Текст книги "Мне снятся небесные олени"
Автор книги: Алитет Немтушкин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 15 страниц)
Мне снятся небесные олени
ПРЕДИСЛОВИЕ
В те лета, когда автора этой книги – Алитета Немтушкина беспокойное наше время носило по свету, как сухое сосновое семечко, мне довелось жить на его родине.
Среди редких в тех местах болот, среди рудовых сосновых боров и теперь уже реликтовых кедровых урочищ рождается одна из красивейших и удивительных рек иркутского Севера – река Непа. Тысячи ручьев, сотни речушек питают ее начало, ее исток. И одна из них – Ирэскит, в устье которой с незапамятных времен основали люди свое жилище – стоянку, а точнее и образнее – свое стойбище на долгом пути из невообразимых далей неолита в нынешний век.
Возникали и рушились сверхгосударства, приходила на смену одной цивилизации другая, менялся лик Земли и мироздания, но все так же высоко горел живой огонь человеческой общности – рода, на том стойбище. И поколение за поколением проходило свой земной круг, заботясь о сохранении не просто своей жизни, но и жизни тех, кто обязательно придет следом, оставляя им все то, что было добыто предками в общении с Матерью Природой. «Сохрани для другого» – таким был главный закон Хэйкогиров, людей того стойбища.
Эвенкийское слово «хэйкогир» переводится на русский как тундровый человек. Тундровые люди среди бескрайних просторов тайги! Почему так? Ведь до северных тундр, до их великих просторов, до бесконечных всхолмленных равнин, покрытых бесчисленными озерами и болотами, тысячи и тысячи километров. А сам род, живущий тут с незапамятных времен, не столько оленеводческий, сколько охотничий, считает домом своим не северную тундру, но сосновые и лиственничные урманы в низовьях рек Непы и Катанги.
Род Хэйкогиров извечно любил тайгу, лесные родники и, реки, и еще… небо. А небо – ночное ли, утреннее, вечернее ли с первой яркой звездой Хэглен лучше всего наблюдать с чистых просторов безлесных марей, калтусов, луговин, что названы в народе еще и тундра́ми. И если очень внимательно проследить за кочевьем рода Хэйкогиров, то можно легко заметить, что каждое стойбище их располагается подле таких вот безлесных среди тайги пространств.
Есть такая тундра́ и вблизи стойбища Ирэскит, где зимою 1939 года родился Алитет Немтушкин. Правда, место рождения в паспорте значится несколько видоизмененным на русский манер – стойбище Иришки, да и дата 12 ноября 1939 года вызывает сомнение. Поскольку бабушка будущего писателя – сколь тихая, столь и мудрая, – бабушка Огдо, вполне определенно утверждала, что внук был найден под колодиной, в лесу у стойбища Ирэскит, в самый канун месяца Плеча, то есть под наш Новый год. Бабушка Огдо никогда и не в чем не ошибалась.
Может быть, от нее, старой и мудрой, услышал я когда-то одну из удивительнейших легенд об общности всех людей и народов – Мани, жившей на просторах доисторической Сибири. А дедушка Черончин, один из немногих оставшихся в живых из рода Хэйкогиров (все молодые мужчины рода не вернулись с войны), так говорил:
– У каждого человека свой небо должен быть над головою. Чтобы глянул и видел – есть небо. Небо – книжка большой, всю жизнь читаешь – не прочтешь. Небо чистый – знаешь, куда идти! Небо грязный – совсем дурак! Шибко не хорошо, когда небо грязный.
Удивительные отношения были у таежных людей с небом. Почти каждый из них досконально знал звездную карту, по звездам прокладывались пути извечных кочевий, предсказывалась погода, урожаи на белку и соболя, на грибы и ягоды; с небом и звездами были связаны удивительнейшие легенды, в которых человек свободно преодолевал громадные пространства; устремленными в зенит, похожими на современные космические ракеты строились культовые чумы.
Бежит, несет свои воды в Большую реку Ирэскит, чуть ниже места их слияния впадает в Непу еще одна речка – Сома. Речка, в которой, по родовым преданиям, текла когда-то необычайная вода, дающая людям непобедимую силу и знания. Испивший из Сомы способен проникать разумом в иные мироздания и времена. Эвенкийское слово «сома», переведенное на русский язык, означает – сверхсильный.
