Текст книги "Семья Марковиц"

Автор книги: Аллегра Гудман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)

– Сара? – говорит Эд. – Привет. Послушай, мы попали в переплет. Она уже выложила двадцать тысяч за госпитализацию. Госпитализация и оздоровительная программа покрыты, но тысячу шестьсот за консультации Клейна они отказываются покрыть.

– Что это значит?

– Они говорят, что консультации они покрывать не намерены. Мы оспариваем счет, так что…

– Как она? – спрашивает Сара.

– Не так чтобы. Плохо ориентируется, ослабела. Исхудала. – Он вздыхает. – Сара, как только я приехал, мне стало ясно: вот оно. Дальше обманывать себя нельзя: она не может оставаться здесь одна. Придется взять ее домой.

– К себе? Ты это имел в виду?

– Ну да, нам придется привезти ее обратно в Вашингтон.

Сара задумывается.

– Я могу отменить занятия в четверг, – говорит она. – Постараюсь прилететь завтрашним рейсом.

Сара и Эд сидят в кабинете доктора Стивена Клейна. Саре эта сцена смутно напоминает разговор в кабинете заместителя директора школы Вудро Вильсона об успеваемости их сына Бена.

– Видите ли, каждый день пребывания Розы здесь я консультировал ее, как минимум, час, и это были частные консультации, – сообщает им доктор Клейн.

– Вы имеете в виду те консультации, когда вы… Кстати, в чем именно они заключались?

– Я слушал ее. Разъяснял ей, чем грозит лекарственная зависимость, в чем опасность привыкания…

Эд обрывает его.

– Я знаю одно: моя мать ужасно выглядит, она исхудала, вы ее довели.

Доктор Клейн качает головой.

– Вспомните, вы не видели ее, по меньшей мере, полгода. К тому же она отходит после колоссальной передозировки.

– Колоссальной передозировки! – Эд вспыхивает. – Так вот как вы запугиваете своих пациентов? Послушайте, моей матери восемьдесят семь. Применять к ней вашу шоковую терапию недопустимо. Вы определили ее в одну программу со сворой несовершеннолетних наркоманов. Я полагал, мы живем в эпоху мультикультурализма, обоюдного уважения, внимания к личности. А вам, вам лишь бы с плеч долой: вы отправили пожилую женщину на терапевтический конвейер, не считаясь с ее возрастом, не учитывая, в какой культурной среде она выросла…

– Разрешите кое-что вам показать? – спрашивает Клейн.

Он ставит на видео кассету, включает телевизор.

– Роза, – слышится женский голос, – Вы разрешите записать наш разговор на видео с тем, чтобы вы и/или ваша семья могла позже посмотреть эту запись?

– Разрешаю, – отвечает Роза.

Она сидит на больничной кровати, такая маленькая, седая, из ее вены торчит капельница.

– А теперь, Роза, скажите, как вы себя чувствуете, оцените свое состояние по десятибалльной системе, единица означает – очень плохо, десять – очень хорошо.

– Хуже некуда, вот как я себя чувствую, – говорит Роза.

– Но как вы оцениваете свое самочувствие по десятибалльной системе?

– Единица – это очень хорошо?

– Единица – это очень плохо, десять – очень хорошо.

– Десять – очень хорошо?

– Верно.

– А очень плохо – это сколько?

– Единица. Роза?

– Единица, единица.

Сара не может сдержать улыбки, Эд, напротив, взрывается:

– Прошу, прошу немедленно выключить это!

– Почему? – спрашивает Клейн.

– Потому что нам надо поговорить.

– Эд, я все понимаю, но мне кажется, эта запись имеет непосредственное отношение к нашему разговору.

– Возможно, и так. Тем не менее я не намерен смотреть, как мою мать подвергают допросу, вы меня поняли? Это ужасно.

– Лекарственная зависимость тоже ужасна. К тому же освободиться от нее крайне сложно, и нам, я полагаю, следует всерьез задуматься об этом – не сейчас, а позже, сейчас вы слишком расстроены. И еще, я думаю, нам следовало бы записаться на семейную консультацию, это очень поможет Розе, да и вам.

– Бог ты мой, – взвивается Эд.

– Вы, я вижу, раздражены, – увещевает его Клейн.

– Еще как.

– Нет, нет, речь не обо мне, я не то имел в виду. У вас конфликт с матерью. И дело тут совсем не во мне.

– Именно в вас, – не сдается Эд. – В вас и в вашем неверном диагнозе, в вашей неспособности наладить прием лекарств пожилой пациенткой, не говоря уж о том, что вы навязали ей решительно неподходящую программу лечения.

