Текст книги "Семья Марковиц"

Автор книги: Аллегра Гудман

– Но эту свадьбу оплачиваю я, – прерывает ее Эд.

После этих его слов Эстелл встает из-за стола, уходит на кухню. Сара ожигает Эда глазами.

– Пап, – стонет Эйви. – Что ты наделал. – И шепчет Эми: – Я тебя предупреждал: семейка у меня та еще.

– А я страх как оголодал, – говорит Бен. – Баб, а индейку нам дадут? Я за весь день съел один «сникерс», ей-ей.

Эстелл, не говоря ни слова, возвращается из кухни с индейкой. Так же, не говоря ни слова, передает индейку Солу, чтобы он разрезал. Обходит стол, обносит индейку. Смолкший разговор постепенно оживляется. Эстелл принимает в нем участие, но с Эдом не разговаривает. Смотреть на него, и то не хочет.

Эд лежит на выдвижной кровати. Сара лежит рядом, на другой кровати, смотрит в потолок. Стоит кому-нибудь из них сдвинуться хоть на сантиметр, кровать скрипит. Да так громко, что Эд только диву дается. Кажется, кровати стенают и рыдают в ночи.

– В чем дело? А вот в чем, – растолковывает ему Сара. – Поднять сейчас вопрос о списке приглашенных – несвоевременно и неуместно.

– Не я, твоя мать начала этот разговор, – взвывает Эд.

– А накинулся на нее ты.

– Сара, а что я должен был сказать: спасибо вам большое за то, что вы поступаете наперекор нам, хотя мы недвусмысленно дали вам понять, какие у нас планы. Разумеется, приглашайте на свадьбу вашей внучки всех, кого знаете, без разбора. Я не допущу, чтобы мной манипулировали, а она намерена, используя седер, вынудить нас пригласить всех, кого ей заблагорассудится, без каких-либо обсуждений.

– Обсуждение не должно подменять собой праздник, – говорит Сара.

– Стоит выпустить вожжи, и ее не удержать. Для начала она даст адрес-другой, а там, глядишь, пригласит двадцать, тридцать, а то и пятьдесят человек.

– Не станет она ничего подобного делать.

– У нее сотни знакомых. Сколько народу было на нашей свадьбе? Двести? Триста?

– Будет тебе. Все приглашения рассылаются исключительно нами из O.K [138]138
  O.K. – Округ Колумбия.


[Закрыть].

– Отлично.

– Только не будь таким упертым, – говорит Сара.

– Упертым? Ты так сказала?

– Да.

– Ты несправедлива. Ты так же не хочешь приглашать этих людей, как и я.

– Эд, можно же объяснить, чего мы хотим, и объяснить тактично. А ты понятия не имеешь, что такое…

– Я тактичный. Очень даже тактичный. Но когда меня провоцируют, я срываюсь.

– Ты сказал, что за свадьбу платишь ты, а вот этого никак не следовало говорить.

– А что, разве это не правда? – вопиет Эд.

Кровать под ним стенает, словно его гнев налег на нее тяжким грузом.

– Ш-ш-ш, – шикает Сара.

– Не понимаю, чего ты от меня хочешь.

– Хочу, чтобы ты извинился перед моей матерью и постарался не испортить всем праздник окончательно, – режет Сара.

– Извиниться перед этой женщиной – да ни за что, – бурчит Эд. Сара молчит. – Что? – обращает он вопрос в темноту. Голос у него – на слух – не оправдывающийся, а, напротив, обиженный, негодующий. – Сара?

– Мне больше нечего тебе сказать, – говорит она.

– Сара, она ведет себя абсолютно безрассудно.

– Да будет тебе.

– Я и не подумаю пресмыкаться перед человеком, который хочет загубить свадьбу.

Сара не удостаивает его ответом.

Назавтра, когда Эд просыпается, у него мучительно болит плечо – очевидно, прострел. Четверть шестого утра, в доме все спят, все, кроме Эстелл. Он слышит, как она ходит по дому – наводит порядок, щелкает выключателями, поправляет абажуры, взбивает подушки. Он лежит и думает, что хуже боль в плече или эти суетливые, тихие звучки. Выбравшись, наконец, из продавленной кровати, он кидается в ванную, запускает на полную мощность горячий душ. Стоит под душем долго, слишком долго. Не исключено, что изведет всю горячую воду. Ему видится, как Эстелл топчется у двери ванной, ломает голову: сколько же можно стоять под душем – час, полтора? Беспокоится. это сколько ж воды израсходовано, досадует, что дверь заперта, и она не может расставить зубные щетки по ранжиру. Эти фантазии его греют. Мышцы уже не так болят. Но едва он выходит из-под душа, боль возвращается.