Но вот открываю древнейший литературный памятник человечества – «Ведийские гимны» и читаю:
«Самосладким самопьянящим очищайся потоком Сома…»
Что это? Всего лишь странная случайность в совпадении слов? Или что-то иное, связывающее времена и культуры, народы и континенты, легенды и мифы, разум и сердце?!
А сколько хранит еще в себе тайн крохотная родина крохотного сообщества людей, некогда именовавших себя Хэйкогирами? Меняется лик Земли, истекает Время, но все еще горят, высоко горят в недалеком прошлом костры предков Алитета Немтушкина, о которых так мало знает наш взмутненный современный мир.
Долг писателя – сына своего народа – рассказать о них. Они имеют полное и высокое право на Память о себе.
Юрий Сбитнев
Светлой памяти бабушки моей – Огдо-Эки, Старшей Сестры всех токминских эвенков – с сыновьей любовью посвящаю
МНЕ СНЯТСЯ НЕБЕСНЫЕ ОЛЕНИ
* * *
Суринда – моя родина…
Несколько маленьких, потемневших от времени и непогоды избушек и серых обветренных чумов притулились на берегу говорливой, «никогда не закрывающей рта» речушки. Когда-то, давным-давно, речка эта, наверное, богата была сигом, и сородичи мои, прикочевав к ней и наевшись досыта вкусной серебристой рыбы, не долго думая нарекли ее – Суринда, сиговая значит.
Рядом с домишками, с чумами разметали свои косматые руки сосны и лиственницы, а за рекой, на пригорке – поднялись, тянутся к солнцу березки. Обычно высокие места любят сосенки, а тут почему-то встали березки. Смотришь на них и думаешь: заиграй сейчас древний наш пэнггивкэвун[1]1
Пэнггивкэвун – эвенкийский музыкальный инструмент.
[Закрыть], они – тотчас пустятся в пляс, закружатся хороводом, исполняя старый наш танец «ёхорьё».
Иные думают, что Ночная Сторона Земли[2]2
Ночная Сторона Земли – Север.
[Закрыть] есть Ночная Сторона – снега белые да морозы лютые. Но это не так. Кто хоть раз побывал здесь, тот землю нашу никогда не забудет. Сниться станет она по ночам и манить к себе. Здесь просторно душе и глазу, легко и вольно дышать. Ветер доносит терпкий запах смолы и зелени леса, вдыхай сколько хочешь!.. А белые ночи? О эти белые ночи! Разве забудешь их?! Солнце – огненный шар! Целый день оно в небе: над лесами, над озерами, над этой рекой. К осени след его остается на косматых бровях глухарей, на крыльях селезней, на бруснике, на листьях березы… А там, чуть в стороне от Суринды, на болотах – тоска журавля, на озерах – грусть лебедя, над полянами – смех жаворонка. О, до чего же здесь хорошо!.. Здесь, в Суринде, и вода-то в речке светлей да студеней, и хлебушко-то вкуснее и слаще…
Впрочем, рассказ мой не о ней, милой сердцу Суринде, рассказ мой о людях ее, о моих земляках…
ГАГИ, ВЕРНИТЕСЬ!..
Откуда-то из-за туч несется:
– Га… Га!.. Га!..
Это поют песню прощания гаги – белые лебеди.
– Ка… а… ра… а… ав!.. Ка… а… ра… а… ав!..
Это плачут песню прощания карави – черные журавли.
Все. Кончилось лето. Улетают последние птицы, лебеди и журавли. Ветер стал колючим, недобрым. Вот-вот закружатся в воздухе белыми комариками снежинки. Укроют они мягким заячьим мехом землю, и уснет она в уютном тепле до нового Солнца. А нынешнее Солнышко красным олененком отгуляло по синему лугу, пришло ему время откочевывать в Теплую Сторону Земли. Отчего же это доброе Солнышко с такими добрыми руками – лучами – так мало гостит в нашей Ночной Стороне? Ведь так хорошо с Солнцем! Так оно нежно ласкает тайгу, разгоняет мороз и снега, звенит ручьями, шумит бурными реками! С появлением Солнца заливаются песнями птицы, появляются на свет птенцы, яркой зеленью снова вспыхивает тайга… Все оживает под Солнцем. Все поет и ликует!.. Под Солнцем и люди сыты: тайга полна всякого зверья и птиц; в реках и озерах плещутся большие и малые рыбины; деревья, кустарники, травы родят столько вкусных ягод, шишек, грибов и кореньев, что, пожалуй, и вовсе не надо заботиться о еде – она всегда под рукой.