– Это… это серьезное обвинение, – говорит Клейн. – Повторяю: она выбрала эту программу самостоятельно. На всех бумагах стоит ее подпись.

– Можете отдать все бумаги мне, отныне лечить ее будете не вы, – отрезает Эд.

– Буду рад передать вам ее бумаги, как только вы уладите все вопросы с ее счетом. Знаю, вы обеспокоены, понимаю, вы расстроены, но, уверяю вас, я лечил Розу как можно лучше, в меру моего понимания, и при этом, не скупясь, тратил на нее свое время. И, прошу заметить, я не включу в счет наше сегодняшнее собеседовние.

На этих словах Эд встает, разворачивается, вылетает из кабинета, проносится через приемную и выскакивает в дверь.

Сара устремляется за ним, но у стола регистраторши Клейна задерживается:

– Вы принимаете «Визу»? – спрашивает она.

После чего Эд и Сара три дня разбирают и упаковывают Розину квартиру в Венисе. Они звонят в «Гудвилл» [156]156
  «Гудвилл» – некоммерческая организация, помогает обучению и трудоустройству инвалидов, людей без профессии на средства, вырученные от продажи пожертвований в виде подержанной мебели, утвари, одежды и т. д.


[Закрыть], в несколько еврейских агентств – пытаются отдать посудомойку, сушилку и кое-что из громоздкой мебели.

– Весьма знаменательно, знаешь ли, – говорит Эд. – Теперь, чтобы отдать свои вещи, приходится платить.

– А как же иначе, – говорит Сара. – Им же нужно пригнать грузовик. Нужно разобрать вещи.

И перед ее глазами встают склады, где всё, что туда свозят, распределяют по разным кучам: В РЕМОНТ, В МЕТАЛЛОЛОМ, В СМИТСОНОВСКИЙ [157]157
  Смитсоновский институт – крупный комплекс просветительских и научных учреждений. В него входят множество музеев и т. д. Получил ироническое прозвище «Чердак страны», т. е. место, где хранится всё, что уже не нужно, но жалко выбросить.


[Закрыть].

Сортировочная станция, нечто вроде оздоровительного центра в Санта-Розе? Теперь, когда Роза вернулась домой, она выглядит гораздо лучше. Конечно, она еще очень слабая, исхудавшая, но она посвежела, глаза у нее блестят. В квартире дым коромыслом. Она едет домой со своим дорогим сыном и невесткой, ей больше не будет одиноко. Рабочие упаковывают ее фарфор, хрустальные ликерные рюмочки, она отдает распоряжения. Ее умчат на новое место, она начнет новую главу, а уж что она любит – так это начинать заново. Но на Эда и Сару страшно смотреть. Расхристанные, измочаленные: надо думать – столько паковать, заполнять бумаг, мотаться туда-сюда. Каждый вечер они тащатся в мотель «Морской ветерок», там падают на кровать, у них болят все мышцы. Окна в мотеле забраны решетками, в ванной белые полотенца такие крохотные, точно их назначение никак не утилитарное, а чисто символическое. Мотель этот они выбрали, потому что он недалеко от Розиной квартиры, однако у него обнаружилось еще одно преимущество. Заплатишь пятьдесят центов – и кровать вибрирует, а боль в натруженных спинах отступает. День кончился, они пытаются расслабиться, лежат навзничь, скармливают счетчику четвертаки, смотрят Си-Спэн [158]158
  Си-Спэн – общественно-политическая кабельная сеть некоммерческого телевидения.


[Закрыть].

На третий их вечер здесь они лежат на вибрирующей кровати навзничь, смотрят «Премьер-министр отвечает на вопросы» [159]159
  «Премьер-министр отвечает на вопросы» – передача из Палаты общин: премьер-министр Великобритании отвечает на злободневные вопросы, которые ему задают члены Палаты.


[Закрыть], и Эд говорит по телефону с братом Генри:

– Разумеется, секретер мы отдадим, – говорит Эд. – Крупная мебель пойдет Хадассе. Так распорядилась мама. Что? Что? – Он поворачивается к Саре. – Он говорит, что хочет этот секретер.

– Так пусть переправит его в Англию, – отвечает Сара.

– Замечательный секретер? Ну ладно. Я бы сказал недурной, но замечательный – вот уж нет. Хочешь переправить его в Англию, ради Бога… Что – ты что, спятил? Куда, интересно, мы его поместим в O.K.? – он следит за реакцией Сары.

– Раз секретер ему так нужен, может переправить его в Англию, – говорит Сара.

