Текст книги "Семья Марковиц"

Автор книги: Аллегра Гудман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Назавтра Сара просыпается чуть свет, и первая ее мысль, пока она еще в постели, о визитке Генри. Генри надо остановить. Все шаферы будут в смокингах! Они с Эдом пытались вчера дозвониться в гостиницу, но Генри и Сьюзен, по-видимому, отключили телефон. Она оставила несколько сообщений для Генри, но в основном для Сьюзен. Если б только ей удалось связаться со Сьюзен, ее неукоснительно здравой седой английской невесткой. Чутье подсказывает, что Сьюзен ее поймет. А пока и так есть о чем беспокоиться: кто знает – удастся ли жаркое на ребрах, к тому же дети и Шварцы вот-вот прибудут. В пятницу вечером она ждет их на ужин. Всех, кроме Джонатана с сестрой – те в шабат на машине не поедут, останутся в гостинице. Она переводит глаза на Эда, он спит, лицо его вмято в подушку. И вскакивает с постели.

Эд продирает глаза спустя несколько часов. Спал он долго, но словно бы и не спал – так он измотан. Он натягивает халат, спускается вниз за газетой. В доме жутковатая тишина. Записки Сара не оставила. На что употребить время вот в чем вопрос. Что хуже – махнуть на этот день рукой или начать какую-нибудь работу, притом что в любую минуту может разразиться новый кризис? Он знает: сейчас зазвонит телефон. Наверняка кто-то из коллег поспешит сообщить ему, что прочитал письмо Зеэва Шварца. Только кто – вот что интересно. Эд любит терзаться и сам за собой это знает. Знать-то знает, но это ничуть его не взбадривает. Только к вечным треволнениям примешивается еще и отвращение к себе. Тут телефон и впрямь звонит, Эд подскакивает как ужаленный.

– Здравствуй, это Эд? – различает он почти заглушаемый «Венскими вальсами», которые она с утра до вечера проигрывает на си-ди, голос своей матери Розы, она звонит из «Елены».

Когда он навещает ее, ему хочется заткнуть уши, лишь бы не слышать этой музыки с ее нескончаемой карусельной веселостью.

– Привет, мам, как ты?

– Они приехали?

– Кто? Мириам здесь. Видно, пошла куда-то с Сарой. А Генри и Сьюзен приехали вчера вечером.

– Это я знаю. Они мне позвонили. Я спрашиваю про Шварцев. Когда они приедут?

– Ближе к вечеру, я так думаю.

– Ты поедешь их встречать?

– Нет, они возьмут машину напрокат.

– Ты не поедешь их встречать? – ужасается Роза.

– Нет. Мам…

– Почему?

– Потому что сегодня и без того много дел, – обороняется он, испытывая при этом неловкость: его-то от всех дел отставили. Сара не взяла его с собой.

– Интересно, как она пройдет через «Даллес»? – справляется Роза, она имеет в виду бабушку жениха, Ильзе Шварц. Роза заменяет имена местоимениями и при этом рассчитывает, что всем понятно, о ком речь. И причина не в том, что ей под девяносто. Это ее вечная манера.

– Уверен, в аэропорту ей предоставят каталку, – говорит Эд.

– Кто-кто, а я наездилась в этих каталках, и, если хочешь знать, – их никогда не моют.

– Мам, чего ты от меня хочешь? Ну поехал бы я в аэропорт встречать их, что, каталки от этого станут чище? Они сами обо всем позаботятся, понятно? И ни я, ни моя машина им не нужны. И между прочим, не уверен, что моя машина здесь.

– Они пошли в салон красоты?

– Послушай! Сара не оставила записки. Откуда мне знать, может, она сейчас в гостинице.

– Одно скажу – не очень-то это любезно, – говорит Роза.

Только-только Эд вознамерился позавтракать бутербродом с селедкой в сметане, как в кухню врываются Сара с Мириам. Мириам от стрижки зримо уменьшилась. Следом за ними входит его брат Генри, он выше ростом, крупнее Эда, замыкает шествие его жена Сьюзен, в руках у нее черный пакет с надписью «Мистер Смокинг».

– О, Эдуард! – восклицает Генри и берет его за руку. – Жара, нет, какая жара!! Нестерпимая! – он утирает лоб платком. – Прокат смокингов – это нечто невообразимое. Боже милостивый! Мастер меня ущипнул.

– Нечаянно, – говорит Сьюзен. – Не преувеличивай, милый. Куда можно это положить?

