Текст книги "Семья Марковиц"

Автор книги: Аллегра Гудман

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 15 страниц)

– Что с ней случилось? – спрашивает Альма. – Что за трагедия?

– Очень большая трагедия, – говорит Роза. – Не хотите попробовать, прочитайте рецепт. И вы поймете, о чем речь.

Рон с кровати наблюдает за Альмой. Она расчесывает мокрые волосы, хлопчатобумажную рубашку завесила полотенцем. Одевается она просто, дорого и не по возрасту. Не то чтобы неподходяще, но невыигрышно. Джинсы и платья она покупает того покроя, который носила, когда была моложе, и рассчитаны они на такую талию, которая у нее была в колледже, и на бедра и грудь, не раздавшиеся с годами. Его это огорчает. Не оттого, что он не знал ее в юности: по ее словам, она была, а он ей верит, та еще стерва. Просто одевается она так, думает он, потому, что не видит, как изменилась, вот что его огорчает. Вместе с тем дело тут не так в тщеславии, как в привычке. Та же история у нее и с деньгами. Привычку эту она переросла, но не изжила. Над Альмой, когда они стали встречаться, на его кафедре подтрунивали:

– Она вечно ходит в джинсах и старых футболках, – говорили его коллеги, – но заметь: что ни день – в других.

Альмина двоюродная сестра Лиз выставляет свои перовые рисунки зверушек в галерее «Ройс» [31]31
  Галереи «Ройс» имеются в разных городах США, в них, кроме картин и скульптур, выставляются и работы прикладного искусства.


[Закрыть], так что они идут на вернисаж. Вернисажи в галереях оба терпеть не могут. Рон терпеть не может тамошнюю публику, Альма – тамошнее искусство. Это у нее такая поза – и далеко не единственная, – она переняла ее от матери: Альмина мать – коллекционерка.

– Объясни еще раз, зачем нам идти на этот вернисаж? – говорит Рон.

– Затем, что у Лиз первая выставка за три года, – отрезает Альма. – У нее сейчас трудный период. На этот раз она всерьез собирается выйти за Тома, и ее нужно поддержать, иначе она опять удерет в Йосемит [32]32
  Очевидно, имеется в виду Йосемитский национальный парк.


[Закрыть], а там она, ты же знаешь, совсем себя запустит и захиреет – так уже не раз бывало.

– Смех да и только – говорит он.

Его слова заглушает гул фена.

Из галереи «Ройс» Рону видны выставки еще двух художников. Один продает раскрашенные вручную шарфы, а по понедельникам дает уроки. Другой демонстрирует деревянную мебель ручной работы, если таковой считать мебель, сварганенную в задней комнате на «сирсовском» фасонно-фрезерном станке. Кроме галерей тут размещаются еще и бутики, торгующие накрахмаленным индийским тряпьем, и кафе-мороженые, пестрые и безликие, есть в них приходится стоя: места для стульев нет. В галереях тоже негде присесть. Рон вспоминает исконные аттракционы Вениса. Бывало он водил туристов на Маскл-бич [33]33
  Маскл-бич – пляж в районе приморского бульвара с открытой, обнесенной забором площадкой, где устраиваются выступления акробатов, культуристов и т. д.


[Закрыть], полакомиться рожками с фруктовым льдом – клубничным, апельсиновым, виноградным, никаких тебе изысков, а потом – посмотреть «Гиперион тритмент плант» [34]34
  «Гиперион тритмент плант» – сооружение по переработке сточных вод. Смотреть, как происходит очистка, водят экскурсии.


[Закрыть].

– Сколько тебе лет? – спрашивали его семилетние карапузы, и он отвечал: девяносто девять. И надо же, они ему верили. Потом он переключился на пляжные вылазки по программе спасения памятников [35]35
  Программа спасения памятников – одна из многочисленных действующих в США программ по спасению редких животных, природы и т. д.