– Что? Не слышу, – перекрывая ее голос, кричит в трубку Эд. И снова поворачивается к Саре. – Генри говорит: как только мама окажется в Вашингтоне, она его хватится. Возможно, сейчас она и хочет его отдать, но потом его хватится. Как и ламп с абажурами из шелковой чесучи.

– Не исключено, что он прав, – говорит Сара. – Позже она их хватится.

– Генри за последние пять лет ты хоть раз видел эти абажуры?

– Эд, может, нам стоит нанять контейнер и отправить все это в O.K.

– Что ты сказала? – спрашивает Эд. Она повторяет. – Ладно, согласен. – Он передает ей трубку. – Вы обговорите всё с Генри, а я приму экседрин [160]160
  Экседрин – сильное болеутоляющее.


[Закрыть].

Он берет с пластиковой прикроватной тумбочки еще пару четвертаков и ловко – сказывается опыт – отправляет в счетчик в изголовье.

А Генри, не зная, что трубка перешла к Саре, говорит и говорит:

– Что до ковров, переправлять их не имеет смысла. Они, если хочешь знать, отнюдь не китайские. Их спокойно можно отдать, а вот лампы – не пройдет и трех-четырех лет – станут антиквариатом, а уж абажуров из шелковой чесучи и сейчас днем с огнем не найдешь. Их просто больше не производят.

Первое занятие после возвращения домой Сара проводит как в тумане: временной перепад не прошел бесследно. Уезжая, она дала студентам задание «Написать Мидраш о переходе через Чермное море в жанре, в котором на семинаре вы себя еще не пробовали» И теперь, слушая студентов, она находит, что результат довольно пестрый. Мишель представила рассказ о еврейской девушке, влюбленной в египтянина, та видит, как море поглощает ее возлюбленного вместе с конем и колесницей. Поэтому она, конечно же, отказывается присоединиться к Мириам и другим женщинам, которые перешли море, спаслись и теперь, ликуя, танцуют и поют. А слагает свою песнь и поет ее в одиночестве в пустыне. Брайан написал эссе, состоящее исключительно из вопросов, гипотез и тестов в подлинно мидрашистской традиции. Начинается оно так:

Мне непонятно, почему в Торе говорится, что Господь, невзирая на мольбы Моисея, ожесточил сердце фараона. Почему Господь хотел отяготить жизнь израильтян, если Он был на их стороне? Было ли это испытанием? Или это некая метафизическая метафора? Мне, как человеку философского склада, верным представляется второе предположение. Я полагаю, что эти пассажи в древних писаниях имеют целью побудить нас задаваться вопросами о свойствах человеческого фактора и его взаимодействии с Богом, как историческим деятелем в мире.

После седьмой – всего-навсего – страницы эссе, Дебби переводит глаза на Сару и, как у нее водится, без церемоний брякает:

– И где тут креатив?

Сару берет досада.

– Давайте дадим Брайану закончить, – говорит она.

– Извиняюсь, – буркает Дебби.

Когда очередь доходит до Иды, она мотает головой.

– Прошу прощения, – говорит она. – Я не выполнила задание. Так и не придумала, о чем бы написать.

– Будьте раскованнее, не загоняйте себя в рамки, – советует Мишель.

– Со мной тоже так бывает: заколодит, и всё тут, – говорит Дебби. – А вы не пробовали обратиться к коллективному разуму?

Что касается Дебби, то она представила автобиографию священной кошки фараона.

Мои зеленые глаза видели триста поколений. Лоно мое – Верхний Нил, отец мой – Нижний Нил, старшая моя сестра – Великий сфинкс, он поведал мне все загадки человека.

Когда Дебби кончает читать, Сара кивает.

– Очень неожиданно и завораживающе, – говорит она.

Как же ей все опротивело. Розу поместили в комнату, где раньше жила их дочь Мириам. Сара показывает Розе разные жилые комплексы. Каждый день везет ее смотреть то один, то другой, и каждый день Роза уверяет, что жить там ни в коем случае не сможет и, если ей где и хорошо, так только в кругу семьи.

– Я вот что думаю, – обращается к Саре Мишель, – не могли бы вы задать нам не мидраш, а что-нибудь другое. Вот мне, например, трудно все время привязывать мои чувства к Библии.

– Трудно – не то слово, – вторит ей Дебби.

– А нельзя ли нам написать рассказ из современной жизни? – спрашивает Мишель.

А Ида присовокупляет:

– Мне бы очень хотелось прочитать ваш мидраш, не могли бы вы принести его на семинар?

– Вам приводилось написать мидраш? – спрашивает Брайан.