А теперь вот – все. Кончилось лето. Уходит это доброе Солнце, и грустно так на душе, словно оно навсегда покидает нас…
Кончилось лето. И запели песню прощания священные лебеди – белые гаги, заплакали песню прощания священные журавли – черные карави… Прощайте!..
Амарча выскочил из чума босиком, вслед за бабушкой Эки. Порыв ветра стеганул мальчишку, заставил сжаться и отвернуть лицо. Потом, задрав вверх голову, Амарча посмотрел на небо. Ничего там не видно – одна темная мохнатая шкура. Ни одной дырочки, в которую могли бы выглянуть веселые глазки звездочек, нет.
«А где же Буга Сангарин?[3]3
Буга Сангарин – Полярная звезда. Дословно: отверстие Вселенной.
[Закрыть] Как же она будет выпускать утро?..» – испугался Амарча.
– Нацеловалось Солнышко с нашей землей, – говорил вчера дедушка Бали. Амарча помогал ему ширкать пилой толстые тальниковые ветви, и старичок вдруг спросил: – Красивой стала та сторона речки?..
– Березняк стал красным…
– Это у березок зарумянились щеки, – продолжал Бали. – Как девчонки, засмущались. Не узнать тайгу. Огненной лисицей прыгало Солнышко с перевала на перевал, с хребта на хребет, вот и наоставляло своих рыжих следов. Прощалось. Теперь ветрам будет работа. Листочки с деревьев срывать, собирать их в кучи… Хэ! Всему свое время. Без времени лист не упадет, а время пришло – утесы рушатся, скалы осыпаются… Откочевывает Солнышко на другой бок Земли, погреть других людей, всем хочется тепла и счастья…
– Гаги, вернитесь!.. – кричит что есть мочи Амарча. Одной рукой он поддерживает спадающие штаны, а другой кидает вверх, в темное клубящееся небо, щепотку соли. Так учила бабушка. Она тут же, рядом, что-то беззвучно шепчет, обратив лицо к уплывающим вместе с порывами ветра птичьим крикам.
Амарча топчется – мерзнут ноги.
– Хутэ[4]4
Хутэ – дитя мое.
[Закрыть], – говорит Эки внуку, – брось еще немножко соли вслед птицам. Пусть их кочевье будет счастливым. На будущий год они найдут свой след и вернутся к нам, принесут тепло и лето.
– Гаги, вер-ни-тесь!.. Ве-ер-ни-тесь!.. – снова надрывается Амарча. Ему сейчас очень горько. Так не хочется, чтобы уходило лето и улетали птицы. Заплакать бы, да стыдно, не маленький уж.
– Ээ! Чего слишком-то кричишь? – перебивает его бабушка. – Так можно весь белый свет перепугать!..
В темноте не видно ее лица, но Амарча знает, что она опять принялась шептать. Снова просит Хэвэки – Доброго Духа – помочь птицам счастливо добраться до теплых земель. Вот взмахнула рукой – бросила соль! Амарча вытягивает вперед ладони. Неужто и вправду ни одна крупинка не упадет на землю и вся соль долетит до птиц, священных лебедей и журавлей, прильнет к их крыльям, к хвосту и прибавит им сил? И неужели эти простые крупинки соли не дадут птицам забыть нашу землю – вот эти болота, речки, озера, да волнах которых они качались, на берегах которых гуляли птенцами. А журавли, эти сильные небесные олени, посадят на свои спины слабокрылых пташек и помогут им забраться до теплых земель, до незакатного, как у нас летом, солнца? Неужели правда?
Вот диво!
Но узнать магическую силу соли не удалось: опять поползли вниз штаны, и пришлось спешно подтягивать их. Хорошо, что никого не было рядом, хорошо, что темно.
Бабушка Эки закончила прощальный ритуал, и Амарча, обрадовавшись, подражая олененку, подпрыгнул и припустил к чуму. И тут случилась маленькая беда. В темноте он наступил на свернувшегося калачиком Качикана. Хоть за лето у парнишки и загрубели подошвы ног, стали черными от земли, он ясно ощутил живое тепло собаки. Пес скорее от неожиданности, нежели от боли, завизжал, вскочил на ноги. Амарча тоже испугался, еще раз споткнулся, руками ухватился за густую собачью шерсть, упал и придавил Качикана. Тот завизжал совсем громко, обиженно.
– Ча! Харги![5]5
Харги – злой дух, обитающий в Нижнем мире, то есть под землей.