– Я стоял перед зеркалом…

– Он проверял, как сидят брюки, – объясняет Сара.

– …панталоны, – добавляет Сьюзен.

Генри манием руки обрывает их.

– Basta! [166]166
  Довольно ( итал.).


[Закрыть]Я думаю, нет необходимости воспроизводить здесь эту сцену. Достаточно сказать, что все было не так, как надлежит. – Он поворачивается к Эду. – Надеюсь, ты будешь в своем смокинге.

– Бог знает что такое, – начинает изливаться Генри, садясь за стол, где перед ним ставят высокий бокал. – Рубашка на ощупь – ни дать ни взять, гостиничная простыня: материя насквозь пропиталась какими-то химикатами. А карманы – вы не поверите – застегиваются на липучки! – Поворачивается и видит, что Мириам с Сарой ушли наверх. – Я и помыслить не мог о том, чтобы обратиться с таким вопросом к невесте, – шепчет он Эдуарду. – Но что за странные свадебные церемонии, откуда она набралась таких затей?

– Это их ортодоксальный штик [167]167
  Здесь: штуки ( идиш).


[Закрыть], – буркает Эд.

– Да ну! Я понятия не имел, что смокинг в одиннадцать утра по воскресеньям – это такой религиозный обряд. Раз так, я захватил бы свой смокинг. А визитку напрокат я предлагал взять, потому что «Мосс Брос» [168]168
  «Мосс Брос» – одна из лучших фирм мужской одежды. Основана в 1851 г.


[Закрыть]не разрешает вывозить свои визитки из страны. Но смокинги? Что важно – черный цвет? Или тут какая-то связь с лапсердаком?

– Нет-нет, Генри, это не религиозный обряд. Просто так принято. Я вот о чем… погоди-ка, – Эд прерывается, извлекает из мусорного ведра вчерашний «Таймс». – А вот это ты видел?

Генри надевает очки, читает. На миг замирает, затем складывает очки. Ахает:

– Эд! Да что ж это такое?

Эд ощущает прилив родственного чувства, просто-таки братскую любовь. Генри – ученый экспат со всеми его англофильскими заморочками – отозвался на письмо, как д о лжно, понял, по-настоящему понял, что оно значит для Эда.

– Боже милостивый, – вскрикивает Генри. – Только не говори, что это написал отец жениха.

– Боюсь, что он, – мрачно и в тоже время не без удовольствия подтверждает Эд.

– Но стиль… какой отвратный стиль!

– Что стиль, позиция у него еще отвратнее.

– Да, разумеется, и позиция. Но как она изложена: «Палестинское государство – это прямая дорога к самоубийству при одобрении Америки, которая все равно как доктор Кеворкян хочет помочь пациенту уйти из жизни, чтобы он не мучился». Нет, это уж слишком. Печатать такие письма, не отредактировав, сродни антисемитизму. Нет, правда же, Эд. Мне тут видится попытка выставить евреев в национальной прессе напоказ как дуболомов.

– Ничего не попишешь, дуболомы среди евреев встречаются.

– Не…

– Не среди твоих знакомых? Этот человек сейчас едет сюда – он станет членом нашей семьи. И что ты тут можешь сделать? – вопрошает Эд.

Генри разводит руками.

– Тут никто ничего не может сделать. Тебе придется держать себя в руках, иначе нельзя. И где только их учат английскому?

– Конечно, я буду держать себя в руках, – Эд складывает газету раз и еще раз. – Вообще-то я рассказал тебе об этом письме только, чтобы оно как-нибудь не всплыло…

– …позже, – говорит Генри.

– Вот именно. Это же праздник Мириам, а не Зеэва Шварца, не к ночи будь помянут.

Сара открывает дверь в комнату Мириам – сказать, что пора одеваться к ужину. Пол, стол забросаны свадебными подарками, под ногами пищат пенопластовые гранулы. Тут тебе и миксер, от него волочатся ленты, и хрустальная ваза, и серебряная конфетница, смахивающая на огромный помидор. На столе подарки на девичник: ночная рубашка, салатницы. А в открытой коробочке мерцает в приглушенном свете большущее кольцо – подарок Генри – с дымчато-золотым топазом чуть не трех сантиметров в диаметре, почти что топорное, наподобие бутафорского, почти что средневековое.

– Мириам, пора одеваться. Через пятнадцать минут они будут здесь, – сообщает Сара.