[Закрыть]. Этнические курсы сражались в волейбол с Женскими курсами, после чего сообща располагались на песке и наедались до отвала взятыми из дому яствами. Кое-кто и оставался – надираться по-тихому под усыпанным звездами небом.

В ходе трепа у стола с напитками к нему компанейски приваливается длинноногая дамочка:

– Я тоскую по Венису [36]36
  Венис (Venice) – так по-английски звучит Венеция.


[Закрыть], – говорит он ей.

– Вот же он – Венис, – она ему.

Он складывает руки рупором, шепчет ей на ухо:

– По гондолам и всякому такому.

Она, не выпуская стакана:

– А, вот вы о чем.

На другом конце зала Альма здоровается с сестрой.

– Привет, – говорит она, – как ты?

Лиз стоит – руки по швам, – разглядывает собравшихся.

– Все хорошо, – говорит она. – А чем ты сейчас занимаешься?

– Устными историями женщин Вениса.

– Господи, – говорит Лиз. – Трудоемкое, надо думать, дело…

– И не говори, – прерывает ее Альма, – но оно того стоит. Масса интересного материала, – она бегло улыбается Лизиному жениху и уходит – подальше от ледяного взгляда его черных глаз.

По стенам теснятся рисунки в нарочито состаренных деревянных рамочках.

– Рисование у нее на высоте, – делится своими соображениями с Альмой какой-то продавец.

Альма кивает, но проработанность деталей раздражает ее. Линии кажутся неестественно увеличенными, все равно как прожилки листа под микроскопом. Каждая игла на Лизином еже важна равн о , каждому волоску на шкурке мыши уделено равное внимание. Лиз смотрит на натуру по-ястребиному, думает Альма, что бы ей смотреть на нее по-человечески. Отыскивать значимые детали – вот чем должн о руководствоваться, смотреть избирательно – вот какой метод применять. Продвигаясь к открытой двери – дохнуть свежим воздухом, она застревает перед бронзовой статуэткой индейской девы Сакаджавеи [37]37
  Сакаджавея (1788–1812) – индианка из племени шошонов, жена траппера, проводник и переводчица экспедиции М. Льюиса и У. Кларка, помогла им установить дружественные отношения с шошонами. Стала символом женского достоинства и независимости. В нескольких городах США ей установлены памятники.


[Закрыть]. Суровая дева, глаза с прищуром, стоит на фоне разбушевавшейся стихии. Такая сильная. Такая неукротимая. Ее волосы взметает ветер. Ее ребенок – камнем – лежит у сердца. На ее губах печать.

В гостиной, когда они возвращаются, страшная духота: уходя, они из соображений безопасности закрывают окна.

– Я заведу кондиционер, – объявляет Альма.

Рон оторопел.

– Не смеши меня! Альма, жара скоро спадет!

– Каждое лето та же история, – говорит она. – И спадет жара не скоро – Она включает автоответчик.

– Альма, это мама, – возвещает с пленки Нэн Ренквист. – Сообщений никаких, кроме одного – жду не дождусь тебя.

Рон корчит автоответчику рожу.

– Я не собираюсь заниматься кондиционером в твое отсутствие, – объявляет он.

– А тебя никто и не просит. – Альма слушает автоответчик, но два раза кто-то, ничего не говоря, вешает трубку. Внезапно прорывается голос.

– Говорит Роза Марковиц. Золотко, я очень плохо себя чувствую и хотела бы отменить нашу встречу в понедельник. Вчера умерла Симона…

– Вот черт, – Альма плюхается на ковер.

– Я всю ночь не спала, – продолжает Роза, – но со мной так часто бывает, только на этот раз мне снился страшный сон, а такого со мной почти никогда не бывает. Симона склонилась надо мной, а сама в этом жутком синем платье. Вечернем платье, она надевала его на ужины для граждан старшего возраста.

– Господи! – стонет Альма. – На прошлой неделе она была здоровехонька. Я пять недель кряду ее записывала! Что стряслось? – она выключает автоответчик.

