Текст книги "Мне снятся небесные олени"

Автор книги: Алитет Немтушкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 15 страниц)

– Стой, стой, ты проиграл! – радуется Амарча. Игра эта бесконечная, но отвечать надо только правду. Соврал, значит, проиграл!

– Нет Москвы!

– Есть!

– Ачин!

– Бисин! – орет Воло, да так уверенно, что Амарча усомнился: может, промашка? Ведь иной раз Воло приносит странные новости, ну, вроде того, что земля круглая, как мячик, и к тому же вертится. Дурачок, кричал тогда Амарча, какая же она круглая, посмотри: всюду горы, хребты, болота, где же круглая-то? Дулбун! Потом Костака и Митька подтвердили его слова. Может, опять у брата узнал…

– Олень говорит, – начал другую игру Амарча и произнес по-русски: – Моя пошла в тайгу!

Воло вытаращил глаза:

– Он что, твой олень, девочка, чтобы так говорить?

– Как девочка? – не понял Амарча.

– Олень должен сказать: я пошел в тайгу!

– Сам скажи по-эвенкийски: я пошел в тайгу.

– Би сурум агила, – говорит Воло.

– А девчонка как скажет?

– Би сурум агила…

– Видишь! Все одинаково! А ты, оленчик-девчонка! – торжествующе кричит Амарча.

Воло недоуменно моргает глазами, о чем-то думает, потом говорит:

– По-нашему девчонка скажет: я пошла, а мальчик – я пошел. У вас неправильно. Спорим?

– Это-у вас неправильно!..

– Нет, у нас верно! А у вас…

– Огонь – люди? – Амарча тычет рукой в костер, перебивает Воло.

– Нет!

– Люди!

– Нет!

– Люди! Мы его кормим, он живой!

– Ну и что? Он, же не человек.

– Люди! Звери, птицы – все люди!

– Ээ! Ну, чего потихоньку-то играть не можешь! – одергивает бабушка Амарчу. – Тут что – глухие?

Услышав голос бабушки Эки, поднял голову и повел ушами лежавший у входа Качикан. Он следил за каждым ее движением и тут оживился, облизнулся и снова уставился на хозяйку: что-то долго не дает она сваренную бурду. Сколько же может та остывать?

– Он что – не люди? – обиженно кивает Амарча на собаку.

– У русских все по-другому. По-разному жили, вот и понятия разные. Не ссорьтесь… – Бабушка успокаивает ребят. – Вы оба правы.

Игра расстроилась.

Бабушка подбросила дров в огонь, подняла голову к дымовому отверстию:

– Опять либгэ – мокрый снег. Вот в нашем языке мороз, снег, холод имеют десятки названий, и все потому, что мы с ними рядом живем, сроднились, можно сказать. А слова «школа» – у нас нет. Не учились мы раньше. Придет новое лето, поедете в интернат, там все узнаете…

Она зубами перекусывает жильную нить, вертит, осматривая, штанишки – нет ли еще дырок? – бросает их внуку, привычно ворча:

– Аккуратней бегай-то, везде сучья находишь! Все на тебе горит!..

Бабушка Эки давно пробудила у внука стыд. Понимать стал, а это уже хорошо. Удивляться умеет – тоже неплохо. Лишний раз поворчать на него не грех, у мальчонки вся жизнь впереди, глядишь, бабушкина наука и пригодится.

– Бакари-то привяжи, чего вечно вязки болтаются?

Ребятишки выскочили на волю.

Шубой горностая белел снег, пухлый и мягкий. Ступишь в него – провалишься, словно в перину. Когда еще мороз да ветер прижмут к земле этот пух? Стоит ли ждать? Может быть, самому утоптать снег поплотнее да покататься с горки на шкурах, на лыжах, а то и просто так – на коленях?

Никого не видно, один Палета на горке топчется. Даже отсюда заметно – жует что-то; правда, наверно, оленеводы его угостили, или сам выпросил. Увидев ребят, Палета падает на живот и катится вниз. Парка у него до самых пяток, он в ней – как медвежонок.