– Я так устала, – стонет Мириам.

На последний месяц своей клинической практики она взяла отпуск. Уже несколько недель, как по понедельникам, средам и субботам она не бодрствует по ночам, не держит кинокамеру во время микрохирургических операций, не приглядывает за ненормальными пациентами, которые швыряются экскрементами в сестер. И тем не менее недосып такой, что отоспаться не удается.

– Где все? – спрашивает Мириам.

– Твоя сестра накрывает на стол.

– Она уже здесь?

– Да, здесь. Братья поехали за бабушкой

– А.

– Так что одевайся, – говорит Сара. – И надень что-нибудь поприличнее.

– Типа чего?

– Не знаю. Типа платья.

– Они все мятые.

– Надо было подумать об этом заранее. – Терпение у Сары вот-вот лопнет. – Ну так погладь что-нибудь.

– Мам, – канючит Мириам.

– Что тебе?

– Не знаю. Я как-то растерялась.

– Видишь ли, – Сара задерживается в дверях, все мысли ее сейчас только о том, когда вынуть мясо из духовки да что делать с расползшимся фруктовым рулетом.

Она слышит, что Мириам вроде бы сопит. То ли хлюпает носом, то ли вздыхает.

– У меня такое чувство, что все друг другом помыкают, а на самом деле никому ни до кого дела нет. – Это ее вечный кошмар: беспощадный свет и унизительные указания настигают тебя и за пределами больницы. Кое-кто из студентов-медиков обнаруживает у себя симптомы всех болезней, которые изучает, а Мириам – куда ни глянь – чудятся больничная холодность и бесстрастность. В последние два года она стала более религиозной. А что еще ей оставалось в тех белых коридорах?

– Мириам, и вовсе я никем не помыкаю. А пытаюсь приготовить ужин, – говорит Сара. – Надень розовое платье. Ну то, цвета фуксии.

В ожидании Шварцев Марковицы расположились в гостиной. Роза восседает в кресле с высокой спинкой, братья Мириам сидят ради такого случая чин-чином, опустив ноги на пол, но для здешней мебели они какие-то слишком громоздкие. Сьюзен наверху с Сарой, та гладит розовое платье Мириам, а Эд и Генри расхаживают по комнате, ведут разговор об Оксфорде так, словно позируют перед кинокамерой. Когда в дверь наконец звонят, вся семья в сборе, за исключением Мириам – она еще наверху, зубрит в темноте про себя пятничную службу. Эд придерживает дверь – пропускает Зеэва Шварца.

Зеэв, низенький, брыластый, под глазами у него темные круги. Он явно взбудоражен и с ходу всучивает Эду белый ксерокс газетной вырезки.

– Эд, не знаю, читали ли вы мою статью?

– М-м, гм-м, – Эд с поистине ангельской кротостью откладывает ксерокс на журнальный столик. Зеэв явно разочарован.

Тем временем бабушка жениха Ильзе Шварц с порога, хотя их с Розой еще не успели познакомить, осведомляется:

– Зеэв, а где невеста?

Ильзе старше Розы и меньше ее ростом. Прежде чем переехать в Америку вслед за сыном, она жила в Германии и Израиле, и у нее немецкий с призвуком израильского акцент. Роза разглядывает Ильзе, ее быстрые маленькие глазки, высокие скулы и думает: а она командирша. Ильзе старше Розы всего на несколько лет. Но бабушка невесты – она, Роза. Так что Ильзе следовало бы быть полюбезней.

Все располагаются в гостиной, стараются завязать разговор.

– Эд, – говорит Зеэв. Голос у него зычный, и акцент навыворот материнскому – израильский с призвуком немецкого. Он инженер и по этой, а может быть, и не по этой причине говорит так, точно отдает распоряжения.

– Ну и жара в вашем городе, в жизни такой не наблюдал. Я сказал Марджори: «Не представляю, как можно жить в такой жаре каждое лето». А у вас, я вижу, кондиционер, – продолжает Зеэв. – У нас тоже есть план завести этим летом кондиционер.

– У нас оконные кондиционеры, – объясняет жена Зеэва, Марджори. Эта круглолицая женщина, как кажется Саре, подчеркнуто держится на заднем плане, тушуется.

– Но мы думаем завести центральный кондиционер. Что вы о них знаете? – спрашивает Зеэв Эда.

– Ничего, – отвечает Эд.