– Погоди, я же слушаю, – Рон нажимает на кнопку.

И снова слышится голос:

– Я тогда еще сказала, что платье это она надела некстати: глупо наряжаться на такой ужин, к тому же оно совсем износилось. Выглядело оно, по правде говоря, жалко, к тому же это платье на выход, не на вечеринку с бинго [38]38
  На таких вечеринках играют в бинго, игру типа лото, и подают скромное угощение.


[Закрыть]– там оно уж совсем некстати. Но и то сказать, все они так наряжаются… – Розин голос на миг затихает. – Она стояла у моей кровати и все смотрела, смотрела на меня, но говорить ничего не говорила, а я все звала, звала ее, а она мне не отвечала. И мне показалось, я схожу с ума. У нас тут жил один джентльмен, его только что увезли – Альцгеймер, так он совсем сошел с ума, свою жену, говорят, не помнил, а он умерла два года назад…

– Выключишь ты наконец эту штуку? – Альма вылетает в другую комнату, Рон тем не менее от автоответчика не отходит.

– Так вот, она мне не отвечала. Стояла у моей кровати, точно привидение, до самого утра. И теперь мне ужасно плохо. Ей, знаете ли, снились такие сны, а теперь такие сны снятся мне. Она, бывало, все улыбалась, все больше и больше спала, перед тем, как умереть, ей снилось, что она встретила своего любимого, и он был точь-в-точь такой как прежде – во сне она увидела его на Марина-дель-Рей [39]39
  Марина дель Рей – прибрежная полоса к юго-востоку от Вениса с отелями, ресторанами, бухтой.


[Закрыть], и он ей сказал «Je me souviens. Je me souviens, Simone. Je me souviens» [40]40
  Я помню. Я помню, Симона. Я помню ( фр.).


[Закрыть]. Я спросила ее, кто это, кто помнит тебя? А она только улыбалась и улыбалась. «Один их них, – сказала она. – Не знаю, кто точно».

Тут запись обрывается.

Когда Рон входит, Альма, свернувшись клубочком, лежит в постели.

– Они все перемрут прежде, чем я закончу, – говорит она. – И вообще, мне не справиться: они понятия не имеют, в чем моя цель. Знаешь, я говорила с Розиным врачом. Она принимает транквилизаторы. То и дело глотает что-то типа перкодана, потом мало что соображает. Так что половина времени уходит впустую. Ты же слышал, что она несла.

– Замечательно она говорила, – возражает Рон. – Меня она просто обворожила. Тебе следовало бы скопировать эту запись.

– Ты не понимаешь, – взвивается Альма, – по твоему, это смешно, тебе что, не ясно: все мои записи такие – вот чего ты не понимаешь. Часами, часами ерундовые воспоминания, чепуховые подробности.

– Альма, – он кладет руку ей на плечо, она стряхивает ее.

– Ты что, не понимаешь, – говорит она. – Они всё путают. Не отличают прошлого от настоящего. Зачастую они даже не сознают – спят они или бодрствуют. Ни фактов, ни дат из них клещами не вытянуть. Одна болтовня без склада и лада. Что у меня за перспектива? Что я смогу сделать с таким дерьмом?

– Успокойся, – говорит Рон. – Что ты расстраиваешься, не стоит оно того.

– Еще как стоит! И тебе не мешало бы хоть раз расстроиться не из-за каких то пустяков, а из-за чего-то посущественнее!

– Видишь ли, – Рон улыбается, – я ведь не религиозен, не то, что ты. Однако тебе придется работать с тем, что имеешь, вот в чем загвоздка. Я тебе помогу, но я же не Роберт Коулз [41]41
  Роберт Коулз (р. 1929) – американский психиатр, критик биограф, автор множества работ. В своей книге «Служба зовет», посвященной работе с волонтерами писал, что надо не навязывать опрашиваемому свою позицию, а дать человеку выговориться, потому что история каждого говорит сама за себя.