– Да, помнится, я когда-то написала мидраш, – говорит Сара. – Пожалуй, можно было бы его отыскать. Однако творчество, хочу вам напомнить, это труд, труд нелегкий, и ограничения идут художнику на пользу. А теперь перейдем к следующему заданию, в нем я предлагаю не употреблять слова «Я», вот какое в нем будет ограничение.

– Вот те на, – взвывает Дебби.

– А «меня», можно употреблять «меня»? – спрашивает Мишель.

– Ну а все другие местоимения можно? – это уже Брайан.

Сара готовит на ужин гамбургеры, и за стол они садятся втроем Сара, Эд и Роза, Роза ест только булочку, зато на тарелке, с ножом и вилкой.

– Тебе, как я понял, не понравилась «Елена», – обращается Эд к матери.

– Оснащен этот комплекс просто великолепно, – говорит Сара.

– Ма, и впрямь великолепно? – спрашивает Эд.

– Там холод, – говорит Роза.

– Как так? Ты же сказала, что кондиционирование превосходное? – говорит Сара.

– Я о тамошней обстановке, там тебя просто охватывает холод. Учрежденческая обстановка.

– Так это и есть учреждение, – говорит Эд.

– Вот именно, и это не дом для меня.

– У них замечательный плавательный бассейн, – сообщает Сара..

– Я не плаваю, – осаживает ее Роза.

– И у них подают автобусы на все спектакли в Центре Кеннеди [161]161
  Центр Кеннеди – Мемориальный центр исполнительского искусства Джона Ф. Кеннеди. Открыт в 1971 г. За год в нем проходит более 2000 спектаклей. Их посещают почти два миллиона человек.


[Закрыть].

– И ты могла бы ходить на симфонические концерты, на балеты, ма. Ну и в театр.

– Мне там не понравилось, – говорит Роза.

– Что тебе там не понравилось? – вопрошает Эд.

– Люди. – Роза вертит пальцем у лба. – У них не все дома.

Сара качает головой.

– Милейшие люди. Культурная обстановка.

– Ты видишь то, что хочешь видеть, – не сдается Роза.

Эд под осуждающим взглядом Сары тянется за вторым гамбургером.

– Ма, твою мебель привезут со дня на день. Нам необходимо тебя пристроить.

– Знаешь, у них каждую неделю концерты камерной музыки, – сообщает Эду Сара.

– Послушай, ма, знаешь, что я тебе скажу, – говорит Эд. – Что, если нам с Сарой перебраться в «Елену», а тебе остаться здесь? Как тебе такой вариант?

После ужина Сара садится за стол. Пытается писать, очередную рецензию давно пора было сдать, но ей не до того. Слишком она устала, слишком много мыслей роится в голове: она понимает, что им с Эдом необходимо пристроить Розу в тот ли иной ли жилой комплекс, иначе ни о какой работе не может быть и речи. Им тяжело наседать на Розу, но по-доброму она не уедет. Скандала не миновать. Эд будет терзаться. Она понимает, что с семинаром дело швах. Студенты в этой группе не сработались. Обсуждение не складывается. Одни язвят, другие отбиваются. Что-то не срослось. Сегодня она сказала, что когда-то написала мидраш, но куда он запропастился, не знает. Она написала коротенькое эссе про библейскую Сарру и про то, что она сама чувствует, став матерью. Она берет с полки Библию короля Якова [162]162
  Библия короля Якова – перевод Библии на английский язык под патронажем английского короля Якова I. (1611 г.).


[Закрыть], она задала читать ее, а также «Искусство библейской поэзии» Роберта Альтера и «Писать без учителей» Питера Элбоу [163]163
  В своей книге «Искусство библейской поэзии» американский литературовед Роберт Альтер дает свежее прочтение поэзии Ветхого Завета. В книге «Писать без учителей» (1973) Питер Элбоу рассказывает о теории и технике письма, а также о том, как учиться писать путем групповых обсуждений без помощи преподавателя.


[Закрыть], и раскрывает Бытие, 21. Читает: «И призрел Господь на Сарру, как сказал; и сделал Господь Сарре, как говорил. Сарра зачала и родила Аврааму сына в старости его во время, о котором говорил ему Бог». Она переводит взгляд туда, где Сарра говорит, что имя ребенка Исаак, потому что «смех сделал мне Бог; кто ни услышит обо мне, рассмеется». Она смотрит на эти слова и понимает их совсем не так, как прежде. Ей пятьдесят шесть, у нее четверо взрослых детей, и ей ясно, что она не очень-то схожа с библейской Саррой в этом плане. Она не родила в старости. И бесплодие – никак не ее проблема. И алкала она не ребенка. Известности – вот чего она алкала, алкала, чтобы ее читал мир. Вот о чем она мечтала еще со школы, когда открыла Джона Донна и – неожиданно и потаенно – поняла, какая она умная: ведь она, точно взломщик, нашла отмычку к его каламбурам и скрытым пружинам его поэзии. И когда она писала в колледже эссе о неких образах ли, метафорах ли, все ее мысли были о том, как стать вровень с Шекспиром, притом, разумеется, не подражая ему. Когда же ее причислят к блистательному сонму поэтов и драматургов, по преимуществу елизаветинцев [164]164
  Елизаветинцы – так принято называть английских писателей, прозаиков, поэтов и драматургов конца XVI – начала XVII вв., творивших в царствование Елизаветы I (1588–1603) и Якова I (1603–1625). Для их творчества характерно всестороннее изображение конфликтов, внимание к «проклятым» вопросам бытия.