К тому времени, когда дети встают, погода определилась – весенний день будет сырой и теплый. Иегудит еще спит: лекарство от простуды действует. Бен с Солом смотрят телевизор в кабинете. Мириам затворилась у себя, она в бешенстве: в праздники не подобает смотреть телевизор. Эйви с Эми пошли прогуляться. Ушли сразу после обеда и пропали. Интересно, чем можно заниматься в Вест-Хемпстеде? Они что, торчат у каждого пруда с утками? Пялятся на все витрины подряд в торговом центре? Пустой день тянется долго. Одно хорошо: Сара на него больше не сердится. Она массирует больное плечо.

– Эту кровать пора выбросить, – говорит она. – Мы уже больше тридцати лет спим на ней.

– Сдается мне, на полу спать было бы удобнее, – говорит Эд. Он смотрит, как Эстелл снует взад-вперед, в кухню, из кухни, накрывает стол для второго седера. – Ты заметила, она все еще не разговаривает со мной.

– А чего ты ожидал? – говорит Сара, но голос у нее участливый. – Мы должны позвонить твоей матери, – напоминает она.

– Ну да, – Эд тяжело вздыхает. – Позови детей. Надо, чтобы они с ней поговорили.

– Привет, ба, – говорит Бен, когда ему передают трубку. – Что там у тебя? Вот как? У нас тоже тоска смертная. Нет, ничего. Болтаемся без дела Нет, Эйви приехал со своей девушкой, так что они пошли пройтись. Ну да, Эми. Не знаю. Спроси его. Мириам тоже здесь. Угу. Что? Все говорят об одном: кого звать на свадьбу. Кто, баба Эстелл? Она-то отлично. Вот только она вроде как взъелась на папу.

Эд отбирает у Бена трубку.

– Вроде как что? – спрашивает Роза.

– Привет, ма, – Эд уносит радиотелефон в спальню, присаживается к туалетному столику. Разговаривая, он видит себя в трех зеркалах, и одно отражение хуже другого. Видит купол лба с жидкими прядями волос, усталые глаза в красных прожилках, дряблые, мясистые мочки ушей. Выглядит он ужасно.

– Эд, – говорит его мать. – Сара сказала, что ты не хочешь пригласить семью Эстелл на свадьбу?

– Семью? Какую семью? Речь идет о ее друзьях.

– А как насчет Хенни и Полин? Я их уже пригласила, что же – мне тоже взять свое приглашение обратно?

– Ма! Ты пригласила своих соседей?

– А как же иначе? На свадьбу моей собственной внучки. Пригласила, как не пригласить.

– Ма, – рявкает Эд. – Гостями на этой свадьбе будут лишь те, кто получит приглашение, напечатанное и посланное мной, из моего дома. Это свадьба Мириам. Для нее. Не для тебя, не для Эстелл. Ни для кого, кроме ребят.

– Ты неправ, – режет Роза напрямик.

И ее слова весь день звучат у него в ушах. Неправы они, не он. Какое их участие в свадьбе – да никакое. Что его, что Сарина мать только и знают, что приставать с требованиями. А чтобы пальцем шевельнуть, так нет.

Мириам он застает на кухне, она намазывает взбитым маслом кусок мацы. Эд подсаживается к ней.

– Где бабушка? – спрашивает он.

– Поехала за молоком, – говорит Мириам, а потом выпаливает: – Пап, не хочу я, чтобы на моей свадьбе были все эти люди.

– Знаю, лапочка. – До чего ж приятно, что Мириам обращается к нему за помощью, приятно, что она хочет, чтобы он ее пожалел, хоть она и без пяти минут доктор с жесткими теологическими установками.

– Я ведь их даже не знаю, – говорит Мириам.

– Мы не обязаны приглашать тех, кого ты не хочешь приглашать, – заявляет Эд.

– Но я не хочу, чтобы бабушка всю свадьбу дулась на меня, – голос ее дрожит. – Я не знаю, что мне делать.

– Тебе и не надо ничего делать.

– Похоже, все же придется их пригласить, – говорит Мириам убитым голосом.

–  Ой, – вскрикивает Эд.

– Если не всех, то хотя бы часть, – говорит она.

Кто-то отворяет дверь черного хода, оба подскакивают. Но это всего лишь Сара.

– С вашего разрешения, дам вам совет, – говорит она. – Пригласите всех, кого хочет Эстелл, всех, кого хочет твоя мать, чтобы положить этому конец. К чему нам эти цурес? [139]139
  Здесь: неприятности ( идиш).


[Закрыть]

– Нет! – вопит Эд.

– Мне кажется, мама права, – говорит Мириам.

Эд смотрит на нее.

– В таком случае у тебя станет легче на душе?

Она кивает, и он привлекает ее к себе.

– Мне больше не обнимать мою Мириам, – это он Саре.

– Знаю, – говорит Сара. – Слышишь, бабушкина машина подъехала. Пойду скажу ей, что она может пригласить Магидов.