– Завести центральный кондиционер в таком доме, как наш, построенном, когда наш дом был построен, дело непростое. Работы невпроворот. Надо вмонтировать воздуховоды, а это та еще задачка.

В разговор вступает Генри:

– Но есть еще и наружные, верно?

– Эти все японские. Можно выбрать и их. Но с ними много хлопот. Там всего одна электросхема. Случись что с ней, и что? Все летит к черту. Вот тогда у вас проблема так проблема.

Спускается Мириам. Ильзе мигом подкатывается к ней, целует, усаживает ее рядом с собой.

– Мириам, – начинает она доверительно с сильным немецким акцентом. – Почему ты мне ничего не прислала?

– Чего не прислала?

– Ничего не прислала с тех пор, как вы объявили о помолвке. Ни одного письма.

– A-а. Я много работала, просто не было времени, – говорит Мириам.

Ильзе качает головой.

– Мириам, знай: когда соединяешь жизнь с молодым человеком, соединяешь жизнь и с его семьей.

– Хотел бы я посмотреть, – обращается Зеэв к Эду и Саре, – что Мириам и Джон будут делать, когда заведут свой дом. Джона устройство дома никогда не интересовало.

– Вы собираетесь купить им дом? – спрашивает Сьюзен со своим очень вежливым, очень бесстрастным английским выговором.

Сара мысленно аплодирует ей.

– Нет, нет. Рад бы, но не могу. – Зеэва не пронять. – Но эти ребята… – И он кивает головой на детей.

– Ну, дети много работают, – говорит Сара.

– Это им только кажется. Джон даже не понимает, что это значит – «работать». Не представляет. Вот вы знаете, какой была Палестина, когда я рос? Одна пыль. У меня было свое дело – так? – я в тринадцать лет растил цыплят. Каждый день после школы я работал под открытым небом. А Джон если что и делает, то только по дому; одежда, книги – всё, что угодно: он ни в чем не знал недостатка. Трудностей не знал. А случись что в этой стране, он выживет? Надеюсь. Только думаю – нет. Меня, когда я так говорю, поднимают на смех, но вот моя мать… – он кивает на Ильзе, – она из богатой семьи, они все потеряли. Оказались совсем не готовы…

– Тем не менее она выжила, – говорит Сара.

– У нашего деда Людвига было семь детей, – это Ильзе рассказывает Мириам. – Моим отцом был Вальтер. У него нас, детей, было пять, четыре дочери: Грете, Аннете, Оталия, я и один сын, Фредерик. Фредерика мои родители любили больше нас всех. Мой брат был великий ум, он пошел по семейным следам. Дело в том, что он был биолог, как наши дед, отец и два наших дяди. Вы слышали о цикле Кребса [169]169
  Ханс Адольф Кребс (1900–1981) – английский биохимик. По национальности немец. С 1933 года жил в Великобритании. Нобелевский лауреат (1953).


[Закрыть]?

– Вы в родстве с Кребсом? – спрашивает Мириам.

– Мой дядя его знал. Он работал над циклом Кребса еще до того, как Ханс Кребс переехал в Англию. Он был великий человек.

– Это точно, – говорит Мириам, она думает, что Ильзе все еще рассказывает о Кребсе.

– И мой брат наследовал его ум.

Роза ушам своим не верит. Эта женщина излагает свою родословную, будто она тут одна. Роза не хочет слушать: с какой стати Ильзе навязывает ей историю своей семьи, а та завелась и все рассказывает о своем брате, об их доме в Бреслау [170]170
  Бреслау – немецкое название Вроцлава.


[Закрыть], о своих трех сестрах: «одна в Англию, одна в Нью-Йорк, я спасалась в Палестину, а одна погибала в Дахау». История эта мало чем отличается от истории Розиной семьи и вызывает у Розы странное чувство. Она чувствует, не может не чувствовать, что, если кому и следовало вести этот рассказ, так только ей, или, по крайней мере, ей следовало бы рассказывать первой. Она свыклась с мыслью, что ее опыт – беженки в Англии в Первую мировую войну, иммигрантки в Америке – уникален. Она верит, не может не верить – при ее-то воображении, еще и подпитанном историческими романами, которые она глотает один за другим, – что если уж, хоть и не время, рассказывать о более серьезных событиях или более масштабных историях, это должна быть ее история, расписать бы только ее поярче. А Ильзе все говорит и говорит, это же просто-таки невежливо; это же без пяти минут плагиат.

– Сара, – говорит Роза.