[Закрыть], чьи фигуры в струящемся мареве являлись ей в бытность ее в Квинс-колледже? Свою магистерскую она написала по литературе, об Эмме Лазарус [165]165
  Эмма Лазарус (1849–1887) – американская писательница, поэт, общественный деятель. Пять строк из ее стихотворения «Новый колосс» высечены на плите, украшающей пьедестал Статуи Свободы.


[Закрыть], но не о том стихотворении, что на Статуе Свободы, а о главных и забытых ее пьесах в стихах и поэмах.

Однако времени на то, чтобы воспарять, не хватало. Время уходило на малышей, на карьеру Эда. Профессора предупреждали ее, что докторская, если она решится защититься, потребует и много времени, и жертв. А один старый хрыч даже пытался ее остановить: мол, если она защитится и получит место на кафедре, то перебежит дорогу какому-нибудь мужчине, талантливому и вдобавок обремененному семьей. Остановить ее он, конечно, не остановил. Но она и сама сообразила, что защититься будет не так-то просто. А получить работу еще сложнее. И сочла, что не стоит и пытаться. По правде говоря, беспокоиться из-за успехов Эда было легче. Тут провал не грозил.

Славы – вот чего она желала, славы, не занятий в Еврейском общинном центре; желала писать блистательные стихи и чтобы их знал весь мир, а не только друзья и родственники. Ей было тринадцать, когда она, валяясь на кровати в родительском доме, читала «Гамлета» и хотела писать не хуже Шекспира. А теперь ей за пятьдесят, и, явись ей во сне Господь и скажи: «Ты достигнешь всего, чего желала», – она бы, разумеется, рассмеялась. А явись из Нью-Йорка ангел или там литагент и скажи: «Сара, ты напишешь великий роман, бестселлер. И не какую-нибудь дешевку, а хорошую книгу, мудрую и прекрасную, причем такую, что руки чешутся снять по ней фильм» – она бы рассмеялась, громко, во всеуслышание, а телефон литагента тем не менее записала бы, мало ли что. Ну а пока у нее есть рецензии, семинар, дети, свекровь. Она встает из-за стола. Ни о чем из этого она так и не написала, а значит, на следующем семинаре ей нечего будет дать студентам как образец. Можно, конечно, сказать, что она поискала мидраш в своих бумагах и не нашла. А можно и сказать, что им важно, так она считает, обрести свой голос, вот почему она не хочет ориентировать их на свое эссе: вдруг это помешает им выработать собственный стиль.

– Стук, стук, – слышится из-за двери Розин голос.

– Да-да. Входи, – отзывается Сара.

Роза отворяет дверь.

На ней розовый стеганый халатик, тапочки под цвет.

– Сара, золотко, у вас есть книги? Все мои книги запаковали, а у вас я книг не нашла.

– А… Разумеется, у нас есть книги. Внизу, – и добавляет, мысли ее при этом где-то витают. – Какую книгу тебе хотелось бы прочитать?

Роза задумывается.

– Я люблю трилогии, – отвечает она.

– Знаешь, у нас, по-моему, всего одна трилогия – «Архипелаг ГУЛАГ», он стоит у Эда.

– Это роман?

– Увы, нет.

– Эд совсем не читает романов. А романы у вас есть? Я всякие романы люблю, кроме очень тяжелых. Про семью, ну и про любовь. И хорошо написанные, это обязательно.

Что-то подмывает Сару полезть в стенной шкаф за ящиком, где хранятся экземпляры ее книги.

– Роза, почему бы тебе не прочесть вот этот роман?

– «Ирисы», «Ирисы». – Роза погружается в раздумье. – Ах да, это же твоя книга. Сара Марковиц. Я ее читала. Ну как же. Конечно, читала. Давным-давно. А продолжение ты не написала?

– Нет.

– Ты должна написать продолжение.

– Видишь ли, я пока не придумала, как ее продолжить.