[Закрыть], много ли от меня проку?

Альма прыскает, поворачивается к нему.

– Господи, Рон, я такая дура. Пообещай – только оставь этот твой покровительственный тон, – что будешь меня опекать.

– Не торопи меня, – говорит он, но она уже вскочила, моет лицо.

– По крайней мере, в понедельник мне не придется встречаться с Розой, – говорит она. – В этот уик-энд дам себе передышку.

– А вот это рискованно. Она убедит тебя отступиться. Уговорит вообще бросить работу.

– Благодарствую! Ни от чего она меня не отговорит!

– Посмотрим, – гнет свое Рон.

Альмину мать Рон, собственно, не знает. Она, когда звонит, спрашивает, не называя себя, Альму. Его ничего передать не просит. Записывает свое сообщение на автоответчик. Рону со слов Альмы представляется, что Нэн из тех, кто сметает и подавляет всякое сопротивление. Но он нарисовал и свой образ Нэн, и ему она видится не человеком, а душными комнатами и застоявшейся водой. И дом ее ему видится окруженным застылыми голубыми бассейнами.

Он ощущает присутствие Нэн, даже когда Альмы нет дома. Чувствует, как она незримо простирает руки к Альме из своего загородного дома, принуждая менять планы и мчаться к ней по первому зову. И это Альму-то, обычно такую своевольную, непреклонную, истовую во всем. Именно эти свойства и привлекли его к ней, а больше всего ее энергия. Не ее доводы в спорах, это он теперь понимает, а то, как она спорит, как вскакивает с места, как, когда ее загоняют в угол, хохочет так, будто ей ничего не стоит отбиться одной левой.

Протесты, манифесты – ее стихия. Разрумянившись от солнца и вина, она держит площадку на пикниках. Он слышал разные истории и про то, как она училась ездить верхом, и про Маунт-Холиок [42]42
  Маунт-Холиок – частный колледж высшей ступени для женщин. Основан в 1836 году.


[Закрыть], и про замужество после него. В медовый месяц они с мужем отправились в Египет, и вот как-то едет она верхом на вонючем верблюде, а за ней увязываются бедуинки. Не спускают с нее глаз, о чем-то переговариваются, потом самая старая из них подходит к проводнику и тычет в нее пальцем. Проводник говорит: «Они спрашивают, сколько муж за вас заплатил». И вот – восседает она на верблюде, верблюд дрищет почем зря, а она толкает речь: мол, в Америке женятся по любви, и мужчина за жену ничего не платит. Проводник переводит, бедуинки опять переговариваются. Наконец, одна из них указывает на ее обручальное кольцо. Проводник говорит: «Они спрашивают, сколько он заплатил за кольцо». И она ей-ей тут же решила, что уйдет от мужа. Ни за что не допустит, чтобы ее снова покупали.

Хотя этот рассказ насмешил его, он и виду не подал, только смотрел, как смеются-заливаются остальные. А теперь и этот рассказ, и общий взрыв веселья после него, нераздельно крутились у него в мозгу все равно как патефонная игла с приставшим к ней клубочком пыли. Его режет, ранит воспоминание о том, как она это рассказывала: стоит рядом с ним, руки скрещены на груди, смотрит на собравшихся, а на него – ноль внимания. От каждого повторения рассказ что-то теряет. С ее пленками та же история. Его потрясает как топорно звучит на них ее голос. Присущей ей непосредственности этот бесцеремонный, чужой голос начисто лишен. Удивительно, до чего обходительно по контрасту с ней звучат голоса старушек. Они говорят, говорят без конца, и долгая, неспешная нескладица их речей – своего рода музыка.