Воло и Амарча тоже съехали вниз – один на коленках, другой на оленьей шкуре. Потом попробовали кататься стоя. Резво понесли Воло чарки – только ветер свистит в ушах, – да не устоял он, полетел кувырком. Попытался и Амарча на ногах съехать, но подошвы его бакарей не скользят, он тоже нырнул головой в сугроб.

– Ха, неумехи! – закричал Палета.

– А ты? Ну-ка, попробуй!

И надо же – Палета, неуклюжий и толстый, не упал, удержался. И снизу победно помахал им рукой.

– А кто ближе всех подойдет к полынье? – разохотился он.

– Утонем, – нерешительно сказал Амарча.

– Трусы вы! С горы и то не можете съехать, – ехидно рассмеялся Палета.

– Давай! – согласился вдруг Воло. Обидно, что трусом назвали.

…Взглянули на реку. Там, где летом была быстрина, сейчас лениво ворочалась темная густая вода.

Воло нашел палку и, постукивая ею как посохом, первым опустился на лед. За ним шел Амарча, последним – Палета. Воло двинулся к полынье.

– Даже не трещит, – сказал он.

– А вы боялись, – засмеялся опять Палета.

Воло и вовсе расхрабрился, начал приплясывать. Повеселел и Амарча: напрасны были его опасения. Но близко подходить к полынье все же опасно, глянешь – и то жутко становится, даже голова начинает кружиться. Будто что-то тяжелое плещется там, страшно вздыхает… А дна не видать… Хотели уже повернуть назад, вдруг Воло, как заяц, прыгнул на свежий снег, запетлял, посмотрел – вроде, похоже на заячий след, прыгнул еще раз и… ухнулся в воду! Хорошо, что палка в руках, – легла поперек трещины, удержала мальчишку.

Амарча от испуга упал, потом, опомнившись, ухватился за палку, начал тянуть.

– Ма… ма! – кричал Воло.

– Мама! – вторил ему Амарча.

Но где же Палета? Амарча, заливаясь слезами, поискал его взглядом, но не нашел. Где он? Может, тоже нырнул? Однако… постой… Что там у берега?.. Да это Палета бежит, струсил! Заячья душа, волчьи ноги!

– Палета!.. Энё… ё… ё!.. Помоги… и… те!.. Воло, держись!..

В глазах Воло страх, он что-то кричит, плачет…

– Что случилось?! Добрый Дух, помоги!.. Не дай детям уйти под лед! Добрый Дух! – С мольбой, со слезами с горки бежала Эки. Сам бог, видно, помог ей выйти из чума именно в тот момент, когда раздались крики.

– Хух! Хух! – задыхаясь, пыхтит она, продолжая молитву. В ужасе подскочила ребятам, не помня себя, ухватила за рукав Воло, вытащила на крепкий лед. – Хух! – облегченно вздохнула и, взяв в охапку мокрого, обессилевшего вконец Воло, сторожко пошла к берегу.

На берегу бабушка опустилась прямо на снег, отдышалась. Ребята все еще плакали.

– Хватит реветь, не взяла вас вода!. – приказала Эки. – Бегите в чум, покуда в ледышки не превратились.

Из дома выскочил дядя Мирон. Он тоже сломя голову бежал к реке. Увидев Эки, живых ребятишек, устало шлепнулся в снег. Напряжение спало. Он чуть успокоился.

– Марш домой!.. – прохрипел Мирон. – Ты у меня под замком будешь сидеть!

Воло заплакал еще громче, задрожал, испуганно уставился на отца.

– Спасибо тебе, Эки! Спасибо, что успела… – сказал Мирон.

– Ругай не надо… Парнюски пробовай вада маленька, теперь знай вада. – Бабушка Эки с трудом подбирала русские слова.

Дома бабушка Эки, поостыв, похвалила внука:

– Кто знает, какой человек из Палеты вырастет… Жалко Бали, все еще надеется он… А ты, – молодец, не испугался, не бросил друга… На реку больше не ходите, видите, как обманывает. Прикрыла маленькие полыньи и ждет кого-нибудь, как вас, неразумных…

* * *

Амарча подрался с Палетой. Не подрался даже, а так, стукнул разок, тот заорал что есть мочи, словно ножом пырнули. На рев выскочила Пэргичок.