– Но ты внеси ясность, чтобы не было никаких недомолвок, – начинает Эд.

– Эд, – говорит она, – никакой ясности тут быть не может.

На втором седере Эстелл благосклонно взирает на всех со своего поста между кухней и столовой. Сол отпускает шуточки о свадьбах, и Эйви, увлеченный волной общего благорасположения, обвивает талию Эми-методистки и объявляет:

– Мам, пап, когда я буду жениться, мы сбежим.

Никто не смеется.

Когда наступает время задать четыре вопроса, Эд читает их сам:

– «Чем отличается эта ночь от всех прочих ночей? Ведь во все ночи мы едим и квасное, и пресное, а в эту ночь – только пресное». Бен, пожалуйста, спусти ноги на пол.

Но вот четыре вопроса прочитаны, и Эд говорит:

– Итак, в чем суть: каждое поколение обязано рассказать про наш Исход поколению, следующему за ним, хочет оно того или не хочет.

В эту ночь, лежа на стенающей выдвижной кровати, Эд думает над вопросом, который Мириам задала на первом седере. Почему на Песах все исчисляется четверками? Четверо детей. Четыре вопроса. Четыре чаши вина. Перед его закрытыми глазами в воздухе пляшут четверки. Такие, как в наивных иллюстрациях к его Агаде шестидесятых. Четыре золотых чаши, слова четырех вопросов, обведенные лазурной краской, четыре детских лица. Лица его детей, не такие, как сейчас, а такие, какими они были девять, десять лет назад. А потом, когда он засыпает, ему снится яркий, как явь, сон. Не его дети, а Сарины родители, и с ними Ротманы, Зелиги, Магиды, все их друзья, их тысяча, не меньше, – идут плотной, как марафонцы колонной по мосту Верразано [140]140
  Мост Верразано-Нэрроуз, построенный в 1959–1964 гг., соединяет два района Нью-Йорка – Бруклин и Ричмонд.


[Закрыть]. Несут чемоданы, гладильные доски, ломберные столики, теннисные ракетки, шезлонги. Гонят перед собой своих пуделей. Шествие величественное и пугающее разом. От шагов Эстелл, шагов ее друзей стальной мост дрожит. Его длинные тросы раскачиваются над водой. Эд смотрит на них, и в его ушах отдается дрожь и грохот шагов. И его всего – словно он в эпицентре землетрясения – трясет, колотит, шатает. Ему хочется отстраниться, отступиться, но он чует – и чутье его не обманывает – деться некуда. Это грохочет гром истории.

Сара
пер. Л. Беспалова

Сара ставит машину у Еврейского общинного центра Большого Вашингтона, рядом с ней на сиденье поместительная сумка и стопка проверенных сочинений. Она пространно комментирует каждое, замечания пишет зелеными чернилами: красные студентов пугают. Сара когда-то посещала педагогические семинары, усвоила там кое-какие приемы и неукоснительно их применяет. Студенты ее взрослые люди, и они всегда отмечают ее душевность и материнское участие. Они не догадываются, что так в том числе проявляется ее профессионализм. Им невдомек, что профессионализмом она прикрывает когда отчаяние, когда затаенный смех.

Она вынимает пудреницу, подкрашивает губы, берет сочинения, сумку и направляется в центр. Шагает быстро, походка у нее твердая, короткие волосы тронуты сединой, глаза в молодости синие, теперь зеленоватые с золотыми искорками. Ее семинар называется «Креативный Мидраш [141]141
  Мидраш – раздел Устной Торы, входит в еврейскую традицию наравне с Письменной Торой, включает в себя толкование и разработку положений еврейского учения.


[Закрыть]», литературное мастерство она преподает, сочетая его с изучением Библии. Подобно комментаторам сочинений Мидраша, студенты пишут свои толкования, вариации и фантазии на библейские темы. Программу семинара Сара разработала сама и очень ею довольна: так она одним махом решает множество проблем. Студенты не пишут о себе, и в то же время такой поворот – и они вскоре это понимают – оказывает врачующее воздействие, что им насущно необходимо: они вскоре обнаруживают в Писании архетипы своих проблем. Вдобавок «Креативный Мидраш» побуждает студентов читать, и они, слава тебе Господи, начинают понимать, что и до них люди что-то чувствовали, думали или писали. На первом занятии Сара для начала непременно проигрывает запись «Фантазии на темы Томаса Таллиса» Воана Уильямса [142]142
  Ральф Воан Уильямс (1872–1958) – английский композитор, собирал английскую народную музыку и песни. В этом сочинении для струнного оркестра он использовал музыку композитора XVI века Томаса Таллиса.


[Закрыть].

Сейчас половина шестого. Студенты ее ждут, все вынули тетрадки, развернули их на чистой странице, держат ручки наизготове. У них пристрастие к ручкам: авторучкам, трехцветным шариковым и даже сложной конструкции полым ручкам, в которых помещается двенадцать различных картриджей с всевозможных цветов чернилами.