– Да, Роза. Я думаю, пора за стол. Ребята, помогите, пожалуйста, перенести еду в столовую.

Роза плетется за Сарой на кухню. Сара руководит сыновьями, оба выше ее ростом.

– Сначала это блюдо. Обеими руками, – а сама тем временем пытается нарезать мясо электрическим ножом, одновременно отбояриваясь от Мириам: та вся страдание, негодование – электричество в шабат, как можно!

Роза берет свою сумку, поднимается наверх, отыскивает в маленькой ванной цвета морской волны крем для рук. Вынимает из сумки оранжевый аптекарский пузырек с таблетками, присаживается на край кровати в комнате Сары и Эда. Голова у нее немного кружится. Снизу доносится жужжание электроножа, шаги – семья переходит в столовую. И в ее памяти всплывает какое-то воспоминание, но было ли так на самом деле или это плод ее воображения, как знать. Она совсем малышка, в Англии, лежит в постели, слушает, как звякает посуда: у приемных родителей званый ужин. Последнее время, пока шли приготовления к свадьбе, ее – такое у нее ощущение – несколько забросили, но она не показывает виду. И еще, она ослабела. А вот это уж точно. Ступеньки кажутся более высокими, подниматься наверх все труднее. До верхних полок книжных шкафов не дотянуться. Просиди она на кровати весь вечер, никто ее не хватится. Она провалится, как Алиса, в кроличью нору. И там найдет пузырек с надписью «Выпей меня».

Входит Мириам.

– Бабушка, пора ужинать. Ты как?

– Что-то я ослабела, – говорит Сара.

Мириам озабоченно смотрит на нее. Роза вспоминает, что Мириам будет врачом, и это ее радует.

– Золотко, ты каким врачом будешь? – спрашивает она Мириам, пока внучка помогает ей спуститься вниз.

– Не знаю, – говорит Мириам.

– По-моему, очень неплохо быть психиатром, – сообщает ей Роза. – А как правильно: психиатр или психолог? Никак не могу запомнить. И какая между ними разница?

– Психиатр выписывает рецепты, психолог – нет.

– Психиатр. Я так сказала, верно?

– Значит, вы читали мою статью? – спрашивает Эда Зеэв, когда они уже сели за стол. Его распирает гордость, и допустить, чтобы статья пролежала незамеченной на журнальном столике в другой комнате, он не может.

– Вы имеете в виду ваше письмо редактору? – спрашивает Эд. Он смотрит на Зеэва и урезонивает себя: сейчас не время затевать спор. Нельзя испортить Мириам этот день.

– Ну и что вы думаете? – спрашивает Зеэв.

– Думаю, вы попали пальцем в небо, – оповещает Эд человека, с которым ему суждено пестовать общих внуков. – Политическое положение сейчас в высшей степени многообещающее и обнадеживающее, а вы, откровенно говоря, истолковали его ошибочно.

У Зеэва глаза лезут на лоб. Потом его губы раздвигает легкая усмешка.

– Ошибочно истолковал? Нет, ошибки тут нет. Кто-кто, а я имею опыт…

– И я имею, – говорит Эд.

– Вы ученый.

– Что да, то да.

– В том-то и дело, – говорит Зеэв. – При всем моем уважении, ученые могут толковать всё и правильно, и неправильно, но я вам вот что скажу, я поживал в этом регионе…

Пожил, мысленно поправляет его Эд.

– Послушайте, – начинает Зеэв.

Внутренний голос Эда отвечает ему: не говори со мной свысока. Не нужны мне твои глобальные обобщения касательно жизни, рабочей этики и мирных переговоров.

А Зеэв продолжает:

– Сначала поживите в Эрец-Исраэль – на земле.

Я знаю, что значит Эрец-Исраэль, думает Эд. По-твоему, я в иврите ни бэ ни мэ.

– Походите по горам и долинам. Тогда вы увидите, как мало у нас земли, и лучше поймете, что значит земля в обмен на мир. Эта страна всего лишь кусок… э… как это сказать? – Зеэв поворачивается к жене.

– Клочок земли, – говорит Марджори.