– Роза рассказала вам о папоротниках? – спрашивает Эйлин с пленки Э.М.-З. – Так вот я пришла полить цветы, а два папоротника совсем зачахли. Я накипятила воды: где-то прочла, что папоротники хорошо удобрять чаем. Я полила их чаем, сначала, конечно, его остудила, и, когда пришла на следующее утро, они ожили, а ведь вчера совсем поникли – и это всего за одну ночь! Я вела дом у моего папы в Западной Виргинии. И вот выкопала я где-то два папоротника и посадила по одному по обе стороны крыльца. Поливала их чаем, полный чайник на них выливала, чай хранила в холодильнике, а перед тем, как поливать, чуточку его разогревала, и они скоро разрослись – стали вот такущие. Проезжающие даже выходили из машин, чтобы их сфотографировать. У нас была ферма. Раз в неделю мы продавали сливки. А молоком весной поили свиней и телят. С мая по июль, а может, и по август. Я запамятовала, когда телят поили молоком. Что только мы ни выращивали. А что не съедали, продавали – расходовали бережливо, чтобы и на продажу осталось. Для нас, детей, в этом был свой интерес. Когда мы выращивали помидоры, нам давали деньги. Так вот, мы отвозили помидоры на фермерский рынок, цены назначали в Питсберге – их печатали в газете, потом появились приемники, и их передавали по радио. А когда папа умер, я не захотела возвратиться.

– Но почему? Почему не захотели? – голос Альмы.

– Ой, вы же знаете, как оно бывает.

– Нет, не знаю, расскажите, почему?

В материнском доме Альме не спится. Она выпутывается из тугого кокона простынь, прокрадывается вниз. Ей хочется пройтись, но она не помнит, как выключается новая тревожная сигнализация. У матери, думает она, расхаживая по квартире, хлама не меньше, чем у Розы. Правда, материнский хлам будет постариннее. Керамика хопи [43]43
  Хопи – индейское племя. Славится своими изделиями из серебра и керамики.


[Закрыть], осколки голубого стекла из раскопок, римские монеты, марионетки и барельефы, купленные чохом в Индонезии. Деревянная резьба майя. В большинстве всё ломаное, в комплектах хоть один предмет да отсутствует. Когда мать возвращалась из поездок, отец не упускал случая подколоть ее.

– А где же, интересно, номера два и пять? Твоя мать покупает утиль, – оповещал он Альму.

Мать и до смерти отца разъезжала в одиночку. Летом она брала с собой Альму – преимущественно на раскопки. Однажды они съездили в Ашкелон [44]44
  Ашкелон – израильский город на побережье Средиземного моря. В 1985 году там начались археологические раскопки, обнаружившие шестнадцать метров культурных наслоений.


[Закрыть], а когда Альма окончила школу, в Помпеи и Геркуланум. На полках альбомы фотографий стоят впритык. Мать хранит их рядом с артефактами, впечатление от этого даже несколько пугающее. К тому же на фотографиях живые и мертвые тоже вперемешку. Нэн и Альма Ренквист в Помпеях, широко улыбаются, а вокруг мертвецы – они полегли там, куда шли по своим делам. Альма переворачивает альбомные страницы, и тела из пепла на улицах – кто обхватил себя руками, кто согнулся в три погибели – кажутся более живыми, чем прямые, точно палки, остолбенелые фигуры туристов. Какое, собственно, имеет касательство Альма к той девчушке в белых шортах? И какое отношение имеет мать к той женщине моложе ее, которая держит в руке что-то, нам невидимое и давно позабытое? Роза да и остальные, рассматривая старые альбомы, говорят о себе, как о юных девушках, но на самом деле они рассказывают не о себе, а о ком-то другом. Завтра они с матерью собирались с утра пораньше поехать кататься верхом, но Альма, хоть и завела будильник, не проснулась, а Нэн не стала ее будить.

– Ты измотана, – сокрушается она, когда Альма спускается к обеду.

– Вовсе нет, – говорит Альма.

Они выбирают тропу по-над каньоном, едут не спеша – любуются небом, пламенеющим на фоне рыжих холмов. Тучи над ними рассеиваются.

