибо, – говорит Эд. – Мы решили сделать из спальни гостевую, но хотим… э-э, как бы это сказать, оттолкнуться от того, что там есть.

– Комната выдержана в тускло-розовом цвете, – объясняет Сара.

– Позвольте показать, что мы можем вам предложить, – Филлис подводит их к витрине.

– М-м-м, – в растерянности мычит Эд.

– В таком случае могу предложить вот эти из кружевного…

– Нет, нет, – Эд косится на Сару. – А вот те занавески у стены, это что? – спрашивает он. – Очень неплохие.

– Это новинка, – говорит Филлис.

– Очень, очень славные, – говорит Сара.

– Они называются «Фантазия в розовых тонах», – сообщает Филлис. – Рисунок – сплошь пунцовые, серые и палевые розы, хлопок с полиэстером пятьдесят на пятьдесят. Есть вариант с оборками, есть с фестонами… – Она расправляет занавески. – А под них – кружевные. Для этого вам понадобятся два карниза.

– Они отлично оттенят ковер, – говорит Сара, когда обсуждает с Эдом этот вариант у питьевого фонтанчика. – Если ты уверен, что не хочешь поменять ковер.

Вечером, когда занавески уже повешены, Сара уносит телефон в комнату Мириам, падает на кровать и звонит ей в Кембридж.

– Мириам, привет, – говорит она. – Это мама. Звоню тебе из Святилища. Мы только что повесили дивные занавески. Розово-серо-палевые. Знаю. Знаю. Эд, возьми трубку, я дозвонилась.

– Ой, ты меня оглушила, – это Эд из кухни. – Привет, детка. Все разъехались по домам. Мы купили в твою комнату розовые занавески. Очень красивые. Чудн ы е. Сделаем из нее гостевую, когда вы с Джоном станете нас навещать, будете здесь жить. А мы туда еще и раскладной диван купим.

– Если у тебя родится девочка, – говорит Сара, – она, когда приедете погостить, может спать там.

– Ну а ты можешь приехать и сама по себе, когда сдашь анатомию, – говорит Эд: он не любит загадывать так далеко.

Персы
пер. Л. Беспалова

Памяти Марион Магид

Эд идет в почтовое отделение кампуса – получить заказное письмо. За обедом он ворчал, говорил, что ему не с руки туда тащиться, но, едва выйдя из кафе, поспешил на почту. В последнее время ему много пишут, много звонят: приглашают выступить с комментариями на радио и телевидении. Из-за взрыва во Всемирном торговом центре [104]104
  Взрыв во Всемирном торговом центре 26 февраля 1993 года, в результате которого погибли 6 человек, ранены более тысячи. По планам террористов, взрыв должен был обрушить обе башни и убить несколько тысяч чело


[Закрыть]на Эда большой спрос: он же специалист по терроризму и вдобавок работает в Джорджтаунском университете, а значит, под боком. Вот и сегодня у него предварительное интервью с продюсером радиопрограммы «Поговорим о временах». За обедом коллеги подтрунивали над ним: не иначе как в письме приглашение в Белый дом, а он только отмахивался, но сейчас спеша на почту, отнюдь не исключает, что письмо из ФБР. Письма из ЦРУ он уже получал, но ничего впечатляющего в них не было.

Письмо из Ирана, на бланке, наверху текст на фарси. Само письмо на английском, и вот что в нем:

На имя Высочайше

Почтеннейшего

Профессора Э. Марковица

Салаамон Алайком [105]105
  Привет вам ( араб.).


[Закрыть]—

С нашим глубокосердечным приветом

Мы имеем честь оповестить ваше высочество, что Конгресс чествования Великого и Хвалимого Божественного мистика Муллы Садра [106]106
  Мулла Садра (1571/2-1640) – крупнейший иранский философ, богослов и мистик.


[Закрыть]состоится в городе Исфахан с 1 по 6 Зикаде [107]107
  Одиннадцатый месяц мусульманского календаря ( перс.).


[Закрыть].