– Клочок? Хорошо, клочок земли между пустыней и нашими врагами. Американское правительство никогда не интересовали границы, оно хотело только одного: чтобы было тихо. Вот что я имел в виду, когда писал о Кеворкяне. Вот почему я всегда говорю, что Америке важно замазать проблему, а не пойти вглубь и решить ее. Им не хочется добираться до сути. Такой у них подход к делу. Когда мне нужно было покрасить подоконники, три мастера сказали: не надо сдирать старую краску, проще покрасить их поверх. Я поговорил с сестрой Марджори. Она мне сказала: «Послушай, найми маляра, он тебе их намазюкает, и все будет тип-топ». Я сказал: «Ни за что. Никогда. Я так дела не делаю». Вот что я имел в виду, когда говорил о международной политике.

– Только ваших метафор не хватало, – шепчет под нос Эд.

– Что-что? – спрашивает Зеэв.

– Ничего, – отвечает Эд.

– Сара, – говорит Марджори, – жаркое просто изумительное.

– Спасибо, – отвечает Сара. – Положить вам еще?

– Нет, в меня, пожалуй, больше ничего не влезет, – признается Марджори. Улыбается и говорит: – Волнительно, правда? Я тут говорила с одной моей подругой из Нью-Йорка, ее сын прошлым летом женился, и она мне сказала: когда ее Этан женился, она поняла, что это веха не только в его, но и в ее жизни – правда, интересно?

– Да, это верно, – поддакивает Сара. – Как насчет десерта?

– Давайте я помогу вам убрать со стола.

– Нет-нет, спасибо, сидите.

– Я хотела бы помочь. – Марджори было приподнимается, но Сара кладет руку ей на плечо и, к ее удивлению, удерживает на месте.

– Эд, помоги мне с чаем, – говорит Сара.

Когда он закрывает за собой кухонную дверь, Сара скрещивает руки на груди и смотрит на него волком.

– В чем дело? – оробев, шепчет он. – Я держал себя в руках.

– Уходи, – говорит она.

– Вот те на. Ты позвала меня на кухню, чтобы смотреть на меня волком? – И шепчет ей на ухо: – Что я могу поделать, если он самонадеянный дурак?

– Ша!

Ужину пришел конец. Сара, совершенно умученная, лежит на диване. Все мышцы у нее болят.

– Пожалуй, все прошло хорошо, – говорит Сьюзен.

– За исключением политической интерлюдии, – добавляет Генри.

– Папк, ну зачем тебе понадобилось затевать свару? – попрекает отца Мириам.

– Я затеял свару? – Эд изо всех сил сдерживается. – Извини покорно. Твой свекор, ладно, будущий свекор, вот кто затеял свару.

– Не нужно схватываться с ним при каждой встрече.

– Я с ним не схватывался.

– Только потому, что он тебе не нравится, – заводится Мириам.

– Нравится – не нравится, не в том суть, – отбивается Эд. – А вот ты то и дело придираешься ко мне, и я бы попросил тебя впредь ко мне не цепляться.

– И вовсе я не придираюсь. – Мириам вот-вот заплачет. – Ты с самого моего приезда ведешь себя дико. – Она замолкает и потом, словно внезапно прозрев, выпаливает: – И причина не в отце Джона. А в моей женитьбе.

– Замужестве, – рявкает Эд.

– Какая разница.

– Видишь ли, Мириам, я не раз говорил тебе, что в один прекрасный день мне придется посидеть с тобой и навести порядок в твоем словоупотреблении, и, думаю, этот день настал! Тебе сколько – двадцать четыре? Ты выходишь замуж через два, да, два дня. Иди-ка сюда, я объясню тебе, как употреблять слова правильно.

– Он меня не слушает, – взывает Мириам к матери. – Он что, не слышал, что я только что сказала?

– У меня для тебя новость, – говорит Сара. – Причина не в твоем замужестве. А и в самом деле в отце Джона.

Роза решает, что пришла пора дать Эду и Саре совет.

– Я всегда придерживалась одного правила, – вещает она со своего кресла в углу. – Я никогда ничего не говорила о моих свойственниках, и, по-моему, так и надо поступать – иначе неприятностей в семье не оберешься. Думай, что хочешь, а язык держи за зубами.

– Подойди сюда, детка. – Эд притягивает к себе Мириам. – Усвоить разницу между женитьбой и замужеством проще простого.

Мириам закрывает глаза, кладет голову на плечо отцу. Она совершенно вымотана. Отца она не слушает. С таким же успехом он мог бы сказать: «Когда даешь задний ход, думай головой и крути руль в ту сторону, куда едешь!»

– Поняла? Ничего нет проще, – говорит Эд.