[Закрыть] Вечно под ногами валяется!.. – закричал Амарча.
– Глаза-то где? Чего, как дикий олень, срываешься? – заругалась бабушка. – Вот укусит тебя, будешь знать…
Обидно за промашку, молчит Амарча. Качикан добрая, умная лайка, своего не тронет.
В чуме тепло, пахнет свежей хвоей. Яркими языками огонь костра лижет бока черного, закопченного чайника, играет бликами на коре и жердинах чума. Весело с огнем, он радостно потрескивает, гудит – видно, тоже проголодался и теперь быстро слизывает дрова.
Тоненько, словно комар, запел чайник, потом тяжко вздохнул – выпустил струйку пара, и вот уже заплясала, резвым лягушонком запрыгала на нем крышка.
Есть загадка: черный пузатый мужичок, воды напьется, на огонь сядет и, приподнимая шапку, запоет и запляшет. Кто это? Не каждый отгадает. Вот научится говорить разные слова маленькая Тымани, сестренка дружка Палеты, надо будет ей загадать.
Сейчас будет чай. Бабушка снимает чайник с оллона – крючка, бросает в кипяток брусничные листья, закрывает крышку – пусть преют, чай душистее станет. Копошится бабушка в турсуке[6]6
Турсук – берестяной или плетенный из травы кузов.
[Закрыть]. Достает оттуда холщовый мешочек с эвенкийским хлебом, испеченным в золе, ставит маленький столик на гагарьих ножках. Все это она делает молча, тяжко вздыхая, поправляя коричневой рукой выбившиеся из-под платка пепельные пряди волос. Устала бабушка. Хлопотный нынче выдался день. Да и погода тоскливая. Может, и ей жалко расставаться с Солнцем, с сытым летом и улетающими в теплые земли птицами?
Хлопотный выдался день. Сегодня они с бабушкой из летнего берестяного чума перешли в зимний, сделанный из корья елей. Сначала они укладывали ненужные летние вещи в турсуки, перетаскивали их под старенький навес, а потом наводили чистоту в зимнем чуме и ходили в лес за ветками пихты. Ветки постелили под оленьи шкуры, чтобы мягче и теплее было.
Незаметно наступили сумерки. Дохнуло холодным ветром. В Ночной Стороне Земли стали собираться тучи – оттуда всегда приходят снега и дожди, – и бабушка заторопилась:
– Пока нас не застала непогода, надо успеть…
Кинула она еще на низ чума лопату земли, и они заспешили на летнее чумовище. Надо соблюсти ритуал родовому огню. В летнем конусообразном остове из жердей мог потухнуть догорающий уже костер. Если б переезжали куда-нибудь далеко, Эки не спешила бы, она просто склонилась бы над тлеющим очагом, взяла бы щепотку золы, сунула бы в рукав и попросила бы Бабушку-огонь переехать вместе с ними на новое место. Над новым очагом она махнула бы рукавом или сделала бы вид, что стряхивает золу прежнего родового очага, и развела бы костер. А сейчас нельзя так, надо обязательно перенести горящие угли: переезжают-то они вот сюда, совсем рядом.
Порывшись в дымящем костре, бабушка Эки наложила в котелок углей, бережно взяла Делбон – идола, хранителя домашнего очага. Амарча снял с жердины портрет Калинина, висевший на малу, на самом почетном месте. Это двоюродные сестренки, Буркаик и Солбирик, принесли его из интерната и повесили в чуме. В зимнем жилище он тоже будет висеть на малу, рядом с хранителем очага. Так решил Амарча. Эки не вмешивается в дела внука, пусть устраивает свой угол так, как ему хочется.
В зимнем чуме Эки высылала угли в старое кострище:
– Бабушка-огонь, устраивайся на новом месте. Благополучия нам дай!..
Раздули огонь, набросав на угли сухих веток. Эки достала припасенный для этого случая кусочек сала:
– Бабушка-огонь! Угощайся!.. Сыта будь, добычу нам дай, чтобы и мы сыты были!.. О всесильный огонь!..
Пошептав какую-то, видимо русскую, молитву, взялась за обычные хлопоты.