– Что случилось? Что он сделал тебе, сынок? А?..

Палета зажал рукой один глаз, заголосил еще пуще.

– Что он сделал? Глаз выбил? – Пэргичок отдирала руки Палеты от лица, а тот с ревом тыкался в подол ее широкой суконной юбки.

– У, варнак! – закричала Пэргичок. – Выучился у русских? Совсем лучатканом стал! Чему доброму они научить-то могут – драться да глаза вышибать?!

Услыхав крики, вышла из чума Эки.

– Что случились?.. Кого зарезали, что ли?..

– Подожди!.. Твой внук скоро и резать начнет! Мало у нас безглазых, так Палету еще надо зрения лишить!..

– Ты зря, Пэргичок, шум поднимаешь. Дети есть дети. Сегодня дерутся – завтра опять вместе.

Палета замолчал, а мать не унималась.

– Вот дружба-то с русскими чему привела. Вон, Митька Тириков никого не боится, такой же и Амарча будет. За что ты Палету ударил, а?

Амарча виновато понурился:

– За что? – спросила и бабушка.

– За то, что он убежал… когда Воло тонул…

– Но вы же не утонули! – снова набросилась на него Пэргичок. – Втроем-то скорее б на дно пошли! Ну, Палета испугался, с каждым могло такое случиться… Зачем же глаза выбивать?!

– Перестань языком трещать, как сорока! – крикнул из чума Бали. – Стыдно слушать!..

– Помолчал бы! Твоего внука убьют, а ты а пальцем не шевельнешь! – огрызнулась отцу Пэргичок.

Бабушка Эки молча подтолкнула Амарчу к своему чуму: иди, мол. Сама пошагала следом.

Палета осмелел, погрозил Амарче кулаком:

– Придешь к нам!

Но тут же получил оплеуху от матери:

– Молчи уж!..

Вот и пойми этих взрослых.

НИЖНИЕ ЛЮДИ ПОЗВАЛИ МАДУ

Несколько дней Воло не приходил к Амарче. Даже бабушка забеспокоилась.

– Может, и вправду отец его запер? Их ведь, русских-то, иной раз и не разберешь…

Как только дядюшка Мирон, с пешней на плече, с маленькими охотничьими нарточками уходил осматривать свои уды на налимов, Амарча крутился возле окон Госторга. Стекла замерзшие, но щелочки все-таки есть. Глазом прильнуть посильнее – что-нибудь да разглядишь внутри. С другой стороны к окну прилипал Воло. Кашляя и хрипя, как отец, кричал:

– Болею я, не пускают!..

От окна Воло отгоняла мать, мол, еще больше простудится.

Амарча перестал таскать Митькину сумку. Ну его. Утром, после драки с Палетой, выбежал по Тропинке Митька и издалека закричал свою прибаутку:

– Тунгус, глаза узкие, нос плюский, совсем-совсем как русский, запрягайся!..

– Чего он один-то пойдет! Хватит, говорят, нынче лакеев нет! – сказал подошедший Костака.

– А тебе-то что? – почуял недоброе Митька.

– Ничо.

– Ну и заткнись!

– Чо сказал? – пошел на него Костака.

– Ничо!

– Ну, и тебе через плечо!.. Я уже объяснил: лакеи теперь не в ходу!..

Они, как петухи, почокались еще, но до драки дело не дошло. Митька отстал от Амарчи; и они ушли в шкоду.

Скучно Амарче одному, но подождать можно – не век же будет кашлять и болеть Воло.

В эти дни Амарча несколько раз, просто так, побывал на фактории. Заходил в контору артели – просторную, без всяких перегородок избушку, где стоял один стол, а в углу на железных ножках бочка, служившая печкой. Грелся около нее, слушая, разговоры взрослых. Говорили, что к весне надо навозить сосновых бревен и начать строить дома. И первые избушки надо дать таким семьям, у которых не осталось мужчин-кормильцев, да старикам. Эту новость Амарча принес бабушке.