Приветствуем вас, наши гости, и благодарим за то, что вы разделяете нашу симху, радость! Наша свадьба начнется с каббалат паним, буквально: встречи лиц. У Мириам и Джона, у каждого, будет свой зал, и вы сможете приветствовать Мириам – в банкетном зале, а Джон будет вести тиш, или вечеринку жениха, в вестибюле. Там он произнесет краткое двар Тора, то есть несколько слов, почерпнутых из мудрости Торы.

Сьюзен читает программку свадьбы в банкетном зале, тут восседает Мириам в свадебном платье, вокруг нее толкутся двести восемьдесят гостей.

– М-м, – мычит Сьюзен. На ней цветастое платье и широкополая шляпа шляпа, она чувствует, сидит торчком. У нее большая голова.

– Чудо какие вкусные. – Генри стоит рядом – смокинг его еще полнит, – смакует замаринованное мясо с ананасом на палочках. – Я, пожалуй, схожу возьму еще.

– Нет-нет, Генри, – говорит Сьюзен. – Сейчас на невесту будут надевать фату.

– Фату? Это еще что такое?

– Ты не читаешь программку, – укоряет его Сьюзен.

Генри заглядывает в ее программку.

– Мы еще не побывали в зале жениха.

– Мы уже не поспеваем туда, – возражает Сьюзен, но Генри уводит ее в вестибюль.

Тесный вестибюль забит мужчинами в темных костюмах, они толпятся вокруг длинного стола, на котором стоит высокий худощавый Джонатан и, сверяясь со своими записями и стопкой раскрытых томов Талмуда, произносит ученую речь.

– Господи ты Боже мой, – шепчет Генри на ухо Сьюзен.

– Встретимся в банкетном зале, – говорит она.

– Погоди, куда ты? – Генри удерживает ее за руку.

– Генри, – также шепотом отвечает она, – здесь одни мужчины.

Взгляд Генри падает на Эда и Зеэва, оба в смокингах, оба с бутонами белых роз в петлицах, остановились в дверях. Шушукаются, точно капельдинеры во время спектакля.

– Вы слышите, что он говорит? – спрашивает Зеэв. – Я ни слова не слышу.

– Совсем ничего не слышу, – отвечает Эд. – И, по правде говоря, ничуть об этом не жалею.

– Вот как? А я считал, эти штуки по вашей части.

– Почему вы так решили?

– Я-то думал, что Джон нахватался этой ортодоксии от Мириам.

– От моей дочери? Вот уж нет!

– Тогда откуда он ее набрался? Я отправляю сына в ешиву, чтобы он немножко подучил иврит. И что я получаю в результате? Ученого талмудиста. Откуда он набрался этой ортодоксии? Вот что я хотел бы знать!

– Как бы там ни было, – говорит Эд. – Я постараюсь повеселиться на свадьбе, а все прочее побоку.

Зеэв хлопает Эда по плечу.

– Мы думаем одинаково, – говорит он.

Но вот речь закончена, мужчины враз грянули песню. Взявшись за руки, они ведут хоровод вокруг Джона. В танце увлекают его, чуть не придавив Генри к стене, из вестибюля. Сжимая покрепче бокал и китайский овощной рулет, Генри выбирается в банкетный зал.

– Генри, иди сюда, – зовет его Сьюзен. – Поторопись, иначе ничего не увидишь.

Но они так и не видят, как Джонатан, выбравшись из толпы мужчин, встает перед Мириам. Откачнувшись на каблуках, он опускает ей на лицо фату. Тут мужчины снова запевают песню и в танце увлекают Джона прочь. Фотограф рвется еще поснимать Мириам в окружении семьи: братьев – они побрились и припарадились; сестры – та говорит Розе, что во всех этих кружавчиках она – ни дать ни взять, подушечка для булавок; Эда – у него такой вид, точно он силится что-то припомнить. Но Сара пресекает съемки, говорит, что они и так вышли из расписания.

В молельном зале флейта играет израильский вариант песенки на тему «Песни песней», и Мириам идет по проходу, по обеим ее сторонам – Эд и Сара. Гости при ее приближении встают. Генри смотрит, как племянница медленно плывет по узкому проходу, подол ее платья, волнуясь, бьется о родительские колени. И ничего не может с собой поделать, плачет. Сьюзен открывает сумочку, протягивает ему бумажные салфетки.

– Они мятые, но чистые, – шепчет она.

Генри промокает слезы.

– Правда, она – прелесть? – говорит Сьюзен.