– Не стало мужских рук, – вздохнула она, – как перезимуем, хутэ? Корье какой уж год не меняли. Мох весь высох, ничего не держит. Надо земли побольше на низ, потом снега… А Ургунчэ – разве это мужчина? Ему бы только лежать кверху брюхом да себя поглаживать, Ведь просила его: надери корья, пока ели сочные. Коли присохнет рубашка, потом как отдерешь?.. Нет, все лето прособирался… И не подумал о нас. Ну мужчина!.. Грех мужиком-то звать…
В летнем берестяном чуме бабушка Эки с Амарчой жили с младшей дочерью бабушки Сартой и ее мужем Ургунчей да еще с их дочерями Буркаик и Солбирик. Зятя-то и вспоминала сейчас бабушка. Непутевый мужичишка этот наш Ургунчэ. Про него говорили, будто лень вперед его родилась. Ни на охоте ему особой удачи не было, ни на рыбалке, да и в чуме-то от него толку мало. Если целыми днями на шкуре валяться, откуда ж удача-то будет?.. Правда, этим летом он все же приплавил Большое мясо, убил сохатого. Праздник сделал людям. А так… Пользы от него никакой… И как только бабушка отдала за него свою дочь?.. Может, он в молодости таким не был? Вряд ли… Живет Ургунчэ кое-как, перебиваясь случайными кусками, а о будущем дне и не думает. Хорошо, что сейчас интернаты сделали, кормят, одевают ребятишек. А то совсем худо было бы… Впрочем, кто сейчас хорошо живет? Хотя, пожалуй, другая дочь бабушки Эки Сынкоик сытно живет. Шаманка она, уж ее-то люди ниматом[7]7
Нимат – обычай раздела добычи между сородичами.
[Закрыть] не обнесут.
Буркаик и Солбирик отправили в интернат. А сами Сарта с Ургунчей до вчерашнего дня все тянули с поездкой в тайгу на охоту. Но, слава богу, тронулись наконец и вернутся теперь лишь к месяцу Ворона[8]8
Месяц Ворона – апрель.
[Закрыть].
Всю зиму, самое темное и морозное время, до поворота Солнца в обратный путь к Ночной Стороне Земли, они будут жить одни. Бабушка Эки, Амарча и Качикан. А зима еще не началась, сегодня ветер делает только первый заход, потом он себя покажет по-настоящему. Скоро первые утренники обожгут последние листочки на деревьях, ветер сорвет их и погонит, погонит по замерзшей земле. И замрут, словно стесняясь своего убогого вида, раздетые донага великаны, уныло станет в тайге.
Бабушка разливает чай в кружки, кладет на столик хлеб и один маленький кусочек белого сахара. Это Амарче, а сама она так, без сладкого обойдется. Давно уверила внука, что сахар ей вреден, – вон, во рту и зубов-то почти не осталось. А Амарча любит сладкое.
«Какой интересный камень, – радуется он. – Твердый, а положишь в рот, начинает таять, слюна становится сладкой и вязкой, душа ликует! Где русские берут эти камни?.. Вот найти бы такую гору, поставить бы чум рядом с ней и никуда больше не кочевать. Почему у нас нет таких сладких камней?»
Много вопросов родится у Амарчи.
– Пей. Только не обожгись. Чай горячий…
Принялись за еду.
– Ка… ра… ав!.. – опять донеслось с вышины.
– Хэ, родимые, полетели… – подняла голову бабушка, с шумом прихлебывая чай. Свет костра осветил ее сухонькое, будто сильно изношенное лицо, видны стали все трещинки, все морщинки на нем. Для Амарчи лицо бабушки самое доброе, самое красивое на свете.
Амарча тоже взглянул наверх. В отверстии дымохода золотыми комариками мелькали искорки, порывы ветра подхватывали их и уносили ввысь. А где-то там, за тучами, плыли и плакали птицы.
– Энё[9]9
Энё – мама.
[Закрыть], отчего плачут птицы?
Бабушка Эки привыкла к таким неожиданным вопросам внука, как привыкла к тому, что он стал называть ее мамой. И радовалась, что вопросы становятся все смышленее. «На отца будет похож», – глядя на внука, думала бабушка.
Амарча заметно подрос за лето. Тонкая, как у птички, шея, крупная голова; лицо и тело загорели до черноты. Примета была у бабушки: кого смочили первые весенние дожди, обожгли ветра, тот вырастет крепким, для таежной жизни пригодным. Оперится, встанет на ноги – дальше уж все от самого себя будет зависеть.
– Жалко им расставаться с родимой землей, вот и плачут. У них тоже есть сердца, они – как люди. Надолго улетают, долетят ли до теплых земель…
Она снова делает шумный глоток, а потом, повернувшись к Амарче, говорит с укором:
– Опять у Воло слезы выжимали!.. Зачем дразните, он же маленький.