– Если б не война, давно бы жили в избушках, – сказала она. – В том доме, где сейчас учительница с медичкой Машей, жили твой отец Кинкэ и Мэми. Я тоже, бывало, ночевала у них. Зимой-то ничего, тепло, а летом – душно, сны плохие снятся… Тогда уже строить собирались, лес даже был заготовлен, а потом рук не стало, и в войну сожгли все.

Бегал Амарча смотреть коров – Черончин опять из-за них ругался. Нащипали им где-то травы, а сюда не привезли. Есть нечего стало, вот и плачут бедные коровы, ревут. Выпустили их из холодного амбара, переделанного под коровник, разбрелись они по берегу реки, огладывают тальник, как зайцы. Зайцам-то это привычно, а им… Жалко коров. Они не олени, не умеют сами еду себе добывать. Молоко у них ничего, но жидкое, как вода. Оленье вкуснее: одной кружкой забелишь большой чайник, и то вкусно бывает… Зима еще только начинается, а в коровник уже не попасть: вход зарос кучами навоза, и коровы чуть не по колено в грязи стоят. Грязные сами, худые. Отморозят соски, тогда совсем плохо будет, да и Черончину из-за них попадет.

Из тайги приехал пастух Удыгир. Зашел в чум к бабушке Эки, простуженно кашлял. Бабушка налила ему чаю. Он шумно пил, отдуваясь и все время трогая руками черные, обмороженные щеки.

– Нацеловал мороз-то, а? – сказал Удыгир, подмигнув Амарче, а потом, посерьезнев, пожаловался: – Теленка одного не хватает. Два раза обошел изгородь. Следов в тайге нету, сюда, в стойбище ваше ушел и как провалился. Всех спрашивал – никто не видел. Не исшашлычили ли его?

– Кто знает, может, и до этого люди дошли. Есть-то нечего… Но ты, сынок, помолчи пока. Не говори Черончину-то, может, найдется еще, – попросила бабушка.

– Хорошо бы нашелся, а то знаешь, как сейчас за них спрашивают В темный дом-то идти неохота.

Потом Амарча помогал бабушке огребать снегом чум. Утеплили на совесть, даже порог приподняли. Навалит еще снегу, и чум их будет похож на куропачий дом, весь в снегу – только дым расстилается по поверхности. Разожгли костер, жарко стало. Качикан уткнулся носом в лосиную шкуру – дверь – и не заметил, как подпалил себе хвост. Попало ему, выгнала его бабушка: так, говорит, он может совсем разбаловаться, пусть на улице спит.

И тут разнеслась еще одна новость, которая встревожила и опечалила всех, – старик Мада собрался к нижним людям, сам делает себе домовину, в которую должны будут его положить, провожая в землю.

– Хоть и никудышным охотником был, а все-таки жалко. Сердце-то у него неплохое. Болтал языком много лишнего, смешил всех, кричал, а без артели не мог жить. Жалко будет, если он и правда уйдет. Иди, Амарча, проведай его, – сказала бабушка.

Мада лежал на оленьей шкуре, рядом с костром, одной рукой, держась за поясницу, второй – за грудь. Он не охал, не стонал, а, закатив глаза, замерев, прислушивался к себе. В последнее время боли случались у него частенько, но он не обращал на них внимания. А тут так хватануло поясницу – туловище вроде стало переламываться на две части; не выпрямиться, ни согнуться, ноги ходить отказались. И с сердцем что-то неладно. Никогда такого с ним не случались. Здоровый был, не замечал сердца, словно его и не было. Теперь, когда рядом с ним, по словам Мады, поселился зверек-молния – горностай, он и услыхал его, свое сердце.

Любая болезнь – головы ли, сердца ли, представлялась эвенкам в виде неведомого червячка, поселившегося внутри человека, но Мада почему-то решил: нет, не червячок у него, а именно горностай. Тесно стало в груди зверьку и сердцу – вот он и заболел. Время от времени зверек начинал шевелиться, старик крепче сжимал грудь, не давая ему переворачиваться, но тот, видимо недовольный, пускал в ход свои острые зубы. Кусал так, что Маду пронзало насквозь, как иглой. Он замирал, морщился, но не стонал. С каждым укусом казалось, что жила, держащая сердце, становилась все тоньше и тоньше.