– Напиши про следующее поколение, – с ходу советует Роза.

– Почему бы тебе не перечитать ее, ты могла бы дать мне совет.

Роза берет книгу, и они спускаются вниз, в прежнюю комнату Мириам. Сара как бы невзначай упоминает, что в «Елене» есть и литературный кружок, где обсуждают книги.

Роза трясет головой.

– Я там жить не смогу.

– Но ты же знаешь, твои вещи вот-вот прибудут. Секретер сюда не войдет.

Роза обводит глазами тесную спаленку, прикидывает, куда бы поместить секретер.

– Мог бы войти, – говорит она. – Но если взгромоздить одно на другое, будет некрасиво.

Такого Сара никак не ожидала. У нее блеснула надежда. Дом возвращается к ней, Роза отправляется в «Елену». Ей, разумеется, еще невдомек, что вскоре она будет три недели кряду гоняться за новыми абажурами из шелковой чесучи, часами торчать в мастерской неподалеку от аэропорта – смотреть, как рабочие набивают полиуретаном повышенной плотности Розин диван. Но сейчас ей рисуются свободные вечера, пустые комнаты. И что такое невнятные литературные мечтания по сравнению с этим?

Одну сбыли с рук
пер. Л. Беспалова

На синем бархатном фоне возникают две детские фотографии в серебряных рамках. Затем по экрану бегут затейливые серебряные буквы:

Мириам Элизабет и Джонатан Дэниел

Производство

Эдуарда и Сары Марковиц

Зеэва и Марджори Шварц

при участии

Бена, Эйви, Иегудит Марковиц

и Дины Шварц,

в главных ролях также

Ильзе Шварц,

Эстелл и Сол Киршенбаумы

и

Роза Марковиц.

Такую заставку Мириам и Джон выбрали для свадебного видео. Билл, видеограф, изготовил примерный образец для Сары и Эда и устроил просмотр у себя в студии. Когда свет гаснет, оба молчат.

Потом Сара говорит:

– Между прочим, это не моя дочь.

– Знаю, – успокаивает ее Билл. – Детские фото тут для наглядности. Мириам и Джон принесут свои.

– Надо думать, они озаботятся.

– Не беспокойтесь, – говорит Билл. – Монтировать мы будем после свадьбы. Так что вы успеете решить насчет времени. С Мириам и Джоном я уже все обсудил. Сверх двухчасового варианта вы можете заказать, – Билл заводит руку назад и ловко извлекает из груды бумаг на столе черную папку, – четырехчасовой вариант или вариант люкс на шесть часов. В таком случае свадьба будет запечатлена целиком.

– От звонка до звонка, – говорит Эд.

– Вот-вот. Начиная с закусок и кончая отъездом новобрачных.

– Полагаю, нам это не нужно, – говорит Эд.

– Цена немалая. Но, откровенно говоря, в плане денег, я так думаю, выгоднее всего четырехчасовой вариант.

– А чем плох двухчасовой? – спрашивает Сара.

– В стоимость четырехчасового двухчасовой входит. Он прилагается к четырехчасовому. И вот что еще хорошо: вы сможете выбирать, сколько времени потратить на просмотр. Поверьте, уж кто-кто, а я знаю, сейчас вам кажется, два часа – это очень долго, но когда вы смотрите видео, вы понимаете, сколько упущено, сколько памятных моментов – и это неизбежно – оказалось на полу монтажной.

– Мне нужно кое-что прочитать, – говорит Эд, когда они возвращаются к себе в Фогги Боттом.

Он опускается на диван, до отъезда он проглядывал стопку книг, которые обязался отрецензировать. Всего несколько из неисчислимого множества книг о перспективах мира на Ближнем Востоке. Вот они – перед ним на журнальном столике в глянцевых суперах, и каждый аляповатый супер – укор Эду: свой ученый труд о мире и о том, какие изменения претерпел терроризм, он не закончил. Он разворачивает утренний выпуск «Нью-Йорк таймс».

Сара кладет сумку на кухонный стол, хватает телефон.

– Здравствуйте, это Сара Марковиц. Я хочу дополнить заказ… да, я подожду.

– Сара, – кричит из гостиной Эд, – ты только послушай: «Что Израиль ни делай, палестинцы будут его ненавидеть. Отдать землю в обмен на мир – значит отдать безопасность, которую Израиль завоевал в войнах. Палестинское государство – это прямая дорога к самоубийству при одобрении Америки, которая, все равно как доктор Кеворкян, хочет помочь пациенту уйти из жизни чтобы он не мучился». Сара, ты слушаешь?