– Какой же он маленький? – Амарча цепляется за последнее слово, стараясь увести разговор в сторону. – Он выше меня.
– Ты на целое Солнце старше его, – сердится бабушка. – Тебе же только трех месяцев не хватило до семи лет. Сейчас был бы ты в интернате… А Костака, дружок твой, совсем глупый. Зачем младшего обижать? Мало, что ли, отец его ремнем порет?.. Забыл, как сидеть не мог…
Что верно, то верно. Крутоват их отец, дядюшка Мирон. Застал он однажды Костаку за куревом, отстегал беднягу ремнем, да так, что зад у него вздуло, – ни сесть, ни лечь. Учительница Тамара Дмитриевна при всем народе его обругала. Дядюшке Мирону потом стыдно было: нервы, говорит, после фронта никудышными стали. А что такого Костака сделал, чтоб так лупить? Подумаешь – курево! Наши-то эвенкийские ребята почти все курят…
Да, странные люди эти русские! Не поймешь их. Вон возьми Митьку Тирикова и его отца Егора, сторожа пороховушки. Тоже ведь русские, а Митька почище эвенков курит да и хулиганит вдобавок, а отец помалкивает.
Веселым человеком был Егор Тириков, не унывал никогда. Какими-то неведомыми судьбами оказался он у нас на фактории, а какими – он не рассказывал. Лишь когда разговор заходил о женах, кричал громко:
– А моя курва вильнула было хвостом, мы с Митькой и бросили ее в городе, на Лене-реке, а сами сюда подались… Глядишь, какую-нибудь тунгуску присмотрим, верно, сынок?
Егора Тирикова эвенки жалели. Неустроенный, мол, человек. Жизнь его обделила.
Пороховушка его стояла рядом с Госторгом, в лесу, чуть в стороне от фактории. От избушки, что одновременно была и сторожкой, и домом, к Гаинне – Лебединому озеру, к видневшимся вдали хребтам, вела оленья тропинка, служившая Егору охотничьим путиком. На Лебедином озере Егор рыбачил, а по его берегам и распадкам ставил ловушки на горностаев.
Одет Егор был беднее бедного. В самые трескучие морозы ходил по лесу в старенькой, местами прожженной у таежных костров фуфайке, матерчатой шапчонке, сильно потрепанной и потертой; на ногах чарки. И ничего. Не унывал, как уже говорилось. На жизнь не жаловался. Покрякивал да посмеивался в закуржавевшую бородку:
– Морозец-то, паря, того… кусается!..
Вот за это неумение приспособиться к суровой таежной жизни и жалели его эвенки.
– Бедный, бедный Егор, – вздыхала какая-нибудь старушка. – Неужто не знает – в меховой-то одежке теплей. Темный он человек, не по-нашему воспитан… А так-то ничего, мужик хороший, простой, совсем как эвенк.
Митька – в отца весь. Такой же веселый, только, пожалуй, еще бесшабашнее. На языке у него вечно какая-нибудь прибаутка: «Эй, тунгус, глаза узкие, нос плюский, ты совсем-совсем как русский! Ха-ха-ха!»
Костяка и Воло Фарковы – друзья Амарчи. Амарча не помнит, когда они появились в стойбище. Ему казалось, мальчишки всегда здесь жили, но люди говорят, что хозяином Госторга, этого домика, где принимают пушнину и за нее выдают муку, сахар, разные товары, был когда-то другой русский. Он уехал, а вместо него прислали Мирона Фаркова. Жена его, тетя Наташа, – добрая, жалостливая женщина, сам же Мирон мрачный какой-то и нравом крутой. Глаза у него холоднющие, выпученные. Усы жесткие, топорщатся. Эвенки на него как взглянули, сразу прозвище прилепили: Бадялаки – Лягушка значит. И голос у него хриплый, будто сердитый. Но это, говорят, от ранения осталось, пуля в горло попала и что-то нарушила там. Воло точь-в-точь на отца похож. Глаза у него тоже выпученные. Его люди Лягушонком кличут. А вообще-то ребят зовут Володя и Костя, это уж наши на эвенкийский лад их переделали – Воло, Костака…
Детей Фарковых тоже жалели. Ни покупаться им вволю, ни в лес сходить, ни у костра ночью посидеть. Все время надо спрашивать разрешения у родителей. Это не эвенкийские ребята – куда захотел, туда и пошел, где ночь застала, там и заночевал. И никто в этом ничего предосудительного не видел, а русские удивлялись:
– Почему вы разрешаете детям делать все, что им вздумается? – спрашивала Тамара Дмитриевна, учительница, щуря глаза, словно кому подмигивая, такая у нее привычка (или со зрением что-то неладно) – щурить глаза. – Детям нужен режим, их воспитывать надо. А они у вас целыми днями пропадают на речке, в лесу… Как же так? Мало ли что может с ребенком случиться…
– Что тут плохого? – не понимали эвенки.