Сим мы находим в высочайшей степени своевременно требовать от вас сообщить, когда мы будем иметь удовольствие от вашего высокого присутствия. Наибольшей радостью для нас будет узнать, что ваше превосходительство отправится в Иран в скорейше удобный ему срок. В соответственном случае мы можем предпринять подготовления относительно билетов и комнат в древнем городе Исфахан нисф Джахан – Исфахан – половина мира.

С величайшим почтением к вашей милостивости.

Доктор В. П. Джамиль

Секретарь комитета Конгресса чествования

Эда никогда еще не приглашали выступить с докладом в такой форме. Стоя посреди почтового отделения, он внимательно читает письмо дважды. Хвалимый Божественный Мулла Садра вне области его интересов, к тому же хотелось бы знать, у кого они раздобыли его имя. Это несколько тревожит его, ну а вместе с тем, разве письмо не доказывает, что его имя приобретает международную известность? Как бы не занестись – такое для него наступает время: он востребован на самых разных уровнях. Но что не выходит у него из головы, от чего он на обратном пути только что не прыгает – это стиль письма. В наше-то время, в наш-то век, когда аспиранты, звоня, спрашивают «Эда», а студенты ждут малейшей потачки, чтобы последовать их примеру, не приходится отрицать: когда к тебе обращаются, как к какому-нибудь члену королевского дома, и называют превосходительством, это греет душу. Похоже, в каждом ученом таится придворный, а в Эде и подавно: он же занимается современным миром и изысками прошедших времен не избалован. Он меряет шагами кабинет, ждет: в три часа ему должна позвонить продюсер с радио Джилл Бордлз. Он разбирает бумаги на обоих столах, перекладывает оттиски из одной пачки в другую. Кабинет у него просторный, захламленный, на стене фотографии Сары и детей.

– Моя дочь, она этим летом выходит замуж, – так он говорит посетителям, хотя на снимке Мириам в мундирчике, марширующая по улице с оркестром, на невесту никак не походит.

Звонит телефон.

– Профессор Марковиц, – говорит Джилл Бордлз. – Здравствуйте. Как поживаете?

– Отлично, – отвечает Эд. – Много работы. А вы как?

– Превосходно. Дайте я вам расскажу, как мы построим передачу. Наконец-то нам предоставляется возможность познакомиться получше с вами и вашей работой. Задать вам кое-какие вопросы.

– Идет. Начинайте.

– Я читала доклад, который вы сделали в 1989 году, «Террорист как Другой». В нем вы пишете, что сами наши попытки понять террориста обречены на неудачу, так как в глубине души мы питаем подозрение, что террорист для нас чужак. Что его моральные установки и мотивации никто в цивилизованном мире не может разделить.

– Совершенно верно, – подтверждает Эд. – Именно это и загоняет нас в тупик, поскольку у многих из нас двойные стандарты. Еврейское сообщество, к примеру, отказывается признать, что террористические акты облегчили рождение Государства Израиль. Тот террорист, кто выступает против наших политических и общественных институтов, для нас и чужак, и человек, преступивший все законы, и ему нет места в нашей истории – мы отказываем ему в нем. В сущности, мы отказываемся видеть в нем самих себя.

– Вот почему, – продолжает Бордлз, – когда мы учим историю в школе, нам не говорят, что Бостонское чаепитие [108]108
  Бостонское чаепитие – в 1773 году в знак протеста против беспошлинного ввоза чая в североамериканские колонии группы колонистов проникли на прибывшие в бостонский порт английские корабли и выбросили груз чая в море.


[Закрыть]не что иное, как террористический акт, так как оно – часть нашего отечественного мифа?

– Именно так. Хотя, строго говоря, терроризм как идею родил в девятнадцатом веке Жорж Сорель, [109]109
  Жорж Сорель (1847–1922) – французский философ, теоретик революционного синдикализма. Его теория о роли мифа в жизни людей оказала влияние как на марксистов, так и на фашистов. Защищал право на насилие.