– Здесь я, пожалуй, могу понять Лиз, – говорит Альма.

– Она и впрямь выходит за него! – Нэн озадачена. – Не могу представить, какие у них родятся дети.

– Никакие.

– Ничего нельзя знать наперед. – Нэн улыбается.

Альма пригибается к лошади:

– А я знаю.

– Ты все еще встречаешься…

– Да, – говорит Альма. – Мы анализируем данные.

– А дальше что? – спрашивает Нэн.

– Господи, откуда мне знать? – Они стоят на краю каньона там, где склон отвесно падает вниз. – Возможно, мы расстанемся. – Она скашивает глаза на Нэн. – А возможно, и поженимся. Мама, я дразнюсь! Ничего подобного не будет! Мало того, нам ни в жизнь не закончить этот проект, так что пусть тебя не тревожит, что будет потом.

– А я тревожусь, – говорит Нэн. – Тревожусь, потому что ты с головой уходишь в эти проекты, и конца им не видно. Ты совсем не думаешь ни о том, сколько времени на них ухлопаешь, ни о…

– Говори уж, что собиралась сказать, – взвивается Альма. – И огорчаешься ты вовсе не из-за моего проекта.

– Не заканчивай за меня моих мыслей. Ты себя в гроб загонишь этими интервью – точно так же было с диссертацией. Меня не волнует, какого рода феминистским марксизмом тебя напичкали в Беркли, но ты ведешь себя безрассудно. Скажи честно: как по-твоему, имеет этот твой исторический проект какой-то смысл?

Альма смигивает, но парирует:

– Во-первых, это ты скажи, ты о проекте ведешь речь или о Роне? По-видимому, они для тебя слились воедино?

– Нет, это для тебя они слились воедино, – не остается в долгу Нэн.

– Пока тебя не было дома, звонила Роза, – сообщает Рон.

– Слышать ее не хочу, – говорит Альма.

– Махнула на нее рукой?

Альма скидывает рюкзак.

– Послушай, я не обязалась расшифровывать каждую дурацкую запись. И не обязалась являться по первому требованию в любое время. Но это вовсе не означает, что я махнула на нее рукой!

– Добро пожаловать домой, – говорит Рон. – Рад, что ты хорошо провела уик-энд.

Альма поворачивается к нему спиной. Выдвигает один из картотечных ящиков, начинает разбирать пачку принесенных машинисткой распечаток.

Рон поднимает упавший листок.

– Она спрашивала про меня?

– Вроде того.

– Что она сказала?

– Не знаю. Ничего особенного. Я что могу запомнить наши разговоры слово в слово?

– Ты ведь, насколько я понимаю, специалист по устной истории, – указывает он.

– Что ты от меня хочешь, это моя мать. Кто слушает, что говорят матери? – Альма откидывает упавшие на глаза волосы. – Я заведу кондиционер. В такую жарищу невозможно работать.

– Мне не нужны благодеяния за ее счет, – буркает Рон.

– Кто сказал, что кондиционер для тебя? – Альма надулась и переходит в наступление. – Меня беспокоит Флаш. Посмотри на него. Он извелся. На его глаза посмотри. – Она швыряет одну из папок Эйлин Микер на пол. – Какой ты делаешь вывод из этого?

– Я кое-что из нее послушал, – говорит Рон.

– Я вот что думаю о Эйлин, – прерывает его Альма. – Она не возвратилась на ферму – вот где ключ к ее истории. Уже началась война. Депрессия преодолена; она поступает в Женскую службу [45]45
  Женская сухопутная служба была образована в 1942 как вспомогательная служба сухопутных войск.


[Закрыть]. Ну, так какой вывод ты делаешь? Ресурсы фермы истощены.

– Если хочешь знать мое мнение, – отвечает Рон, – она рассказывает, как ухаживать за привядшими папоротниками. Потом вспоминает ферму. Перестань давить на них. Ты все время на них давишь.