Бабушка Эки отвечала определеннее:
– Ээ, – махала она рукой, если целый день Амарча не появлялся в чуме, – пусть бегает. Пошатается по тайге – научится находить прямую дорогу к дому, обожжется у костра – будет знать, что такое огонь.
Егор Тириков стал на сторону эвенков, ему понравились слова бабушки Эки.
– Верно она говорит. На своей шкуре испытай, тогда ты будешь жильцом на свете! Во, паря, как!.. Своя школа! Ты не смотри, что они лешаки, медведь у них прародитель, нет, паря, они верно кумекают!..
Вот про этих-то русских частенько за вечерним чаепитием и вспоминали Амарча с бабушкой.
– Я не дразнил Воло, – глядя на огонь, говорит Амарча.
– А что тогда бегал? Другим подражал?
Амарча молчит.
Около речки, на самом угоре, стоит баня. Без крыши. Строил ее Мирон Фарков. На толстые плахи, служившие потолком, он накидал земли, и со временем банька покрылась дерном, густой травой. Одно маленькое оконце смотрит на речку, а напротив дверь, возле которой с улицы, лежат наколотые дрова. В бане каждую субботу топилась каменка, грелась вода, а потом хлестались вениками русские мужики. Их всего трое было. Мирон Фарков, Егор Тириков и радист Гошка Инешин. А нынче летом к ним присоединились и наши – бывшие фронтовики Черончин и Шилькичин. Они на войне париться научились.
Здесь же, у баньки, любимое место молодежи и ребятишек, и потому весь бугор тут вытоптан, ни травинки на нем. Иногда в летние вечера слышались здесь песни – подросший за войну молодняк пытался водить хороводы, но чаще всего взрослые парни и девки играли вместе с ребятишками в бабки, палочки-застукалочки, эвенкийский травяной хоккей…
Сейчас народу в стойбище и на фактории поубавилось, большинство семей откочевали в тайгу на охоту, а школьники уехали в интернат.
Нынче днем Амарча, Воло и Палета, внук дедушки Бали, сидели на земле, на солнечной стороне бани, грелись, вспоминали летние игры, потом попробовали соревноваться – кто кого переплюнет, но и это вскоре им надоело, сидели просто так, ничего не делая, лениво перебрасываясь словами.
Вернулись из школы Костака и Митька и подбили малышей играть в бабки. Бросились ребятишки по своим чумам, где в укромных местах хранили бабки, даже Палета принес, – обычно у него не было – он все время проигрывал. Палкой обновили на земле черту и поставили кон. Стали орлиться, и, конечно же, начать игру выпало Митьке с Костакой.
Первым стал целиться Митька. Вытянул вперед руку с биткой – крупной бабкой, залитой внутри свинцом, прищурил глаз. Все замерли, затаили дыхание, и тут Костака вдруг весело забубнил:
– Не попал, не попал, свою мать закопал!..
Митька перестал целиться:
– Ты чо опять заговариваешь под руку?.. А если я тебе…
– А чо я? – невинно заулыбался Костака.
Митька снова вытянул вперед руку, сощурился. Потом, не торопясь и не отрывая взгляда от бабок, занес руку назад и метнул. Битка пролетела над бабками.
– Промазал! – облегченно вздохнули ребята.
– В следующий раз я играть не буду. Лезет с заговорами! – Митька зло глянул на Костаку.
Тот, не обращая внимания на дружка, прошел к условному месту, откуда били и, чтобы Митька не успел ничего сказать, сразу же, не целясь, размахнулся, что есть силы метнул свою тяжелую битку. Битка глухо стукнулась о стенку бани и, отскочив, угодила по ноге Воло. Тот взвыл, поджал ногу, обхватив ее руками, запрыгал на другой, потом, не дав никому опомниться, взял битку и бросил в речку.
– Вот тебе!
С этого и началось.