– Пятнадцать минут на свободное сочинение, – говорит Сара, и они принимаются строчить на белых страницах своих тетрадей.

Она наблюдает за ними. Возраста они самого разного от тридцати до без малого шестидесяти, три женщины, один мужчина. Отрекомендовались они так: мама, домохозяйка на покое, актриса и специалист по уходу за ландшафтными парками. Сара наблюдает за ними, но мысли ее заняты ужином. Цыпленка она разморозила, со вчера остались бататы, а вот без овощей не обойтись. По дороге домой придется заскочить в магазин. Надо купить что-то еще, но что, она запамятовала. Что-то мелкое, скоропортящееся.

– Всё, – говорит она. – Заканчивайте. – Она ждет. – А теперь начнем. Дебби, – обращается она к актрисе.

У Дебби длинные волосы, светло-голубые глаза. Нос у нее, пожалуй что, великоват. Сильной лепки, замечательно прямой. Все, включая Сару, вынимают экземпляры стихотворения, написанного Дебби на прошлой неделе, Дебби отбрасывает волосы назад, читает нараспев:

 

Ева

плоть от плоти твоей
кость от кости
ма мка
са мка
я Ева
ты день мой и ночь
я Ева сумерки
между ними
услада ни тьмы ни света
и каково было мне
родиться из мечты твоей?
никому не интересно
 

Помидоры! Мысль эта приходит к Саре незваная-непрошеная. Вот, что ей нужно купить, те, что в холодильнике, подгнили.

 
от рождения я твоя
ты дал имя всем тварям
а меня назвал раньше их
ты – солнце, я – луна
ты сжигаешь
зато приливы-отливы во власти моей
я ускользаю из сада твоего чтобы сойтись
с врагом
лучше блядодейкой быть
чем зачинать твой патриархат,
лучше покрыть тебя позором
а скот и птиц в небе и зверушек в поле оставить тебе
и глазами моих кошек будет пылать ночь
 

– Ваши замечания? – спрашивает Сара. Все молчат, и она начинает – Дебби, стихи очень сильные. Мне нравится, как вы развиваете тему, как стих набирает темп. Там, где речь идет о приливах, хороший ритм. А это у вас намеренная игра слов?

– Где?

– Где «лучше блядодейкой быть»…

– Нет, не намеренная.

– Раз так, наверное, стоит написать «блудодейкой», – предлагает Сара. – Какие замечания еще будут?

Мишель – это мамаша – говорит:

– Я заметила, что вы не употребляете прописных букв, кроме как в имени Евы.

– У меня такое ощущение, что прописные буквы и знаки препинания нарушают свободное течение стиха, к тому же у меня они ассоциируются с мужским дискурсом и мужской иерархией, для меня в них есть нечто дихотомическое, ориентированное на или-или, ночь-день, да-нет, а Ева она скорее медиатор, так я ее вижу. Но писать ее имя со строчной я не хотела, ведь к этому приему уже прибегал э.э. каммингс [143]143
  э. э. каммингс (1894–1962) – американский поэт. Экспериментировал с пространственным расположением текста и графикой слов.


[Закрыть], ну и еще мне хотелось особо выделить женское начало.

– Это стихи ниспровергающие, – говорит Брайан, садовник, десять лет назад он ушел с последнего курса, подсев на наркотики, и теперь старается нагнать упущенное. Он неимоверно худой дочерна загорелый, с жидкой бороденкой.

– Ну да, стихи о том, что как раз сейчас происходит в моей жизни, – говорит Дебби. – У меня конфликт с другом из-за моих кошек.

Теперь очередь Брайана, он читает свой «Диалог Иакова с ангелами на лестнице».

Место действия: пустыня, полночь, сияют бесчисленные звезды. На ступенях лестницы Иакова сидят призраки Торо, Уолта Уитмена [144]144
  Генри Дейвид Торо (1817–1862) – американский писатель и мыслитель.
  Уолт Уитмен (1819–1892) – американский поэт, публицист.


[Закрыть]и Иаков.

Уитмен (Иакову, восторженно): Таких, как ты, будет не меньше, чем звезд на небе. Мириады. И каждому, самому последнему из твоих чад, наследуют мириады, потому что это ночь твоего рождения, первородствоночь, и каждый стебель травы, каждая букашка, каждое создание, даже самое малое, знает это, каждая тварь, птица, рыба, паровоз это знает.

Торо: А по-моему, любой человек – предоставь ему выбор – предпочел бы сидеть у комелька, чем стать основателем нации.

– Погодите, погодите, – говорит Дебби, – вы пишете о траве. А, как я понимаю, действие происходит в пустыне.

– Может, вам следовало бы написать – каждая песчинка? – предлагает Мишель.