«Время мое пришло, – равнодушно думал о себе Мада. – Уж коли горностай выбрал гнездо рядом с сердцем, он его выживет. Где же маленькому комочку устоять против такого зверька? Он лосей давит, а сердце… Видно, все, пора к нижним людям идти. Все старики уже там. Пожалуй, ни одного не осталось, кто мог бы сказать: «Я помню Маду привязанным к спине учуга». Похоже, мне недолго осталось…»

Мада вспомнил, как тяжело умирала его старуха. Уходила ее душа – и Онголик, сухая, измученная, лежала и бредила, никого не узнавая. Душа возвращалась – женщина приходила в себя, пила воду и даже разговаривала. Потом снова наступало беспамятство. Тяжело было смотреть, у Мады сердце изнылось. Когда Онголик наконец умерла, он даже облегченно вздохнул, молча вышел, на улицу, сел и стал курить. Не заплакал, нет, – ни к чему это, хоть и жалко было старуху, да слезами-то не поможешь, пусть Злой Дух думает, что ничего серьезного не случилось. Пусто и тоскливо было тогда на сердце у Мады…

Он сам рубил и тесал плахи для деревянного ящика, сам выбрал высокое место на берегу Суринды – своего родового кладбища у него не было; похоронил Онголик лицом к восходу – пусть по утрам оглядывает тайгу, где прошла ее кочевая жизнь. Вместе с нею он опустил в землю ложку, кружку, нож и ружье, а остальные ее личные вещи, распоров и продырявив, оставил рядом, на бугорке, развесил на ветвях деревьев. Старуха была неплохой хозяйкой и охотницей, «там» эти вещи ей тоже понадобятся.

«А меня по старинным обычаям и проводить-то некому, – горько думал старик. – Племянник пальцем не шевельнет, уйду к нижним людям – для него лишний повод напиться».

Горностай рядом с сердцем замер, но опять заныла поясница, Мада стал ощупывать спину.

Хлопнула мерзлая лосина-дверь. Вошла Маша, медичка, как ее называли.

– Чего, дедушка, скорчился-то? – нарочно весело заговорила она. – Я думала, на суглане опять будем «ёхорьё» танцевать, а ты лежишь…

– Спина, – простонал Мада, Про горностая решил не говорить: все равно не поймет. По сморщенному и напряженному лицу его Маша поняли: у деда что-то серьезное.

– Пойдем, дедушка, в больницу, осмотрю тебя. Тая, – обратилась она к жене племянника Мады, помоги мне.

– Простудился он, – сказала Тая. – Сутки в снегу пролежал…

В медпункте Маша натерла мазью старику поясницу, сделала ему укол.

– Ничего, дедушка, плясать еще будем!..

– Хорошо бы. – Мада попытался улыбнуться, но получилась какая-то жалкая гримаса. Нравилась ему эта Маша. Не в пример учительнице Тамаре Дмитриевне, она быстро освоила эвенкийскую речь и не давала спуску никому из парней. Они побаивались ее. Бойкая девушка, Мада ей доверял.

Боль в пояснице и вправду утихла, замер и горностай. Мада уснул.

А проснувшись, поначалу не понял, где это он. Кругом бело. Раздвинул занавеску – вспомнил. Да он же в русском доме, в больнице! Потрогал поясницу, приложил руку к сердцу – тихо. Стало быть, пора уходить. Он знал, что здесь иногда лежат подолгу, но он-то теперь ходить и сидеть может, чего же валяться. «Верно, лекарства русские силу имеют…»

Спустил на пол ноги и хотел уже надевать свои старенькие залатанные штаны, но вошла Маша.

– Пойду дамой, – грустно сказал Мада.

– Нет, дедушка, я тебе не разрешаю. Полежи еще, потом досмотрим…

– Ланна, – обрадованно согласился Мада. – Ты, Маша, таблетка, икола давай. Икола хоросо…

– Обязательно уколы сделаю.

– Харги обманем?

– Обманем, дедушка!

Старичок с удовольствием растянулся на чистой постели. Огляделся, еще – ах, как всюду бело, ни разу еще не приходилось спать в такой избе. И тепло… Но тут, как на грех, стал переворачиваться в груди горностай, сейчас укусит, – Мада обеими руками схватился за грудь, сморщился.