Растерявшиеся Амарча и Палета взглянули на Костаку, а Митька, довольный таким поворотом событий, подзуживая, сказал:
– Вот те на… Все за мир, а он за войну!
Это задело Костаку, и он двинулся на брата:
– Ты что, Лягушонок, по морде захотел?! Я нарошно, что ли? – И дал пинка Воло. Тот заорал, глаза зашныряли по сторонам в поисках палки. Это у него и раньше бывало, прием старый, испытанный – возьмет палку и давай гоняться за ребятами. А те и рады: начинают хихикать, корчить рожи, показывать языки, и получается своеобразная игра – дразнить воющего Воло. Но, надо сказать, и Воло маленько хитрил. Бегает за ребятишками, орет, а сам поглядывает по сторонам: не видно ли кого из взрослых, не заступятся ли?.. Эта игра чаще всего кончалась тем, что открывалось окошко Госторга, оттуда высовывалась всклокоченная голова дядюшки Мирона и раздавался пронзительный свист. Так свистеть, не засовывая пальцев в рот, умел только он. На бегу замирал Костака, остальные ребятишки прятались кто куда: за баню, в густую высокую траву. Чужих дядюшка Мирон никогда не трогал, попадало всегда Костаке, хотя, чаще виноват кругом бывал Воло.
Сейчас, чтобы еще раззадорить Воло, Митька хихикнул, и тот бросился к дверям бани, где лежали дрова. Начиналось бесплатное представление, как называл эту игру Митька. Повеселел даже Палета.
Воло с ревом кинулся за старшим братом. Митька засмеялся, стал корчить рожи…
Амарча молчал. Виноватым во всем он считал Костаку.
И тут из чума с берестяным тазиком в руках – хлебовом для Качикана – вышла бабушка Эки. Позвала Воло, погладила по голове, успокоила мальчонку.
Вот об этом и вспомнила бабушка вечером, укоряя Амарчу. Тот сильнее стал дуть на чай.
– Га… а… га!.. – опять донесся лебединый клик.
– К снегу, – сказала бабушка, – лебеди и журавли самые поздние птицы. Полетели – жди снега… Какими будут нынче осень с зимою? По приметам, люто будет… Как там поохотятся наши? Не растерял бы Ургунчэ оленей, а то вшей не хватит рассчитаться. – Она снова тяжело вздохнула.
– Энё, а почему не улетают в теплые земли рябчики и глухари? – поинтересовался Амарча.
– А ты почему не сходишь к дедушке Бали? Разве он все сказки вам рассказал?
– Нет, про рябчиков и глухарей он не рассказывал.
– А ты сходи и спроси. Скажи, дедушка, отчего у рябчика мясо белое? Отчего у глухаря брови красные? Почему они не улетают со всеми птицами? Он знает.
Действительно, отчего?
Амарча знает, почему у бурундука спина полосатая и почему кедровка стала черной. Это давным-давно было, когда Амака – Дедушка Медведь – дружил с ними, с бурундучком и кедровкой, и попросил их разведать урожай шишек в кедровом лесу. Кедровка полетела туда, увидела множество шишек, загорелись от жадности у нее глаза, и она решила: «Не скажу Медведю, все будет мое!» Вернулась назад, запела: «Ни одной шишечки не видела, с голоду помирать придется! Конец света наступает!» А у самой довольный, сытый вид. С подозрением посмотрел на нее Дедушка Медведь. «А теперь ты, Улгуки, сбегай в кедровый бор», – обратился он к бурундучку. Умчался тот и вскоре вернулся с раздутыми щеками, лапками вытряс орешки и радостно запищал: «Дедушка, шишек там видимо-невидимо, всему живому хватит!» И Дедушка Медведь погладил лапой бурундучка, вот и остались полоски на его спине, а кедровку за вранье бросил в костер, и она чуть не обуглилась, стала черной…
Амарча знает много сказок про волков, про жадных росомах, про хитрых лисичек, про трусливых зайчишек, много сказок про разных других зверьков, а вот про птиц дедушка Бали почему-то еще не рассказывал.
Надо сходить к дедушке, а то и правда скучно ему сейчас стало. И в гости никто не зайдет, людей-то в стойбище почти нету. Все, кто может держать ружье, ушли на охоту, разбрелись по своим родовым землям. На что уж Ургунчэ полежать любит, но и тот поднялся, ушел в тайгу, говорит, осенью и у него, как у оленей, кровь начинает играть.