– Мне кажется, об этом уже сказано в Библии. – Ида, домохозяйка на покое, надев очки, листает Бытие.

– Ничего плохого в том, чтобы использовать библейские образы, нет, – говорит Сара.

Ида снимает очки, смотрит на Сару. Волосы у нее снежно-белые.

– В таком случае я хочу взять другую тему, – говорит она. – Можно мне поменять тему?

– Конечно, – говорит Сара. – Брайан, как вы считаете – не стоит ли вам заменить стебли травы песчинками?

– Видите ли, я хотел бы, чтобы возникла отсылка к «Листьям травы» [145]145
  «Листья травы» – обширная бессюжетная поэма Уолта Уитмена, написанная свободным стихом и лишенная драматических коллизий.


[Закрыть].

– Ну, не знаю, как-то это слишком сложно. Слишком отвлеченно. – Дебби пробегает глазами свой экземпляр пьесы. – А вы не предполагаете сделать пьесу более динамичной? То есть, я думаю, вы же не хотели, чтобы в пьесе действовали одни говорящие головы?

Брайан явно приуныл.

– Мне представляется, что это скорее своего рода платоновский диалог [146]146
  Основные сочинения Платона (ок. 427 – ок. 347 до н. э.) написаны в форме диалогов на философские темы.


[Закрыть], – говорит Сара.

Брайан, похоже, взбадривается.

– Я хотел написать что-то вроде «Под сенью молочного леса» [147]147
  «Под сенью молочного леса» – философская радиопьеса-притча англо-валлийского поэта Дилана Томаса (1914–1953).


[Закрыть], – признается он. – Такая у меня мечта.

По дороге домой Сара покупает продукты, потом забирает вещи из химчистки.

– Четыре рубашки, два платья, одна юбка в складку, одна блузка. Это пятно вывести не удалось, – говорит ей кассирша.

Пока кассирша выбивает чек, Сара устало обводит взглядом химчистку. В витрине, как всегда, выставлено подвенечное платье в прозрачном пластиковом мешке – верх искусства чистильщиков.

Но вот Сара подъезжает к дому, и Эд выходит ей навстречу – помочь внести сумки, поэтому, когда в доме звонит телефон, взять трубку некому, и Эд, опережая Сару, взбегает по лестнице, ключи в его кармане бренчат, подол рубашки выбивается из брюк.

– Кто это? Твоя мать? – спрашивает Сара, входя в дом.

Эд досадливо машет рукой.

– Ма? Что такое? Что? Ты в больнице? Что случилось?

Сара берет отводную трубку на кухне, слышит, как ее престарелая свекровь кричит:

– Да, да, я в больнице, – доносится из Калифорнии плач Розы. – Меня забрали в больницу. Я даже не знаю, что со мной случилось. Я потеряла сознание. Могла умереть.

– Мама, погоди, не части так. Начни с самого начала. Что случилось?

– В какой ты больнице? – врывается в разговор Сара.

– Святого Элиэзера? А может, Эрудита?

– Нет, нет. Это телевизионное шоу. Ма, постарайся вспомнить.

– Наверное, Святой Елизаветы, – говорит Роза. – А я знаю? Я была без сознания.

– Эд, я считаю, нам надо поговорить с доктором Клейном, – прерывает ее Сара.

– Сара, я пытаюсь узнать, что случилось. Ма, начни сначала.

– Я сказала Клейну: мне нужен новый рецепт. У старого вышел срок. Я ходила с ним в три разные аптеки, и там сказали, что мой рецепт недействителен. Я ходила в «Лонгс», в «Рексолл», в «Покупай дешевле», и мне везде сказали, что нужно взять у врача новый рецепт. Я попросила Клейна выписать новый рецепт, но он отказался. Тогда я ему пригрозила: если он не выпишет рецепт, я скажу, что Глэдис и Эйлин умерли от наркотиков, что он им колол, а он и говорит: «Понятия не имею, о чем речь». А я ему: «И очень даже хорошо понимаете, о чем. Вы убили их морфием». Тут он вышел из кабинета, а меня оставил там. И мне пришлось идти до автобуса пешком, а потом ехать домой совершенно одной. Я была без сил, мне было плохо. Ну и я сразу легла. Поставила на видео свою кассету «Гордости и предубеждения» и приняла – я их немножко подкопила – таблетки: уж очень плохо я себя чувствовала. А проснулась в больнице, в больничном халате.

– Господи, – стонет Эд. – Ма, теперь прочти номер телефона у твоей кровати. Я позвоню врачу.