– Что, дедушка? – встревожилась Маша.

– Сердце…

– Вот это уже хуже. – Маша порылась в шкафчике, который стоял в углу, и подала ему таблетку. – Ешь.

«Видно, не обмануть уж Харги, – горько подумал старик. – Не хочется уходить в Нижнюю землю, а придется…»

И вдруг он решил: надо самому собраться к нижним людям. Чего ждать-то? Горностай из груди никуда не уйдет, все больней и больней начинает кусаться. Пока не перекусил жилу, надо самому подготовиться. Все сделать, как надо.

Дня через два он ушел из медпункта – теперь лежать некогда, собираться нужно. Дел-то еще много…

Направился Мада к артельному амбару, возле которого летом мужики ширкали пилами бревна. Долго выбирал доски, откапывая их из-под снега, потом по одной, с отдыхом, таскал к чуму. Достал из короба для инструментов эвенкийский рубанок, молоток, извлек из тряпочки аккуратно завернутые драгоценные гвозди и, не откладывая, принялся за работу.

– Поможешь затащить на лабаз, – сказал он племяннику, выглянувшему из чума, – пусть лежит. Исчезну, меня в него положите.

Мада почти сколотил свой ящик, когда в стойбище вдруг забрехали собаки и бросились к лесу, а немного погодя оттуда выскочили несколько упряжек.

– Почта едет! – закричали ребятишки.

Захлопали двери конторы, школы, чумов, – все высыпали на улицу встречать гостей. Почта – один, из долгожданных праздников. Всего три раза в году он бывает.

– Ганча Лантогир приехал! – снова закричали ребята и эту новость тут же понесли в чум Буркаик. Вот обрадуется старуха!

Около санок люди кому-то жали руки. В толпе видны были Мирон Фарков, Черончин, много женщин и ребятишек.

Потом народ расступился, и Мада увидел высокого незнакомого мужчину. «Полномоченный», – решил он. Может, тот и прошел бы мимо, кто знает, к кому он направлялся, но Мада встал со своего сиденья – чурки, и, улыбаясь, двинулся ему навстречу. Здесь всегда и всем новым людям, даже незнакомым, жмут руки.

– Дорова! – Мада издали протянул руку. Шутить не хотелось не стал говорить свое обычное: «Ты моя мордам знаш?» – что всегда смешило людей.

Незнакомец пожал протянутую руку и, кивнув на длинный ящик, спросил:

– А кто у вас умер?

Из толпы, следовавшей за ним, кто-то громко сказал:

– Да нет, это он себе делает.

– Да вы что? – Незнакомец удивленно взглянул на Мирона, и Черончина. – Куда смотрите-то?

– Я его уже ругал, – высунулся вперед племянник.

«Полномоченный» повернулся к Маде, тот растерялся, но, собравшись с духом и показывая на грудь, тихо сказал:

– Горностай тут кусает… Нижние люди, однако, зовут…

– Ээ, друг! Пусть нижние люди еще подождут! Рано, амака, собрался! План тебе по соболям и белке дадим, с молодыми еще соревноваться будешь, а это, – он улыбнулся и перешел на эвенкийский язык: – Это надо ломай делать!

– Этта моя будет. – Мада не смог найти подходящего русского слова, и тот не дал ему договорить:

– Нет, дедушка, ломай, ломай сейчас же! Пойдем лучше в твой чум, угости меня чаем. – Он взял старичка под руку. – А вы, – кивнул на толпу, – разломайте!..

Незнакомец увел Маду, племянник топором стал разбивать домовину.

– Я же говорил, мозги у него закрутились…

Вышел Мада, посмотрел на разломанные доски, горестно вздохнул, послушал свое сердце и присел на чурку покурить. Нет, не сердился он на «полномоченного». Не положено, не принято у новых властей, чтобы человек сам себя в Нижний мир собирал. Однако и тоскливо стало оттого, что не дали довести до конца задуманное.