Альма рывком задвигает ящик.

– Не хочешь анализировать, в таком случае оставь меня в покое и не вмешивайся в мою работу.

– Вот и отлично. Ты прекращаешь свои инквизиторские допросы, и я заканчиваю свою книгу.

– Как же, свою книгу, – обрезает она его. – Можно подумать, тебя от нее оторвала я. Это ты предложил поработать со мной, забыл? Ты захотел мне помочь.

– Верно, – говорит Рон. – Но больше не хочу. Я всецело верю в тебя. Ты точно знаешь, что этим женщинам следует сказать. И я не сомневаюсь, что ты единолично поможешь им правильно осмыслить свою жизнь.

Она распахивает окно настежь.

– Ты никогда не хотел мне помочь. Только критиковал мою работу. Руководить мной – вот чего ты хочешь. Хочешь, чтобы я зависела от тебя.

– Не заводись, – говорит Рон. – Почему бы тебе не опробовать эту речугу на мамочке. Понимаю, на мужчин такие тирады действуют сильнее, но если говорить о том, кто кем руководит…

– Она мной не руководит.

– Докажи, – говорит он. – Если бы она тобой не руководила, если бы у тебя хватило духу поступать в соответствии со своими убеждениями, ты бы вышла за меня замуж.

– Не обольщайся, – говорит она.

Он смотрит на нее.

– Ты права, – говорит он. – Она тобой не руководит. Ты стала такой, как она.

– Ты не понимаешь…

– Чего тут не понимать, – говорит он. – Твоя мать хочет, чтобы мы разошлись.

– Разумеется. Я же как-никак ее дочь!

– Скажи, – продолжает Рон, – у нее принципиальные возражения лично против меня или еще и против евреев вообще?

– Ты с ней даже незнаком, – Альма вскипает. – Ненавижу тебя, ненавижу: ты извращаешь все, что я ни скажу. Раз моя мать против нашего брака, значит, она расистка, иначе и быть не может. Ты что, не способен уяснить это на другом уровне? Выйди я за тебя, мать рассорилась бы со мной…

– Иными словами, лишила бы тебя наследства. Вот что ты имеешь в виду.

– Нет! Деньги меня не интересуют.

– Ох, Альма, – говорит он. – Какая же ты ханжа.

– Грацию, – оповещает ее Роза. – Только грацию. Ничего другого я не признаю. Кое-кто из здешних носит корсеты на китовом усе. Эти старушенции разгуливают по павильону Дороти Чандлер [46]46
  Павильоном Дороти Чандлер называется один из залов Лос-Анджелесского музыкального центра. Назван в честь Дороти Чандлер, много сделавшей для пропаганды музыкальной культуры в Лос-Анджелесе. В зале четыре яруса, более трех тысяч мест.


[Закрыть]в китовом усе и золотой парче. Богатство свое всем в нос тычут. Уже лет сто как ничего такого носят. А одного кита я все-таки видела. В войну нас всех детей, повезли на Сандвичев остров [47]47
  Сандвичевыми островами прежде называли Гаванские острова, архипелаг в центральной части Тихого океана, с 1959 г. – штат США.


[Закрыть]перед тем, как отправить в Англию. И там на берегу лежал кит, я это помню, как сейчас. Я была такая маленькая, такая слабенькая, что меня несли на руках. Но я прожила несколько месяцев в монастыре и просто-таки расцвела. Вы даже не представляете, как я расцвела.

У Альмы нет сил устанавливать хронологию событий. Сандвичев остров это, скорее всего, остров Мэн [48]48
  Остров Мэн находится в Ирландском море.


[Закрыть]. Но никаких вопросов она не задает. Роза плетет свою хронологию, ей ли не знать, где она была.

– Я, как сейчас, помню день, когда умер Карузо [49]49
  Энрико Карузо (1873–1921) – прославленный итальянский тенор.