– Ты же знаешь, в этих книгах стиль всегда хромает, – говорит Сара.

– Да не книга это, а письмо в «Таймс». Нет это же черт-те что: «Решить проблему было проще некуда, но когда было можно, такого решения не приняли. Выдать палестинцам билет в один конец, чтобы духу их не было в Израиле – и точка. А теперь – что? Шанс уплыл. Холодной войне конец, Советского Союза нет. И кому теперь платить за мир на Ближнем Востоке – Израилю, кому ж еще», – Эд качает головой. И тут взгляд его падает на подпись под письмом. – Сара!

– Да, – говорит Сара в трубку. – Заказ к свадьбе Марковиц. Нам нужен смокинг, того же фасона, длина сто десять, да, двубортный.

– Сара!

Сара тянет телефонный провод через кухню, высовывает голову в дверь, вызверяется на Эда. Машет на него рукой.

– Не вешайте трубку, подождите минутку. – Она закрывает рукой трубку, шипит: – Эд, перестань орать. Я пытаюсь заказать для твоего брата…

– Сара, ты только посмотри, кто это написал.

– Не знаю, кто, и знать не хочу.

Он тычет газету ей в лицо.

– Ты только посмотри, что тут написано. Зеэв Шварц, Скарсдейл, Нью-Йорк.

– Рада за него. Внесите, пожалуйста, стоимость залога за смокинг в наш счет. Я сказала – шея сорок три сантиметра. Какая шаговая длина? Не знаю, какая. Ч-черт, не могу найти листок с размерами. Послушайте, я, пожалуй, отправлю к вам его самого. Завтра не поздно? Он сегодня прилетит из Англии. – Она вздыхает. – Спасибо. До свиданья.

– Зеэв Шварц! – вопит Эд и откашливается, точно это имя стоит у него костью в горле. – Это же отец нашего будущего зятя!

– Может быть, это другой Шварц.

– Сколько, по-твоему, Зеэвов Шварцев в Скарсдейле?

– Пара-тройка может найтись, – говорит Сара.

– И чтобы имя – буква в букву – совпадало? Говорю тебе, это он. И надо же, чтобы именно он – никого другого во всей стране не нашлось – написал эту галиматью! Нет, ты можешь себе это представить?

– Ты же сказал: это черт-те что.

Эд закрывает глаза.

– Сара, он войдет в нашу семью! Мы с Зеэвом Шварцем станем… э…

– Никем вы не станете, – говорит Сара. – Станете свойственниками, только и всего.

– У нас будут общие внуки. – Эд снова вглядывается в газету. Его охватывает уныние. – Он что, не знает моих работ? А моя позиция, он же ее совершенно не учитывает.

– Ну откуда ему знать твои работы?

– Мог бы прочитать! Мог бы обсудить их со мной!

– Ты видел его два раза в жизни. К тому же Эд, у людей нет привычки заглядывать в научные журналы.

– Научные! Он мог прочесть меня в «Пост».

– Видишь ли, я так думаю, до Зеэва Шварца в его Скарсдейле «Вашингтон пост» не доходит. Послушай, у меня куча дел, и все срочные. Я должна позвонить в цветочный магазин, оркестру…

– Сара, он реакционер, маньяк, – Эд просто убит.

– Ты что, не знал этого? – отмахивается от него Сара. – Ты же с ним разговаривал.

– Я не знал, что он выставит эту бредятину на всеобщее обозрение! Есть же люди, у которых цель жизни: писать письма в газеты. Конек у них такой – выставлять свои предубеждения напоказ. Делать им нечего, вот они и…

– Будет тебе, Эд, они имеют право на свое мнение.

– Не спорю.

– Так что уймись. Беседовать с ним на профессиональные темы тебе не придется. Ты делаешь из мухи слона.

– Ты не понимаешь, вот, к примеру: я и твои отец. У нас тоже есть расхождения, – говорит Эд. – Но не по философским вопросам. Тут у нас с ним полное согласие.

– Ладно, ну а с твоим братом…

– По Ближнему Востоку у нас с Генри единство.

– Как по-твоему, сказать или не сказать Мириам, что ты празднуешь труса? – спрашивает Эда Сара; они стоят у выхода – ждут, когда к самолету подведут кишку.

– Это я праздную труса? Я, что ли, выхожу замуж?

– О чем и речь, – говорит Сара.

Она смотрит в ночь – по ту сторону стеклянной стены на самолет Мириам надвигается пасть длинного крытого телетрапа. Кусать яблоко – так называла это в детстве Мириам.

– Давай ничего не скажем Мириам о письме, идет?