[Закрыть]а применила на практике «Народная воля» в России. Но если рассматривать терроризм в более общем плане, вы правы. Нечто вроде Бостонского чаепития прекрасно иллюстрирует мою точку зрения. Начиная с третьего класса и далее Бостонское чаепитие для нас – героическое событие А то, как при этом поступили с собственностью англичан, в школе даже не обсуждают. Никому и в голову не приходит трактовать Бостонское чаепитие как террористический акт. Вместе с тем, если разобраться, что собой представляет Бостонское чаепитие, мы обнаружим там и мятеж, и заговор, и саботаж – то есть три базовых части терроризма. Словом, канонизация этого события – прекрасный пример того, как мы преподносим историю в школе, иными словами, мы учим, что цель оправдывает средства, если цель – Соединенные Штаты.

– Профессор Марковиц, – спрашивает Бордлз, – означают ли ваши слова, что вы склонны оправдать, скажем, взрыв во Всемирном торговом центре в Нью-Йорке?

– Такой вопрос следует рассматривать во всей его сложности, – говорит Эд. – Поэтому не оправдать, а понять– вот как я предпочел бы сказать. Именно этому, я так считаю, всем нам надо учиться. Следует разобраться в собственных противоречиях. Что мы спускаем себе, что оправдываем в самих себе? Какого толка риторикой прикрываем наш собственный бунт, наши бойни, наши захваты чужих территорий – геноцид и рабство в нашей собственной истории. И тогда, познав себя, мы сможем познакомиться с культурой, которая порождает террориста, мы сможем понять его – или ее – моральные установки и мотивации.

– В одной стране – террорист, в другой – борец за свободу, – цитирует Бордлз книгу Эда.

– А вы отлично подготовились, – говорит Эд.

– Как же иначе, такая у меня работа. – Бордлз – сама скромность.

– Я впечатлен.

– К тому же ваша книга меня просто-таки увлекла. Особенно одно положение в ней. – Эд слышит, как она перелистывает страницы. – В главе шестой есть одно очень тонкое положение, там вы пишете: с одной стороны, нам следует понять, что корни нашей культуры и истории в насилии, а отнюдь не только в мифе о пацифизме и аграрной изоляции, который мы насаждаем. Но с другой стороны, нам не следует судить террористов мусульманского мира, исходя из ограничений, налагаемых нашей иудео-христианской традицией, которая получила в Америке статус закона.

– Да-да, вы подобрались к самой сути проблемы. И впрямь попали в точку. – Эд воодушевляется: это его излюбленная тема. – Следует самым пристальным образом вглядываться тех бунтовщиков, которых мы называем чужаками. Для нас жизненно важно изучить Другого чтобы лучше понять себя. Но в то же время нельзя забывать, что террорист для нас и впрямь чужак, и его мир отличается от нашего мира, и вот что я об этом думаю: если мы многое узнаём о себе от великих либеральных мыслителей, таких как Токвиль [110]110
  Алексис Токвиль (1805–1859) – французский историк, социолог и политический деятель. В сочинении «О демократии в Америке» отмечал несовместимость свободы с тенденциями к социальному равенству.


[Закрыть]или Кревкёр [111]111
  Мишель Гийом Жан де Кревкёр (1735–1813) – французско-американский писатель. В 1755 году эмигрировал в Америку. В книге «Письма американского фермера» высказал в том числе и мысль о необходимости сосуществования разных религий, этносов и культур.


[Закрыть], следовательно, можем многое узнать и от террориста. И если мы отвергаем такую возможность, это много говорит и о нас, и о том, готовы ли мы увидеть себя в Другом, а ведь мы в нем отражаемся, как в зеркале… Нам следует шире смотреть на то, как воспринимают Америку в мире, выйти за пределы теорий классиков демократической идеологии и понять, что эти нутряные реакции террористов говорят нам об Америке, ее политике, ее военной мощи.

Он хочет развить свою мысль, но Бордлз прерывает его:

– Профессор Марковиц, вы уделили мне столько времени, благодарю вас. Я полагаю, вы для нас просто-таки идеальный гость, вы сочетаете эрудицию с взвешенностью мнений, а нам нужен не просто политик, а и ученый.

– Послушайте, я очень рад, – говорит Эд. – И не стесняйтесь, если хотите задать еще какие-то вопросы, звоните.

– Мы с нетерпением ждем вас в пятницу.