– Да, но я не из-за этого плачу, – говорит Генри. – Просто мне вспомнилась наша свадьба.

– Наша была совсем другая, – говорит Сьюзен.

– И все равно я ее вспомнил, – отвечает Генри.

Роза, хоть и сидит в первом ряду, не слышит ни слова. Ее слуховой аппарат барахлит, видимо, она не может его наладить. Слова обряда, звуки веселья, то слишком громкие, то слишком тихие не в диапазоне ее аппарата. Раввин бормочет в микрофон, точно у него каша во рту. Раввин ей сомнителен. Ему лет тридцать, не больше, ну что это за раввин. Роза подметила, что у него даже обручального кольца нет. Какой-то он неосновательный, и вид у него грустный. Возможно, у него была подруга, и он сделал ей предложение, а она ему отказала! Впрочем, это ни к селу ни к городу. У настоящего раввина не может быть таких скорбных глаз. Зато Мириам – невеста до кончиков ногтей. Роза никогда не выбрала бы такое платье, но Мириам оно к лицу. Розе по вкусу более строгий стиль. Без бантиков и рюшечек. И еще она настояла бы на настоящем свадебном марше. Не вагнеровском, нет, но хотя бы на мендельсоновском.

Раввин вручает Джону лампочку, завернутую в салфетку, и Джон давит ее своим черным флоресхаймовским ботинком [171]171
  Обувь фирмы, основанной в 1892 г. Милтоном Флоресхаймом. Фирма считается лидером мужской обуви классического стиля.


[Закрыть]. Когда оркестр в последний раз заводит клезмерскую мелодию, Розин слуховой аппарат трещит. Семья и невеста с женихом устремляются назад по проходу, и напряжение, не оставлявшее их все утро, отпускает.

Веселить на свадьбе невесту и жениха – мицва, доброе дело, так что пляшите и пойте, разгуляйтесь, куролесьте!

Эд – он за первым столом – уже расправился с куриной грудкой, начиненной пловом из дикого риса. Он встает, обозревает двадцать семь круглых столов, каждый под скатертью персикового цвета. Он чувствует гордость, усталость, ответственность – всё разом. Он – правитель этого персикового царства. Сара встает рядом, стучит по бокалу ложкой, и зал затихает.

– «Как многие из вас знают, – читает Эд заранее написанный текст, – мы с Сарой – родители Мириам. И нам хотелось бы сказать несколько слов об этой молодой паре, союз которой мы сегодня празднуем. Им много дано – они умны, энергичны, целеустремленны, молоды».

– «И они много дали нам, – продолжает Сара: это ее часть речи. – Они подарили нам радость и веселье. И, конечно же, они подарили нам возможность породниться с Зеэвом и Марджори. И мы надеемся и впредь отмечать с вами много-много радостных событий».

Микрофон берет Эд.

– Джон и Мириам глубоко преданы науке и иудаизму, и они могут много дать как друг другу, так и миру. Сейчас время надежд, надежд в самых разных планах. Начало новой жизни для Мириам и Джона, начало новой жизни и для еврейского народа в целом. Время обновления и мира для Израиля. На свете никогда не переведутся скептики, пессимисты и циники, но настало время, когда нам дан шанс, шанс радоваться, шанс строить прочные отношения. Могу сказать одно: мы желаем вам всего наилучшего и в любви, и в жизни. Лехаим.

– Ты отступил от текста, – когда они садятся, говорит Сара. – Там этого не было.

– Нет, было, – упорствует Эд.

– Только в первом варианте. Я специально вычеркнула эту часть.

– Знаю. Но в новом варианте не было того, что я хотел сказать! – И довольный, откидывается спиной на стул. Но пока Зеэв не заговорил, не замечает даже, что тот взял микрофон.

– Меня зовут Зеэв Шварц. Мы с Марджори хотели бы поблагодарить Эда и Сару за гостеприимство и заодно вкратце обратиться к вам. Во-первых, сказать, как мы счастливы, что наш Джон выбрал в жены такую девушку, как Мириам. Мы с Марджори всё думали, какую девушку найдет себе Джон, а теперь мы знаем, какую. Наш сын, Джон, он очень ученый, и, когда он познакомил нас с Мириам, мы поняли, что и она тоже очень ученая. И мне тогда стало ясно, что в этом отношении они друг другу подходят. Те здесь, кто из Нью-Йорка, знают, что Джона с малых лет было не оторвать от книги.