Быстро спустились сумерки – долог ли зимний день? В чуме никого не было, и Мада решил сходить в гости к Ганче – давно не виделись. Сколько же он отсидел-то? Три или четыре месяца? Говорили, что больше давали. «Э, – Мада махнул рукой. – Чего голову-то ломать раз приехал, расскажет».

Открыл Мада дверь, а там – полно народу, сесть негде. Он опустился на землю прямо у входа, подобрал под себя ноги – приготовился слушать Ганча – в чистой рубахе, подстриженный, какой-то неузнаваемый, но уже подвыпивший, сидел на почетном месте. Сегодня он долгожданный гость. Ему, видно, уже успели рассказать про длинный ящик, и он, увидев Маду, заговорил:

– Дома я давно бы зарытый был! Помните, у меня же всегда тут болело. – Он ткнул себя в правый бок. – Там, как привезли, пожаловался я доктору. Сказал: тут болит. Он заставил меня раздеться, что-то слушал, что-то стучал, потом мял долго и наконец сказал: грыжа! Надо операцию делать. Я испугался, операция – это ведь когда человека режут. Как быть? Боюсь, но лег. Тут уж меня совсем раздели, ну, думаю, все, смерть пришла. А как резать стали – не почувствовал даже! Усыпили, а как и чем, тоже не знаю, но когда проснулся, оказывается, все, уже зашитый! Диво! Теперь ничего не болит. Доктор говорил, еще бы маленько, и не спасли бы меня… Вот ведь – умеют же русские! Заболело, взял и вырезал… Дома-то я давно бы зарытым был, – повторил Ганча.

– А что ты там делал? – спросил Мада.

– Работал. – Ганча провел рукой по ежику на голове.

– Как работал? Там же, говорят, в железные коробки запирают?

Люди усмехнулись.

– Работают там. Я даже специальность приобрел – столяр. Мастерил стулья, столы… Теперь все могу сам делать, – похвастал Ганча.

– А я думал, там в ящиках железных сидят… – разочарованно признался Мада.

Опять поусмехались.

– Там работают. Деньги даже дают. Я хорошо жил, – начал объяснять Ганча. – У меня и койка своя была. Положено так. Белое белье, как в больнице. В баню раз в неделю водили, в кино… Вот кино – интересно!.. Повесят белое полотно, начинают крутить какую-то машинку, и – живые люди на этом полотне бегают. Кони скачут, деревья растут, речка течет, дома стоят – все как в жизни. Видел, как стреляют и убивают… Про одного парня показывали кино, название почему-то непонятное было – «Как закалялась сталь», ну, по-нашему, как железо делать тугим, нековким.

– Хэ! – удивился громче всех Мада.

Кино никто, кроме русских, Черончина и Шилькичина, не видел.

– А кормили как? – опять спросил Мада.

– Наедался. Суп какой-нибудь давали, кашу… Мясо попадалось в супе, правда, коровье, твердое и сухое, как трава, но есть можно было. Компот пробовал, чай пил…

– Хэ, вот хорошо-то, – кивал в знак одобрения Мада. По лицу было видно, завидовал он Ганче, самому хотелось туда, в тюрьму-то. Выходит, зря людей темным домом пугают.

– А если тебе не нравится эта еда, – рассказывал дальше Ганча, – магазин есть… Пойдешь и возьмешь, что надо. Деньги у меня были. Там порядок, всегда тепло, даже по нужде в тепле ходишь… Это у нас холодина и грязь… Там, брат, порядок!..

– Хэ! – снова удивился Мада.

– Темный дом есть темный дом!.. Чего там не остался-то? – неожиданно брякнул Митька Тириков и этим испортил весь разговор. Все повернулись к нему, зашумели:

– Сиди – знахарь!

– У, вечно тебя суют!..

Митька поднялся и выскочил на улицу.

Мада отряхнулся, словно что-то сбрасывая с плеч, привел свои мысли в порядок, подумал: «И верно, чего же он там не остался-то? Плетет, поди, а мы уши развесили. Интересно, однако… Чего только не бывает на свете. Иной раз чуть мурашки по спине не бегают от страха, когда про эти самые города рассказывают. Может, и не загибает Ганча… Насчет больницы, пожалуй, верно он говорит. Может, и мне надо что-нибудь вырезать? Но у меня вроде ничего лишнего внутри нету, а горностай.