[Закрыть], – без перехода продолжает она. – Я играла на берегу моря. Экстренный выпуск! Экстра! Экстра! Читайте, читайте! Сейчас это городок как городок, а в двадцатые это был шикарнейший курорт. Наша гувернантка пела – оперное сопрано. Она все вечера проводила за роялем, и к нашему окну часто стекались люди. Такая очаровашка, а вышла за неровню. – Роза морщит лоб, собирается с мыслями. – Он торговал птицей, вроде бы так. Когда я приехала сюда из Англии, мои сверстницы уже встречались с мальчиками, а я была совсем дитя, семнадцатого размера, между прочим. Как родичи на меня пялились. Шеня звала меня Грине Кузине [50]50
  «Ди Грине Кузине» (Зеленая сестрица – идиш) – идишская песня о наивной девушке, иммигрировавшей из Европы в Америку в надежде на лучшую жизнь. Кончается песня полным разочарованием героини («к черту этот Колумбов рай»): ей ничего не удалось добиться. «Ди Грине Кузине» исполнялась самыми знаменитыми оркестрами и певцами, исполняется и поныне.


[Закрыть]– помните ту песню? Зато что я имела, того они не имели, вот как. Румянец у меня был во всю щеку – никаких румян не нужно. Персик, роза – на меня оборачивались на улицах. На первое свидание я пошла – знаете, сколько мне тогда было? – Альма недоуменно вскидывает нее глаза. – Двадцать три, – говорит Роза.

В свое первое свидание Рон и Альма пошли на премьеру «Птиц» [51]51
  «Птицы» – сатирическая комедия Аристофана.


[Закрыть]в Калифорнийском университете. Раскачиваясь над головами публики на трапециях, актеры перемежали Аристофана сатирическими выпадами против рейганомики, Альма, следя за ними, вывихнула шею, все же они кое-как досидели до перерыва. «В яблочко», так была озаглавлена рецензия в «Дейли бруин» [52]52
  «Дейли бруин» – студенческая газета Калифорнийского университета.


[Закрыть]. Потом они ходили на сольные концерты их приятеля виолончелиста, у него была своя программа, и когда он играл, лицо у него было такое отрешенное, что Рон время от времени взвывал: «Выключить бы звук, и вовсе было б славно!»

– Один мальчик мне очень нравился, – продолжает Роза, – но он ухаживал за другой девочкой, и Шеня ей сказала: «У тебя черные брови при светлых волосах». Ну на что это похоже! На что это похоже – так разбирать людей по косточкам. Но мне нравился не только он, вот как. Когда я в первый раз обручилась, и брат, и родители пригрозили, что прекратят со мной разговаривать. Альма, вы не слушаете.

Альма встряхивает головой.

– Да нет, слушаю.

– Вы очень плохо выглядите! Золотко, что с вами? Вы сегодня как в рот воды набрали. Что случилось?

– Ничего, – шепчет Альма. – Мой друг от меня ушел.

– Ну конечно, – говорит Роза, словно знала наперед, что так оно и будет. – А я вам что говорила. Мой брат поклялся, что не только прекратит со мной разговаривать, даже имя мое в его доме забудут! И так и было!

– Он еврей, – говорит Альма.

– Иначе и быть не могло. Все мои женихи – евреи.

– Нет, я о Роне, – Альме необоримо хочется убежать, убежать, как можно дальше от Розы и нескончаемой, непостижимой истории ее жизни.

Роза с минуту обдумывает Альмины обстоятельства.

– Что ж, если он еврей, – таков ее вывод, – хорошо, что вы расстались. Если бы вы поженились, его матери этого не пережить. Во всяком случае, все считали его человеком нестоящим, и что же – так оно и оказалось. Ну я с ним и порвала. Представляете себе? Не плачьте, золотко. Это же была только первая моя помолвка. Грустно, но, знаете ли, я как-то это пережила! Не горюйте!