За ужином Эд говорит своей жене Саре:

– Она и правда прочла мою книгу. Лестно, ничего не скажешь. Она цитировала меня слово в слово.

– А мне понравилось письмо, – Сара переводит взгляд на письмо – оно лежит рядом с ее тарелкой. – Поедешь?

– Хочешь, чтобы я поехал в Иран? – спрашивает Эд.

– Разумеется, нет. Нам еще нужно купить подарок Кейти Пассачофф.

– Помнится, мы договорились, что не пойдем на эту бат мицву, – говорит Эд.

– Ну нет, пойдем.

– Но почему? – взвывает он. – После такой тяжелой недели еще в субботу встать ни свет ни заря, катить в «Шаарей Цедек», торчать там весь день?

– Мы обсудили это еще месяц назад. – Сара невозмутима. – Нам же нужен оркестр для свадьбы – вот тебе и случай посмотреть на него.

– Только посмотреть? Так оркестранты играют или всего-навсего держат инструменты в руках?

– Ты отлично знаешь, что я имею в виду. Пассачоффы пригласили «Группу Гарри», Лиз Пассачофф говорит, что оркестр дивный.

– «Группу» так «Группу». «Группу» как бишь его?

– Гарри.

– Ну что это за название для оркестра? А фамилия у этого Гарри имеется?

– Имеется. Шац.

– Почему бы ему в таком случае не обыграть ее? Назвать своих ребят, скажем, «Шайка Шаца».

– Я думала, мы завтра подберем книги для Кейти, – говорит Сара.

– Ладно. – Эд вздыхает. – Я еле живой, а мне еще к лекции готовиться. Но знаешь что, – он встает из-за стола, – мы с этой дамой с НОР [112]112
  Национальное общественное радио США.


[Закрыть]очень глубоко обсудили тему моего выступления. Мне удалось по телефону сформулировать кое-какие положения, которые до сих пор не удавалось выразить так точно. Подобные интервью заставляют быстрее шевелить мозгами.

– Хорошо, – говорит Сара. – А теперь давай-ка разгрузи посудомойку.

Эд чуть не за полночь готовится к лекции, когда он наконец ложится, Сара уже спит. Обычно он ворочается с боку на бок, ерзает, но сегодня засыпает сразу, засыпает и видит сон. Он работает за низким столиком в саду некоего исламского ученого. Арочные окна обрамляет затейливая резьба, фонтан обложенный синей, лиловой и зеленой плиткой, искусно обсажен цветами. Столешница, на которой он пишет, гладкая, как шелк. Вместе с тем на ней лежат хорошо знакомые конспекты лекций. И сидит он в Сарином ортопедическом кресле, со скамеечкой для ног: предполагается, что так спина меньше устает.

Он с трудом встает с кресла, переходит в двор попросторнее, в нем растут исключительно африканские тюльпаны разных оттенков лилового и сиреневого. Фонтан здесь побольше, его мозаичное дно усеяно золотыми крупинками. Он идет, минуя сад за садом, а они всё роскошнее и роскошнее. В саду он один, если не считать двух увязавшихся за ним павлинов, их хвосты шуршат по гравию. Он миновал чуть не сотню садов, день уже клонится к концу. Он заблудился, не может найти выход. Неожиданно, повергая его в ужас, спускается ночь. Небо плотно затягивает расшитый жемчугами бархатный занавес.

Тут его будто подкидывает, и он понимает – это Сара сбросила ему на голову покрывало. Побарахтавшись, он отшвыривает покрывало пол. И, улегшись, снова оказывается в садовом лабиринте. Однако ему все же удается разыскать стол, где регистрируются участники Конгресса чествования. Вокруг стола толкучка, у многих в руках бокалы, в их толпу затесались Лиз и Арни Пассачоффы с дочкой, той самой, у которой бат мицва. Он ищет бирку со своей фамилией и видит, что на ней по-персидски и по-английски выведено золотом: «Его милость Эдуард Марковиц, стол 15».

И тут спохватывается: он же забыл в саду того ученого конспект лекции. За конспектом он, разумеется, не вернется – такой глупости он не сделает. Он подходит к председателю Конгресса, тот сидит за регистрационным столиком, на нем очки в черной оправе.