Роза уже не в первый раз, перебрав таблеток, теряет сознание, но от этого не легче. Сара вспоминает второго Розиного мужа, Мори, он умер в 1980-м. Бравый старикан, лет на десять старше Розы, с каждым годом становился все жизнерадостнее. Он лихо насвистывал, фланируя с тросточкой по улицам Вашингтон-хайтс, которые становились все опаснее. Он усыхал, веселел, костюм на нем висел как на вешалке, лицо под очками в черной оправе съеживалось, и все больше смахивал на Джимини Крикета [148]148
  Джимини Крикет (Сверчок, англ.) – мультипликационная версия Говорящего сверчка, персонажа сказки Карло Коллоди «Пиноккио», по которой Уолт Дисней в 1940 году снял фильм. Дисней использовал этот образ и в других фильмах.


[Закрыть], тем не менее они с Розой каждый день обедали в кулинарии, и каждую неделю он приносил из библиотеки пачки напечатанных крупным шрифтом книг. Они путешествовали, и он нередко терял сознание в самых неподходящих местах. На обзорной площадке Всемирного торгового центра. В ботанических садах Монреаля. В Голливуде, на Голливудском бульваре. Оказавшись в больнице, он с ходу принимался рассказывать, как в каких странах его обслуживали. Его невероятная жизнерадостность не переставала изумлять Сару. А после его смерти обнаружилось, что он плюс ко всему принимал перкодан. Так что дело было не только в его веселом нраве. Он и Розу приохотил к таблеткам. После его похорон к тому же выяснилось, что он много лет не платил налоги, а деньги свои рассовал мелкими суммами по сотне с лишком банковских счетов по всей стране. Вот тогда-то Роза и составила свое поразительное завещание, которое она – и как только ей не надоест – вечно тычет им в нос. А разбираться с отложенными штрафами пришлось Эду, кому ж еще. Эд ликвидировал квартиру в Вашингтон-хайтс, собрал деньги со всех счетов и перевез Розу в Венис (Калифорния), где жил ее старший сын Генри, он работал там в галерее. Но Генри несколько лет назад уехал в Англию, начать – уже не в первый раз – новую жизнь, и заботы о Розе опять же легли на плечи Эда.

Эд расхаживает по гостиной с телефоном, разговаривает с доктором Клейном, Сара берет отводную трубку в ту самую минуту, когда Клейн говорит:

– Видите ли, она, судя по всему, припрятывала таблетки. Принимала их не так, как я предписал. А, увы, по настроению.

– Допустим, но почему вы раньше не проверили, что она принимает? – наступает Эд.

– Видите ли, Эд, я не могу контролировать всё, что она делает у себя за закрытыми дверьми. И не могу взять на себя ответственность за ее поступки в полной мере. Разумеется, я спрашивал ее, выполняет ли она мои предписания, но, боюсь, правды она мне не говорила.

– Ну нет, прошу извинить, моя мать не лжет.

– У нее сильная лекарственная зависимость и…

– Так в этом же и проблема. Я полагал, вы взялись вылечить ее путем уменьшения дозы.

– Да, Эд, именно такую схему мы назначили, – говорит Клейн. – Но она не сработала. Насколько я помню, мы уже это обсуждали. Тут скорее вопрос руководства пациентом. А теперь Роза решила воспользоваться оздоровительной стационарной программой в Санта-Розе.

– Почему вы не обсудили этот вопрос с нами?

– Так решила она.

– Нет, я думаю, так решили вы, – режет напрямик Эд. – Вы убедили ее, что иначе ей не справиться.

– Я посоветовал ей принять такое решение, так как ей пора осознать, что у нее сильная лекарственная зависимость. Пора найти другой способ побороть скуку и одиночество.

– Ах вот как, значит, во всем виноват я, – вскипает Эд, – потому что забочусь о ней издалека. Я источник всех бед. Мне надлежит быть с ней двадцать четыре часа в сутки. Раз вы не виноваты, она не виновата, кто в таком случае виноват – конечно же, я.

Сара полночи не смыкает глаз, потому что Эд совсем пал духом. Он лежит на левом боку, потом переворачивается, бьет кулаком подушку. Взбрыкивает, подкидывая одеяло, и падает на спину. Сара лежит на животе, думает о Розе. Скука и одиночество. И проблема вот в чем: может ли пожилая женщина жить исключительно «Лучшими постановками» [149]149
  «Лучшие постановки» – телевизионные постановки известных романов и биографий («Сага о Форсайтах», «Дживс и Вустер», «Шесть жен Генриха VIII» и т. д.).