– Я и не думал ей ничего говорить. – Эдуард чувствует, что им помыкают. Разве он не вправе – отец он или не отец – сказать об этом письме дочери? Но Сара стоит на своем: они должны быть выше. А вот и пассажиры: пробивающиеся вперед нахрапистые дельцы, военные, подростки с рюкзачками, семейные пары, отряхивающие крошки, и в этой толпе их дочь, студентка-медичка, она сгибается под тяжестью сумок.

– О-о! Ну пудель и пудель! – волосы падают Мириам на лицо, Сара отводит их назад. – Тебе надо срочно подстричься! Смокинги и цветы у меня под контролем, но дяде Генри придется сходить на примерку. Иначе ему смокинг не подогнать.

Эд молчит. В уме он проворачивает их разговор и так и слышит, как Сара одергивает его:

–  Какое это имеет значение? Ты вечно все драматизируешь.

–  Никакого. Разве только то, что я всю жизнь потратил на изучение этого вопроса, а также на то, чтобы внушить людям, насколько сложно его решение.

–  Эд, ты что, думаешь, он это письмо написал в пику тебе?

– А мне, знаешь ли, плевать, почему он его написал.

– Пап, что случилось? – спрашивает его Мириам.

– Ничего. – Эд подчеркнуто сух.

– Ты что-то нахохлился… не в духе?

– С чего бы мне быть в духе.

– Нам надо окончательно обсудить все с оркестром, – говорит Сара дочери уже по дороге домой.

– Я думала, мы все обговорили, – отзывается Мириам с заднего сиденья.

– Нам остается утвердить песню для первого танца.

– Какого еще первого танца? – взвивается Мириам. – Мам, разнополых танцев на нашей свадьбе не будет.

– Мы что, пуритане? – ворчит сквозь зубы Эд.

Мириам и Джон в их новоиспеченном традиционализме нацелены на ортодоксальную свадьбу со строжайше кошерным столом, совсем молодым и сурово ортодоксальным раввином и разными танцевальными площадками для мужчин и женщин.

– Ты хочешь сказать, что вы с Джоном не будете танцевать первый танец? – спрашивает Сара.

– Нет. Разнополых танцев не будет. Ты что, забыла? Сколько можно об одном и том же…

– Так-то оно так, – говорит Эд. – Только первый танец будет. Сначала ты танцуешь с Джоном, потом со мной. А Джон танцует со своей матерью – вот как оно будет. И только так.

– Папк, ну что – нам опять ссориться? – голос у Мириам жалобный.

Эд пропускает ее слова мимо ушей.

– Мириам, я прекращаю разговоры на эту тему.

– Хорошо, – говорит Мириам.

– Скажу одно. За оркестр плачу я, и, когда придет время, оркестр сыграет первый танец, и мы с тобой пойдем танцевать. Вот и все. Конец дискуссии. Это свадьба, не поминки.

– Детка, – Сара собирается с духом только на подъезде к дому, – если не будет танцев, бабушка и дедушка не поймут.

Когда они идут к двери, Эд пытается обнять Мириам, но она стряхивает его руку и вбегает в дом.

– Не злись. – Эд обижен. Он спускает с плеча ее вещмешок и – налегке – проходит в кухню. Вера не подействовала на дочь благотворно, напротив, сделала ее жесткой и педантичной. От необременительного, присущего их кругу иудаизма она отошла, чтобы стать, и кем – отказницей. Она отказывается есть в ресторанах, если они не под приглядом раввина, отказывается ездить в машине по субботам, отказывается посещать службу в синагоге, куда ходит вся ее семья, потому что мужчины и женщины там сидят вместе, а раввин пользуется микрофоном. И Джонатан такой же, только менее въедливый. Без кипы его не увидишь. Мириам с Джонатаном напечатали пространное пояснение трудно постижимых обрядов, которые выбрали для своего бракосочетания, – шаферы будут раздавать его родственникам и гостям как тем, кто не понимает, что к чему, так и тем, кто любопытствует, что и почему.

Автоответчик мигает. Эд нажимает кнопку.

– Эдуард? Привет! Слышишь меня? Это твой брат. Мы только что приехали. Нашу комнату зарезервировали дважды, так что нас поместили в ошеломительный номер. Мы собирались навестить вас сегодня, но совсем выбились из сил, вот какое дело… Саре, наверное, некогда было заняться моей визиткой. Если так, прошу тебя, очень прошу, сказать ей, чтобы она ничего не предпринимала. Мы со Сьюзен подыщем что-нибудь сами. Веришь ли, меня осенила, просто-таки озарила одна мысль. Ты… – Связь обрывается, слышны гудки, однако Генри – в счастливом неведении – все говорит и говорит.