Он вспомнил про горностая, про длинный ящик, прислушался к сердцу – нет, все спокойно, не слышно зверька. Может, пока обойдется… Мада потрогал грудь и тут же отдернул руку – не надо его беспокоить, вдруг да зверек совсем уснул.

Мада прислушался к разговору – ничего интересного. Говорили про охоту, это он знает. Не стал больше встревать и вышел на улицу. У Ганчи теперь рассказов – на всю жизнь хватит, как же, белый свет повидал!..

Мада глянул на небо – узнать про завтрашнюю погоду. Вызвездило. Луна рукавицы надела. Ярко светился Хэглэн – Ковш Большой Медведицы. Звездные Охотники гнались за Звездным Сохатым, искрился их след – Млечный Путь. К морозу. «Неужто, Нижняя и Верхняя земли – вечные, а наша, Срединная – временная? – подумал он. – И человек здесь живет временно…»

Мада остановился и снова уставился в небо. Всю жизнь, считай, прожил, а такой красоты и не замечал. Вот это голубое небо – тайга Верхнего мира. Вот Хэглэн – Созвездие Большой Медведицы, вон Малая Медведица, множество сияющих Звезд, и все вечные. Сколько уже людей побывало в Срединном мире, и все видели, как наступает вечер, как Лосиха с Теленком выходит из голубой чащи пастись на хребты небесной тайги…

Заскрипел снег, и на тропинке показались два маленьких силуэта. Вблизи Мада узнал Амарчу и Воло.

– Куда вы?

– К Ганче, послушать, что он рассказывает.

Ребятишки побежали дальше, а Мада все стоял под звездами. Любовался небом, «Почему это я никогда не рассказывал сказки? Я ведь тоже знаю… Почему бы не рассказать ребятам легенду о Созвездии Большой Медведицы?»

Дед Мады, помнится, рассказывал так…

Однажды трое охотников – эвенк, кет и русский, поссорили: кто из них самый ловкий и самый удачливый. Долго спорили, но не сумели убедить друг друга словами. Решили доказать на деле. Пошли в лес на охоту и увидели лосиху с теленком, погнали их по снегу. Кто первый догонит и убьет зверя – тот и лучший охотник, решили они. Но лось-то оказался не простой, а Бугады – Священный, догнать его было не просто. Лосиха с теленком и трое охотников на лыжах пробежали всю Срединную землю и очутились в Угу Буга – Верхнем мире. Попав туда, звери и люди превратились в звезды: впереди четыре звезды ковша Большой Медведицы – это Лосиха, а позади три звезды – это Охотники: первый неутомимый охотник эвенк, за ним тяжелый и неуклюжий – кет, а в хвосте – неопытный в таежных делах великан – русский. Только превратившись в звезды, охотники смогли решить спор: эвенк догнал лосиху и, убив ее, возвратил земле день. Созвездие Малой Медведицы – это убегающий от матери лосенок. На следующую ночь, оставшийся в живых, он стал большой лосихой, вышел со своим потомством из чащи на редколесные хребты небесной земли, и охота началась сызнова. И так будет вечно…

Надо рассказать ребятишкам – глядишь, может, и они, когда вырастут, Передадут потомкам и его, Мады, сказку…

Мада кашлянул и хотел было своей привычной походкой, вперевалку, будто перешагивая через большие коряжины, двинуться к чуму, как вдруг замер на месте, схватился за грудь, и… звезды замигали в глазах. Горностай проснулся и неожиданно, словно острым ножом, полоснул по сердцу своими зубами…

Старика нашли на дороге. Лежит, скорчился, точно что-то обнял. Взгляд его устремлен в небо.

– Как же так? Он ведь только что сидел в чуме и удивлялся, – недоумевали люди.

– Легко ушел.

– Выходит, напрасно разломали его домовину.

Амарча спрашивал у бабушки:

– Откуда Мада знал, что ему надо уходить к нижним людям?

– Старики это знают, – отвечала она. – Не ошибаются.

А знала ли сама бабушка Эки, что и ей скоро предстоит переселиться в Нижнюю землю? Может, знала… молчала только?..