[Закрыть]. Роза, как и, по собственному ее определению, Сарина студентка Ида, домохозяйка на покое, вот только хозяйство она вела из рук вон плохо, так что домохозяйкой ее можно назвать с большой натяжкой, да и о покое в ее случае говорить не приходится. А что ей и впрямь было бы нужно, думает Сара, так это возвратиться в те дома, где прошло ее детство. Она тоскует по ним: они до сих пор служат декорацией, на фоне которой разворачивается роман ее жизни собственного сочинения. Дом ее родителей в Буковине, вилла приемных родителей в Англии, куда ее отослали в Первую мировую войну, со штатом прислуги и просторной гостиной. Бедствия и первой, и второй войны обошли Розу стороной, но она вообразила, что настрадалась от войн и что они разрушили обожаемый ею мир. Она часто повторяет, что Маргарет Митчелл – лучшая писательница всех времен, уговаривает Сару написать роман вроде «Унесенных ветром», грозится написать такой роман сама, хоть и говорит, что у нее никогда не хватило бы на это сил. Однако трудно жить воспоминаниями, особенно, когда самые дорогие воспоминания позаимствованы из романов.

– Эти стихи я назвала «Хокку [150]150
  Хокку – жанр японской поэзии. Нерифмованное трехстишие, состоящее из 17 слогов (5+7+5). Отличается свободой изложения, простотой языка.


[Закрыть]самоидентификации», – сообщает Мишель семинару «Креативный Мидраш» на следующей неделе. Делает паузу и добавляет: – Я думала написать традиционное хокку, но хокку в традиционной форме сковывало бы меня, не позволило бы высказать все, что хотелось, так что ограничения в плане слогов я соблюдать не стала.

 

1.

Поколения
звезды в небе
желтые звезды
холокост.
 
 

2.

солнце всходит
луна всходит
башня
солнце заходит
луна заходит
вавилон
 
 

3.

нож
крик
завет
 

– Стихи прекрасные, просто прекрасные, – говорит Дебби.

– Почему вы их никак не назвали? – спрашивает Ида.

– Да вот решила, это будет перебор. Зачем называть, такое у меня ощущение, скажем, номер три «Обрезание», если это и без того ясно.

– Мне нравится, что вы свели образность до минимума, оставили лишь суть, – говорит Сара. – Расскажите нам, почему вы назвали стихи «Хокку самоидентификации», – Сара жестами (уроки педагогических курсов не прошли даром) показывает, что она вся – внимание. Она подается к Мишель, качает головой, но мысли ее исключительно о Розе. Роза звонит что ни вечер. Стационарный центр – это тюрьма! Синг-синг. Аушвиц. Уйти оттуда невозможно. И что, спросите, они там делают? Садятся в кружок и говорят о своем прошлом с фасилитатором. Это невыносимо, просто невыносимо. Стоит только послушать, что они несут. Эту изнасиловали в семь лет! Ту растлили отец и брат! Эта была проституткой! Ужас, ужас. У нас о таком никогда даже не упоминали! Теперь это показывают по телевизору, но я такие передачи никогда не смотрю. Сара пытается представить, как Роза сидит в окружении этих пациентов, одни из них возраста Розиных детей, другие – внуков. А потом приходит черед Розы, и ее просят рассказать, каким надругательствам подверглась она. После всего, что она наслушалась, у нее язык не поворачивается рассказывать о своем детстве. Говорить о своем хранимом как сокровище прошлом, той изысканной жизни, которую она укутывала в слой за слоем папиросной бумаги. Никто ее не слушает, никого, кроме фасилитатора, ее рассказ не интересует, а тот запускает в нее длинные иголки, норовит уколоть побольнее. Она – иначе и быть не может – хочет домой, но отсюда не так-то просто вырваться. «Это клиника, а не гостиница», – сказал ей врач. Эд вчера вечером вылетел в Лос-Анджелес то ли поговорить с врачом, то ли разобраться, чего требует «Медикэр» [151]151
  «Медикэр» – федеральная программа льготного медицинского страхования для лиц старше шестидесяти пяти лет и инвалидов. Программа очень детализирована, содержит множество условий и оговорок.


[Закрыть], то ли спасти Розу – это как посмотреть.

Теперь наступает очередь Иды. Она хороша собой. Явно каждую неделю посещает парикмахерскую, на занятия приходит завитая, с красиво уложенной прической. И припарадившись. В костюме, в золотых украшениях, не то что Дебби, та вечно в жеваных рубашках, или Брайан, тот порой и вовсе забывает снять мотоциклетный шлем. Она, как и Роза, старше всех в группе. Когда она читает, голос ей порой отказывает – ей явно не по себе.

Ноеминь и Руфь

Мы с моей дочерью похожи на Руфь и Ноеминь, правда, не во всем. Когда мой муж, да упокоится он с миром, скончался, и мы отправились, как говорится в Библии, в путь, я сказала Эллен: «Не оставайся со мной, уходи, живи своей жизнью».

– Я хочу остаться с тобой, заботиться о тебе, – сказала она.

– Нет, тебе нужно жить своей жизнью, – сказала я.

– О'кей, – сказала она.

И вернулась в Нью-Йорк – она там учится в киношколе Нью-Йоркского университета. А я осталась здесь, жила одна. Она хочет снимать кино, раз она этого хочет, пусть так и будет, но сказала ей:

– Эллен, мне жаль, что у тебя никого нет. Тебе ведь скоро тридцать.

А она мне и говорит:

– Мама, у меня есть друг, мы живем вместе пять лет.

Вот так она разбила мое сердце. Этот ее друг, он брокер, на одиннадцать лет старше Эллен, и он не еврей.

И вот что я хочу ее спросить:

– Неужели ты думаешь, что можешь жить в Нью-Йорке и, подобно Руфи, собирать чужое зерно? Неужели ты можешь идти к нему и ложиться у ног его ночью, чтобы он утром взял тебя в жены? Неужели ты можешь и дальше так жить, жить пять лет в его квартире? Знай я, что так будет, когда мы отправились в путь, я бы тебя не отпустила. Я бы сказала: «Останься».

Ее рассказ чем-то пронимает Сару. На глазах у нее навертываются слезы. Дебби запускает пятерню в волосы, откидывает их назад.

– Что ж, делать выбор – ее право, – говорит она Иде.

– У меня вопрос: что это за жанр? – спрашивает Мишель. – Это вроде как эссе или рассказ?

– Ида, – говорит Сара, – это…

Она хочет сказать, что рассказ ее тронул, и не может. В обстановке семинара с его формализованной откровенностью, ее слова прозвучали бы пошловато.

– Это очень просто и красиво, – говорит она.

Дебби смотрит на Идино сочинение, что-то обдумывает:

– Видно, это возрастные дела, – заключает она.

Сарин письменный стол приткнут к окну спальни. Ей всегда хотелось иметь кабинет, и они с Эдом надеются через несколько лет переделать в кабинет одну из спален. Дети разъехались по университетам – одна из дочерей в медицинской школе, – так что перестройка им не по карману. Сара с Эдом ходили на моноспектакль «Своя комната», [152]152
  «Своя комната» (1929) – эссе Вирджинии Вульф. В нем она размышляет о женщинах и как о писательницах и как о персонажах художественной литературы. Среди прочего там есть и утверждение: «У каждой женщин, если она собирается писать, должны быть средства и своя комната».


[Закрыть]и уже на выходе из театра Саре пришло на ум, что у Вирджинии Вульф не было детей. Ее же письменный стол завален бумагами, и ее, и Эда, банковскими отчетами, которые она никак не удосужится заполнить, оплаченными счетами, номерами «Райтерс дайджест», «Поэтс энд райтерс мэгэзин» [153]153
  «Райтерс дайджест» – американский журнал. Основан в 1920-м, первоначально давал советы начинающим писателям, как пристроить свои произведения в массовые издания. С 1950-х печатает известных писателей и серьезную литературу.
  «Поэтс энд райтерс мэгэзин» – американский журнал. Основан в 1970-м, публикует некоммерческую литературу, как художественную, так и статьи, эссе и т. д.


[Закрыть], номерами бюллетеня «Шаарей Цедек», которые она издает. Сара – вашингтонский внештатный корреспондент нескольких еврейских общенациональных газет, еще она рецензирует книги. Она сидит за столом и думает, что для своей работы времени у нее почти не остается. Она написала роман, в 1979 году издала его в «Трипенни опера», о художнице, чье детство и юность прошли в Бруклине и на Лонг-Айленде, и следовало, не теряя времени, тут же сесть за второй роман, но она замешкалась и жалеет об этом – теперь она не способна на рывок. Пишет она и стихи, стихи ее, пожалуй, слишком старомодны для современного читателя. Игрой слов и сложной рифмовкой они ближе к семнадцатому веку, чем к Джону Эшбери [154]154
  Джон Эшбери (1927 г. р.) – один из самых именитых американских поэтов, лауреат множества премий. Его нередко называют поэтом «темным и герметичным».


[Закрыть]. Находясь под влиянием Донна, Марвелла и Херберта [155]155
  Джон Донн, Эндрю Марвелл, Джордж Херберт – поэты «метафизической школы». Так называют барочных английских поэтов XVII века, для поэтики которых характерны сложная причудливая игра слов и парадоксальность образов.


[Закрыть], трудно писать о том, как она рожала, о бар мицве сына, Йом Кипуре. Несколько лет назад она собрала стихи и послала их своему деверю, Генри, у того в Оксфорде маленькое издательство. Однако Генри в ответ написал, что Сарины стихи, хотя и безусловно, «выдающиеся», не вполне вписываются в то направление, в котором «Экинокс» намерен развивать свои серии. Она до сих пор не может взять в толк, почему даже Генри с его любовью к викторианской мебели, книгам и переплетам восемнадцатого века, старинному фарфору и пухлым романам – персонажа во всех своих проявлениях чуть ли не барочного – тем не менее восхищают стихи ловкие, гладкие, минималистские, организованные по принципу современных приборов. Она включает компьютер, но тут звонит телефон.